Текст книги "120 дней Содома, или Школа разврата"

Но подвиги его за столом превосходили, если только это возможно, его альковные подвиги. Трудно было сосчитать то количество пищи, которое он поглощал. Регулярно трижды в день он садился за стол, ел долго и обильно, обычно выпивая по десять бутылок бургундского. Он был способен на спор выпить и тридцать, а то и пятьдесят. Но опьянение действовало на него так же, как похоть: как только выпитые вина и ликеры ударяли в голову, он впадал в бешенство, его приходилось порой связывать.

И при всем том – кто бы мог подумать? – недаром говорят, что душа не всегда соответствует телу, – этого колосса мог привести в трепет отважный ребенок, не дрогнувший перед ним, а в тех случаях, когда его козни и хитрости не удавались, он бледнел и дрожал, поскольку сама мысль о честной борьбе на равных способна была заставить его бежать на край света. Тем не менее ему пришлось сделать, как водится, одну или даже две кампании, но он так сумел себя опозорить, что вынужден был оставить службу. Защищая свое бесчестие столь же остроумно, сколь и нагло, он доблестно утверждал, что малодушие – не что иное как чувство самосохранения, а уж ни один здравомыслящий человек не сочтет это качество недостатком.

Сохранив в неприкосновенности черты и прибавив к ним внешность несравненно безобразнее описанной выше, мы получим портрет епископа ***. Та же черная душа, та же склонность к преступлениям, то же презрение к религии и атеизм, то же коварство, однако ум более гибкий и проворный, больше искусства в играх с жертвами; рост невысок, здоровье слабое, нервы весьма чувствительны; большая изысканность в утехах плоти, никаких особенных талантов, мужской член самый обыкновенный, пожалуй, маловат даже, но используемый так рачительно и бережливо, что, обладая к тому же пламенным воображением, епископ не уступал брату в постоянной готовности к наслаждению; впрочем, экзальтация и нервное возбуждение достигали у него такой силы, что он нередко терял сознание в момент извержения спермы.

Ему было сорок пять лет. Лицо с тонкими чертами, довольно красивые глаза, но отвратительный рот и зубы; тело белое, без единого волоска, зад маленький, но ладно скроенный; уд пяти дюймов в толщину и десяти в длину. Обожая в равной степени активную и пассивную содомию, все же большее пристрастие имел к пассивной, и это удовольствие, которое не требует большого расхода сил, вполне соответствовало его физическим данным. Позже мы поговорим о других его пристрастиях.

Что касается чревоугодия, то здесь он не отставал от брата, но при этом проявлял больше тонкости. Негодяй, ничуть не меньший, он обладал некоторыми чертами характера, которые, без сомнения, приравнивали его к известным поступкам только что описанного героя. Достаточно рассказать об одном из них, и читатель, познакомившись с тем, что следует ниже, сам будет судить, на что способен подобный человек.

Один из его друзей, человек очень богатый, имел когда-то связь с благородной девицей, от которой родил двоих детей, девочку и мальчика. Жениться на ней он так и не смог, и той пришлось выйти замуж за другого. Любовник злополучной девицы рано умер, оставив огромное состояние. Наследников у него не было, он решил оставить все состояние своим внебрачным детям. На смертном одре он поведал о своем намерении епископу и, поручив ему заниматься наследством и воспитанием детей, передал два одинаковых портфеля, предназначенных детям по достижении возраста, предусмотренного законом. Переданные деньги он просил вложить в банк, чтобы за это время состояние удвоилось. Он также просил епископа не сообщать их матери о том, что он сделал для детей, и вообще никогда не упоминать при ней его имени. Приняв все эти предосторожности, умирающий закрыл глаза, а епископ оказался обладателем миллиона в банковских чеках и попечителем двух детей. Негодяй раздумывал недолго: умирающий никому, кроме него, не говорил о своих намерениях, их мать ничего не знала, а дети были несмышленыши. Он объявил, что его друг завещал свое состояние бедным, и немедленно все присвоил себе. Но ему было мало разорить двух несчастных детей. Епископ, которого одно преступление вдохновляло на другое, воспользовавшись пожеланием своего друга, взял детей из пансиона, где они содержались, и поместил их у своих людей, надеясь со временем заставить их послужить его гнусному сластолюбию. Епископ ждал, когда дети достигнут тринадцатилетнего возраста.

