Текст книги "Похождения Гекльберри Финна"

Глава X

Сокровище. – Старик Ганк Бэнкер. – Я переодеваюсь.

После завтрака я хотел потолковать с Джимом об убитом и уяснить себе, при каких обстоятельствах с ним покончили, но Джим не пожелал толковать со мной на эту тему; он объявил, что это принесло бы нам несчастье; кроме того, мертвец может, чего доброго, зайти к нам, и такие посещения войдут у него, пожалуй, в привычку. Покойник, которого не похоронили, должен был, по мнению Джима, чувствовать несравненно большую склонность к бродяжничеству, чем мертвец, которого своевременно уложили в гроб и зарыли в могилу. Соображения эти показались мне довольно рассудительными, а потому я не решился настаивать и спорить с Джимом, но мысль моя про должала работать, и я все-таки томился желанием узнать, кто именно застрелил этого несчастного и чего ради совершено это злодейство.

Осмотрев привезенные нами платья, мы нашли восемь долларов серебряной монетой, зашитых в под кладке старого плаща, служившего одеялом. Джим заключил отсюда, что хозяева дома украли плащ, так как если бы они знали, что в нем зашиты деньги, то не бросили бы его. Я, со своей стороны, пришел к убеждению, что они же и совершили убийство, но Джим упорно отказывался говорить об этом. Я позволил себе тогда заметить ему:

– Ты уж чересчур веришь приметам. Вспомни только наш разговор насчет того, что я принес в пещеру змеиную шкуру, найденную мною третьего дня на вершине этой горы. Ты говорил ведь тогда, что дотрагиваться руками до змеиной шкуры самая дурная примета, какую только можно себе представить. Между тем, к чему она привела? Мы добыли с тех пор множество разного домашнего скарба и в довершение всего нашли деньгами восемь долларов. Я бы сердечно желал, Джим, чтобы на меня каждый день обрушивались такие несчастья.

– Успокойтесь, голубчик! Повремените немножко! Не хвастайтесь преждевременно; несчастье еще при дет. Тогда вспомните, что я вас предостерегал, но будет уже поздно!

И действительно, беда не замедлила на нас об рушиться. Разговор этот происходил во вторник, а в пятницу, после обеда, мы с Джимом лежали на траве, на самой верхушке горы. Табак у меня в кисете весь вышел, и я спустился в пещеру, чтобы набить кисет свежим табаком. Найдя там гремучую змею, я ее убил и сложил на одеяле в ногах у постели Джима, свернув в клубок, так что она казалась живой, – рассчитывая позабавиться ужасом, в который придет Джим, когда увидит ее там. К вечеру, однако, я совершенно забыл про змею, и когда Джим, не дождавшись, пока я зажгу свечу, бросился прямо на одеяло, оказалось, что там лежала товарка убитой змеи, которая его и укусила.

Он вскочил, взвизгнув от боли. Тем временем свеча загорелась, и первое, что мы увидели при ее свете, была змея, свернувшаяся спиралью и приготовившаяся броситься опять на кого-нибудь из нас. Я укокошил ее мгновенно ударом палки, а Джим схватил папашин кувшин с водкой и с жадностью принялся ее пить. Он был босиком, и змея укусила его как раз в пятку. Виною всему этому была соб ственная моя глупость; мне следовало помнить, что если оставить где-нибудь мертвую змею, ее товарка непременно приползет и обовьется вокруг нее. Джим попросил меня оторвать у змеи голову, а с туловища содрать кожу и кусочек его поджарить. Я исполнил его желание. Он съел изрядный кусок змеи и вы разил надежду, что после того выздоровеет. Я потихоньку вышел из пещеры и вышвырнул остатки обеих змей в кусты. Я вовсе не хотел, чтобы Джим узнал про мою неосторожность, из-за которой, как уже упомянуто, случилась вся беда.

Бедняга негр усердно потягивал водку из кувшина. Время от времени он приходил как будто в состояние невменяемости, корчился, словно в судорогах, и за вывал самым отчаянным образом. Но как только воз вращалось к нему сознание, он снова принимался пить водку. Стопа у него сильно распухла, и опухоль распространилась мало-помалу на всю ногу. Вскоре, однако, он совсем опьянел, и я пришел тогда к убеждению, что он благополучно выздоровеет. Тем не менее, лекарство показалось мне хуже болезни. Я бы скорее примирился с укусом гремучей змеи, чем с папашиной водкой.

