Текст книги "Чехов и евреи по дневникам, переписке и воспоминаниям современников"

Укажите на какое-нибудь другое племя из русских инородцев, которое бы, по ужасному своему влиянию, могло бы равняться в этом смысле с евреем. Не найдёте такого; в этом смысле евреи сохраняют всю свою оригинальность перед другими русскими инородцами, а причина того, конечно, этот «статус ин стату» (государство в государстве) его, дух которого дышит именно этой безжалостностью ко всему, что не есть еврей, этим неуважением ко всякому народу и племени, и ко всякому человеческому существу, кто не есть еврей.

Жиды погубят Россию!

Интернационал распорядился, чтобы еврейская революция началась в России. И начнётся ‹…› Ибо нет у нас для неё надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнётся с атеизма и грабежа всех богатств. Начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать их в казармы, стойла; зальют мир кровью ‹…›. Евреи сгубят Россию и станут во главе анархии. Жид и его Кагал – это заговор против русских.

Евреи всегда живут ожиданием чудесной революции, которая даст им свое «жидовское царство»: Выйди из народов и ‹…› знай, что с сих пор ты един у Бога, остальных истреби или в рабов обрети, или эксплуатируй. Верь в победу над всем миром, верь, что все покорится тебе.

Строго всем гнушайся и ни с кем в быту своем не сообщайся. И даже когда лишишься земли своей, даже когда рассеян будешь по лицу всей земли, между всеми народами – все равно верь всему тому, что тебе обещано раз и навсегда, верь тому, что все сбудется, а пока живи, гнушайся, единись и эксплуатируй и – ожидай, ожидай.

Ну, что, если б это не евреев было в России три миллиона, а русских; а евреев было бы 80 миллионов – ну, во что обратились бы у них русские и как бы они их третировали? Дали бы они им сравняться с собой в правах? Не обратили бы прямо в рабов? Хуже того: не содрали бы кожу совсем? Не избили бы до тла, до окончательного истребления, как делали они с чужими народностями в старину, в древнюю свою историю?

В окраинах наших спросите коренное население, что двигает евреев и что двигало их столько веков. Получите единогласный ответ: безжалостность; двигала их столько веков одна лишь к нам безжалостность и одна лишь жажда напитаться нашим потом и кровью[83]83
  Большинство цитируемых высказываний взято из второй главы мартовского «Дневника писателя» за 1877 год.


[Закрыть].

Подробный анализ высказываний Достоевского о евреях и еврействе, как и обсуждение самой темы «Достоевский и еврейство» – см. одноименную статью одного из авторитетных исследователей творчества писателя [ШТЕЙНБЕРГ], выходит за рамки нашей книги. Мы ограничимся вышеприведенными цитатами, которые, как нам представляется, наглядно свидетельствуют о высоком градусе антисемитских настроений в мировоззренческой полемике 1860-х – 1870-х гг.

Достоевский был одним из первых отечественных мыслителей пытавшихся формулировать то, что сегодня называется «русская национальная идея». Однако, отметим, что Чехов не входил в число его поклонников: ни как писателя и ни как христианского мыслителя. Более того, он утверждал, что в молодости его якобы не читал, отложил на потом – когда ему стукнет 40 лет. На самом деле Чехов, конечно же, был знаком с основными произведениями Достоевского, кое какие его книги, возможно, он прочел еще будучи в гимназии. О том, что Чехов читал Достоевского, свидетельствуют замечания в его письмах последних лет жизни:

Купил я в Вашем магазине Достоевского и теперь читаю. Хорошо, но очень уж длинно и нескромно. Много претензий. При сем посылаю Вам обратно <после корректуры – М.У.>2 рассказа г-жи Орловой. ‹…› Из «Наташи» ‹…› получилось нечто во вкусе Достоевского, что, как мне думается, можно напечатать, только Вы еще раз прочтите в корректуре. Г-жа Орлова не без наблюдательности, но уж больно груба и издергалась. Ругается, как извозчик, и на жизнь богачей-аристократов смотрит оком прачки.

