Текст книги "120 дней Содома, или Школа разврата"

– О! Мое желание сейчас слишком далеко от того, что я испытывал совсем недавно, – сказал прелат. – Вы знаете, куда уводит нас обманутое желание. Я предпочитаю сдержать себя, но пусть не церемонятся с этим маленьким болваном, – продолжал он, – вот что я вам рекомендую…

– О! Ручаюсь тебе, он будет наказан, – сказал Дюрсе. – Хорошо, что первое наказание станет уроком другим. Мне досадно видеть тебя в таком состоянии: попробуй что-нибудь другое, потешь себя.

– Монсеньор, – сказала Мартен, – я очень расположена к тому, чтобы удовлетворить вас.

– А, нет, нет, черт подери, – сказал епископ, – разве вы не знаете, что бывает столько случаев, когда тебя воротит от женской задницы? Я подожду, подожду. Пусть Дюкло продолжает, это пройдет сегодня вечером; мне надо найти то, что мне нужно. Продолжай, Дюкло.

И когда друзья от души посмеялись над распутной чистосердечностью епископа («бывает столько случаев, когда тебя воротит от женской задницы!»), рассказчица продолжила свой рассказ:

– Мне исполнилось семь лет, когда однажды я, как обычно, привела к Луи одну из своих маленьких подружек и обнаружила в его келье еще одного монаха того же монастыря. Поскольку такого никогда раньше не случалось, я удивилась и хотела было уйти, но Луи успокоил меня, – и мы с моей подружкой решились остаться. «Ну вот, отец Жоффруа, – сказал Луи, подталкивая меня к своему другу, – разве я тебе не говорил, что она милашка?» – «Да, действительно, – сказал Жоффруа, усаживая меня к себе на колени и целуя. – Сколько тебе лет, крошка?» – «Семь лет, отец мой». – «Значит, на пятьдесят лет меньше, чем мне», – сказал святой отец, снова целуя меня. Во время этого короткого монолога готовился сироп и, по обыкновению, каждую из нас заставили выпить по три больших стакана подряд. Но поскольку я не имела привычки пить его, когда приводила свою добычу к Луи, а он давал сироп только той, кого я приводила, и, как правило, я не оставалась при этом, а тотчас же уходила, я была удивлена такой предупредительностью на сей раз и самым наивным, невинным тоном сказала: «А почему вы и меня заставляете пить, отец мой? Вы хотите, чтобы я писала?» – «Да, дитя мое! – сказал Жоффруа, который по-прежнему держал меня, зажав ляжками, и уже гладил руками мой перед. – Да, мы хотим, чтобы ты пописала; это приключение ты разделишь со мной, может быть, несколько иначе, чем то, что с тобой происходило здесь раньше. Пойдем в мою келью, оставим отца Луи с твоей маленькой подружкой. Мы соберемся вместе, когда сделаем все свои дела». Мы вышли; Луи тихонько меня попросил быть полюбезнее с его другом и сказал, что мне ни о чем не придется жалеть. Келья Жоффруа была невдалеке от кельи Луи, и мы добрались туда, никем не замеченные. Едва мы вошли, как Жоффруа, хорошенько забаррикадировав дверь, велел мне снять юбки. Я подчинилась: он сам поднял на мне рубашку, задрав ее над пупком и, усадив меня на край своей кровати, раздвинул мне ноги как можно шире и продолжал клонить меня назад так, что открылся ему весь мой живот, а тело мое опиралось лишь на крестец. Он приказал мне хорошенько держаться в этой позиции и начинать писать тотчас же после того, как он легонько ударит меня рукой по ляжкам. Поглядев с минуту на меня в таком положении и продолжая одной рукой раздвигать мне нижние губы, другой рукой он расстегнул свои штаны и начал быстрыми и резкими движениями трясти маленький, черный, совсем чахлый член, который, казалось, был не слишком расположен к тому, чтобы отвечать на то, что от него требовалось. Чтобы определить его задачу с большим успехом, наш муж принялся за дело, прибегнув к своему излюбленному способу, который доставлял ему наиболее чувствительное наслаждение: он встал на колени у меня между ног, еще мгновение глядел внутрь отверстия, которое я ему предоставила, несколько раз прикладывался к нему губами, сквозь зубы бормоча какие-то сладострастные слова, которых я не запомнила, потому что не понимала их тогда, и продолжал теребить свой член, который от этого ничуть не возбуждался. Наконец, его губы плотно прилипли к моим нижним губкам, я получила условный сигнал, и, тотчас же обрушив в рот этого типа содержимое моего нутра, залила его потоками мочи, которую он глотал с той же быстротой, с какой я изливала ее ему в глотку. В этот момент его член распрямился, и головка уперлась в одну из моих ляжек. Я почувствовала, как он браво метит ее бесстыдными излияниями своей немощной плоти. Все так отлично совпало, что он глотал последние капли в тот самый момент, когда его член, совершенно смущенный своей победой, оплакивал ее кровавыми слезами. Жоффруа поднялся, шатаясь. Он швырнул мне двенадцать су, открыл дверь, не прося, как другие, приводить к нему девочек (судя по всему, он доставал их себе в другом месте), и, показав дорогу к келье своего друга, велел мне идти, сказав, что торопится на службу и не может меня проводить; он заперся в келье так быстро, что не дал мне ответить.