От совместного действиях их обоих Джиму пришлось пролежать четверо суток. Опухоль тогда у него совершенно прошла, и он оказался опять на ногах. Я дал себе зарок никогда впредь не дотрагиваться собственными руками до змеиной шкуры, так как убедился, сколько зла от этого произошло. Джим, в свою очередь, высказал надежду, что в будущем я не стану с таким презрением относиться к приметам. При этом он объявил, что брать змеиную шкуру в руки до чрезвычайности дурная примета и что мы навряд ли отделались от последствий столь неосторожного моего поступка. Он присовокупил, что готов охотнее тысячу раз глядеть через левое плечо на новый месяц, чем единожды взять змеиную кожу в руки. Мне пришлось лично убедиться в справедливости его слов, хотя я всегда держался того мнения, что глядеть через левое плечо на новый месяц является одним из неосторожнейших и безрассуднейших поступков, возможных для человека. Старик Ганк Бэнкер проделал однажды эту штуку и вздумал еще хвастаться, будто не верит приметам. И что же вышло на поверку? Года через два после этого он напился пьян, свалился с высокой башни, построенной для приготовления дроби, и разбился так, что поломал себе все кости. Вместо гроба его уложили между двумя створками ворот от овина[3]3
  Постройка, предназначенная для сушки снопов. (Прим. изд.)


[Закрыть] и похоронили таким образом. Я сам не присутствовал на его похоронах, но мне о них рассказывал папаша. Понятное дело, что если Ганк Бэнкер превратил себя в блин, то эта напасть приключилась с ним именно оттого, что он позволил себе такое дурачество, как глядеть на молодой месяц через левое плечо.

Дни проходили за днями, и река снова вернулась в свои берега. Мы с Джимом насадили на один из громадных крючков нашей лесы кролика, с которого предварительно содрали шкуру, и поймали на эту наживу сома величиною в человеческий рост, так как он имел в длину шесть футов два дюйма и весил более двухсот фунтов. Мы, разумеется, не могли тот час же вытянуть его на берег, так как он, без со мнения, утащил бы нас обоих в реку, и предпочли поэтому сидеть сложа руки, наблюдая, как он бился и метался до тех пор, пока, наконец, не выбился совершенно из сил. Мы нашли у него в желудке медную пуговицу, клубок и множество всякой дряни. Разрубив клубок топором, мы обнаружили внутри него катушку. Джим объявил, что она, должно быть, давно уже проглочена, так как успела обрасти всякой дрянью и обратиться в целый клубок. Думаю, что в Миссисипи навряд ли случалось когда-нибудь пой мать более крупную рыбу. Джим уверял, что он в жизнь свою еще не видал такого сома. Если бы мы могли отвезти его в город, то выручили бы за него крупную сумму: такую громадную рыбину продают там на рынке по фунтам. Каждое хозяйство берет себе по несколько фунтов. Сомовина в нашей реке бела, как семга, и из нее получается прекрасное жарко́е.

На следующее утро я объявил Джиму, что жизнь наша становится скучной и вялой и что мне необходимо немного встряхнуться. Я решил поэтому переправиться через реку и посмотреть, что делается в городе. Джим одобрил мое решение, но посоветовал выполнить его, когда уже стемнеет, и соблюдать при этом крайнюю осторожность. Всесторонне обсудив упомянутое решение, он спросил, нельзя ли мне будет воспользоваться имеющимся женским платьем и одеться молоденькой девушкой? Мы укоротили одно из ситцевых платьев, и я влез в него, засучив предварительно брюки до колен; Джим застегнул крючки, находившиеся позади, и объявил, что платье сидит на мне превосходно. Надев на себя шляпу, я завязал ее лентами под подбородком, и если бы тогда кто-нибудь вздумал заглянуть мне в лицо, ему пришлось бы для этого нагнуться и влезть головой в раструб шляпки. По мнению Джима, никто не узнал бы меня и днем в таком наряде. Я целый день практиковался ходить в женском костюме и посте пенно приобрел некоторую сноровку, хотя Джим все-таки уверял, будто я не умею ходить, как девушка. Особенно неуместной находил он мою привычку подбирать платье, чтобы засовывать руки в карманы брюк. Я принял это замечание к сведению и старался с ним сообразоваться.

