Текст книги "Записки молодого специалиста"

* * *

Валя меня довела до поселения на берегу (высоком) озера. Домов этак пять или шесть. И большой ангар – назывался коровник. Оказалось, это поселение – отделение Рыбновского рыбколхоза. Но к рыбалке никакого отношения не имеет. А исключительно пасет коров, ибо только в глубинке от побережья можно найти выпасы сочнейшей травы. А уж воду коровки получают прямо из озера. Вода – вся сплошь целебная. Недаром зовется озеро – Сладкое.

Познакомила с начальником стада и всех Озерков по фамилии Смирный. Полностью – Елизар Силуянович Смирный, председатель сельхозотделения рыбколхоза. Сразу сказал: зови меня как все – Сильяныч. Название отделения – Озерное. Все по побережью так и звали поселочек – Озерки. Мол, давай завтра смотаемся в Озерки, хоть творожка поменяем.

Деньги были не в ходу. А так – копченые, жирные тушки кеты амурской на пару банок творога – порадовать свою рыбновскую хозяйку.

Вот и шлепают – день до Озерков, день там, надо уважение оказать, а может, и помочь по-мужицки в сельском деле. Ибо в Озерках из мужиков были только Смирный Елизар Силуянович, пастух, звали Лексей, которого коровы, кстати, любили и слушались. Прямо как жены. И еще почтальон Лева. Странно, почта-то зачем, когда связи все равно никакой. Разве телефон с Рыбновска позвонит. Да кому?

Остальной контингент назывался скотницы или, что лучше, – молочницы Озерков.

Я был увлечен главным – начать работать. Мне уже виделось – не страшно, сделаю съемку. Для чего мне не нужна уже ни физика, ни коллоидная химия, ни гистология. Да даже основы марксизма-ленинизма не нужны абсолютно. Но об этом давайте распространяться не будем.

Я был так занят своей «организацией» исследования, что даже не задумался – как же эти, еще молодые, такие красивые женщины – да без мужиков.

А природа какая. Озеро – чудо. Берегов не видно. Только утки крякают.

Валя же мотанулась в нивхский поселок и вот, на следующий день на лодке приплыла вместе с семьей нивхской – Иваном и, как он называет жену свою, с бабой. Зовут Наташа.

Валя все объяснила. Иван, опытный рыбак и таежник, многие годы «водит» геологов, метеорологов, лесников и вообще людей из Академии наук.

– И заметь, ни одного смертного случая, – Валентина многозначительно подняла палец вверх.

У меня организм немного заволновался.

– Да не менжуйся. Не думай – это главное. Как же комсомол учит: партия сказала: надо, комсомолки ответили: yes.

– Да почему комсомолки?

– Да нипочему, Маркел. Это так наш местный вождь, Анатолий Зуев, высказывается. И главное – Иван почти не пьет. Но работу проводника выполняет великолепно. Я его еле выпросила у Чайки.

– А это кто?

– Ты не знаешь? Надо бы подготовиться, знать. Семен Семенович Чайка, нивх, орденоносец, бессменный председатель объединенного нивхского рыбтреста Рыбновского района под названием «Ленинский путь». А иначе, просто глава рода нивхов-рыбаков, что живут оседло по восточному побережью северо-восточной окраины Сахалина.

Не удивляйся, в каждом большом стойбище должен быть один ударник, один орденоносец и несколько членов партии.

Вижу-вижу, у тебя мозги позвякивают. Наплюй на все, уважай Ивана и бабу его, и все будет у тебя пучком.

С этими словами мы чокнулись по маленькой, что у меня осталось, и Валя стала прощаться.

– Скоро баржа придет, опоздаю, кукуй несколько дней на твоем Сладком. А у меня дел невпроворот, еще членские взносы с рыбаков не собрала.

Валя скоро оделась, еще раз внимательно меня оглядела и неожиданно спросила:

– Скажи честно, Маркел, презервативы есть?

Я почему-то не удивился.

– Конечно, какой же я таежник без презерватива, – и из нагрудного кармана куртки достал заветную коробку спичек, хранящуюся в этом самом.

– Ох, ну не свинство ли, – закричала Валя, – мы здесь задыхаемся без предметов первой необходимости, а они, москвичи, в них спички прячут.