– Да, действительно, – сказал герцог, – есть много людей, которые совершенно не могут пережить миг утраты иллюзий. Кажется, их гордость может пострадать от того, что они позволят женщине увидеть себя в подобном состоянии слабости и что отвращение рождается от смущения, которое они испытывают в этот момент.

– Нет, – сказал Кюрваль, которого, стоя на коленях, мастурбировал Адонис, сам же он ощупывал Зельмиру, – нет, мой друг, гордость здесь ни при чем; предмет, который по сути своей не имеет никакой ценности, кроме той, которую ему придает ваша похоть, предстает совершенно таким, каков он есть, когда похоть угасает. Чем неистовее было возбуждение, тем безобразнее выглядит этот предмет, когда возбуждение больше не поддерживает его, точно так же, как мы бываем более или менее утомлены в силу большего или меньшего числа исполненных нами упражнений; отвращение, испытанное нами в этот момент, всего лишь ощущение пресыщенной души, которой претит счастье, поскольку оно ее только что утомило!

– Но все же из этого отвращения, – сказал Дюрсе, – часто рождается замысел мести, и мрачные последствия этого нам приходилось видеть.

– Ну, это другое дело, – сказал Кюрваль. – А поскольку продолжение этих повествований, возможно, даст нам примеры того, о чем вы говорите, не будем спешить с рассуждениями, пусть эти факты явятся сами собой.

– Президент, скажи по правде, – продолжал Дюрсе, – неужели на пороге плотских утех, как, к примеру, сейчас, вместо того, чтобы предвкушать радости и думать о том, как ты насладишься, ты стал бы рассуждать о последующем отвращении?

– Вовсе нет, ни слова не скажу, – ответил Кюрваль. – Я совершенно хладнокровен… Весьма очевидно, – продолжал он, целуя Адониса в губы, – что это дитя очаровательно… но овладеть им не дозволено, не знаю ничего хуже ваших законов… Надо ограничиться некоторыми… вещами. Давай, давай, продолжай, Дюкло, поскольку чувствую, что вот-вот набедокурю, я хочу, чтобы моя иллюзия продержалась хотя бы до того момента, когда я лягу в постель.

Президент при виде своего готовящегося к мятежу орудия отправил двух детей на их места и снова улегся подле Констанции, которая, какой бы несомненно привлекательной ни была, все же не слишком возбуждала его; он опять призвал Дюкло продолжать, и она тотчас подчинилась, говоря так:

