Текст книги "Игры с адреналином"

– Я вас, барышня, провожу, куда вы хотите. Только одной не советую. Время-то не очень спокойное. Мне же ничего не надыть (так и сказал), я просто прогуливаюсь. Звать меня Ваня. Так вам куда?

Тут моя мама так бабахнула, что этот парень перво-наперво выронил чемодан.

– Мне нужно к вам, Иван. Я за вас выхожу замуж. Да вы чемодан-то держите, a то я подумаю, что вы слабый на руки.

Вот и всё. И стал Иван Семёныч Кукорин счастливый на всю оставшуюся жизнь. А мама – Ксения Львовна. И я родилась и сделалась Луллу Кукорина.

Ежели мама каждое утро молила Матку Бозку Ченстоховску, то её Ваня, шагая в товарное депо, благодарил советскую власть за прижим поляков. Без которого уж его Ксения до Зыбкова бы точно не добралась.

* * *

В общем, мы учились, не ленились. Уж в десятый перешли, и начались у нас романы. Да помимо романов разные желания по ночам посещают.

Меня Лидка, подружка, по поводу любовных дел активно просвещала. Да и не меня одну, она была уж больно боевая по мальчишкам.

Прежде всего, начала она меня учить, как нужно целоваться.

Да, это мне сейчас смешно, а тогда… Слышу, как Лидка аж кипит вся:

– Ну чё ты, Лулка, стоишь столбом. Да рот-то разожми. Ведь это не лягуха туда прыгает. Да открой-то, открой. И мягче, ты не у зубнюка.

А дальше – больше. Заставила меня расстегнуть кофточку да рукой своей там, что и показать-то совестно, водит и водит. И штаны! По животу гладит.

Ах, Боже мой! Я после её уроков приходила домой никакая. Уж какие там занятия. Знания! Да ну их. Нам сейчас только одно знание подавай. Нас уже классный руководитель увещевал, увещевал:

– Да, дети, понимаю. Последняя четверть, последний класс. Трое у нас идут на медали. А показатели вдруг снизились. Понимаем. Ну, напрягитесь. Ещё месяц и всё – вы на свободе!

Да мы-то понимали, но всё что-то не то творилось в природе. Мальчишки покрылись прыщами, да и у нас то же – успевай припудривать.

Благо были мамы. Они очень нам помогли, чтоб сразу дров не наломать.

* * *

Папа, кстати, и дом построил. Маленький, на краю нашего Зыбкова, но наш. С садиком, в котором теперь мама с утра до вечера.

А папа по-прежнему – бекеша, сапоги. И в товарное депо. Вечером только руки отмывай.

Глава II. «…Пароход белый, беленький»

Мы десятилетку заканчиваем, и вдруг нас, шесть девчонок, берут на экскурсию. Ну, как всегда. Тех, кто комсомолки, отличницы, спортсменки и просто красивые девочки.

Вы ж понимаете, у нас, в Виннице, некрасивых вообще нет. А уж в десятилетке, так мимо школы ни мужчины, ни парни не ходили. Они после все с сердечными приступами по домам. И их жёны отпаивали. Кого веником. А кого и макитрой.

Ладно, мы сначала в Киев, а потом на пароходе по Днепру к Тарасу Шевченке.

Уж по секрет скажу – он нам абсолютно без надобности, но проехаться. Да на пароходе. А погода! А весна! Наш руководитель, женщина, всё шептала: девочки, ну шо вы таку коротку спидничку[10]10
  Коротка спидничка – короткая юбка (укр.).


[Закрыть] понадевали. Глядите, капитан усе рулит на берег. Вы уж на палубу-то пореже, пореже. Шоб не икали эти матросы-барбосы. А сама смеётся. И нам весело – от всего. Как написал Шполянский:

 
Мы были молоды. И жадны. И в гордыне
Нам тесен был и мир, и тротуар.
Мы шли по улице, по самой середине,
Испытывая радость и угар —
 
 
От звуков музыки, от солнца, от сиянья,
От жаворонков, певших в облаках,
От пьяной нежности, от сладкого сознанья,
Что нам дано бессмертие в веках…
 

А мы с утра до утра мотались по кораблю. Шлёпали плицы колёс, дым, запах воды, рыба жареная на обед. Нет, нет, нам – точно сказано – в тот миг было дано бессмертие в веках.

Конечно, появились и помчались романы и романчики с командой корабля. Ах, как пахнет разогретая на солнце деревянная палуба!