Мальчику тринадцать исполнилось первому. Епископ силой подчинил его своим порочным наклонностям; так как мальчик был очень красив, он наслаждался им целую неделю.

Девочке повезло меньше: она к указанному возрасту оказалась дурнушкой, но это не остановило епископа. Удовлетворив свои желания, он рассудил, что, если он оставит детей в живых, может раскрыться правда об их наследстве. И он отвез их в имение своего брата, где, уверенный, что новое преступление вновь разожжет в нем угасший было огонь сладострастия, принес обоих в жертву своим диким страстям, сопроводив смерть детей чудовищными жестокостями, исходя похотью среди их мучений. К несчастью, подобные секреты хранятся надежно и нет среди закоренелых развратников ни одного, кто не изведал, как убийство способствует наслаждению и насколько увеличивает сладость извержения семени.

Пусть эта истина послужит предостережением читателю, перед тем как он приступит к чтению труда, где эта теория раскрыта подробно.

Итак, уже не тревожась по поводу всех этих дел, его преподобие возвратился в Париж наслаждаться плодами своих злодейств, не испытывая никаких угрызений совести от того, что нарушил клятвы тому, кто уже не мог чувствовать ни боли, ни радости.

ПРЕЗИДЕНТ КЮРВАЛЬ являлся старейшиной общества. Ему было под шестьдесят. Потрепанный развратом, он представлял собою совершеннейший скелет. Он был высок, сух и тонок в кости. Запавшие потухшие глаза, синюшные, нездоровые губы, длинный нос, выступающий вперед подбородок. Шерсть, как на сатире, спина плоская, дряблые ягодицы смахивали на две грязные тряпки, спускающиеся с поясницы; кожа на них была настолько иссечена многочисленными ударами розог, что ее можно было накрутить на палец, он бы и не почувствовал. А посреди этого, как дар, от которого трудно отказаться, зияло жерло, огромный диаметр которого, цвет и запах напоминали скорее отверстие стульчака в нужнике, чем дыру в заднице. Чтоб оценить всю прелесть, надо узнать о милой привычке этой содомской свиньи оставлять вышеописанную часть своего тела в такой неопрятности, что она постоянно была украшена валиком пальца в два толщиной. Из-под морщинистого, синюшне-бледного живота виднелся в чаще волос инструмент, который в момент эрекции мог достичь восьми дюймов в длину и семи в толщину. Но такое с ним случалось крайне редко, и требовался целый ряд ужасных вещей, чтобы привести его в возбуждение. Однако раза два-три в неделю такое случалось. Президент без всякого разбора втыкал свой член во все отверстия, хотя задний проход юноши был для него всего предпочтительнее. Президент сделал себе обрезание и, таким образом, головка его члена никогда не была закрытой, – процедура, облегчающая и усиливающая восторги плоти, которой не мешало бы подвергнуться всем сластолюбцам.