– Я вернулась к своей подружке. Операция Луи закончилась, и мы, не скажу чтобы радостные и довольные, покинули монастырь (я – почти с решимостью больше туда не возвращаться). Обращение Жоффруа ранило мое детское самолюбие, и, не стараясь понять до конца, откуда проистекало это отвращение, я не хотела больше ни следствий, ни последствий. Но все же на роду мне было написано пережить еще несколько приключений в этом монастыре, и пример моей сестры, которая, по ее словам, имела дело более чем с четырнадцатью мужчинами, должен был убедить меня в том, что мне еще далеко до конца своих похождений. Я догадалась об этом три месяца спустя после вышеописанного приключения, когда ко мне обратился один из этих отцов преподобных, человек лет шестидесяти. Не было такой хитрости, какой бы он не придумывал, чтобы склонить меня прийти в его келью. Наконец ему это удалось одним прекрасным воскресным утром, сама не знаю, как и почему я там оказалась. Старый распутник, звали его отец Анри, тотчас же запер дверь и от души поцеловал меня. «А! Плутовка! – воскликнул он радостно. – Ты теперь у меня в руках, на этот раз от меня не убежишь». Было очень холодно, мой маленький нос был полон соплей, как это довольно часто бывает у детей. Я хотела высморкаться. «Ну, нет, нет! – возмутился отец Анри. – Я, я сам проделаю эту операцию, моя крошка». И, уложив меня на свою кровать так, что голова немного свешивалась вниз, он сел рядом со мной, притянув мою голову к себе на колени. Должна сказать, что он просто пожирал глазами эти выделения. «О! Прекрасно, маленькая соплюшка, – говорил он, млея. – Вот я сейчас и высосу это!» Склонившись надо мной и обхватив мой нос губами, он не только проглотил все эти сопли, но даже сладострастно поводил кончиком языка по очереди в обеих моих ноздрях, и с таким мастерством, что ему удалось вызвать у меня два-три чиханья; это удвоило страстно желаемый поток, лично им поглощенный. Но об этом человеке не спрашивайте у меня подробностей, господа: то ли он ничего не сделал, то ли сделал свое дело в штаны, – я ничего не заметила, и среди его обильных поцелуев и облизываний я не отметила никаких признаков извержения; поэтому я думаю, что такового и не случилось. Он более не приставал ко мне, даже руки его не ощупывали меня; уверяю вас, фантазия этого старого развратника могла бы достигнуть своей цели с самой честной и самой неискушенной девочкой в мире, да так, что она не смогла бы увидеть в этом и тени разврата.