С этими словами она, Валя, секретарь Рыбновского райкома, сноровисто притянула меня к себе и из карманов курточки вытащила два презерватива. Спички и махорка были вытряхнуты на стол, а «предметы» тут же спрятаны в бездонные карманы ветровки.

– Ну, слава Богу, а я все думала, привез – не привез. Почти расстроилась. Все, все, бегу на баржу.

Валя поцеловала меня, да серьезно, видно, так целуются комсомольские вожди, и умчалась.

Я пошел к Ивану с женой. Иван спокойно созерцал пейзаж озера.

– Однако, какой моя работа будет? Как платить будешь? И согласен ли – моя баба с нами будет?

Я со всем согласился. Оплату предложил за два месяца. Обрисовал схему работы. Делаем разрезы озера, каждый разрез – пять-восемь станций.

– А, моя хорошо понимай. Твоя – лови в воде, моя – греби. Вечером – в чум, едим, однако, и спим. Платить за два месяца двести пятьдесят рублей.

Тут он переговорил с женой Наташей и добавил:

– Когда конец будет – еще два тюбика чая, а?

Я согласился. Договорились, пока ночую в Озерках, меня принимает сам Сельяныч, а Иван будет каждое утро на лодке приплывать и – вперед.

На самом деле, работа пошла. Шли разрезы, станции, брались желудки местных рыб на предмет питания. Кажется, Иван был доволен. Да и я – тоже. Работа ладилась, я уже составил план отчета. И погода была на редкость хороша. Ветерок, но не сильный. Волнения – почти никакого.

Я ночевал у Елизара Силуяновича в «зале», в уголке. Мне в виде матраца был выдан тулуп, а так как я целый день был на озере, где и ветер, и солнце, и дождь, и ловля сазана, –

все это действовало на мой городской организм очень положительно. То есть, я пил чай и тут же укладывался в свой уголок.

– Ну вот, – бормотал Сильяныч, – как у нас в зоне – вохры пруд пруди, а вечером чаю выпить не с кем.

Под это бормотанье я сладко засыпал. До утра!

Утром со мной молочницы здоровались. Вроде бы доброжелательно. Хотя приняли меня не очень тепло.

Елизар Силуянович уговаривал Нюру. Нюра – в крик.

– Да, спасибочки. Нет, нет, и денег не надо. Ты мне, Сильяныч, подсунул в позапрошлом этого, что песни нивхские собирает. И че? Вон он, с мамкой моей сидит, последствие твоих нивхских песен. Уже второй годок пошел.

Все стали смеяться. Да и Нюра особо не сердилась. Видно, ваньку валяла. Но на постой не взяла. Так я пока перекантовывался в зале у Сильяныча.

Но не жалел. Ибо, во-первых, Елизар Силуянович, оказалось, любил вечером гонять чаи. И его жена Луиза, эстонской национальности, тоже.

Хошь не хошь, а и мне приходилось принимать в этих посиделках участие.

Таким образом, весь чай, который я берег для нивхской семьи Ивана, я спалил. Ну и пусть, ибо окунулся в такие информационные залежи советской жизни, что впору писать новый краткий курс ВКП(б).

К этому времени, к 1956 году, сложилась в СССР ситуация вот какая. Новый вождь, Хрущев, прочел доклад о перегибах. Мы его слушали в институте. А здесь, в Богом забытом поселке, оказалось, живут практически все, кроме меня, «участники» этого побоища народа, которое устроил Вождь всех.

Кстати, при активном участии того же Хрущева, Молотова, Микояна, Кагановича и прочих. (Только один Микоян сказал как-то практически официально: «Все мы в то время были мерзавцами».)

Так вот, оказалось, Елизар Силуянович – репрессированный и нынче – реабилитирован. Его жена, Лиза (Луиза Пянтинен), вовсе эстонка с финскими корнями. Была в 1940 году выслана в Хабаровский край. И в результате оказалась в этих Озерках. Как она сама говорит: «Мы здесь на выселках жизни. Но тихо, никто не нукает и ничего плохого не сделает. Уже все сделали. А если нас начнут здесь еще мучить, то упьем. А, Сильян?»

Сильяныч наливал очередную чашку, улыбался, пивал.

– Конечно, влегкую мочкануть – закопать, ха-ха-ха[7]7
  Мочить – убить (жарг.).


[Закрыть].