Переехав на челноке к Иллинойскому берегу, я, как только стемнело, переправился через реку в город немного ниже пристани и у самого берега дал отнести челнок течением, так что причалил уже на окраине. Привязав там лодку, я пошел вдоль берега. При этом я заметил, что в маленьком домике, в котором давно уже никто не жил, горит свеча.

Меня заинтересовало, кто именно там поселился, а потому я подошел к окну и заглянул в комнату. На простом сосновом столе стояла свеча, при свете ко торой вязала чулок женщина лет под сорок. Лицо ее было мне незнакомо, из чего я заключил, что она, должно быть, приезжая, так как я знал в лицо реши тельно все население нашего местечка. Возможность переговорить с незнакомкой была для меня тем более соблазнительной, что я чувствовал некоторый упадок духа, начиная уже раскаиваться, что приехал. Я опасался, что меня узнают по голосу и задержат. С этой незнакомкой я не подвергался подобному риску, а между тем, если она пробыла в нашем городке два дня, то, без сомнения, успела узнать всю подноготную и может сообщить мне в подробностях все, что меня интересовало. Я смело постучался поэтому в дверь и решил при этом ни на минуту не забывать, что играю роль девушки.

Глава XI

Гек и незнакомка. – Допрос. – Я попадаю впросак. – Выпутываюсь, утверждая, будто иду в Гошен. – Предупреждаю Джима, что нас собираются разыскивать.

– Войдите, – предложила незнакомка, и я вошел. Затем она сказала:

– Присядьте, – и я сел. Она окинула меня с ног до головы маленькими блестящими глазками и спросила:

– Как вас зовут?

– Сара Уильямс.

– А где вы живете? Должно быть, здесь, по соседству?

– Нет, сударыня! В Пеккервиле, в семи милях отсюда, вниз по течению. Я всю дорогу шла пешком и очень устала.

– Должно быть, также и проголодались? Я сейчас отыщу вам что-нибудь съестное.

– Нет, сударыня! Я теперь сыта. Дорогой я действительно проголодалась, так что мне пришлось остановиться в двух милях отсюда на одной ферме, чтобы закусить. Я там порядочно позавтракала и более теперь не голодна, но зато немного замешкалась. Мамаше моей нездоровится, и она послала меня к дяде Абнеру Муру сказать, что у нас в доме нет ни денег, ни провизии. Он живет, говорят, в верхнем конце города. Я здесь никогда еще до сих пор не бывала. Быть может, вы его знаете?

– Нет, я никого еще здесь не знаю. Сама я здесь недавно, менее двух недель. До верхнего конца города далеконько, а потому вам лучше здесь переночевать. Снимите-ка с себя шляпку!

– Нет, я только немножко отдохну, а потом пойду дальше, темноты я не боюсь, – возразил я.

Незнакомка объявила, что не отпустит девушку-подростка идти поздней ночью одну в такую даль. Вскоре, примерно так часа через полтора, должен вернуться ее муж, которого она и пошлет со мной в качестве провожатого. Затем она принялась рассказывать мне про мужа и про своих родственников в верховьях и низовьях реки. Ей с мужем жилось гораздо лучше до переезда в наш город. Теперь же они видят, что ошиблись в расчетах, но дело уже сделано. Что с воза упало, то и пропало! Под конец я начал было опасаться, что сделал ошибку, войдя к ней за справками. Мало-помалу она, однако, повела речь про папашу и про мое убийство, и тогда я стал очень охотно слушать ее болтовню. Она рассказала про то, как мы с Томом Сойером нашли по шесть тысяч долларов каждый (увеличив, впрочем, эту сумму до десяти тысяч), затем начала говорить про моего отца, которого назвала неисправимым пьяницей и бродягой; обо мне лично незнакомка дала тоже не особенно лестный отзыв, а потом начала рассказывать, где именно меня убили. Я позволил себе осведомиться:

– Кто же именно это сделал? К нам в Пеккервилль тоже дошли слухи об убийстве, но у нас не знают, кто именно убил Гека Финна.