Но иначе дело обстояло с тем, кого случай послал мне в день, когда мне исполнилось девять лет. Отец Этьен, таково было имя этого распутника, уже несколько раз намекал моей сестре, чтобы она привела меня к нему; она приглашала меня навестить его (тем не менее, не пожелав отвести меня туда из боязни, чтобы наша мать, которая кое о чем уже подозревала, не прознала об этом); наконец, я оказалась лицом к лицу с ним, в углу церкви, около ризницы. Он взялся за дело так ласково, увещевал так умело, что меня не пришлось долго упрашивать. Отцу Этьену было около сорока лет, он был свеж, весел, здоров. Едва мы оказались в его комнате, как он меня спросил, умею ли я раскачать мужской член. «Увы! – сказала я, краснея, – я даже не понимаю, что вы хотите этим сказать». – «Ну что ж! Я научу тебя этому, крошка, – сказал он, целуя мои губы и глаза. – Больше всего я люблю обучать маленьких девочек; уроки, которые я им даю, так великолепны, что они никогда о них не забывают. Начни с того, что сними свои юбки, поскольку, если я буду тебя учить, как надо за это взяться, чтобы доставить мне удовольствие, то необходимо также, чтобы я научил тебя, что ты должна делать, чтобы также получать его; нас ничто не должно стеснять на этом уроке. Ну, давай начнем с тебя. То, что ты видишь здесь, – сказал он, положив руку на мой бугорок, – называется дырочкой… Вот что ты должна делать, чтобы доставлять себе приятные ощущения: ты чувствуешь это небольшое возвышение, оно называется клитор, и его надо слегка тереть пальчиком». Заставляя меня проделывать это, он прибавил: «Взгляни, моя крошка: пока одной рукой ты трудишься там, пусть то один, то другой палец незаметно погружается в эту сладкую щелочку…» Потом, направив мою руку, произнес: «Вот так, да… Ну как? Ты ничего не ощущаешь?» – продолжал он, заставляя меня следовать его указаниям. «Нет, отец мой, уверяю вас», – отвечала я простодушно. «Ну, конечно. Ты просто еще слишком мала, но года через два ты увидишь, что это за наслаждение». – «Подождите, – сказала я ему, – мне кажется, я чувствую что-то». И я терла, как только могла, в указанных им местах… И в самом деле, какая-то легкая сладострастная щекотка убедила меня, что этот рецепт был верен; с той поры я так много применяла этот способ, что окончательно утвердилась в признании таланта моего учителя. «Теперь перейдем ко мне, – сказал Этьен. – Поскольку твое удовольствие возбуждает и мои чувства, я должен их удовлетворить, мой ангел. Держи, – сказал он, вкладывая мне в руки орудие столь огромное, что я едва могла обхватить его двумя своими маленькими руками. – Держи, дитя мое, это называется член, а вот движение, – продолжал он, водя мои сжатые руки быстрыми толчками, – это движение называется «дрочить». Так, вот сейчас ты мне дрочишь член. Давай, дитя мое, давай, старайся изо всех сил. Чем быстрее и тверже будут твои движения, тем скорее ты приблизишь миг моего восторга. Но следи за главным, – прибавил он, по-прежнему направляя мои усилия, – следи за тем, чтобы головка всегда была открыта. Никогда не покрывай ее кожицей, которую мы называем «крайняя плоть»: если эта крайняя плоть покроет часть, которую мы называем «головка», то все мое удовольствие кончится. Ну-ка, посмотрим, крошка, – продолжал мой учитель, – посмотри, что я сделаю сейчас с тобой». С этими словами, прижавшись к моей груди, пока я по-прежнему продолжала действовать, он так ловко положил свои руки, с таким мастерством двигал пальцами, что в конце концов волна удовольствия захватила меня; таким образом, я знаю, кого благодарить за первый урок. Но тут голова у меня закружилась, и я оставила свою работу; преподобный отец, которому до завершения было еще далеко, согласился отложить на время свое удовольствие, чтобы заняться всецело моим, а когда он дал мне полностью вкусить его, то заставил снова приняться за дело, которое прервал мой экстаз; причем наказал мне больше не отвлекаться и заниматься только им. Я сделала это от всей души. Это было по справедливости: как еще я могла выразить ему свою признательность. Я действовала так старательно и так хорошо соблюдала все, что он мне советовал, что чудовище, побежденное быстрыми толчками, наконец, изрыгнуло всю свою ярость и покрыло меня ядом. В этот момент Этьен, казалось, был в припадке сладострастной горячки. Он страстно целовал мои губки, он теребил и тер мой клитор, и бессвязность его слов являла мне всю степень его распутства. Слова «е…», «п…» украшались нежнейшими эпитетами, и этот милый бред длился долго и прекратился лишь тогда, когда Этьену, галантному, не в пример своему собрату – глотателю мочи, пришла пора сказать мне, что я прекрасна, что он просит меня приходить снова к нему, и что он будет всегда обращаться со мной так, как сегодня. Сунув мне в руку экю, он отвел меня туда, где поймал, и оставил восхищенную и очарованную новой удачей, которая, примирив меня с монастырем, заставила принять решение приходить туда почаще. Я была убеждена, что чем старше я стану, тем больше найду там приятных приключений, но судьбой мне было уготовано другое: более значительные события ждали меня в новом мире; вернувшись домой, я узнала новости, которые смутили восторг, в котором я пребывала после моей последней истории…

На этом месте в гостиной зазвонил колокол: он извещал, что ужин подан. Дюкло под общие аплодисменты сошла со своей кафедры, и все, несколько приведя себя в порядок, поспешно отправились на поиски тех удовольствий, которые предлагал Комус. Ужин должны были подавать восемь нагих девочек. В тот момент, когда все покидали зал, они стояли наготове, предусмотрительно выйдя на несколько минут раньше. Приглашенных должно быть двадцать: четверо друзей, восемь прочищал и восемь мальчиков. Но епископ, все еще злясь на Нарцисса, не позволил ему присутствовать на празднике; поскольку все договорились быть между собой в добром согласии, никто и не подумал попросить отменить приговор; мальчуган был закрыт один в темной комнате в ожидании момента оргий, когда его высокопреосвященство, возможно, помилует его. Супруги и рассказчицы историй быстро поужинали отдельно от всех, чтобы быть готовыми к оргиям; старухи руководили восемью прислуживающими за столом девочками; все сели за стол.