А рыбницы[11]11
  Рыбница – баржа-садок, в которой передерживали рыбу. В основном на Волге и Днепре. И в устье Астрахани.


[Закрыть] с их неповторимым, непередаваемым ароматом рыбы, водорослей, чуть подгнивших снастей.

Мои девчонки на второй день уже все были в любви. С опухшими губами, шалыми глазами. Как у нас говорят, пришла шалене кохання[12]12
  Шалене кохання – сумасшедшая любовь (укр.).


[Закрыть].

Путята, наш комсорг, всё спрашивала, как сделать, чтобы всё было, а ребёнка чтоб не було.

Ха, мы «опытные». Что могли рассказать. Да ничего. Только бабушкины присказки, мол, как ночью чёрт начнет тебя в соблазн втягивать, ты вскочи и макаюном[13]13
  Макаюн – пестик.


[Закрыть] его шугани. А потом сразу в нужник. От так и пройдёть.

В общем, когда к Тарасу Шевченку подходили, любовь на корабле уже расцвела ярким майским цветом.

Матросы отвечали невпопад и никаких команд не понимали. Наша учителька почему-то всё время была на мостике вместе с капитаном. И я видела, когда нужно гудок дать встречным, рука капитана лежала на руке нашей классной.

В общем, и смех и грех.

Кстати, не замечали, когда на корабле куда-то в круиз плывёшь, то всегда возникают какие-то романтические движения души и тела. Особенно – тела.

В общем, к обратной дороге ситуация полностью прояснилась и стабилизировалась. Наша классная, мы же хитренькие, всё видим, так вот, классная почему-то как ночь – так в каюту капитана.

Мы, девочки, держали оборону. Даже Фридка Дукельская, отличница, ничего и никому, кроме мимолётного поцелуя. Думали ли, что окажется она профессором сексопатологии в Израиле и будет посылать нам смешные открытки к праздникам. Почему-то все – с изображением в цвете мужских органов.

Всё было бы ничего, если бы у меня не случилась любовь. Конечно, сейчас смешно. Да вот нет. И сейчас мне так же грустно и печально, как было в мои 17 лет десятого класса «Б» второй винницкой школы.

А всё просто. Баковый[14]14
  Баковый – матрос, дневальный на баке.


[Закрыть] подошёл вечером ко мне, просто взял меня за руку, как маленькую, и сказал:

– Пойдём, посидим на бухте[15]15
  Бухта – бухта канатов, свёрнутых определённым образом.


[Закрыть].

И всё. Но главное. Он не лез, не приставал. Я всё ждала, когда же он нахально начнёт кофточку расстёгивать. Даже первую, верхнюю пуговицу ослабила.

Но нет. Мы просто сидели. Валерий говорил про места, которые мы пробегали. Показывал церковки и островки монастырей и тихонько меня целовал. Всё это было так необычно, у меня впервые. Он и сказал слова, от которых у меня зашлось всё. «Девочка моя сладкая». Потом, уже далеко потом мне медички объяснили – это в первый раз очень даже может происходить с каждой девушкой. Особенно ежели она ещё ни с кем не целовалась. Называется – спазм сосудов.

Со мной это было в первый раз. Уж точно спазм. Ещё какой.

К утру я сама целовала Валерия. И очень хотела «всего и сразу». Но, слава Богу, корабль причалил. Валерий отдал швартовые, и пошла музыка. Пели одну и ту же песню, «…важней всего – погода в доме…». Многие не знают, почему.

Нас всех давно разбросала судьба. Но раз в году всё-таки собираемся. И несколько нас, девочек бывшего десятого «Б», став в кружок и обнявшись, обязательно поём: «…важней всего – погода в доме…»

Я стала на трап, Валерий, это входит в его обязанность, ловко подхватил мой рюкзачок и тихо сказал: через пять месяцев приеду, водомерка. И передал мне свой адрес, уж не помню, кажется, в Керчи.

Я писала Валере каждую неделю. Почтовый ящик замучила непрестанными открываниями. Ну, кто ждёт писем с нетерпением, тот поймёт. А остальным – и не надо.

От Валеры приходили редкие открытки всё с этими шутливыми прозвищами. То «черепашка», то «водомерка», то «трясогузка» и так далее.

Да мне всё равно. Как говорят – по барабану. Осталось ждать-то всего ничего, два месяца.

Мама уже была не своя. Всё «доню моя, доню, не теряй головы. Щё буде у тебя чоловик светлый, шо ты вперлась в этого Валерия. Ты ж идёшь в институт медицины, а вин який такий матроз, с глузду слёз». И тихонько смеялась. Ах, мамы, мамы, как мы потом все жалеем за наших мам.