Но одна из целей такой операции – содержание этой части тела в большей чистоте – с Кюрвалем достигнута не была: он был так же грязен спереди, как и сзади. Грязный всем своим обликом, президент соединял с этой нечистоплотностью и пристрастия по меньшей мере столь же свинские, и запах, исходивший от него, вряд ли показался кому-нибудь приятным. Но приятели президента не обращали внимания на такие мелочи и ни разу не пожаловались ему. Мало отыщется в свете людей, столь нескромных на язык и столь развратных, как президент, а так как он был развратником, поднаторевшим в разврате и пресыщенным, то распутство его было самым скотским и мерзким. Три часа кряду не меньше самых разнузданных бесчинств требовалось, чтобы сладострастие начало щекотать его нервы. Что же касается излияния спермы, то хотя это случалось с ним чаще, чем восстание плоти – раз в день обязательно, – но было довольно скудным и вызывать его можно было при помощи столь странных и часто очень жестоких и грязных ухищрений, что исполнители часто отказывались от исполнения; это приводило президента в состояние бешенства, иной раз приводившего к желанному результату лучше, чем все усилия. Кюрваль настолько погряз в трясине разврата и всяческих непотребств, что уже не мог изъясняться пристойными словами; что на уме, что на языке у него была грязь, и самые скверные ругательства у него перемежались ужасающими проклятьями и богохульством. Эта распущенность в мыслях, усиленная к тому же беспробудным пьянством, к которому он особенно пристрастился в последние годы, привела к тому, что он производил впечатление человека, опустившегося на самое дно, что, кстати говоря, его вполне устраивало и радовало.

Рожденный чревоугодником и пьяницей, он один был в состоянии не отставать здесь от герцога, и в ходе нашего повествования мы еще увидим немало примеров, удививших самых завзятых обжор.

Вот уже десять лет Кюрваль не исправлял должность президента суда не только потому, что был уже не в состоянии; думаю, если бы он и мог еще что-то делать, его бы упросили никогда больше не утруждать себя.

Кюрваль вел жизнь истинного либертина; был близко знаком с любыми отступлениями от правил; люди, знавшие его хорошо, подозревали, что в основе его огромного состояния лежат два или три отвратительных убийства. Как бы то ни было, судя по тому, что произойдет в дальнейшем, именно этот вид отклонений от правил его возбуждал в высшей степени; такое преступление, сведения о котором были мало кому известны, привели к его удалению из Палаты.

Сейчас мы поведаем об этой истории, чтобы читатель окончательно уяснил себе нрав Кюрваля.

По соседству с домом проживал бедный ломовой извозчик, отец прелестной девочки, который был настолько смешон, что обладал возвышенными чувствами. Уже раз двадцать к нему и его жене обращались с предложениями за большие деньги уступить девочку, но родители упорно отказывались. Тогда Кюрваль, отправитель этих посланцев, которого отказы только возбуждали, не зная, как заполучить девочку в свою постель, решил, что проще всего избавиться от бедняги. План был так же хорошо продуман, как хорошо и выполнен. Два или три мошенника, нанятых президентом, занялись этим, и не прошло и месяца, как бедняга был обвинен в преступлении, которого никогда не совершал и которое прямехонько привело его в Консьержери. Президент, как вы можете легко сообразить, сразу принял это дело и, так как он не был заинтересован в проволочках, то благодаря мошенничеству Кюрваля и его деньгам несчастный в три дня был приговорен к колесованию, хотя ни одного преступления в своей жизни не совершил и только хотел уберечь честь свою и дочери. Между тем домогательства возобновились. Призвали мать девочки и представили ей, что она – единственная, кто может спасти мужа, если согласится на предложение президента. Несчастная обратилась за советом – к кому, вы догадываетесь; ответ был: медлить нельзя. Злосчастная мать, плача, сама привела дочку к ногам судьи; он обещал все, ни в малейшей степени не собираясь сдержать свои обещания. Он не только опасался, что в случае освобождения муж узнает, какой ценой оплачена его жизнь, но злодею было особенно сладко получить обещанное, не выполнив обещания. В этом эпизоде злодейств Кюрваль позволил себе соединить наивысшую пикантность с наивысшим вероломством.