– Здесь многим тоже очень бы хотелось узнать наверняка, кто его убил. Некоторые подозревают, что это сделал сам старик Финн.

– Неужели! Быть не может!!!

– Сперва почти все были, признаться, такого мнения. Он навряд ли узнает когда-нибудь, что его жизнь висела на волоске и что с ним собрались было уже расправиться судом Линча. К вечеру, однако, напали на другой след и решили, что убийцей Гека был не кто иной, как беглый негр Джим.

– Как же он мог…

Я остановился, благоразумно решив лучше подо ждать. Женщина продолжала, не обращая ни малейшего внимания на то, что я ее прервал.

– Этот негр сбежал в ту самую ночь, когда убили Гека Финна. За поимку его обещана награда в триста долларов, а за поимку старика Финна двести долларов. Старик явился в город утром и сообщил про убийство. Он был вместе с другими на пароме, пока разыскивали труп, а после розысков, которые так ни к чему и не привели, ушел и пропал без вести. Вечером в тот же день собирались над ним учинить расправу, а его уж и след простыл. Между тем на другой день оказалось, что негр сбежал; из расспросов узнали, что он пропал без вести часов в десять вечера, накануне убийства бедного Гека. Понятное дело, его сейчас же и заподозрили в убийстве. В то самое время, когда все напали, так сказать, на новый след, явился на другой день в город старик Финн и со слезами на глазах принялся умолять судью Татчера, чтобы дали ему денег на производство поисков; он уверял, что негр скрывается в Иллинойсе и что он непременно его найдет. Судья имел неосторожность дать ему кое-что. Старик в тот же вечер напился, и его видели здесь в городе в тот же день еще около полуночи с двумя очень подозрительными на вид незнакомцами, вместе с которыми он и ушел отсюда. С тех пор он сюда не возвращался. Думают, что он вернется, лишь когда возбуждение немного поутихнет. Теперь подозрение падает опять преимущественно на него: думают, что он сам убил мальчика и обставил дело так, чтобы свалить дело на разбойников. Смерть Гека ему во всяком случае на руку, так как он может теперь вы требовать себе деньги сына без судебного разбирательства. Полагают, что он такой человек, от которого это можно ожидать. Во всяком случае, это хитрая бестия! Если он обождет так с годок, то дело его окажется в шляпе. Никаких улик против него нет. Всё к тому времени успокоится, и он без всяких хлопот заграбастает капитал своего сына.

– Пожалуй, что и так, сударыня. Никаких препятствий к этому, кажется, не будет. Ну, а этого самого негра теперь никто не подозревает в убийстве?

– Нельзя сказать, чтобы его не подозревали. Многие считают его убийцей! Впрочем, его скоро поймают и, без сомнения, заставят тогда признаться во всем!

– Неужели его еще и теперь разыскивают?

– Какая вы, однако, наивная девочка! Разве триста долларов валяются каждый день на земле, чтобы никто не постарался их подобрать! Существует предположение, что негр прячется где-нибудь здесь поблизости. Я тоже так думаю, но никому насчет этого не рас сказываю и стараюсь держать язык за зубами. Не сколько дней тому назад я разговорилась со стариком и старушкой, что живут здесь рядом в бревенчатом домике; они уверяли, будто никто почти не посещает соседнего островка, который называют здесь Джексоновым островом. «Живет там кто-нибудь?» – спросила я. – «Нет, никто не живет». Я ничего не возразила, но призадумалась. Дело в том, что я могла бы побожиться, что за день или два перед тем видела на острове близ переднего мыса дым, откуда заключила, что если негр там и прятался, то он успел уже убежать оттуда куда-нибудь подальше. Все-таки мой муж с хорошим своим приятелем рассчитывает побывать на острове. Он уезжал по делам вверх по реке и сегодня вернулся. Как только он прибыл сюда, я ему сейчас же рассказала все мои подозрения.

Я до такой степени смутился, что не мог усидеть спокойно. Мне непременно следовало бы чем-нибудь занять свои руки. Взяв со стола иголку, я пробовал вдеть в нее нитку; руки у меня, однако, дрожали так, что я никак не мог попасть концом нитки в иголку. Хозяйка замолчала, и я, взглянув на нее, заметил, что она, в свою очередь, глядит на меня очень пристально и слегка улыбается.