Говор его иногда был необычный. Лиза мне говорила:

– Не удивляйся, малой, это у него от лагерей осталось, не скоро уйдет. Та здесь не отучиться. Говорить-то можно только с коровками. Остальные все сослатые, пытанные, в общем, куклимы четырехугольной губернии[8]8
  Куклим – бродяга, не помнящий родства (жарг.).


[Закрыть].

Я бросился записывать. У меня уже был дневник официальный, по моим станциям – разрезам. И блокнотик с нивхскими словами. Я их выучил. И еще я начал записывать свои «глубокомысленные» впечатления. Хорошо, что все это благополучно потерял. Жалко только, говор Сильяныча почти пропал. Но кое-что запомнил.

И еще. Довольно часто Сильяныч брал гитару. Лиза смеялась.

– Это он для тепя делает. Любит свои каторжанские песни делать, когда кто посторонний. Артист, ей-Боху.

Я же торопился записать, запомнить. Вот уж что будет рассказать, когда приеду к маме. Или в Южный – девицам.

Вот Елизар отодвигает чашку, берет гитару и смотрит вполприщура на Луизу.

– Че, каторжную начнем?

– Как скажешь, мошно, конечно, нашему минисованному[9]9
  Минисованный – пугливый (жарг.).


[Закрыть] и молитву начать. Пусть в нашу жизнь проникать начнет. Пригодится.

И неожиданно запела. Да так жалобно, что я сразу расстроился. Дождь. Завтра – на озеро. Сплю в углу. Где же это я, домашний московский мальчик.

А из-за стола неслось тихонько, но так проникновенно:

 
Милосердные наши батюшки,
Не забудьте нас, невольников,
Пропитайте, наши батюшки,
Пропитайте нас, несчастных,
Пожалейте, наши матушки,
Заключенных, Христа ради!..[10]10
  Трахтенберг, «Блатная музыка» (СПб., 1908), цит. по словарю Городина.


[Закрыть]
 

Только заплакать не хватает, вот позор-то. Но я сдержался. Только успевай записывай. Пошли частушки:

 
Милый мой,
Ширмач блатной,
Я – твоя фарцовщица,
На бану приемщица.
 

Красиво выпевала Луиза, да и Елизар вторил ей хорошим баритоном. Я же записывал новую песенку:

 
…Взгляни, Ильич, на все наши законы,
Все говорят, что строил комсомол,
На самом деле – строил заключенный
Под стук и звон тяжелых кандалов…
 

Но мимоходом я узнал, что махорка – это «пшено» и что Елизар Силуянович может даже на пьендросе[11]11
  Пьендрос – пианино (жарг.), цит. по словарю Городина.


[Закрыть] исполнить, только дай.

– Ладно, хватит. Завтра я на баржу в Рыбновск побегу, тебе надо что-нито?

Я заказал чаю, махорки для Ивана-нивха и, если есть, одеколона или духов. (Про себя думал – для хозяйки, Луизы.)

Елизар и Луиза долго смеялись.

– Так ведь у нас путина – сухой закон. Все одеколоны уже давно выпиты. Ау, ку-ку. Ну, пора придавить.

И вновь пришла ночь. Шуршали мышки. Я их уже не пугался. Не очень их интересовал – несъедобен. Снились сны. Разные. Но – спать.

Наступает тишина, и во мне тоже все успокоилось. Ушла обеспокоенность, что не сделаю съемку. Как говорил Иван, если большой ветер будет. Но ветра пока не было. А туман пережить можно. Я чувствую себя сильным. Мне хорошо здесь. Я погружаюсь в странную тихую жизнь в Озерках, где даже на полу хорошо спать под кряканье уток и вскрикивание петуха.

А утром опять молочницы у ворот смотрят, как мы с Иваном-нивхом собираемся на озеро. На берегу иногда сажусь на бревно и жадно наблюдаю за живностью лесотундры Севера. Мелькает лисица. Шмыгает заяц. На душе покой. Не могу оторвать глаз от поверхности озера. От воды веет спокойствием. Воистину – Сладкое. Утки криками сообщают малышам, что день начинается хорошо. Все покормлены и от лисы уплыли.

Вскоре образовалось у меня еще несколько знакомых. Часто вспоминается Лева-почтальон. Оказалось, он пишет стихи. И очень болен. У него какой-то острый туберкулез.