Его дом находился напротив того места в Париже, где совершались казни; так как мнимое преступление учинено было якобы в этом квартале, то и казнь должна была происходить как раз там. В назначенное время Кюрвалю привели жену и дочь несчастного. Негодяй, знавший о часе казни, выбрал этот момент, чтобы обесчестить дочь в объятиях матери, и все устроил с такой предусмотрительностью, что излился в зад девочки в ту самую минуту, когда ее отец испустил дух. Как только дело было сделано, он закричал: «А теперь взгляните, как я сдержал свое обещание!» И открыл окно. Когда несчастные увидели своего мужа и отца истекающим кровью под сталью палача, обе лишились чувств. Но Кюрваль все предвидел; обморок стал их агонией: обе были отравлены и навеки смежили очи.

Хотя он принял меры предосторожности, чтобы навсегда скрыть эту историю, кое-что все же просочилось наружу. О смерти женщин не узнал никто, но в деле мужа заподозрили злоупотребление по должности. Мотив преступления был наполовину известен, и отставка президента была решена.

С этого момента Кюрваль, которому не надо было больше соблюдать внешних приличий, погрузился в пучину разврата и преступлений. В угоду своим извращенным вкусам он выискивал жертвы повсюду. Из особо утонченной жестокости и в виду легкой доступности он предпочитал обращать свое внимание на людей, обделенных судьбою. Множество женщин, ютящихся на чердаках и в убогих лачугах, отмеченных самой жалкой нищетой, заманивал он к себе под предлогом оказания помощи и отравлял их – это было его излюбленное развлечение. Или он приносил их в жертвы своим извращенным вкусам, собственноручно пытая их до смерти. Мужчины, женщины, дети – все годились для удовлетворения его бешеной страсти. Тысячу раз эти преступления могли стоить ему головы, и тысячу раз его влияние и деньги спасали его. Легко себе представить, что этот изверг был не более религиозен, чем его сотоварищи; он ненавидел религию столь же сильно, но сделал нечто большее для искоренения ее в людских сердцах: несколько его антирелигиозных сочинений наделали в свое время много шуму, и он до сих пор гордился этим успехом, и воспоминания о нем тешили его не меньше, чем радости сладострастия.

Увеличим же число наших любителей наслаждений.

ДЮРСЕ было пятьдесят три года, он был мал ростом, толст и коренаст, лицо имел миловидное и свежее, кожу очень белую; все тело, особенно бедра и ягодицы, у него было как у женщины; задница свежая, крепкая и пухленькая, но с ярко выраженной привычкой к содомии; его инструмент любви был удивительно маленьким, с трудом достигал двух дюймов в толщину и четырех в длину; извержения семени были у него редки, мучительны и малообильны, им предшествовали спазмы, которые приводили его в бешенство и толкали на преступления; грудь у него тоже походила на женскую, голос был нежный и приятный. В обществе он слыл порядочным человеком, хотя душа его была не менее черна, чем у его приятелей. Дюрсе был школьным товарищем герцога, в юности они ежедневно вместе забавлялись, и одним из любимых занятий Дюрсе было щекотать свой задний проход огромным членом герцога.

Таковы, читатель мой, все четыре развратника, вместе с которыми ты, с моей помощью, проведешь несколько месяцев. Я тебе их описал, стараясь, чтобы ты их немного узнал и чтобы тебя не удивляло то, о чем ты дальше прочитаешь. Я не стал входить в некоторые подробности их пристрастий: это могло бы отвратить тебя от произведения в целом. Но по мере развития рассказа ты будешь следить за ними со вниманием, разберешься в мелких греховных проказах и той могучей маниакальной страсти, которой каждый из них был отмечен наособицу. Что можно сказать о них вместе и о каждом в отдельности, так это то, что все четверо были приверженцами содомии, и все четверо поклонялись заду. Герцог, однако, по причине величины своего органа, скорее из жестокости, чем из страсти, с не меньшим удовольствием использовал дам и спереди. Президент тоже, но редко; что же касается епископа, то он к этой части женского тела испытывал отвращение столь сильное, что одно лишь зрелище этого могло обессилить его чуть ли не на полгода. Лишь один раз в жизни он имел совокупление со своей невесткой, да и то ради рождения ребенка, который позже мог доставить ему наслаждение кровосмесительной связи, – мы уже видели, как он преуспел в этом. Что касается Дюрсе, то он обожал зады не менее епископа, но пользовался ими более умеренно. Его предпочтением пользовался третий храм. Продолжение рассказа разоблачит нам и эту тайну.