Но это – потом.

Через месяц получила открытку. Радости не было предела. Верно, последняя перед приездом. Даже читать стала уже в комнате. Там и упала.

Меня и в больницу сразу увезли. Врачи ничего не понимали. Мама всё про беременность, про беременность. Пока врач наш поселковый Юрий Моисеевич Гимельфарб не сказал:

– Ну, мамаша, вы что, хотите, чтобы дочь ваша повторила путь святой Богородицы? Она же ещё девственница.

Только на третий день меня выписали из больницы. И я ещё раз прочла открытку.

«Дорогая черепашка. Прости меня. Я не приеду. Я – женат, но тебя забыть не могу. Прости ещё раз. Прощай. Валерий».

Вот сколько лет прошло. Уж даже и любовь-морковь была. А может, и не одна. А вот солёных губ Валерия забыть не могу.

Много лет прошло. Неожиданно для себя я оказалась во Франции. Да в самом «чреве» – в Париже.

Я в конце отдельно писала своё во Франции пребывание.

Но вот что у меня там произошло.

Когда я еду с работы или на работу – в метро, я обычно по сторонам не смотрю. Во-первых – не принято. Во-вторых – ничего не увидишь, разве что юношу прыщавого. А оно мне совершенно не нужно.

Ну – еду. В этот раз, кажется, на Гамбетту – у меня там друзья-литераторы. Они не только читают, но и издают. Вот им последние свои вирши и везу. Может, думаю, даже небольшую денежку срублю. Мало, но иногда платят.

Чувствую – на меня смотрят. Ведь взгляд ощущают все. И вороны, и голуби, и собаки, конечно. Люди. Женщины – особенно.

Короче, чувствую, на меня смотрят. Так поднимаю глаза, как гимназистка седьмого класса, и таки да, смотрит. Такой мужчина, ну, постарше меня. Куртон спортивный, брюки – конечно, джинс, такое впечатление – вроде с тренировки.

И что интересно, смотрит не как местные, так культурно-воровато, а прямо. Не нагло, но. Даже когда мой взгляд ловит, улыбается.

Что я поняла. Во-первых, не местный. Даже точно – какой-нибудь поляк или даже югослав. Во-вторых, конечно, смотрит не просто так. И в-третьих – я решила – оно мне надо? По всем раскладам получается – не надо. Да, у меня сейчас этой самой любви нет. Но я чувствую – не надо. У меня такие стихи и рассказики… что любо-дорого. Прям «Болдинская осень». А эта мимолётная, в кустах да кафешках любовь мне не даст ничего.

В общем, не смотрю. Иногда только, мельком. На полсекунды.

Выхожу на нужной мне остановке. Дядька этот – за мной. И шаг такой, вижу, быстрый, твёрдый. Нет, этот не отстанет.

Но я девочка-то боевая уже. Прошла школу «польской челночницы». А эта школа – как два года в окопах в 1941–1942 годах, например. Если жив остался – на остальное время тебе ничего не страшно. Я в живых, как видите, осталась.

Короче, оборачиваюсь, и так жёстко начинаю, конечно, по-французски, с малоярославским акцентом. Мол, мсье, я сейчас призову полицию. Она вас быстро отучит от уличных приставаний.

А он смотрит, улыбается, да зубы хорошие, и по-русски отвечает:

– Что, черепашка, совсем не узнаёшь меня?

Тут со мной случилось, как и много лет назад. Только не упала, а просто села на тротуар. Благо они не особенно грязные. Правда, чистыми их назвать уже нельзя. Прошло то время.

Валера ловко довёл меня до скамейки. И – началось. Как обычно, когда вот так неожиданно вдруг с неба, вернее, из метро воскресает твоя любовь детская, мечта девичья, боль прошедшая.

Первые слова Валерия на стандартный вопрос: откуда ты здесь – я получила ответ абсолютно неожиданный:

– Да я только сейчас из тюрьмы!

После этого я немедленно повела Валерку в ближайшее кафе. (Деньги вроде в среднем объёме были.)

Случилось же вот что.

Когда крякнул Союз всех народов и наций, Валерий остался без моря, без корабля (а он уже мореходку закончил), но с женой и двумя ребятами.

Жена всё время объясняла Валере текущий момент, что всё открыто и всё доступно. А Европа просто их ждёт. И только идиоты сидят здесь.

В результате ребят оставили бабкам-дедкам, а сами осели во Франции. (Без документов.) Которая уж точно никого не ждёт. Ей «своего» Алжира и прочей плюрографии хватает.