Положив иголку и нитку на стол, я поспешил обнаружить к предмету разговора интерес, который и на самом деле к нему ощущал.

– Триста долларов – большие деньги, – сказал я, – хорошо было бы, если б их могла заполучить моя мамаша. Надеюсь, что ваш супруг, сударыня, собирается побывать сегодня же вечером на острове?

– Понятное дело, сегодня же ночью! Он ушел теперь в город со своим товарищем, чтобы раздобыть лодку, а если можно, то и другое ружье. Они поедут на остров сейчас, после полуночи.

– Отчего бы им лучше не обождать до утра? Днем ведь, кажется, было бы виднее?

– Разумеется, виднее, да только не им одним, но и негру. А вот после полуночи он, вероятно, заснет, и тогда можно будет беспрепятственно осмотреть лес и отыскать его логовище, особенно если у него разведен на ночь костер. Огонь в темноте далеко виден.

– Я об этом, признаться, не подумал! – отвечал я.

Хозяйка взглянула на меня очень пристально и тем еще более усилила мое смущение. Помолчав немного, она спросила:

– Как, вы говорили, вас зовут, милочка?

– Мм… мм… мм… мм… Мэри Уильямс!

Мне самому казалось, что в первый раз я назвал себя не Мэри, а как-то иначе, а потому я невольно потупил глаза. Мне стало даже теперь довольно явственно представляться, что я как будто назвал себя Сарой. Я чувствовал себя прижатым к стене и опасался, что это, пожалуй, заметят, а потому с нетерпением ждал, чтобы хозяйка сказала еще что-нибудь. Чем больше она молчала, тем хуже я себя чувствовал. Наконец она возразила:

– Да ведь, если я не ошибаюсь, милочка, вы назвали себя сперва Сарой?

– Точно так, сударыня. Полное мое имя Сара-Мэри Уильямс. Поэтому меня называют и Сарой, и Мэри, безразлично.

– Так, значит, у вас два имени?

– Точно так, сударыня!

Я почувствовал некоторое облегчение, но тем не менее искренне желал убраться как можно скорее подобру-поздорову. Я все-таки не смел взглянуть хозяйке прямо в лицо.

Она, в свою очередь, принялась рассказывать мне, какие теперь тяжелые времена, в какой бедности приходится ей жить с мужем и как нагло бегают у них по лачуге крысы. Эти негодные крысы воображают себя, по-видимому, настоящими домовладельцами, а потому нисколько не стесняются, и т. д., и т. д. Это меня опять-таки ободрило. Хозяйка очень долго распространялась о крысах и уверяла, что каждое мгновение какая-нибудь из них высовывает свой нос из дыры, которую они прогрызли в углу комнаты. Хозяйка рассказала мне также, что держит у себя под рукой что-нибудь, чем можно было бы запустить в крысу, и только благодаря этому кое-как еще уживается с ними. Она показала мне свинцовый прут, завязанный узлом, и объявила, что обыкновенно попадает очень хорошо этим метательным орудием, но так как дня два тому назад слегка вывихнула себе руку, то и не знает теперь, не пострадала ли от этого ее меткость? Тем не менее она решилась произвести опыт и пустила свинцовым прутом в первую попавшуюся на глаза крысу, но промахнулась и вскрикнула, сообщив, что рука у нее заболела от сделанного усилия, а затем попросила меня попытать, в свою очередь, счастья. Мне хотелось уйти прежде возвращения мужа хозяйки, но я не смел выказать ей этого. Взяв свинцовый прут, я бросил им в крысу, дерзнувшую высунуть свой нос из дыры, и если бы она не поторопилась ретироваться, то, без сомнения, значительно бы пострадала. Хозяйка отозвалась с большою похвалою о моей меткости и высказала предположение, что в следующий раз я непременно убью крысу наповал. Встав со стула, она принесла назад кусок свинца и, вместе с тем, также моток ниток, который ей хотелось размотать. Хозяйка попросила меня подержать моток, дала мне его в руки и принялась сматывать в клубок, продолжая рассказывать про себя и своего мужа. Внезапно она прервала этот разговор, воскликнув:

– Поглядывайте, однако, за крысами! Вам лучше будет держать свинчатку в подоле, чтобы она была у вас под рукой. – С этими словами она бросила мне свинцовый прут в подол, а я проворно стиснул его ногами. После того она поговорила со мной еще минутку, а затем, взяв у меня нитки, взглянула мне прямо в лицо и спросила меня шутливым тоном:

– Ну, моя душечка, скажи мне теперь серьезно твое настоящее имя?