Эта трапеза, гораздо более плотная, чем обед, была обставлена с большей пышностью, блеском и великолепием. Сначала подали раковый бульон и холодные закуски, состоящие из двадцати блюд. Затем их сменили двадцать горячих закусок, а те, в свою очередь, сменили еще двадцать других, состоящих исключительно из белого мяса, дичи, поданной во всевозможных видах. За этим последовало жаркое (с самыми острыми, какие только можно вообразить, приправами). Следующая перемена заключалась в охлажденных сладостях, которые вскоре уступили место двадцати шести легким блюдам разнообразного вида и формы. Затем все убрали и заменили унесенное полным набором холодных и горячих сладостей. Наконец появился десерт, который представлял собой огромное количество фруктов, независимо от времени года; потом мороженое, шоколад, ликеры заняли свое место на столе. Что касается вин, то они менялись при каждой новой перемене: к первой – бургундское, ко второй и третьей – два разных вида итальянских вин, к четвертой – рейнское вино, к пятой – ронское, к шестой – игристое шампанское и греческие вина двух сортов. В головах друзей зашумело. За ужином, как и за обедом, не позволялось чересчур сильно бранить прислуживающих девочек; с ними, как с квинтэссенцией всего, чем пользовалось сообщество, полагалось обходиться довольно бережно; взамен допускалась полная свобода всяческих непристойных действий. Герцог, уже вполпьяна, объявил, что ничего не станет пить, кроме мочи Зельмиры; та послушно вскарабкалась на стол и, присев над его прибором, напустила целых два стакана, которые он и выпил с удовольствием.

– Эка невидаль – глотать девичьи писи, – произнес Кюрваль и позвал Фаншон. – Иди сюда, карга. Вот из какого источника стану пить я.

Склонив голову между ног этой старой ведьмы, он подставил алчущий рот грязным потокам ядовитой мочи, хлынувшим в его желудок. Пошли разговоры о различных нравах, о философии; оставляю за читателем право судить, насколько служило это совершенствованию нравов. Герцог, превознося распутство, доказывал, что оно заложено в самой природе и что чем больше он предается различным извращениям, тем больше он природе служит. Его мнение было всеми одобрено и встречено аплодисментами; поднялись, чтобы претворить на практике принципы, которые только что были провозглашены. Все было приготовлено в салоне оргий: обнаженные женщины уже лежали на полу вперемежку с молодыми распутниками, с этой целью вышедшими из-за стола вскоре после десерта. Наши друзья вошли, пошатываясь; две старухи раздели их, и они ринулись в гущу этого стада, подобно волкам, ворвавшимся в овчарню. Епископ, страсти которого были накалены до предела препятствиями, с которыми он только что столкнулся при попытке случки, овладел великолепным задом Антиноя, в то время как Эркюль вонзался в него самого; побежденный и этим ощущением, и той важной и столь желанной услугой, которую, несомненно, оказал ему Антиной, он, наконец, изверг потоки семени, столь стремительные и едкие, что лишился чувств в самый момент экстаза. Пары Бахуса также сделали свое дело, и наш герой погрузился в такой глубокий сон, что его пришлось перенести в постель. Герцог усердствовал по-своему. Кюрваль, вспомнив о предложении, которое Мартен сделала епископу, потребовал от нее исполнения и насытился до отвала в то время, как его обхаживали сзади. Тысячи прочих ужасов, тысячи непристойностей последовали за этими, и трое наших ратоборцев, поскольку епископ отлучился из этого грешного мира, три доблестных атлета, говорю я вам, в сопровождении четырех отсутствующих на оргии прочищал, дежурящих ночью, удалились с теми же женщинами, что занимали рядом с ними диваны во время рассказа.