Закончим портреты вдохновителей этого дела и дадим читателям представление о супругах почтенных мужей.

Какой контраст!

КОНСТАНЦИЯ, жена герцога и дочь Дюрсе, была высокой и стройной женщиной, сложенной так, словно три Грации потрудились над ней. Изящество ее ничуть не умаляло ее свежести, формы ее были округлы, но без всякой пухлоты, кожа белее лилии, и казалось, что сам Амур создал ее с особым старанием. Несколько удлиненное, с чрезвычайно благородными чертами лицо, более величественности и властности, чем приветливости и лукавства. Ее глаза были большими, черными и полными огня; рот маленький: в нем можно было увидеть великолепные зубы и маленький узкий ярко-алый язык; дыхание было нежнее запаха розы. Груди округлы, высоки, белоснежны и крепки, как алебастр; бедра изумительного изгиба переходили в зад, изваянный так томно и тонко, что Природа, казалось, не скоро создаст что-либо совершеннее. Ягодицы были белые, крепкие и нежные, и между ними отверстие, восхитительно чистое, милое и даже источающее аромат розы. Какой очаровательный приют для самых нежных услад! Но, боже мой, как недолго сохранились эти прелести. Четыре или пять «приступов» герцога совершенно растерзали эту красоту, и Констанция после замужества уже напоминала прекрасную лилию, сорванную бурей со своего стебелька. Два бедра, округлых и великолепно отлитых, обрамляли другой храм, настолько привлекательный, что мое перо тщетно ищет слова, чтобы его воспеть. Констанция была наполовину девственницей, когда герцог женился на ней; ее отец, как мы об этом говорили, единственный мужчина, которого она знала до мужа, позволил ей остаться нетронутой с этой стороны. Прекрасные черные волосы волнами падали ей на спину, струились по ее телу, закрывая ее всю, вплоть до влекущего женского органа, прикрытого сверху волосами того же цвета – еще одного украшения, завершающего этот ангельский облик.

Ей было двадцать два года, и она обладала всем очарованием, каким только природа могла наделить женщину. Все эти очарования соединялись в Констанции с рассудительностью, приятным обхождением и умом, слишком возвышенным для той роли, которую предназначила ей судьба, ибо она сознавала весь ужас своего положения. Она, конечно, была бы счастливее, окажись менее тонкой и чувствительной. Дюрсе, воспитавший ее скорее как куртизанку, чем как свою дочь, и который больше заботился об ее уме, чем о нравственности, все же не мог искоренить в ее душе принципы порядочности и добродетели. Религиозного образования она не получила; о религии с ней никогда не говорили, никогда не докучали религиозными церемониями, и все-таки в ней сохранилась та стыдливость, та прирожденная скромность, не зависящая от религиозных бредней и трудно истребимая в душе порядочной и чувствительной. Она никогда не покидала дома отца, а тот уже в двенадцать лет заставил ее служить удовлетворению порочных инстинктов. Но в том, как повел себя с ней герцог, она обнаружила разительное отличие. Уже на другой день после того, как герцог лишил ее девственности по-содомски, она тяжело заболела. Опасались даже разрыва прямой кишки. Молодость, здоровье и тропические травы вскоре позволили герцогу снова следовать этим запретным путем, и бедная Констанция смирилась с ежедневной, но, впрочем, не единственной пыткой; постепенно она, однако, привыкла ко всему.

