Текст книги "120 дней Содома, или Школа разврата"

День третий

Герцог был на ногах к девяти утра. Именно с него начиналось участие в уроках, которые Дюкло должна была давать девочкам. Герцог устроился в кресле и целый час проверял на себе различные прикосновения, мастурбирование, виды надругательств над девочками, позы каждой из них, ведомой и направляемой их наставницей. Можно легко представить, до какой степени разожгла его эта церемония. С большим трудом удалось ему удержаться, чтобы не выплеснуть сперму, и, гордясь этим, он присоединился к своим друзьям с видом хладнокровного триумфатора. Кто еще мог бы проявить подобную стойкость! Тут же побились об заклад и установили пятьдесят луидоров пени каждому, кто не удержится во время утренних уроков. Вместо завтрака и визитов посвятили время составлению списка семнадцати оргий, знаменующих собой конец каждой недели, и утверждению строгого регламента лишения девственности, ведь теперь все поближе узнали друг друга. Поскольку список этот внес решительный порядок во все операции, необходимо, на наш взгляд, привести копию таблицы, этот порядок отразившей.

СПИСОК НАМЕЧЕННЫХ ПРЕДПРИЯТИЙ И ИХ ПОРЯДОК

Седьмое ноября. Завершение первой недели. Утром празднуется брак Мишетты и Житона. Супруги, которым, как и трем последующим парам, возраст препятствует полному завершению брака, в тот же вечер будут разлучены, и церемония эта, служащая лишь для препровождения дневного времени, не будет иметь никаких последствий. В тот же вечер будут подвергнуты наказанию внесенные в список дежурным месяца.

Четырнадцатого. Свадьба Нарцисса и Эбе, на тех же условиях, что и первая.

Двадцать первого. Такая же свадьба Коломбы и Зеламира.

Двадцать восьмого. Такая же свадьба Купидона и Розетты.

Четвертого декабря. Рассказы Шамвиль, долженствующие подвигнуть на дальнейшие предприятия. Герцог лишит девственности Фанни.

Пятого декабря. На этот раз Фанни становится женой Гиацинта, а тот будет наслаждаться своей молодой супругой перед всей ассамблеей. Таков будет праздник пятой недели; вечер, как обычно, отдается наказаниям, поскольку утро отдано празднованию свадьбы.

Восьмого декабря. Кюрваль лишит девственности Мишетту.

Одиннадцатого герцог лишит девственности Софи.

Двенадцатого, чтобы отметить праздник шестой недели, Софи выйдет замуж за Селадона на тех же условиях, что и предыдущий брак. Для следующих браков этот ритуал не повторяется.

Пятнадцатого Кюрваль лишит девственности Эбе.

Восемнадцатого герцог лишит девственности Зельмиру, а девятнадцатого, чтобы отметить праздник седьмой недели, на Зельмире женится Адонис.

Двадцатого Кюрваль лишит девственности Коломбу.

Двадцать пятого, в Рождество, герцог лишит девственности Огюстину, двадцать шестого, в праздник восьмой недели, на Огюстине женится Зефир.

Двадцать девятого Кюрваль лишит девственности Розетту, при этом учитывалось, что Кюрваль, чей член меньше, чем у герцога, берет для себя самых юных девочек.

Первого января, в первый день, когда рассказы Мартен заставят задуматься о новых развлечениях, все приступят к лишению девственности по-содомски в следующем порядке.

Первого января герцог будет содомировать Эбе.

Второго, чтобы отметить девятую неделю, Эбе, лишенная Кюрвалем девственности спереди и герцогом сзади, будет отдана Эркюлю, который будет наслаждаться с нею, согласно предписанию и перед всей ассамблеей.

Четвертого Кюрваль лишает девственности зад Мишетты, а девятого, чтобы отпраздновать десятую неделю, означенная Мишетта, лишенная девственности Кюрвалем спереди и герцогом сзади, будет отдана Бриз-Кюлю, который будет наслаждаться… и т. д.

Одиннадцатого епископ будет содомировать Купидона.

Тринадцатого Кюрваль будет содомировать Зельмиру.

Пятнадцатого епископ будет содомировать Коломбу.

Шестнадцатого в честь праздника одиннадцатой недели Коломба, лишенная девственности спереди Кюрвалем и сзади епископом, будет отдана Антиною, который насладится ею и т. д.

Семнадцатого герцог будет содомировать Житона.

Девятнадцатого Кюрваль будет содомировать Софи.

Двадцать первого епископ будет содомировать Нарцисса.

Двадцать второго герцог будет содомировать Розетту.

Двадцать третьего, в ознаменование праздника двенадцатой недели Розетта будет отдана Банд-о-Сьелю.