– Как! Что вы говорите, сударыня!

– Я хочу знать настоящее твое имя. Как тебя зовут: Билл, Том, Боб или, быть может, как-нибудь иначе?

Я дрожал, как осиновый лист, и не знал хорошенько, что мне делать. На всякий случай я возразил:

– Ах, сударыня! Зачем вы так смеетесь над бедной девочкой! Мне это даже обидно. Если я вам мешаю, то сейчас же уйду.

– Нет, ты не уйдешь! Садись и оставайся здесь! Я тебя не обижу и не намерена тебя выдавать! Будь со мною только совершенно откровенен: я сохраню твою тайну и, кроме того, тебе помогу. В случае надобности тебе поможет и мой муж. Я как нельзя лучше догадываюсь, что ты работник, сбежавший от своего хозяина, и, признаться, не вижу в этом ничего дурного. С тобою дурно обходились, и ты навострил лыжи. Клянусь Богом, дитя мое, я тебя не выдам! Будь паинькой и расскажи все как было!

Я объяснил хозяйке, что готов рассказать ей сущую правду, ничего не скрывая, но с тем, что и она, в свою очередь, должна сдержать слово. После такого вступления я сообщил ей, что отец и мать у меня умерли, а затем мировой судья отдал меня в работники из-за хлеба к одному старику-фермеру, скряге и не годяю, который живет в провинции, милях в тридцати от берега реки. Старик обращался со мною так дурно, что я чувствовал себя не в силах выносить этого долее. Воспользовавшись тем, что он уехал денька на два, я убежал от него, позаимствовав старое платье его дочери и выброшенную на чердак шляпу. Мне пришлось потратить три ночи, чтобы пройти эти тридцать миль. Я шел по ночам, а днем прятался и спал. Хлеба и ветчины, захваченных мною в котомку, хватило мне на всю дорогу, так что я и теперь еще вовсе не голоден. Я присовокупил, что рассчитываю на своего дядюшку Абнера Мура, который, наверное, приютит меня у себя. Это и заставило меня явиться прямо в Гошен.

– В Гошен! Да ведь это вовсе не Гошен, дитя мое! Это С.-Питерсбург. Гошен находится в десяти милях дальше, вверх по течению. Кто вам сказал, что это Гошен?

– Человек, с которым я встретился сегодня утром на рассвете, как раз в то время, когда собирался идти в лес, чтобы выспаться. Он говорил, что там, где дорога будет расходиться надвое, я должен держаться правой руки и через пять миль дойду до Гошена.

– Должно быть, он был пьян, так как направил тебя совсем не туда, куда следовало.

– Положим, что он показался и мне как будто навеселе; но теперь ничего уже не поделаешь. Мне пора тронуться в путь, так как я хотел бы добраться к рассвету до Гошена.

– Погоди минутку, я дам тебе кое-что закусить. В дороге это может тебе пригодиться.

Угостив меня остатками обеда, она спросила:

– Когда лежащая корова встает, какой стороной она подымается? Отвечай скорее, не задумываясь!

– Задней стороной, сударыня.

– Ну, а лошадь?

– Передним концом, сударыня.

– С какой стороны дерево больше обрастает мхом?

– С северной!

– Если пятнадцать коров пасутся на склоне холма, сколько из них едят, держа голову в одинаковом на правлении?

– Все пятнадцать, сударыня!

– Ну, ладно! Вижу теперь, что ты и в самом деле жил в провинции, а то я думала, что опять меня надуваешь. Как тебя в самом деле зовут?

– Джордж Петерс, сударыня.