– Я бы давно уже отдал Богу душу, да Елизар и девочки-молочницы меня вытаскивают, вернее, оттаскивают от края ямы. Все время молоко горячее, сливки, творог. И мед. Вот и держат меня. А заходить ко мне, тем более чаевничать, не надо ни в коем случае.

Я вот оставил свои стихи и письма на Родину. Ты человек грамотный. Может, будешь честным – выполнишь последнее желание и просьбу. Пошлешь письмо маме и папе.

– Куда?

– Вот в этом-то и загвоздка. В США.

Я тогда не представлял ни холодной войны, ни наших врагов-америкосов, которые только-только были друзьями. Поэтому отнесся к Левиной просьбе вполне благожелательно. Собрал все его бумаги – стихи и два письма. В какую-то Миннесоту. Да мне что, из Охи брошу.

– Нет, не надо из Охи. Лучше передай в Москву, пусть эти письма попадут в посольство. Это самый верный путь.

– Так время.

– Теперь это не важно. Родители живы и получат. Если ты мне обещаешь, я даже оплатить пересылку помогу.

– Да что ты, Лева, ерунду говоришь. У меня отпуск через год. Я все сберегу. А стихи можно почитать?

– Да, конечно. Только не сейчас. После моей кончины. Но бумаги забери. Прямо сейчас.

– Ладно, ладно, беру. Я уплыву с Иваном дальше по озеру и через недели две вернусь. Держись, Лева.

Еще я хотел сказать, что жалею, что с ним так поздно познакомился. И когда вернусь после работы на озере, возьму его с собой. Нам поможет комсомол, положим в лучшую обкомовскую клинику. Ведь он же ни за что. Но – сказать хотел, а бормотал только – держись и держись.

* * *

В исследовании озера я полностью попал под «власть» Ивана. Озеро вытянутое, и возвращаться с разрезов в Озерки было невозможно. Поэтому Иван вполне здраво предложил:

– Твоя-моя далеко уплывай. Два чум делай. Рыба лови – еда будет. Утку я достану – хорошо будет. Только соль надо. Да чай.

Чай мне Силуянович привез, и я его полностью отдал Ивану. Затем мы уплыли в низы – так он называл другой конец Сладкого – и поставили там два чума. Я-то думал – палатки. Но все оказалось проще.

Мох, лапник, еще мох – вот и подстилка. То есть спальное место. Затем несколько жердей, на них – мою плащ-палатку. Иван все веревками перетянул – дом, вернее, чум – готов.

Свой с женой сделал недалеко. Про туалет я не спрашивал. Чего там, кругом – дикая лесотундра.

А когда развели костерок, да Наталья выложила соленую тешу (брюшко кеты), да чай – нет, это жизнь.

Хотел я еще, конечно, эту пресловутую «трубку мира». Но Иван курил мою махорку и просил рассказать, что это такое – Москва. У меня получалось так плохо, что даже деликатный Иван сказал:

– Твоя лучше про Москва-город не говори. Твоя говори – живи Озерки. И еще есть чум в конце Сладкого.

* * *

Съемку закончил в срок. Вернулся в Озерки. Попрощался с Иваном и Наташей. Отдал последний свой чай.

Иван меня хвалил, и душа моя радовалась. Хотя было и немного грустно. Как обычно при расставании, когда хорошо сделана работа.

– Твоя начальник молодой, шибко много знаешь. Однако не знаешь – Озерки все японски сипионы. Лагерь сидели. Тебе скажу, начальник, – я тоже японски сипиона пять лет Поронай-лагерь сидела, это потом говорить будем. Ты еще приезжай, когда будем рыба открывать. Наша праздник, однако, вино пить не будем. Наша люди от вина тяжелые больно. Приезжай, мы с бабой тебе хороший девка подберем. В бубен играет, танец нерпы хорошо показывает.

Так мы и попрощались. Что говорить – грустновато.

В Озерки приплыли поздно. Темно. Дождик. Весь день, как нарочно, льет и льет. Конечно, сейчас бы погреться. Высушиться. Но Елизар Силуянович меня не принял. Хотя очень извинялся. Мол, приехали родственники Луизы, обсуждают, как вернуться, ведь теперь Луиза реабилитирована. В общем, разговор серьезный.