Несчастные жертвы их зверств! Им, судя по всему, нанесено было гораздо больше обид, чем ласк, и, несомненно, они испытали больше отвращения, чем удовольствия. Такова была история первого дня.

День второй

Поднялись как обычно. Епископ, полностью оправившийся от эксцессов, уже с четырех часов терзался обидой, что его оставили одного; он позвонил, чтобы Юлия и прочищала, который был предназначен для него, пришли и заняли свои места. Они тотчас же появились, и распутник погрузился в их объятия среди новых непристойностей. Когда в апартаментах девочек был готов завтрак, по обыкновению, Дюрсе нанес им визит, и новые юные прелестницы принесли себя в жертву. Мишетта была повинна в чем-то вроде проступка, а Огюстина, которой Кюрваль повелел поддерживать себя весь день в определенном состоянии, находилась в состоянии совершенно противоположном: она обо всем забыла, просила простить ей это и обещала, что такого больше не случится; но кватрумвират был неумолим: обе были занесены в список для наказания в первую же субботу. Поскольку все были крайне недовольны неумелостью маленьких девочек в искусстве мастурбации и раздосадованы тем, что не устранили дефект подобного рода накануне, Дюрсе предложил утром давать уроки по этому предмету: каждый по очереди будет вставать утром на час раньше; час упражнений был установлен с девяти до десяти; стало быть, вставать предстояло, как я уже сказал, на час раньше, чтобы предаваться упражнению. Было решено: тот, кто будет выполнять эту функцию, должен будет сесть посреди сераля в кресло; каждая девочка, сопровождаемая и руководимая Дюкло, лучшей мастурбаторшей из всех, какими располагал замок, подойдет, чтобы поупражняться; Дюкло направит их руки, научит той или иной скорости, которую необходимо придать движениям в зависимости от состояния клиента, объяснит, как они должны держаться, какие позы принимать во время действия. Были установлены определенные наказания той, которая на исходе первых двух недель не освоит в совершенстве этого искусства настолько, чтобы больше не требовалось уроков. Особо строго было рекомендовано, согласно принципам совокупления, держать головку члена открытой во время манипуляций, и следить, чтобы вторая рука непрестанно занималась тем, что теребила бы все вокруг, следуя различным причудам тех, с кем они имели дело. Этот проект финансиста пришелся всем по душе. Дюкло, призванная по этому поводу, согласилась выполнить поручение; в тот же день она приспособила в апартаментах годмише, на котором девочки могли постоянно упражнять свою кисть, чтобы развивать необходимую проворность. Эркюлю поручили вести то же самое занятие с мальчиками, которые были гораздо более ловки в этом искусстве, чем девочки, потому что нужно было всего-навсего делать другим то, что они делают сами себе; им потребовалась всего неделя, чтобы стать самыми приятными мастурбаторами, каких только можно встретить. Среди них в это утро никто не дал маху, а пример Нарцисса накануне заставил отказаться почти от всех льгот; в часовне находились лишь Дюкло, двое прочищал, Юлия, Тереза, Купидон и Зельмира. Кюрваль был очень крепок; он удивительно распалился этим утром с Адонисом при посещении мальчиков; полагали, что он не выдержит, видя, как действуют Тереза и два содомита, но он сдержался. Обед прошел, как обычно; только милый президент, слишком много выпив и напроказничав за трапезой, снова воспламенился за кофе, который подавали Огюстина и Мишетта, Зеламир и Купидон, руководимые старухой Фаншон; этой, в виде исключения, приказали быть голой, как и детям. От этого контраста возник новый яростный приступ желаний у Кюрваля, и он дал себе волю (несколько поколебавшись в выборе) со старухой и Зеламиром, что наконец позволило ему излить сперму. Герцог, с торчащим членом, крепко прижимал к себе Огюстину; он орал, сквернословил, нес вздор, а бедная крошка, вся дрожа, все время отступала назад, точно голубка перед хищной птицей, которая готова ее схватить. Герцог довольствовался, однако, лишь несколькими похотливыми поцелуями и преподал ей первый урок помимо того, который она должна была начать изучать на следующий день. Двое же других, менее воспламененные, уже приступили к полуденному отдыху, и наши два бойца последовали их примеру; все проснулись лишь в шесть часов, чтобы пройти в салон для рассказов. Все квадрильи предыдущего дня были изменены как по участникам, так и по нарядам, и у наших друзей соседями по дивану оказались: у герцога – Алина, дочь епископа и, в силу этого, по крайней мере, племянница герцога; у епископа – его невестка Констанция, жена герцога и дочь Дюрсе; у Дюрсе – Юлия, дочь герцога и жена президента; у Кюрваля (чтобы проснуться и немного расшевелить себя) – его дочь Аделаида, жена Дюрсе, одно из тех созданий этого мира, которое он больше всего на свете любил дразнить из-за ее добродетельности и набожности. Он начал с ней разговор с нескольких дурнопахнущих шуток и, распорядившись сохранять во время всего вечера позу, соответствующую его вкусам, но крайне стеснявшую эту бедную женщину, пригрозил ей всеми последствиями своего гнева, если она сдвинется хотя бы на йоту.