Но что делать. А вот что. По ночам выть, а днём – работать, хоть где и хоть за какие-нибудь деньги.

– Жена сразу устроилась в какую-то квартиру, ухаживать и убирать. Ей даже комнату выделили. Но мне туда вход закрыт, мол, хозяева строгие и никаких, ни-ни.

Мучаюсь! Документов нет. Живу с парнями в общаге, нас – трое.

Жена каждую субботу приходит, двадцать минут, пока парни пойдут пиво пить. Это – любовь. Да заодно и деньги послать ребятам да старикам.

Однажды не вытерпел. Узнал тихонько, где живёт моя благоверная, и днём пришёл. В подъезд прошёл, какой-то старикан пропустил, комнату мне консьерж указал. Правда, глядел как-то странно. Даже спросил: мсье уверен, что ему нужно видеть жену?

Что оказалось. У моей супруги живёт на постоянной основе, при жареной картошке и борще, лицо украинской национальности.

Это лицо сразу смылось. Увидев, что я в состоянии полной невменяемости.

Окончилось всё в полиции, а затем в суде, и вот, получил четыре месяца тюрьмы. Сидел в «Консьержери», где быть вовсе не зазорно. Здесь и Мария-Антуанетта, и Жозефина Богарнэ, да масса знаменитостей. А из окна – Нотр-Дам.

– Ну и что ты дальше будешь делать?

– Сейчас пойду помоюсь и отосплюсь. Затем на работу, мне в тюремном управлении дали место швартовщика на батомуш. Начну хоть какие-нибудь деньги посылать старикам. Оказалось, моя ни копейки ни ребятам, ни старикам не посылала.

Не успели оглянуться, как оказался Валера у меня в квартирке.

Пока мылся, я успела сала нарезать да сардельки сварить. Но ничего такого, в смысле семейного, не наладилось. Я поняла: у каждого – своя жизнь. Вот её-то и надо проживать. Пока жизнь сама тебя не позовёт. Вить, наконец, своё гнездо.

Глава III. Ура, на картошку!

«Ура, на картошку!» – радостно вопили все мы, студенты второго курса мединститута, заслушав краткое сообщение нашего комсорга Лильки Путяты.

Мы её не очень-то и любили, но, с другой стороны, кто же любит комсоргов. Раз попёрся в комсорги – выскочка. А выскочек – не любят. Хотя и завидуют. Лильку – не любили. Но и завидовали. Не напрасно. Ибо все мы институт позаканчивали, разлетелись, согласно распределению родной республики и, правда, менее родного, но СССР, то есть нашей общей родины.

Так вот, позаканчивали. И оказались: кто в Мордовии, кто в солнечном Коми (где от холода, кстати, болезней вообще нет), кто в разных частях Украины. Только наша Путята неожиданно осталась не только в славном городе Виннице, но и в облздравотделе, на должности мелкого клерка по статистике поноса у дошкольников.

Но уже подала заявление в партию родную, помогала с комсомольским задором осуществлять оргмероприятия по линии комсомола и партии. Как видим, к партийной жизни в облздраве её привлекали. Так что можно завидовать. А вообще, нечего грешить, Лилька была нормальная девчонка.

И даже за своих, за свой курс – горой. Вот чего это я отвлеклась на Путяту. Хотя почему бы нет. Я ж решила написать про наши, можно сказать, обыденные будни обыкновенных девчонок Винницкой области. В ещё не очень мягкие пятидесятые – начало шестидесятых годов. И рассказать, как это я неожиданно для всех стала писать стихи.

Но! Мы были молодые и «чушь прекрасную несли». Поэтому поездка на картошку под осень, да на месяц – просто подарок. Всё-таки мы избегали, как могли, эту патанатомию с обязательной работой в морге. Не забуду, как мы из формалиновой ванны достали тело, на носилки, и понесли в лекционный зал, нашему профессору Лашееву, который эту патанатомию и преподавал. Не буду грешить, мальчики нам, конечно, помогали. Да вот сколько этих мальчиков то? Поэтому тело у нас из носилок выскользнуло и при падении мне по щеке мокрой от формалина ногой и проехалось.

Я это ощущение мокрого, холодного, нет, даже ледяного запомнила надолго. Поэтому на картошку[16]16
  Вплоть до развала СССР, до 1990-х годов, осенью практически все высшие учебные заведения направляли студентов для «подъёма сельского хозяйства».