АДЕЛАИДА, жена Дюрсе и дочь президента, была красавицей, может быть, еще более совершенной, чем Констанция, но совсем в другом роде. Ей было двадцать лет. Маленького роста, хрупкая, нежная и деликатная, с великолепными золотистыми волосами; участливость и мягкосердечие, сквозившие во всем ее облике и прежде всего в чертах лица, придавали ей сходство с героиней какого-нибудь чувствительного романа. У нее были огромные голубые глаза, выражавшие разом и нежность, и сдержанность. Высокие тонкие брови, причудливо очерченные, окаймляли невысокий, но благородный лоб, казавшийся храмом целомудрия; нос с горбинкой, немного напоминающий орлиный, тонкие яркие губы; рот был немного великоват: пожалуй, единственный недостаток ее небесной внешности. Когда рот приоткрывался, можно было видеть тридцать две жемчужины зубов, которые природа, казалось, поместила среди роз. Шея была несколько длинновата, но странным образом это делало ее еще привлекательней; Аделаида имела манеру чуть наклонять голову к правому плечу, особенно когда слушала кого-нибудь. И сколько же грации было в этом заинтересованном внимании! Груди были маленькими и округлыми, очень крепкими и упругими, и могли уместиться в одной ладони, два яблочка, которые Амур, играя, принес из сада своей матери. Кожа на груди была нежна, живот гладкий, как атлас; маленький пригорок внизу живота, обильно покрытый светлым пушком, служил перистилем храма, освященного, казалось, самой Венерой. Тесным был вход в этот храм, даже проникновение пальца вызвало бы крик боли; тем не менее, десять лет назад благодаря президенту бедное дитя потеряло невинность и в этом храме, и в том, к описанию которого мы приступаем. Сколь же привлекателен был этот второй храм, какие красивые линии бедер и низа спины, какие восхитительные нежно-розовые ягодицы! Все здесь было на редкость миниатюрно. Во всех своих очертаниях Аделаида была скорее эскизом, чем моделью красоты. Природа, столь величественно проявившаяся в Констанции, здесь, казалось, лишь слегка наметила контуры. Раздвиньте этот нежный задик, и вам откроется бутон самый свежий и самый алый из тех, что может предложить природа. Но как узок и чувствителен вход! Президенту потребовалось немало усилий, чтобы войти туда, и он преуспел лишь после двух или трех попыток. Дюрсе, менее требовательный, надоедал ей гораздо реже, но с тех пор, как она стала его женой, скольким жестоким и опасным для здоровья экзекуциям подвергался этот маленький проход! Впрочем, даже если Дюрсе ее щадил, она, предоставленная по договору в полное распоряжение всех четырех развратников, должна была выдержать еще много свирепых натисков. Аделаида обладала характером, соответствующим ее внешности: иначе говоря, была натурой весьма романтической. Она предпочитала для прогулок уединенные уголки и там в одиночестве проливала невольные слезы, рожденные смутным предчувствием, которое никто не мог бы объяснить толком. Недавно она потеряла обожаемую подругу, и эта утрата являлась без конца ее воображению. Хорошо зная своего отца и его порочные наклонности, она была уверена по многим признакам, что ее подруга стала жертвой насилия президента.

Что касается религии, то здесь президент не принял мер по примеру Дюрсе с Констанцией, поскольку был совершенно уверен, что его речи и книги навсегда отвратили дочь от религии. И ошибся: религия стала неотъемлемой частью души Аделаиды. Президент мог сколько угодно поучать ее и заставлять читать его книги – она оставалась набожной; все извращения, которые она всей душой ненавидела и жертвой которых была, не могли отвратить ее от религии, составляющей всю радость ее жизни. Она пряталась, чтобы молиться и совершать религиозные обряды, за что бывала сурово наказана как отцом, так и мужем, когда они ее заставали. Аделаида стоически переносила свои страдания, глубоко убежденная, что будет вознаграждена в ином мире. Ее характер был мягким и кротким, а попытки благотворительности доводили ее отца до бешенства. Презирая класс бедняков, Кюрваль стремился еще больше его унизить или найти в его среде жертв; его великодушная дочь, напротив, готова была все отдать несчастным, часто тайком вручала им свои деньги, выданные ей на мелкие расходы. Дюрсе и президент без конца бранили и отчитывали ее за это и, в конце концов, лишили абсолютно всех средств. Аделаида, не имея больше ничего предложить беднякам, кроме слез, горько плакала по поводу совершаемых злодеяний, бессильная что-либо исправить, но по-прежнему милосердная и добродетельная. Однажды она узнала, что некая женщина, понуждаемая страшной нищетой, собирается за деньги принести свою дочь в жертву президенту. Президент уже начал готовиться к процедуре столь любимого им наслаждения. И тут Аделаида продала одно из своих платьев и вырученные деньги отдала матери девочки, отговорив ее от преступления, которое та едва не совершила. Узнав об этом, президент (его дочь еще не была замужем) наказал ее столь жестоко, что она две недели пролежала в постели. Но даже подобные меры не могли остановить благородных порывов этой возвышенной души.