‹…› в таком сложном абсурде, как жизнь бедняжки Висновской[84]84
  Чехов отговаривает Елену Шаврову от ее задумки написать роман на тему трагической истории о том как известную актрису Висновскую застрелил в Варшаве ее любовник. Через много лет на этот сюжет написал рассказ Иван Бунин («Дело корнета Елагина»).


[Закрыть], мог бы разобраться разве один только Достоевский.

Ваш рассказ «Странное происшествие» прочел. Очень интересно. Похоже, будто это писали Вы, начитавшись Достоевского. Очевидно, в ту пору, когда Вы писали этот рассказ, манера Достоевского была в большем фаворе, чем манера Толстого.

Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь, скажу только, что религиозное движение, о котором Вы пишете, – само по себе, а вся современная культура – сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога – т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура – это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает[85]85
  А.П. Чехов – А.С. Суворину, 5 марта 1889 г. и 1 ноября 1889 г. (Москва); Е.М. Шавровой, 28 мая 1891 г. (Алексин); А.С. Суворину, 27 июля 1896 г. (Мелихово); С.П. Дягилеву, 30 декабря 1902 г. (Ялта).


[Закрыть].

Представление о неприятии творчества Достоевского в целом – и как писателя, и как мыслителя профетического толка, во многом базируются на психофизическом анализе портрета Чехова. Если вглядеться в него, то обнаружится, что и постоянное колебание чеховского ума между «есть Бог» и «нет Бога», и обостренное чувство ускользающей жизни, и концептуально – смысловая незавершенность чеховских текстов, в которых стремление героя разрешить важный для него вопрос приводит к окончательному увязанию в его «непроходимой» сложности, то есть все то, что считается аксиомами философского адогматизма, – может быть истолковано в качестве объективации распадающихся составляющих тревожной души, бессильной, несмотря на отчаянные попытки волевого самоурегулирования, собрать их в цельный узел (излишне добавлять, что объективация – бесспорно гениальная). Чехов не любил «мировоззрений» и не любил ни громких слов, ни повышенного тона, ни выставления напоказ своих чувств, ни надрыва, ни преувеличений. Когда при нем кто-то пожаловался – «рефлексия заела, Антон Павлович», Чехов ответил – «а Вы водки меньше пейте» [БОЛОГОВ].

Как тип личности Достоевский для Чехова был во всем «чересчур уж чересчур»: слишком категоричен, декларативно идеен и одновременно «груб и издерган»[86]86
  В принципе это же можно сказать, характеризуя в целом его отношение к Лескову, несмотря на выказываемые им знаки дружественности и внимания к этому писателю.


[Закрыть]. Несомненно, отталкивал он Чехова, – имевшего в детстве крайне негативный опыт воцерковливания, и своим православным ригоризмом. Да и как стилист Достоевский, являющийся основоположником экспрессионизма в европейской литературе[87]87
  Параллель между Достоевским и писателями-экспрессионистами Стриндбергом, Мейеринком и особенно – Кафкой [ЗАПЕКА], является одним из излюбленных «общих мест» современной философии и литературоведения на Западе.


[Закрыть], по-видимому, был ему антипатичен. Чехов, продолжатель пушкинско-тургеневско-толстовской традиции в литературе, развивал ее в совершенно ином направлении, о чем будет сказано в следующей главе, посвященной его отношениям с Лесковым.

По утверждению Достоевского «гений народа русского, может быть, наиболее способен, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения» ‹…› быть русским означает быть «братом всех людей, всечеловеком, если хотите». ‹…› Приписывая всечеловечность русскому народу и русскому национальному поэту – Пушкину, Достоевский придает обоим богоподобные черты [МУРАВ].

Однако всечеловечность русского народа у Достоевского на евреев не распространялась:

<В> устных и печатных замечаниях Достоевского 1880 года евреи не имеют отношения к русской национальной идее: «Для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли…» Акцент на принадлежности русских к «великой арийской расе», кажется, исключает евреев. Евреи не могли быть проводниками этой эмоциональной привязанности русских к арийской расе [МУРАВ].