– Старайся не забывать этого, Джордж, а то, чего доброго, ты по нечаянности назовешь себя перед ухо дом отсюда Александром и, когда я тебя уличу в забывчивости, дашь себе двойное имя Джордж-Александр. Советую тебе также не щеголять перед женщинами в этом старом плаще. Ты слишком плохо играешь роль девочки, хотя мужчину, быть может, еще и одурачишь; заметь себе, дитя мое, что когда вдеваешь нитку в иглу, не следует держать нитку неподвижно и насаживать иголку на нее. Напротив того, держи неподвижно иголку и вдевай нитку в ее ушко. Так всегда делаем мы, женщины; мужчины же поступают обыкновенно наоборот. Если ты, в роли девочки, хочешь бросить чем-нибудь, например в крысу, тебе надо подняться на цыпочки, занести руку над головой со всей возможной для тебя неловкостью и промахнуться по крайней мере ар шина на три в сторону. Когда ты бросаешь, рука у тебя должна остаться выпрямленной от самого плеча, совершенно так, как если бы она поворачивалась там на шарнире; так всегда делают девочки. Напротив того, мальчишка поворачивает всегда при этом руку в кисти и локте, занося ее не вверх, а в сторону. Заметь себе так же, что девочка, стараясь поймать что-нибудь в подол, расставляет колени, а не сдвигает их вместе, как сделал это ты, ловя брошенную мною свинчатку[4]4
  Слиток свинца. (Прим. изд.)


[Закрыть]. Я сразу же догадалась, что ты мальчик, как только ты стал вдевать нитку в иглу, и придумывала другие испытания, единственно только для более полной проверки своего первого впечатления. Теперь, милейший мой Сара-Мэри-Уильямс-Джордж-Александр Петерс, отправляйся к своему дядюшке или куда тебя Бог несет, а если с тобою приключится что-нибудь неладное, пошли сказать об этом госпоже Юдифи Лофтус, то есть мне самой, и я постараюсь как-нибудь тебя выручить. Держись той дороги, что идет вдоль реки, а в следующий раз, когда задумаешь бежать, запасайся, на всякий случай, башмаками и чулками. Береговая дорога здесь каменистая, и ты порядком, должно быть, собьешь себе ноги, пока доберешься до Гошена.

Я прошел вдоль берега вверх по течению шагов с пятьдесят, а затем повернул назад и осторожно до брался до того места, где стоял на привязи мой челнок, значительно ниже дома Лофтусов. Сев в челн, я под нялся на нем вверх по течению, значительно выше переднего мыса острова, и лишь после того поплыл через реку. Тем временем я снял с себя шляпку, так как не нуждался в искусственных приспособлениях, чтобы скрывать свое лицо. Когда я находился приблизительно на середине реки, я услышал бой часов на церковной колокольне и остановился, чтобы вслушаться. Удары колокола доносились слабо, но явственно, и я сосчитал ровно одиннадцать. Причалив к переднему мысу, я, несмотря на усталость, не позволил себе передохнуть, а поспешно вошел в лес, где находилась прежняя моя стоянка, и развел там на высоком, сухом пригорке большой, яркий костер. За тем я вскочил обратно в свою лодку и, с величайшим усердием работая веслами, быстро спустился на пол торы мили ниже. Там я сошел на берег и пробрался сквозь лес вверх по холму в пещеру. Джим лежал там совершенно спокойно, объятый крепким сном. Я его разбудил и сказал:

– Вставай, Джим, и пошевеливайся скорее! Нельзя терять ни минуты! Напали на наш след.

Джим не стал меня расспрашивать и не сказал ни единого слова, но из того уже, как он работал в течение ближайшего получаса, можно было составить себе ясное представление о том, до какой степени он испугался. К тому времени все без исключения наши пожитки были уже на плоту, совершенно готовом к отплытию из-под покрова свешивавшихся над ним ивовых ветвей. Необходимо добавить, что тотчас же по прибытии моем в пещеру мы потушили горевший у входа костер и не позволяли себе зажечь вне пещеры хотя бы даже фонарь.

Отведя челнок на некоторое расстояние от берега, я внимательно осмотрел реку. Если на ней и плыла где-нибудь лодка, то ее все же нельзя было бы заме тить, так как при звездах, в темную ночь, вообще нелегко что-нибудь различить вдали. Мы с Джимом вывели плот из бухточки и пустили его вниз по течению, держась темной полосы близ берега острова, не осмеливаясь разговаривать друг с другом даже шепотом до тех пор, пока не оставили за собой остров.