ЮЛИЯ, жена президента и старшая дочь герцога, могла бы затмить первых двух женщин, если бы не существенный, на взгляд многих людей, изъян, хотя именно он, может быть, и пробудил страсть Кюрваля, ведь причины, вызывающие страсть, часто непостижимы. Юлия была высокой и хорошо сложенной, хотя излишне полновата и рыхла, у нее были красивые каштановые волосы, белое дородное тело; женский орган – горячий и узкий, обещающий самые приятные удовольствия, красивые икры и прелестные лодыжки. А вот рот некрасивой формы с плохими зубами, притом она была чрезвычайно неопрятна, это касалось и всего тела в целом, и двух храмов любви – здесь она была достойной президента; повторяю, вряд ли кто другой, несмотря на всю привлекательность Юлии, смог бы выдержать ее нечистоплотность. Но Кюрваль был от нее в восторге: с этих зловонных уст он срывал цветы удовольствия, он приходил в исступление, целуя ее; что же касается нечистоплотности, то он был далек от того, чтобы упрекать ее за это, даже наоборот, его вполне устраивало, что она была в таком разладе с омовениями. К этим недостаткам Юлии добавлялись и другие, но менее неприятные: она была невоздержанна в еде, имела склонность к пьянству, добродетелью не отличалась, и я думаю, что, осмелься, она вполне могла бы торговать собой на улице. Воспитанная герцогом в забвении всех правил и принципов, она легко усвоила его философию. Как нередко бывает в разврате, женщина, обладающая теми же недостатками, что и мужчина, нравится ему меньше, чем та, что исполнена добродетели. Одна ведет себя как он, другая в ужасе от его поступков, – и вот именно этим она уже желанна и влечет к себе.

Герцог, имеющий, как мы помним, могучее сложение, с удовольствием пользовался своей дочерью, хотя ему пришлось дожидаться ее пятнадцатилетия, а потом (поскольку он хотел выдать ее замуж) принять меры к тому, чтобы не нанести ей слишком большой ущерб; так что, в конце концов, он был вынужден довольствоваться менее опасными удовольствиями, хотя и не менее утомительными для нее. Юлия мало выиграла, став женой президента, у которого, как мы помним, был огромный член, к тому же он был нечистоплотен, но и она сама была грязнулей, хотя эта грязь не шла ни в какое сравнение с той грязью порока, которой в высшей степени обладал ее драгоценный супруг.