[Закрыть] – да с удовольствием. Правда, толку от этого было в основном – чуть, но нам – в полный кайф, как сейчас говорят молодые оболтусы. Почему кайф – объясняю.

Во-первых, потому что вечерком можно на костре испечь эту самую картошку и так вкусно её поесть. Просто с солью. И губы, и щёки, и руки – всё будет измазано золой от сгоревшей картофельной кожуры. И это – счастье.

Во-вторых, можно петь во всё горло. Есть у тебя слух или напрочь его нету – всё равно ты поёшь и «…сердце, тебе не хочется покоя, сердце, как хорошо на свете жить…».

В-третьих – на картошке (хотя это может быть и свёкла, и капуста, и морковка; даже уход за коровками) и только на картошке происходит то, что обязательно для всех девушек и парней от пятнадцати и – старше. Да, да, романы. Это в-третьих. Они так и называются потом, когда, к сожалению сторон, затухают в городской суете и рутине быта. Так и называются – картофельные. Но бывает, и продолжаются, и долго. Тогда сентиментальная девушка, прижимаясь к другу, и шепнёт:

– Помнишь, Эдик, как пахли мои губы после костра и печёной картошечки.

А Эдик, ежели он парень ответственный да влюблённый, ничего, как правило, не ответит. Просто молча поцелует.

Но бывает, что романчики происходят скороспелые. Как какой-нито овощ. Так, проклюнется что-то из матушки-земли, да и застынет полуувядшим стебельком.

А что вы думаете, девочки. Конечно, конечно. Бывает и такое.

Ну, ладно.

Значит, первое – мы едем. На целый месяц. Значит, куда-нибудь в другие районы.

В те годы мы много не путешествовали. Какое! То у родителей денег нет. То они же, родители, не отпускают:

– Сиди дома. Ишь, надумала, с подругами в Крым ехать. Знаем мы этот Крым и этих подруг. Вон, пойди, болтушку хряку залей лучше.

Эх, родители. Как мы на них сердились, как обижались. Но ничего не сделаешь, это, как говорят все, от Бога. И с годами радостно соглашались: ни за что бы не переменила родителей. Маму, которая ворчит-ворчит, а потом вдруг:

– Доню, шо сидишь со своей анатомией, давай заспиваем.

Ой, как хорошо, анатомия вместе с профессором нашим Лашеевым летит в угол тахты, а по зальчику уже несётся: «Несэ Галя воду…» или «Ой, чей-то конь стоить…».

А папа когда дома, то смеётся, а за спиной держит барвинки[17]17
  Барвинки – цветы (укр.).


[Закрыть] голубые. И маме. А уж она раскраснелась и давай снова, да чтоб я подхватывала: «Распрягайте, хлопцы, коней, та лягайте почивать…»

И папа подпевает. Хоть и не в лад, да уж молчу – это ведь Папа! Попробуй прийти после одиннадцати вечера. Вот тогда и узнаешь, что такое – Папа.

В общем, узналось, что на эту картошку мы едем аж!.. Нет, не догадаетесь куда. В самую Московскую область. Это ж и Москва – под боком. И мы обязательно туда смотаемся. И москвичей закадрим на раз. Ещё бы. Где они увидят таких голубоглазых будущих врачих. Та нигде. И враз забудут своих худосочных, в очках и с папироской, интеллигентных, но уж точно сопливых девушек. Которые только, верно, знают, что петь ребятам под гитару, томно сюсюкая: «…отворил я окно, стало душно, невмочь…»

А, ну их.

И мы уже победно составляли список своих будущих «картофельных» побед.

Но и свой «шесток» не забывали. Тихонько спрашивали, кто в какой группе едет.

Это нужно, чтобы попасть, например, в группу, где Толик. Он с гитарой. Да и вообще – Толик!

А в другой группе Эдик, Валентин и Лёвка. От ребята! От в эту группу нужно обязательно попасть.

Ну, это им, вертихвосткам, нужно. Но я-то не такая. То есть – не вертихвостка. В том смысле, что, конечно, могу кое-чем «повертеть». Да так, что хлопцы, когда танцуешь «цуки-цуки»[18]18
  Цуки-цуки – молдавский танец.


[Закрыть], бросают всё и только на меня и смотрят. Даже сигаретки не докуривают.