Уже в гимназии Чехов являл собой тип человека «здравомыслящего»: скептически-недоверчивого, рационального, рассудительного, избегающего «крайностей видения». «Здравый смысл – он беспартиен»[88]88
  Высказывание Зинаиды Гиппиус, см. [ПАХМУС. С. 427].


[Закрыть], и в этой связи Чехов, при всем своем охранительском отношении к историческим составляющим русской культурной традиции, навряд ли когда-либо очаровывался такой объединяющей всех «истинных русских патриотов» воедино мировоззренческой абстракцией, как «национальная идея».

Национальная идея не рациональна, она воспринимается людьми не только как задача на пути к чему-то, а как самоцель, как миссия. Только на ее основе можно говорить о национальной стратегии, направленной на реализацию национальной идеи [ТИШКОВ].

Можно полагать, главным образом по отдельным высказываниям в переписке, что Чехов отчасти разделял взгляд Достоевского на евреев как «чужеродную расу». Историками литературы высказывается мнение [ТОЛСТАЯ Е. (II)] о его якобы убежденности в молодые годы в том, что мол-де:

евреям не надо давать ассимилироваться, т. к. патриархальный и религиозный еврей представляет меньшую опасность, чем русифицированный космополит: он менее социально мобилен и сфера его влияния традиционно ограничена [ЗАГИД].

Не секрет, что сосуществуют два образа личности Чехова – для внешнего окружения: веселый, остроумный, очень доброжелательный, располагающий к себе человек, и для приватной сферы: желчный, саркастичный, раздражительный, скептик-ипохондрик. Естественно, в разные периоды жизни, по мере развития туберкулезного процесса в организме Чехова, те или иные составляющие обоих образов становились превалирующими. Принимая во внимание это обстоятельство, можно, конечно, делая акцент на ряде негативных черт характера Чехова, говорить о присущем ему «последовательном раздражении против “сынов и дочерей израильских”» [ТОЛСТАЯ Е. (II)], но – лишь в сугубо предположительной форме (sic!), ибо никаких прямых заявлений на сей счет Чехов не делал. А кого, кто и как в повседневном быту постоянно раздражает, и по каким причинам – это вопрос отнюдь не мировоззренческий.

По этим же причинам мы можем лишь предполагать, что юдофобский пафос Достоевского не мог импонировать Чехову – как по форме выражения, так и в этическом плане. Об этом косвенно свидетельствует тональность ранних публикаций Чехова (Антоши Чехонте), – см. например, рассказ «Интриги» (1887). В сюжете юморески «По-американски» (1880), 20-летний Чехов впервые затрагивает евреев. Ее герой желает вступить в брак, и среди требований к потенциальной невесте есть такое: «Во всяком случае не еврейка. Еврейка всегда будет спрашивать: “А почём ты за строчку пишешь? Отчего ты к папыньке не сходил – он бы тебя наживать деньги науцил”. А я этого не люблю». В «Календаре “Будильника” на 1882 год» – типичная (в том числе и для нашего времени) «фейковая новость»: «16 марта астроном Бредихин сделает сообщение о двух евреях, виденных им на планете Сатурн, которые, по его мнению, бежали на эту планету от воинской повинности». Но подсмеивается писатель не только над евреями но, что весьма показательно, ибо в то время это было редкостью, и над антисемитами. К примеру, в заметке «И то и се», посвященной концерту Сары Бернар, Алеша Чехонте пародирует кондового славянофила: «Сын мой!.. Я открыл свои глаза и увидел знамение разврата… Тысячи людей, русских, православных, толпами шли к театру и клали свое золото к ногам еврейки!» (1881). В «Визитных карточках» (1886) их автор называет главного редактора реакционного журнала «Луч» Станислава Станиславовича Окрейца – Юдофобом Юдофобовичем. Одиозную личность «присяжного юдофоба» Окрейца, человека, «в течение многих лет то под собственной фамилией, то под псевдонимом Орлицкого выливавшего в специально создаваемых им органах печати помои на еврейский народ»[89]89
  Кауфман А.Е. За много лет (Отрывки воспоминаний старого журналиста) / В сб. Еврейская старина. Т. 6. Вып. 2. СПб.:1913. С. 201–220.