– Вот тебе ключ от почты. Там Лев лежит, ты приткнись в углу, как у нас. Свет не зажигай, там в лампе керосина нет, а мне недосуг. Утром зайду.

Разбираться, когда весь мокрый, желания никакого. Я вошел в почтовый домик. Вот поверьте, ничего не думал, а мне стало как-то холодно. Внутри, в душе. Леву не будил, тихонько в углу приткнулся, снял все мокрое, нашел носки да кальсоны – сухие. И – исчез. Даже сон пришел.

Утром меня разбудили ахи, вздохи. Видно, молочницы Льву принесли молока. Но ничего уже было не надо. Льва уже не было.

Он скончался за день до моего возвращения.

Теперь идет оповещение. До Рыбновска – раз, до Охи – два, до Южного – три.

Неожиданно на катере приехали четыре человека из прокуратуры.

Леву осмотрели, потребовали судмедэксперта, официальное вскрытие и так далее.

Елизар мне, сиделец опытный, сказал: «Прокурорским скажи, все время на озере. Ты с ним не дружил, не виделся, ничего не брал и не обещал».

Пришлось первый раз официально соврать. Ибо прокуроры спрашивали всех, особенно пытались выяснить, чем он питался. И кто его лечил.

Оказалось, питался – ничем, ибо ни одна из молочниц, тертых-перетертых и на дух не выносивших прокурорских, ни одна не заявила, что и чай, и молоко, и мед, и творог – все они носили бедному Левке.

Силуяныч был опытен. Отрицал все. Ибо связь – отдельное ведомство и к его коровам никакого отношения не имеет.

Еще один из приехавших все поражался – как же так? Ни одного клочка бумаги. Ни одной записки. Ни одного письма.

Но коллектив Озерков держался твердо. Все равно дальше ссылать у власти нет возможности. Ибо дальше – ничего. Конец эсэсэсэра, и все тут.

Бабы постепенно распалялись и уже начали качать права – как же это, врача ни разу не прислали! Это при такой болезни! Он, может, помер просто от недоедания (это скромно), и хто ответит! Мы будем писать Секретарю Партии. Али еще хуже – Президенту США напишем, как ево гражданина без лечения уморили.

Прокурорские не на шутку перепугались. Пахнет черт знает чем, при современном-то политическом и внутреннем положении. И хоронить нельзя – нет вскрытия. И вскрытие делать нельзя – некому.

Ну, беда.

Конечно, все когда-нибудь да утрясается. Даже войны. Приехали все кому надо. Забрали Леву и отправили военным самолетом прямо в Южный. В Южном военврач Валерий Жидков произвел соответствующие действия, и было принято решение: захоронить, предварительно приняв меры сохранения тела, до выяснения.

Оно состоялось – не скоро.

* * *

Я же благополучно, под этот шум и гам, отбыл с пробами разрезов.

Еще несколько месяцев сидел в управлении и обрабатывал материал. Получился, честно, хороший отчет. Где основной вывод: «Биопродуктивность озера Сладкое позволяет обитать ряду ценных пресноводных рыб. В частности – амурскому сазану. Что может представлять интерес для развития на водоеме рыбохозяйственной деятельности».

* * *

Меня хвалили. Но мой непосредственный начальник, мне казалось, был не особенно доволен. Но вывод сделал – лучше меня посылать одного.

Я повторяю, никто не говорил ничего ни о Леве, ни о бумагах, которых «не было». Проводник же Иван при опросе прокурорских отвечал четко:

– Я – японская сипиона, мерикана не знаем, почта не ходи.

Вот такое начало трудовой деятельности молодого специалиста.

* * *

А бумаги Левы и письма я отослал. Но это – не быстро и не телефонный разговор.

Председатель сельхозпункта «Озерки»

Елизар Селуянович Смирный.

Его супруга – Луиза Смирная

(В девичестве Пянтинен)

Проводник Иван и его жена Наташа у своего чума на озере Сладком

Проводник Иван и его жена по дороге на стойбище

Стоит – Иван, рядом его жена Наташа и лаборант из Калининграда – Тамара

Обед, плавно переходящий в ужин. Иван и Наташа

«Продуктивность вод такая Гадость ловится любая…»

Прощай, озеро. Я буду долго все и всех вспоминать

Поронайские озера

Я приезжаю в Довиль. Он мне кажется раем, так и называют это место французы: еврейский рай. Еврейский – потому что издавна здесь виллы покупали в основном саудовские шейхи и французские евреи. Вот и стало со временем их, евреев, а не шейхов, здесь большинство. Вечером за столиками в кафе на улице выставка золотых цепей, цепочек, колец с разного рода камнями, дорогой одежды. Словом, еврейский рай, который чем-то очень похож на Рижское взморье. Только нет сосен.