Когда все было готово, Дюкло поднялась на свое возвышение и продолжила свое повествование такими словами:

– Уже три дня моя мать не появлялась дома, когда ее муж, беспокоясь скорее о ее вещах и деньгах, чем о ее персоне, решил войти в комнату, где они обычно прятали все самое ценное. Каково же было его удивление, когда вместо того, что искал, он нашел лишь записку моей матери, которая просила смириться с постигшей его потерей, потому что, решив расстаться с ним навсегда и совсем не имея денег, она вынуждена была взять с собой все, что могла унести; и что в конечном итоге он может жаловаться за это лишь на себя и на плохое с ней обращение, а она оставляет ему двух девочек, которые стоят всего того, что она уносит с собой. Но простак был далек от того, чтобы считать, что одно стоит другого, и отказ от дома, который он обставил весьма вежливо, запретив нам даже ночевать под его крышей, ясно показал, как различны их с матушкой мнения. Нимало не обидевшись на такое обхождение, дававшее нам, сестре и мне, полную свободу предаться в свое удовольствие той самой жизни, которая начинала нам нравиться, мы думали лишь о том, чтобы забрать свои вещички и так же быстро распрощаться с дорогим отчимом, как он разделался с нами. Мы перебрались с сестрой в маленькую комнатку, расположенную неподалеку, ожидая, чем еще одарит нас судьба. Наши первые мысли были об участи нашей матери. Мы ни минуты не сомневались, что она находится в монастыре, решив тайно жить у кого-нибудь из святых отцов или быть у него на содержании, устроившись в каком-нибудь уголке неподалеку; мы так и утвердились было в этом мнении, когда некий монах из монастыря принес нам письмо, из которого мы поняли, что ошиблись в расчетах. В письме говорилось, что следует, как только стемнеет, прийти в монастырь к монаху-привратнику, тому самому, который написал нам; он будет ждать нас в церкви до десяти часов и отведет туда, где находится наша мать, и где она будет рада вкусить с нами счастье и покой. Он настойчиво призывал нас не упустить случая и особенно советовал скрыть свои намерения от всех, поскольку было очень важно, чтобы отчим не узнал ничего о том, что делалось для нашей матери и для нас. Моя сестра, которая в ту пору была пятнадцати лет и потому была сообразительней и практичней, чем я, девятилетняя, отослав человека и ответив, что она подумает об этом, не могла не удивиться всем этим ухищрениям. «Франсон, – сказала она мне, – давай не пойдем туда. За этим что-то кроется. Если это предложение искренне, то почему матушка не приложила записки к письму или хотя бы не подписала его? Да и с кем она может быть в монастыре? Отца Адриена, ее лучшего друга, нет там почти три года. С того времени она бывала там лишь мимоходом, у нее там нет больше никакой постоянной связи. Привратник никогда не был ее любовником. Я знаю, что он забавлялся с нею два-три раза, но это не такой человек, чтобы хорошо сойтись с женщиной и вот по какой причине: нет человека более непостоянного и жестокого с женщинами, которыми он уже насладился. С чего бы вдруг интерес к нашей матери? За этим что-то кроется, говорю тебе. Мне он никогда не нравился, этот старый сторож: он зол, неуступчив, груб. Однажды он затащил меня к себе в келью, где с ним были еще трое; после того, что со мной там произошло, я поклялась, что больше ноги моей там не будет. Если ты мне доверишься, то бросим всех этих прохвостов-монахов. Больше не хочу скрывать от тебя, Франсон: у меня есть одна знакомая, я даже смею говорить, одна добрая подруга, ее зовут мадам Герэн. Я посещаю ее вот уже два года; с того времени не проходило недели, чтобы она не устроила мне хорошую встречу, но не за двенадцать су, что платят у нас в монастыре: не было ни одной такой, с которой я бы получила меньше трех экю! Взгляни, вот доказательство, – продолжала она, показав мне кошелек, в котором было больше десяти луидоров, – ты видишь, мне есть на что жить. Ну так вот, если ты хочешь знать мое мнение, делай, как я. Госпожа Герэн примет тебя, я уверена в этом; она видела тебя на прошлой неделе, когда приходила за мной пригласить на дело, и поручила мне предложить тебе то же самое; несмотря на то, что ты еще мала, она всегда найдет, куда тебя пристроить. Делай, как я говорю тебе, и наши дела вскоре пойдут наилучшим образом. В конце концов, это все, что я могу тебе сказать; в виде исключения, я оплачу твои расходы за эту ночь, но больше на меня не рассчитывай, моя крошка. Каждый сам за себя в этом мире. Я заработала это своим телом и пальцами, и ты делай так же! А если тебе мешает стыд, ступай ко всем чертям и не ищи меня, потому что после того, что я тебе сказала, я, если даже увижу, как ты подыхаешь с голоду, не подам тебе и стакана воды. Что касается матери, то мне плевать на ее участь, что бы с ней ни случилось, я только порадуюсь, мое единственное желание – чтобы эта шлюха оказалась так далеко, чтобы мне никогда ее не встретить. Вспоминаю, как она мешала моим делам, все ее добрые советы, а сама творила в три раза хуже. Душенька моя, да пусть дьявол унесет ее и, главное, больше не возвращает назад! Вот все, что я ей пожелаю.