АЛИНА, младшая сестра Юлии и в действительности дочь епископа, не была похожа на свою сестру ни характером, ни привычками, ни недостатками. Она была самая молоденькая из четырех: ей едва исполнилось восемнадцать. У нее была пикантная физиономия, свежая и задорная, вздернутый носик, карие глаза, полные живости и огня, прелестный рот, стройная талия, хотя несколько широковатая; она вообще была в теле, кожу имела несколько смуглую, но нежную и приятную, ягодицы весьма пышные и округлые: это место у нее было пределом мечтаний развратника. Женский орган красивый, покрытый темными волосами и расположенный несколько низко, что называют «по-английски», но узкий; когда ее представляли ассамблее, она была девственницей и оставалась ею к моменту нашего рассказа, – мы увидим, как разрушительны были первые опыты. Что касается заднего прохода, то едва ей исполнилось восемь лет, епископ начал им пользоваться ежедневно, но никакого вкуса к этим занятиям она не получила и, несмотря на свой шаловливый и возбуждающий мужчин вид, не испытывала ни малейшего удовольствия от тех забав, жертвой которых становилась ежедневно. Епископ мало заботился о ее образовании. Она едва научилась читать и писать. О религии она вообще не имела никакого понятия и оставалась ребенком во всем: продолжала играть в куклы, смешно отвечала на вопросы, нежно любила свою сестру. Епископа она ненавидела, а герцога боялась как огня. В день свадьбы, оказавшись голой среди четырех мужчин, она заплакала, но выполнила все, что от нее потребовали – без всякого удовольствия.

Она была очень чистоплотной и трезвенницей. Ее единственным недостатком была лень. В ее поведении, облике, во всех ее поступках чувствовалась небрежность. Президента она ненавидела не меньше, чем своего дядю, и только Дюрсе, который тоже с ней не церемонился, был единственным, к кому она не питала отвращения.

Таковы восемь главных персонажей, с которыми вам придется сжиться, дорогой читатель. Пришло время снять покров с предмета тех причудливых и предложенных нам наслаждений.

Истинными распутниками уже признано, что ощущения, воспринимаемые органами слуха, принадлежат к числу дающих самые живые впечатления. Наши четыре развратника, пожелавшие вкусить порок во всей полноте и глубине, придавали слуховым ощущениям особое значение. Вот почему и зашла речь о том, чтобы освоить все способы сладострастия и все возможные его разновидности и оттенки, словом, о самом глубоком постижении самого языка порока. Трудно даже себе представить, до какой степени человек способен разнообразить порок, когда его воображение воспламеняется! И тот, кто смог запечатлеть во всех деталях и во всем разнообразии способы достижения сладострастных ощущений, создал бы одну из самых прекрасных и, может быть, самых захватывающих книг на свете. Потребовалось бы собрать воедино все эти сюжеты, проанализировать их, классифицировать и превратить в живой рассказ.

Такая попытка и была проделана. После бесчисленных консультаций и долгих поисков были, наконец, найдены четыре женщины, уже в возрасте (наличие опыта было главным условием при отборе кандидатур), чья жизнь прошла в самом разнузданном разврате, в котором им и предстояло отчитаться. Чтобы соответствовать требованиям отбора, они должны были, кроме всего прочего, обладать красноречием и определенной гибкостью ума. Каждая из них должна была рассказать о самых причудливых проявлениях порока, какие она только встречала в своей жизни, причем в такой последовательности, что первая из них поведает о ста пятидесяти самых простых и обычных удовольствиях, вторая опишет такое же количество страстей более изощренных, связанных с одним или несколькими мужчинами или женщинами. Третья расскажет о ста пятидесяти самых преступных эпизодах, участники которых преступили все законы общества, природы, запреты церкви. Все эти истории приведут к преступлениям, а совершаемые в пороке преступления необыкновенно варьируются; этих историй тоже будет сто пятьдесят. Четвертая присоединит к событиям своей жизни рассказ о ста пятидесяти различных пытках. В течение всего необходимого для рассказа времени наши герои, окруженные, как я уже выше говорил, своими женами и другими персонами обоих полов, будут слушать, воспламеняться и с помощью женщин или других субъектов гасить пожар, рассказчицами зажженный. Может быть, самым сладострастным в этом проекте будет сам дух спектакля и манера, в которой все это будет происходить. Эта манера и сами рассказы будут формировать наше произведение, которое я заранее не советую читать набожным и слабонервным людям, чтобы не быть скандализированными, поскольку само собой очевидно, что наш план не слишком целомудрен.