Я иду по деревянной дорожке – променад, – которая тянется вдоль побережья на многие километры. В шезлонгах лежат в основном дамы. В основном худые. Пожилых – множество. На них – жемчуг, браслеты и цепочки из желтого металла. Правда, нет лифчиков.

Я, по советской старинке, считаю, что это уж точно направлено против меня, чтобы соблазнить и выкрасть из штанов, например, советский паспорт. Но неожиданно мне представляются совершенно другие картины.

Мне вдруг видятся посредине этого «праздника жизни» тундра и лесотундра, зима, среднее течение реки Поронай, что на Сахалине, и моя вторая экспедиция. Все мне, конечно, было внове и все очень интересно. В то время у меня было немало недостатков, и к ним следует добавить еще один существенный – отсутствие всякого жизненного опыта. Увы, я чувствовал это долгие и долгие годы.

И вот мы получаем от начальника задание: исследовать озера в районе среднего течения реки Поронай (а их там сотни) на предмет возможности добычи пресноводной рыбы для улучшения и разнообразия стола советского трудящегося. Так эту задачу сформулировал обком КПСС Сахалинской области. А так как летом никакого доступа к озерам не было совершенно, то обком справедливо решил этот промысел развивать зимой, забросив на оленях к озерам бригады рыбаков, снасть и жилье, то есть палатки.

К этому времени, к 1957 году, магазины Сахалина ломились от трески и камбалы, наваги и корюшки, красной икры, крабов, гребешков, лососей и прочих прекрасных морепродуктов. Поэтому решение Сахалинского обкома партии о разнообразии рыбного стола советского труженика путем вылова пресноводной рыбешки из тундровых озер, конечно, было «своевременным и правильным». Тем более что было это в развитие решения ЦК КПСС об увеличении добычи рыбы во внутренних водоемах. Вот мы и оказались в оленесовхозе в среднем течении реки Поронай. Мы – это Витя Никаноров, он был старшим, географ, спокойный мужчина, всегда с лукавой усмешкой: мол, я про тебя что-то знаю, да не скажу. Я был ихтиологом и гидрохимиком – собственно, выполнял ключевую роль в экспедиции, и был этим доволен. Для важности к нам был приписан сотрудник СахТИНРО, мужчина лет пятидесяти, что тогда мне казалось глубоким старческим возрастом. Он был тих, молчалив, все чему-то вздыхал и на всю суету с экспедицией смотрел совершенно равнодушно. Прозвали мы его сразу «наука». Еще у нас был проводник Иван – нивх, мой проводник на озере Сладком и главное лицо, так как без него и идти было некуда, и исследовать было нечего. Два рабочих из оленесовхоза – долбить лунки – одного звали Николай, другого Прохор. Николай был пожилой молчаливый человек. Он все время курил махорку, делая чудовищные «козьи ножки», и одет был почему-то в шинель. Она была прожжена во многих местах, а на мой вопрос, мол, в телогрейке удобнее, он равнодушно ответил: «Да она у меня с войны». Прохор же только пришел с армейской службы, был весел, всем доволен и говорил только об одном – надо жениться.

В совхозе нас застала пурга, и всех приезжих разобрали по домам. Я попал в дом директора, большую избу из двух или трех комнат, почти без мебели. В ней жили он, директор, и его жена, которую я не запомнил совершенно. Но запомнил вкус жареной оленины на ужин да с солеными огурцами. Это было здорово, и я уже сочинял письма домой и друзьям, что вот, мол, небрежно ем оленину, а за окном воет и воет. Выло и мело, это правда. Весь запас водки директором, его женой и мною был выпит, и наутро он просил меня сходить в магазин купить «поправиться».

– А Зойке скажи, что, мол, директор просил дать тройного, – и пояснил: – Спирт-то уже перед пургой выпили, боюсь, и тройной уже разобрали.