[Закрыть], Чехов высмеял также в рассказах «Завещание старого 1883 года», «Елка» (1884), «Прощение» (1884), «Письма» (1886), а в шуточной «Литературной табели о рангах» (1886), поставил его единолично на последнее место среди всех живущих русских литераторов («Не имеющий чина»).

Популярные юмористические журналы той эпохи – «Стрекоза», «Будильник», «Осколки», «Зритель» и др.

‹…› систематически культивировали на своих страницах юдофобию – этакую полудобродушную, традиционную, как бы само собой разумеющуюся, в качестве естественной черточки русской народной жизни, которой они охотно подыгрывали. Насмехаться над жидом было так же натурально, как над пьяницей, мошенником, скрягой-купцом. Это был тип, один из как бы вечных характеров юмористического мира. Спектр его интерпретаций, впрочем, мог существенно колебаться в зависимости от индивидуальности того или иного автора.

Однако, что весьма показательно:

Чехов, вслед за своим первым литературным ментором Н. А. Лейкиным, избегал такого юмора. Но другие сотрудники «Осколков» им не брезговали. К ним относился приятель Чехова Виктор Викторович Билибин, который вел постоянную рубрику первой страницы «Осколки петербургской жизни» за подписью И. Грэк. С ним связан примечательный эпизод ‹…›. В письме к Билибину в Петербург от 4 апреля 1886 г. Чехов писал:

Насчет хорошеньких женщин, о к<ото>рых Вы спрашиваете, спешу «констатировать», что их в Москве много. Сейчас у сестры был целый цветник, и я таял, как жид перед червонцем… Кстати: в последних «Ос<колк>ах петербургской жизни» Вы три раза ударили по жиду. Ну зачем?

‹…›

30-го апреля я еду на дачу. Летом буду, вероятно, на юге. У меня опять было кровохарканье [СЕНДЕРОВИЧ. С. 345–346].

Это письмо, являющее собой пример дружеского[90]90
  Действительный статский советник Виктор Викторович Билибин, писавший под литературным псевдонимом И. Грэк, и Антон Чехов были знакомы с 1885 г. Известны 15 писем Чехова Билибину и 96 писем Билибина к Чехову. Во время пребывания в Петербурге в конце апреля – начале мая 1886 г. Чехов совместно с Билибиным написал два юмористических фельетона для «Нового времени» [ЧПСП. С. 227].


[Закрыть] укора, весьма оригинальное по форме и стилистике, выдержанно в характерном для Чехова ироикомическом ключе. Однако при внимательном аналитическом прочтении в нем вычленяются вполне «серьезные» высказывания, позволяющие судить об отношении тридцатилетнего Чехова к «еврейской теме». Первое, что в нем бросается в глаза это сочетание: подыгрывание Билибину («таял, как жид перед червонцем») и упрек в пересоле насчет жида. Чехов как бы говорит: ну вот, мы с вами изъясняемся на одном языке: жид, конечно же, есть жид, но все-таки нужно соблюдать какие-то рамки цивилизованного поведения и не нападать на жида просто за то, что он существует. Поводом послужила очередная порция билибинского зубоскальства в его рубрике «Осколки петербургской жизни» в выпуске «Осколков» от 29 марта 1886 (№ 13). В первой заметке по поводу строительства петербургской водопроводной башни И. Грэк приплел евреев ни с того ни с сего, без всякой связи по содержанию: «Недаром говорят американцы и евреи, что “время – деньги”». В следующей заметке он рассказывает о том, что в Петербурге появился некто мистер Фрей, проповедник новой веры, который ходит по гостиным, убеждая, что любая вера, не исключая огнепоклонства, пригодна для спасения, и приобретая сердца мужчин рассказами о мормонах-многоженцах, а дам – рассказами о многомужестве на островах Фиджи. Финал сообщения примечателен своим выводом: «Очень занятный американец, о котором, однако, сомневаются: не еврей ли?» ‹…› Третья заметка достойна быть приведенной целиком: «Кстати о евреях. Профессор Боткин открыл, что евреи умеют убежать не только от военной повинности, но даже… от чахотки. Профессор даже обижается: – Наука велит ему, больному еврею, отправиться на лоно Авраама, Исаака и Иакова, а еврей надует науку и болезнь и еще 6–8 лет живет!.. Ну как же вы после этого хотите, чтобы евреи соблюдали питейные законы, если они даже законы природы умеют обойти?! Хитрый народ. И. Грэк».