Но на самом деле – нет, не такая я. Хоть и имя это прилепилось – Луллу. Я уж маме пеняла-пеняла. Да куда! Мол, ты у нас – желанная. Да мы тебя ждали-ждали! (Как будто поезда, даже обидно.) И ходили смотреть эту Лолиту Торрес, «…коим-бра се вэ дезде лехос…» (Во маман даёт, аж жарит по-испански, а нет – по-португальски. Да и что не петь, слова этой песни знала вся эсэсэрия. Гимн могут забыть, нахалы, но разбуди ночью, и тут же эта самая «коимбра» запоётся.)

Так вот, мама и объясняет:

– Как мы с папой идём смотреть эту Лолиту, то у меня в животике ты начинаешь так ножкой стукать. Я – ойкаю. Папа – смеётся. И решил назвать тебя Луллу. Это вроде бы и не подражание. Но и в то же время что-то уж точно бразильско-аргентинское.

Вот так и стала я – Луллу. Но в институте на раз меня перекрестили в Лушку. Обыденную деревенско-колхозную Лушку. Даже кто-то пытался назвать Лукерьей. Но уж тут у меня гордость взыграла. И я снова вернулась в Луллу.

Ну, это ладно. Ерунда. Я же сейчас пишу о романах картошечных.

В том смысле, что вот уж у меня раздумий, в какой группе ехать, не было совершенно.

Ибо с первого курса, с первого собрания будущих студентов и разных красивых и справедливых слов о врачах рядом со мной был Павел. Пашка. И все знали, что вот уже на курсе одна пара точно составилась. Это – Луллушка – Пашка.

Он не больно красив, но какой-то надёжный. Да, скучноватый. Не то что Лёвка – Эдик. Но – спокойный. Правда, к пятому курсу одна неприятность появилась. Да, она, она, «беленькая». Но по молодости кто на эти «мелочи» обращает особое внимание. Да никто. Даже весело.

В общем, Пашка всегда со мной. Нет, ежели я там ударялась в кокетство, или в «цуки-цуки», или ещё что дурной молодой голове взбредёт, то Павел не ревновал. И сцен не устраивал. Просто был, как теперь говорят, в шаговой доступности. И тихонько говорил: ну что, может, хватит, пойдём, я тебя провожу, я твоему папе обещал – не позже одиннадцати.

Сразу скажу, уверена, вас разбирает это самое любопытство.

Так вот, ничего не было. Не было и всё тут! Конечно, целовались. Иногда Пашка был даже какой-то нетерпеливый. Но нет и нет. Как говорят в Одессе: «Чего не було, того не було». Правда, тут же добавляют: «И шо, ни разу?» Да что с них возьмёшь, Одесса.

* * *

Ну, мы едем в Московскую область. Сейчас думаешь, кто ж эту дурь придумал. Где Винница, и где эта область. И шо, в Украине нет картохи? Или буряков, или кочанов хрустящих. Либо морковки.

Но в райкоме, конечно, с одобрения Московской парторганизации, решили: нужно молодёжь интегрировать. То есть перемешивать, чтобы знали, чем живёт Винница, как народ в Московии, что происходит в «Казанском царстве» и так далее.

Вот поэтому нас погнали в Московскую область. В какой-то совхоз Репиховский под названием, конечно, «Ленинский путь». А куда?

Уже по приезде мы поняли, что места на самом деле обалденные. Мы же все, хоть и комсомолки, а их большинство, хоть нет, вроде белой вороны Лёвки, так вот мы все, да-да, в Бога верили. И крещёные были. И в церковь нас бабушки водили.

Поэтому мы попали сразу в благодать. Нас ошеломили церкви в Радонеже, где нам отвели несколько изб. А почти рядом, одна-две остановки электричкой – и ты в Троице-Сергиевой Лавре. Нас сразу повезли автобусом, что встречал, в Лавру. И это осталось на всю жизнь.

Ну ладно, разместились. Три избы нам выделили. Видно, заброшенные, но ещё целые. В смысле, двери-окна. Даже столы, табуретки и печка работает. Ещё не развалилась. Только как затопили, так из всех углов мышки повыскакивали и с руганью убежали из избы. Уж очень дымно. Но мы смеялись, в том смысле, что мышки – ругались, а мы визжали. Эй, молодость, где ты?

А молодость-то – вот она. Поэтому достали нехитрую домашнюю снедь, и появилась даже «беленькая». Но – не шибко. В смысле – не очень.

Кстати, с нами был руководитель всего этого «картофельного» движения. Шпичков Евгений Иванович. Преподаватель физкультуры. Очень хороший оказался. К нам не лез. Гулял. Куда-то исчезал. В общем – не мешал совершенно.

Неожиданно начала мешать наш комсомольский вождь. Да, Лилька Путята.