И оказался прав. Зоя в магазине тройного не нашла даже для директора. Тогда я решил купить духи «Красная Москва». Во-первых, они были дорогие, во-вторых, с нами была все ж таки дама, и, конечно, в такой компании пить духи «Красная Москва» куда приличнее, чем что-либо иное.

Мы под оленину разлили «Красную Москву», добавив ее в сосуд с водой. Получилась молочного цвета жидкость с плавающими желтыми пятнами.

Директор отрубился тихо, молча и сразу; жена его долго на крыльце, судя по звукам, отдавала назад и «Красную Москву», и оленину, и соленые огурцы собственного посола. Я тихо приткнулся на лавке и заснул. Очень болела голова.

А утро следующего дня было солнечное, яркое. После пурги все было бело. Мы погрузили на сани нашу тяжелую поклажу, а рюкзаки взяли с собой. Олени с санями должны были доставить все к озеру, которое мы решили сделать нашей центральной базой. На лыжах от поселка где-то четыре-пять часов. И пошла «экспедиция».

Первым шел проводник Иван. У него были широкие неказистые лыжи, палок не было вовсе и вместо креплений – один хомутик.

Я шел во всеоружии: у меня были хорошие беговые лыжи (для тундры совершенно ненужные), палки и мазь для небольшого мороза – скольжение было изумительным. Первый час мне показалось, что Иван идет слишком медленно, затем – слишком быстро, а на четвертом часу мы все отставали от Ивана так, что его не видели, а шли по лыжне, благо в округе на 50–100 километров другой лыжни и не было.

Палатку поставили быстро: это был брезентовый тент, а снег мы хорошо притоптали. И печку-буржуйку из жести установили сразу.

Наложили стланика, положили шкуры оленьи, стали пить чай. Выпили, конечно, за начало работы, и она началась.

Утром мы шли на озера, которые находил только Иван. Делали разрезы, били лунки, брали пробы воды, и я пытался выяснить и вычислить биомассу, а по ней можно рассчитать так называемую рыбопродуктивность. Но работа шла трудно – озера везде промерзли до грунта – черного тундряного ила, и рыба, по нашим понятиям, если и была, то мирно спала до лета в иле. Но задание партии требовало действий, и они происходили – бились лунки, затем пешня доставала до илистого дна, и делалась следующая лунка. Иван-проводник, узнав, что мы ищем рыбу, очень удивился: «В этих озерах, однако, никогда рыбы не было», – спокойно и флегматично заметил он. Но работа продолжалась.

А на пятый день у нас кончился хлеб. Сбегать за хлебом вызвались Витя и рабочий Прохор. Решили, что сегодня они и уйдут. Зойка, завмаг и по совместительству пекарь, хлеба им напечет, и завтра мешок к вечеру будет. Были даны и другие заказы: пару бутылок спирта, конфет, чая. Ребята побежали в поселок. Прошло два дня – ребят не было. Прошел еще день. Нам надоело есть тушенку и макароны, все без хлеба, а потом я и «наука» начали беспокоиться – не случилось ли что с ребятами? На четвертый день молчаливый Иван сказал мне:

– Однако, пойдем, парень, смотреть надо, где ребята.

Я обрадовался. За эту неделю жизни зимой в тундре я ко многому привык: не чистить зубы, не мыться, выпивать по чайнику чая на ночь, спать не раздеваясь. Сбегать туда и обратно в поселок, да я тут же вообразил, что ребята наши лежат замерзающие в тундре, а мы их спасаем и несем на себе!

Мы без приключений за пять часов добежали до поселка, и я уже почти не отставал от Ивана. Ребят нашли невредимыми в избе у Прохора, но не здоровыми. Они оба, да еще какая-то личность, были абсолютно пьяны. Совершенно. Витя Никаноров, старший нашей группы, и Прохор встретили нас тем не менее радостно. Вид у них был совершенно невообразимый. Худощавое лицо Виктора опухло и почернело, он все время что-то говорил и время от времени икал. Прохор был не лучше. Моему возмущению не было предела! Я произнес страстную, гневную речь. Что, мол, товарищи в тундре без хлеба, можно сказать, погибают, а вы здесь, наплевав на все, пьете. А там, в тундре… А вы здесь… И где мужская выручка, где таежная, скрепленная лишениями дружба? И где хлеб, наконец? И так далее. И вся моя гневная и страстная тирада была произнесена в пустоту. Витя бессмысленно улыбался и бормотал:

– Парень, ну, выпей, ну, парень! Не говори громко, голова трещит. Ну, выпей лучше!