К концу того же письма, в котором Чехов откликнулся на эти заметки Билибина, сообщается: «У меня опять было кровохарканье» (4 апреля 1886). Трудно себе представить, что упомянул об этом Чехов вне всякой связи с заметкой Билибина. Если это ответ, то довольно весомый [СЕНДЕРОВИЧ. С. 346].

Вполне естественно, что для Чехова как выходца из косной мелкоторговой среды был ненавистен посконный русский быт, нашпигованный унизительными для свободной личности мерзостями. Их он перечисляет в получившем широкую известность письме А.С. Суворину в качестве примера того, что должен «выдавить» человек в процессе самовоспитания:

Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сеченный, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, – напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая…[91]91
  А.П. Чехов – А.С. Суворину, 7 января 1889 г. (Москва).


[Закрыть]

В этот перечень, однако, не входит юдофобия – непременная составляющая перечня русского простолюдина. А.С. Суворин относился к ее проявлениям с большим пониманием и всегда, в публичном пространстве, одобрительно. Его газета «Новое время», никогда не упускающая случая «зацепить еврея» по любому поводу, посвятила, например, в 1883 г. «еврейскому “врожденному мошенничеству”, многие столбцы», над чем иронизировал ее же автор Николай Лесков, писавший, что

Узнала на всемирной выставке в Амстердаме, что все алмазы и брильянты на 33-х амстердамских промышленных фабриках гранят евреи и что они не только искуснейшие в этом деле люди, но что между ними нет также ни одного вора.

Еврей – и не крадет ни алмаза, ни брильянта, которые так легко спрятать и которые могут выпасть!

Но это в Голландии. Наш русский жид, быть может, иной природы, или инакова природа людей, окружающих жида в Голландии, где ему верят, и в России, где ему беспрестанно мечут в глаза, что он плут и бездельник…

Последнее, кажется, едва ли не вернее. Стоит ославить человека канальею, относиться к нему, как к каналье, и в нем в самом деле явится нечто канальское.

Так у нас и сделали. И факт, что жид живет честным человеком на берегах Амстеля, не в силах изменить мнение тех, кому хочется настаивать, что на берегах Днепра жид может быть только эксплоататором и плутом [ЛЕСКОВ-ЕвР].

Можно полагать, что Чехов, очень чуткий к проявлению несправедливости в отношении кого бы то ни было, разделял пафос Лескова по отношению к «евреям вообще», но в частности, когда дело касалось аккультуривания евреев, он в 70-х – 80-х годах находился на охранительских позициях, хотя, судя по его увещеваниям особо зарывавшихся в жидоедстве собратьев по перу из суворинского окружения, не выказывал при этом особой агрессивности.