По правде говоря, не обладая ни более нежным сердцем, ни более благородной душой, чем моя сестра, я с полной верой согласилась с теми обвинениями, которые она предъявляла нашей матери; поблагодарив сестру за предложенное мне знакомство, я пообещала ей пойти вместе к этой женщине и, как только устроюсь у нее, прекратить быть сестре в тягость. «Если матушка и вправду счастлива, тем лучше для нее, – сказала я, – тогда и мы можем быть счастливы, не разделяя ее участь. А если это – ловушка, надо ее избежать». Тут сестра поцеловала меня. «Пойдем, – молвила она, – теперь я вижу, ты хорошая девочка. Будь уверена, мы разбогатеем. Я красива, ты – тоже, мы заработаем столько, сколько захотим, душенька. Но не надо ни к кому привязываться, помни об этом. Сегодня – один, завтра – другой, надо быть шлюхой, дитя мое, шлюхой душой и сердцем. Что касается меня, – продолжила она, – то я, как ты видишь, настолько стала ею, что нет ни исповеди, ни священника, ни совета, ни увещания, которые могли бы вытащить меня из этого порока. Черт подери! Я пошла бы показывать задницу, позабыв о всякой благопристойности, с таким же спокойствием, как выпила бы стакан вина. Подражай мне, Франсон, мы заработаем на мужчинах; профессия эта немного трудна поначалу, но к этому привыкаешь. Сколько мужчин, столько и вкусов; тебе следует быть готовой ко всему. Один хочет одно, другой – другое, но это не важно; мы для того, чтобы слушаться, подчиняться: неприятности пройдут, а деньги останутся».