А Прохор тоже, видно, из нравоучения моего ничего не понял и только бормотал:

– Да, мужики, да, к столу. Ну, че стоите-та?

Наконец моим разглагольствованиям положил конец Иван:

– Твоя много говори не надо. Пошли, однако.

Мы заказали Зое испечь к завтрашнему дню хлеба и пошли спать.

А утром Витя и Прохор, совсем никакие, с трудом встали на лыжи и побрели к нашему становищу. Оказалось, что все деньги ими пропиты. Директор совхоза дал в долг, мы взяли мешок с хлебом да и пошли догонять наших «преступников». Благо это сделать было нетрудно, они еле брели.

К моему удивлению, встречены они были очень хорошо. Никакого «комсомольского» обсуждения не было, вечером за чаем и спиртиком детально было обсуждено, кто сколько выпил. Ребята завистливо смеялись.

Оказалось, что выпито было очень много. Витя и Прохор в палатке в этот вечер не пили ничего. «Душа не принимает», – важно говорил Виктор. Все смотрели на виновников уважительно.

Я про себя был возмущен, но решил промолчать. Да и проводник Иван тихонько мне сказал:

– Твоя лучше молчи, однако. Твоя еще мало-мало понимает.

Вот я и решил промолчать.

И опять начались будни. Мы уже все, даже я, понимали бесплодность наших занятий. Нет, эти озера не могут дать на стол советского труженика рыбы, разве только трехиглую колюшку, пахнущую илом и торфом. Нет, живность этих озер не заменит на столах дальневосточников сельди, лосося, крабов, палтуса, трески, икры красной, которые, очевидно, так надоели сахалинским жителям, что они и мечтают о какой-то пресноводной рыбе.

«Это, вероятно, так, – думал я, долбя очередную лунку, – ведь обком чутко и энергично реагирует на пожелания трудящихся. Но вот эта работа точно идет зря».

Понимая это, мы с утра, выпив чаю с тушенкой, тащились на очередные озера. И когда осталось нам немного, два-три озера, вдруг наша «наука» подвернула ногу. Да, нелепо, оступился у палатки, и вмиг голень распухла, наступить было невозможно. Занимаясь всю сознательную жизнь спортом, я знал, что делать: наложил на голеностоп тугую повязку. Конечно, «науку» оставили в палатке, принесли ему дрова и решили, что за два дня мы закончим последние два озера и все дружно, на санках потащим «науку» в поселок.

Я, к стыду своему, был рад. Еще бы, из тайги вытаскиваем пострадавшего, хмурые, молчаливые, обросшие и мужественные. И медсестра в медпункте в поселке уважительно спросит:

– Кто же так ловко и умело наложил ему первичную повязку?

И посмотрит на меня. И покраснеет.

Так как мы уже понимали всю бессмысленность дальнейшей работы, то я предложил для ускорения пройти эти озера вдвоем с Иваном за день, а ребята останутся с больным. Мы вернемся и быстренько в путь. Все согласились, и утром мы ушли на два последних озера. И не рассчитали. Пришлось нам заночевать. И это было здорово. Иван выкопал в снегу большую яму, развел костерок, поставил, конечно, чайник. Мы нарубили стланика. Иван, посмотрев на мой спальный мешок и покачав головой, дал мне свой. Укрылись чем могли и заснули.

А утром, изрядно замерзшие, погрелись у костра и стали бить последние лунки. Наконец работа была закончена, я в пустую бутылку положил какую-то дурацкую записку и бросил ее под лед. Мы побежали на базу.

Каково же было наше удивление, когда мы увидели палатку без дыма и народу никого не видно. Войдя в холодную палатку, мы увидели одного-одинешенько лежащего «науку» с распухшей ногой, который, увидев нас, даже прослезился. Оказалось, все очень просто: Николай вспомнил, что у его крестной именины, и все дружно ринулись в поселок. «Науку» успокоили, что мы (я и Иван) завтра придем, а его на санках двое допрут запросто. «Наука» рассказывал, как он переживал, что мы не приходим. Он не мог растопить печку, спички отсырели.