Александр Солженицын цитирует высказывания одного представителя поколения 70-х – 80-х гг. ХХ в., по-видимому, левореволюционных взглядов, о ментальном перерождении еврейских интеллигентов в процессе аккультурирования:

Мы готовились идти в народ и, разумеется, в русский народ. Мы отрицали еврейскую, как и впрочем всякую религию, жаргон считали искусственным языком, а древнееврейский язык – мёртвым… Мы были искренними ассимиляторами и в русском просвещении видели спасение для евреев… Почему же мы стремились работать среди русского народа, а не еврейского? Это объясняется нашим отчуждением от тогдашней духовной культуры русского еврейства и отрицательным отношением к его ортодоксальным и буржуазным руководителям, из среды которых мы… сами вышли… Мы полагали, что освобождение русского народа от власти деспотизма и гнёта владеющих классов приведёт также к политическому и экономическому освобождению всех других народов России и в том числе еврейского. И надо сознаться, что русская литература… привила нам также, в известной степени, представление об еврействе не как о народе, а как о паразитном классе [СОЛЖЕНИЦЫН. С. 220].

Тип людей, каким заявляет себя цитируемый выше еврейский интеллигент, был явно для Чехова не симпатичен. Как уже отмечалось, и будет не раз повторено ниже, в его случае отношение еврейству являлось вопросом в первую очередь культурологическим, связанным с утверждением русской идентичности при столкновении русской культурной традиции с чужеродными влияниями. А еврей-ассимилянт при всей своей «наработанной» русскости оставался в глазах Чехова инородцем. Так относились евреям-литераторам, появившихся на русской культурной сцене во второй половине XIX в., все русские писатели-классики того времени, включая Льва Толстого. В качестве примера приведем высказывание на сей счет такой литературной знаменитости, как Иван Гончаров. В письме Великому князю Константину Константиновичу (К.Р.) он однозначно заявляет[92]92
  В мировоззренческом поле И.А. Гончарова «русский» мог быть только православным христианином, т. е. в данном случае «русский» и «христианин» – суть синонимы.


[Закрыть]:

Это – разные Вейнберги, Фруги, Надсоны, Минские… и прочие ‹…›. Они – космополиты-жиды, может быть, и крещеные, но все-таки по плоти и крови оставшиеся жидами… Воспринять душой христианство <они> не могли; отцы и деды-евреи не могли воспитать своих детей и внуков в преданиях Христовой веры, которая унаследуется сначала в семейном быту, от родителей, а потом развивается и укрепляется учением, проповедью наставников и, наконец, всем строем жизни христианского общества [ИАГ-ККР. С. 52].

Чехов к православию – государственной религии Российской империи, с юных лет относился без пиетета, даже, можно сказать, неприязненно. Судя по кругу чтения Антона Чехова-гимназиста, он в те годы симпатизировал отнюдь не славянофилам, а представителям либерально-демократической мысли 60-х – 70-х гг.: Некрасову, Писареву, Добролюбову, Тургеневу, Грановскому, Л. Толстому и др., не разделяя при этом ни нигилистских, ни народнических идей своего времени. Трудно определить, кого из перечисленных публицистов и писателей Чехов особо чтил в свои гимназические годы. Однако известно, что уже тогда он был большим поклонником Ивана Тургенева – «западника» и либерального демократа, в романах которого главным героем делался персонаж, несущий начало развития, революционное в своем существе, <который> сознательно ставит перед собою цель служить прогрессу общества, отрицать и уничтожать то, что тормозит его развитие. Тургенев писал о своем герое: «…если он называется нигилистом, то надо читать: революционером». ‹…› Добролюбов ‹…› пишет о галерее созданных Тургеневым типов: «Каждое из этих лиц было смелее и полнее предыдущих, но сущность, основа их характера и всего их существования была одна и та же. Они были вносители новых идей в известный круг, просветители, пропагандисты…» [ЛОТМАН Л.М.].

Любовь к Тургеневу Чехов пронес через всю свою жизнь. Письма зрелого Чехова свидетельствуют о его осведомлённости во всём, что касается Тургенева – от издания сочинений до тургеневских спектаклей, рецензий и т. д. В них же дана оценка значимости Тургенева для русской литературы и характеристика почти всех его произведений Особенно высоко Чехов ставил «Отцов и детей»:

Боже мой! Что за роскошь «Отцы и дети»! Просто хоть караул кричи. Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было такое чувство, как будто я заразился от него. А конец Базарова? А старички? А Кукшина? Это чёрт знает как сделано. Просто гениально[93]93
  А.П. Чехов – А.С. Суворину. 24 февраля 1893 г. (Мелихово).