Вот уж чего мы не ожидали. Просто начала приставать с вопросами, умоляла всё держать в секрете. Но какой на картошке секрет-то? Да-да, согласна!

Началось с меня. Расскажу подробнее. Подходит Лилька, отзывает меня и шепотком говорит, мол, хочет со мной обсудить один вопрос.

Я вся напряглась. Знаю я эти вопросы. Наверняка комсомольское поручение. Верно, нужно прочесть в совхозном коровнике лекцию бычкам о Надежде Константиновне или Луначарском.

Уже подготовилась к жёсткому отпору. Но Лилька вдруг покраснела и говорит:

– Ты, Лулка, только не обижайся, но скажи, какие у вас отношения с Павлом?

– То есть как какие! Мы дружим с Пашей, и мне совершенно непонятно, что ты пытаешься лезть ко мне с этими дурацкими вопросами. Твоё-то какое дело?

– Да никакого. Но просто не с кем посоветоваться. А ты и Паша в интимных вопросах самые подходящие. У вас ведь это всё уже происходит?

– Я не понимаю, Лиля, о чём это ты?

– Да об этом самом. Ведь ты с ним… ну, это… сблизилась?

Вот идиотка комсомольская, думаю, но говорю правду:

– Ты что, с ума здесь от коров да бычков сошла, Лиля? У нас с Пашей чисто товарищеские отношения и ничего такого, на что ты пытаешься намекнуть, и в помине нет.

Я даже немного задохнулась от негодования, чуть, конечно, наигранного. Ведь всегда приятно щёлкнуть комсомол по носу. Или ещё по какому месту. Но вижу, Лилька не врубается совершенно.

Ах, говорит, ежели у вас нет этого самого, то есть интимных отношений, то давай проведём комсомольское выездное собрание с повесткой дня, ну, например, «О комсомольце Павле Пенкине в связи с неисполнением им мужских функций в период дружбы с Луллу Кукориной».

Ну, не идиотка ли? Я просто онемела от злости и уже подготовила такой мат, что местные коровы бы все тут отелились. Но не успела.

Лилька вдруг заплакала и начала что-то бессвязно объяснять, причитая про свою такую несчастную комсомольскую молодость.

Из этого лепета я поняла, что она наконец увидела здесь, в Репихове, в Московской области, в совхозе «Ленинский путь», идеал мужчины, которому она готова немедленно отдать самое дорогое. Нет, не комсомольский билет. И даже не ведомость с комсомольскими взносами.

Девственность! И она так зарыдала, что у меня, конечно, вся злость тут же улетучилась.

– Но я-то здесь при чём? – уже обнимая и утешая Лильку, вопрошала я.

– Да потому, я думала, что вы с Пашкой на курсе самые распущенные в интимном плане, и ты мне сейчас всё расскажешь.

– Бог мой, чего рассказывать. Мы же будущие врачи. Вон, возьми, почитай доктора Розенталя. Он ведущий специалист в области секс-терапии, на раз тебе всё объяснит.

– Да-a, как же, Розенталь. А у меня это будет происходить сегодня, гы-ы-ы.

И Лилька снова принялась реветь.

Что оказалось.

Оказался бригадир совхоза, мы его видели. Молодой, сумрачный, вечно в телогрейке и сапогах, небрит. Пахнет овощами, укропом и капустой, а также навозом с фермы, о которой я подробно, конечно, расскажу.

Зовут его Волгин Ян Казимирович, из эстонцев, конечно.

Так вот, сегодня клуб совхоза закрыт. А у бригадира, естественно, ключ. А в клубе – каптерка «со всеми удобствами». И жена бригадира на неделю уехала с детьми в какие-то Жучки к маме.

Я ахнула.

– Лилька, опомнись! Жена, дети. Ты что, с ума сошла? Или маку нанюхалась.

– Нет, мне всё равно. Дети, не дети. Жена – не жена. Сегодня я буду его обязательно, ибо это, я чувствую, мой мужчина.

– А ребёнок если?

– А и пусть. Будет эстонско-белорусско-украинский комсомолец.

– Боже, как ты успела-то, ведь мы всего второй день здесь.

– Я его увидела ещё в автобусе. И сразу сказала, какой он. Он стоял, курил. Потом так головой качнул и сказал – ладно. Завтра приходи к клубу. Сегодня жена дома. Рассказал, в каком часу мне к клубу приходить. И ещё сказал, что если сегодня сена не завезут, то свиданка отменяется. Так и сказал. Ты скажи мне, Лушка, может, знаешь, больно будет или нет.

И она снова заревела.

Тут заревела и я. От того, что прямо на глазах у меня происходит с кем-то непонятное ещё мне счастье. И что Лилька счастлива и ей ничего не надо. У меня, дуры, слёзы бегут и бегут.

Всё, решила я, больше ждать нечего. Завтра всё расскажу Пашке.

* * *

Но всё-таки нужно и о работе. Бригадир нас собрал. Сумрачный. Конечно, мы-то ему точно не нужны, хихикающие девчонки.

Представился. Зовите просто Ян. Я посмотрела на нашу Путяту. Ну ни в одном глазу! Просто как граф Монте-Кристо.

Ян рассказал, что на картошку нужно столько-то человек. Ещё составить несколько стогов для зимы – он даёт двух мужиков, показывать и в помощь. На стога нужны ребята.

Далее – скотный двор.

– Нужны скотницы, но работа очень тяжёлая, не думаю, что с ней справятся даже мужчины. А мужиков у меня раз-два и обчёлся. – Он подумал, вздохнул и сказал: – Даже просто раз. Вот и все мужчины. Молоко будете получать у нас, в совхозе. Да и сметану. Ну – договоритесь. Я вижу, вы ребята хорошие. Помогите нам немного. У нас, в Репихове, народ тоже неплохой. Но – мало. Ну, пойдёмте, покажу вам трудовые будни.

Всё описывать не буду. Если сравнивать, то наша Винница – рай. Просто рай и всё. А то, что мы увидели в Репихово, – это даже не ад. Просто такое безобразие, даже лютый враг бы создать хуже не мог.

Недавно прочла стихи про нашу Родину, очень похоже, поэтому цитирую:

 
Что облако, что щепка – всё равно
На утлой родине… Телята
Пасутся на лугу, моргая виновато,
В раздумьях чешут рожки о бревно,
 
 
Уроненное некогда. В кустах
Гуляют гуси медленно и важно
С гусятами писклявыми, и там же,
А также в прочих видимых местах
 
 
Валяются обломки тракторов,
Комбайнов, сеялок и жаток,
И вид у родины не то что не здоров,
Но в общем-то щемящ и жалок.
 
 
О, родина… Уродина, краса —
Неотвратимое соседство.
Одна любовь тебя превознесла
Неколебимая, как детство,
 
 
Которое имеем и храним…
Всё остальное – рядом с ним[19]19
  Неизданная поэма Александра Трунина. Из книги Шмемана «Эхо родной земли».


[Закрыть].
 

Но сначала немного про Репихово, про деревню, в которой мы расположились. Ребята – отдельно, мы, девочки, в двух избах. Нам дали наматрасники, мешки такие, показали, где сено взять.

Дали керосиновую лампу и показали лавку, где купить свечи, спички и прочую нехитрую, но такую нужную крестьянскую утварь. Хотя бы в виде кастрюль.

Ребята с курса – Толик, Эдик, Валентин, Лёвка и мой Пашка – забегали к нам завтракать, чайку попить. Заодно кололи на вечер дрова, и, конечно, мы все видели, куда, в какую сторону развиваются картофельные романы.

Потому что Розка наша Семенович всегда Толику картошки подкладывала побольше. И с маслом не скупилась. Конечно, подсолнечное, другого не было. Эй, житница, где ты!

Но житница с мамами, папами и бабушками была далеко. И мы сразу все как-то подтянулись, подсохли, что ли.

Деревня наша, собственно, Репихово, принадлежала какому-то вельможе. Раньше, конечно. На месте коровника была, оказывается, конюшня, и лошади у барина были лучшие на всю округу. Вмиг барина доставляли в Лавру к заутрене, да и в Москву мог мотануть, ежели какая заезжая итальянка давала представление с песнями.

Всё это и многое другое рассказали местные бабульки. Которые истосковались по новым. А когда эти новые, «скубенты», не скандальные да каждый вечер песняка рубят, типа «Ой ты, Галю, Галю молодая…», то чего не поделиться историей и современностью.

Например, рассказали, откуда пошло это название, Репихово. Всегда-то она была Гвоздёво. Мол, в давние времена проезжал через деревню в Лавру генерал важный. Даже, может, и боярин. Остановился, велел старосте девок собрать для хоровода да песни. Угостил, нечего сказать, добрый был генерал. Но вот с нашей Варькой, дочкой пастуха, оказался почему-то в кустах. Что уж там было, кто знает, дела барские. Только вышли они из кустов все в репьях да в крапиве и ещё Бог знает в чём.