[Закрыть].

Впрочем, далее в этом письме следует нелицеприятная чеховская критика женских персонажей Тургенева. Несомненно, что помимо чисто литературных аспектов прозы Тургенева, которые Чехов внимательнейшим образом изучал и переосмысливал, ему импонировал и главный герой Тургенева – разночинец-интеллигент, сугубый прагматик и атеист. Люди этого типа, вошедшие усилиями писателей-шестидесятников в русскую литературу, возмущали общественное сознание россиян, и Чехов-гимназист всматривался в них как в самого себя – внимательно, изучающее и критически. Другим литературным кумиром Антона Чехова был опять-таки писатель либерально-демократической направленности – Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. В письме А. Н. Плещееву от 14 мая 1889 г. он говорит о своем отношении к скончавшемуся М.Е. Салтыкову-Щедрину:

Мне жаль Салтыкова. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага…

Из русских писателей-классиков, которых читал и чтил в молодые годы Антон Чехов, относится, как уже говорилось, и Николай Семенович Лесков. Добавим к вышесказанному одну биографическую подробность: лишь Лескова да Островского отец Антона, Павел Егорович Чехов, признавал писателями [РЕЙФ. С. 150].

По мнению литературного критика и мыслителя Михаила Меньшикова, близко знавшего зрелого Антона Чехова[94]94
  С 1892 г. Меньшикова и Чехова связывали очень теплые личные отношения, прекратившиеся лишь со смертью писателя. В своих многочисленных литературно-критических статьях Меньшиков, до начала 1900-х гг. стоявший на умеренно-либеральных позициях, выступал горячим поклонником чеховского творчества. Сохранилась и издана их достаточно обширная переписка, – см. [АНЧиММ]. Впоследствии М.О. Меньшков заявил себя как идеолог русского этнического национализма [ИРЭН].


[Закрыть], в духовном отношении писатель являл собой особый тип «шестидесятника»:

Поколение Чехова, воспитанное на Белинском, Добролюбове, Писареве выдвинуло ряд разнообразных типов; между ними были и грубые, с оттенком пошлого во всем цинизма, но были и удивительные по нравственной красоте. Мне показалось, что Чехов принадлежит к благороднейшим людям этого поколения, и я не ошибся. Скажу прямо, я встречал людей не менее искренних, чем Чехов, но людей до такой степени простых, чуждых всякой фразы и аффектировки, я не помню. Это не была напускная, как у многих, выработанная простота, а требование души, для которой всякая фальшь была мучительна. ‹…› Чехов по повышенной требовательности напоминал собою англичанина. Да, но это не мешало ему быть насквозь русским, и даже более русским, чем большинство русских. Большинство – неряхи, лентяи, кисляи и воображают даже, что это-то и есть наша национальная черта. Сущий это вздор. В неряшестве расползается всякий стиль; «авось» и «как-нибудь» – это значит отсутствие всякой физиономии. Повышенная же требовательность есть повышенная индивидуальность, это более определившаяся, отчеканенная порода, это сама национальность в ее возможной законченности. Глядя на Чехова, я часто думал: вот какими будут русские, когда они окончательно сделаются европейцами. Не утрачивая милой мягкости славянской души, они доведут ее до изящества. Не потеряв добродушия и юмора, они сбросят только цинизм. Не расставаясь со своей природой, они только очистят ее от заскорузлой тины, грязи, лени, невежества и еще раз лени. Русский европеец, – я его представляю себе существом трезвым, воспитанным, изящным, добрым и в то же время много и превосходно работающим. Таким был Чехов, как человек, помимо его прекрасного таланта [МЕНЬШИКОВ М. (I)].

Конец «эпохи великих реформ» связан с рядом важнейших в биографии Антона Чехова событий.