Двадцать пятого Кюрваль будет содомировать Огюстину.

Двадцать восьмого епископ будет содомировать Фанни.

Тридцатого в честь праздника тринадцатой недели герцог сочетается браком с Эркюлем как с мужем и с Зефиром как с женой; свадьба эта совершится, как и три последующих, публично.

Шестого февраля, в праздник четырнадцатой недели, Кюрваль сочетается браком с Брис-Кюлем как с мужем и с Адонисом как с женой.

Тринадцатого февраля, в праздник пятнадцатой недели, епископ сочетается браком с Антиноем как с мужем и с Селадоном как с женой.

Двадцатого февраля в честь праздника шестнадцатой недели Дюрсе сочетается браком с Банд-о-Сьелем как с мужем и с Гиацинтом как с женой.

В отношении же праздника семнадцатой недели, который приходится на 27 февраля, канун завершения рассказов, он будет отмечен жертвоприношениями, причем господа сохраняют за собой выбор жертв.

Посредством этого упорядочения к 30 января будут лишены невинности все, за исключением четырех мальчиков, предназначенных на роли жен для господ; они остаются нетронутыми с тем, чтобы интерес сохранялся до конца путешествия. По мере того как предметы развлечений лишаются девственности, они заменяют супруг на диванах во время рассказов, и ночью они проводят по выбору господ время с ними, совместно с четырьмя мальчиками, которых оставят в качестве жен на последний месяц. С момента, когда лишенные девственности мальчики и девочки занимают место супруги на диване, супруге отказывают от должности. Она попадает в полную немилость и по рангу становится ниже служанки. Что же касается двенадцатилетних Эбе и Мишетты, тринадцатилетних Коломбы и Розетты, то по мере того, как они пройдут через прочищал, они попадут в такую же опалу, наслаждаться ими будут самыми жестокими и постыдными способами, обращаться грубо, как с отставленными супругами. Все четверо окажутся в этом разряде к 24 января.

Из таблицы видно, что герцогу предназначалась передняя девственность Фанни, Софи, Зельмиры, Огюстины, задняя – Мишетты, Житона, Розетты и Зефира. Кюрвалю предстояло лишить девственности Мишетту, Эбе, Коломбу и Розетту спереди, а Зеламира, Зельмиру, Софи, Огюстину и Адониса – сзади. Дюрсе, который к совокуплению был едва способен, должен был лишь единожды воспользоваться невинностью – задом Гиацинта, предназначенного ему в жены. Епископ же, который занимается только задами, лишит невинности по-содомски Купидона, Коломбу, Нарцисса, Фанни и Селадона.

Весь день провели как в установлении всего этого статуса, так и в деятельном обсуждении его деталей; провинившихся не нашлось, и все шло своим чередом до наступления часа рассказов. Блистательная Дюкло поднялась на свою кафедру и продолжила прерванную накануне повесть.

– Некий молодой человек, появившийся у госпожи Герэн вскоре после того приключения, о котором я рассказывала вчера, отличался весьма странной прихотью. Ему требовалась кормилица, молодая и свежая, он сосал ее грудь и изливался ей на ляжки, захлебываясь молоком. Член его, на мой взгляд, был совсем жалок, так же как и все другие стати, и струя при извержении была такой же ничтожной.

А вот назавтра в этой же комнате появился другой, чье пристрастие покажется вам, несомненно, более занимательным. Этому требовалось, чтобы женщина представала перед ним совершенно закрытой; только одна часть ее тела должна была оставаться на виду, только это привлекало его – задница. До всего остального ему не было дела, он разгневался бы, попадись что-нибудь другое ему на глаза. Госпожа Герэн привела для него с улицы безобразную пятидесятилетнюю бабу, ягодицы которой были красивы, как у самой Венеры. Мне захотелось увидеть это действо. Тщательно укутанная старая дуэнья легла грудью на край ложа. Наш распутник, тридцатилетний человек, судя по всему, из судейских, задирает ее юбки до поясницы, впадает в экстаз при виде представших перед ним красот в его вкусе. Он трогает их руками, он раздвигает эти великолепные ягодицы, целует их пылко. Будь эта женщина с открытым лицом, и окажись она красавицей, его воображение воспламенилось бы меньше: ведь сейчас ему представляется, что он имеет дело с самой Венерой. После весьма непродолжительной скачки его отвердевшее от сильных встряхиваний орудие изливает плодоносный дождь на обе тешащие его взор половинки. Разрядка его была стремительной и сильной. Он сидел перед предметом своего культа, одна рука раскачивала член, а другая раздвигала ягодицы, и он прокричал раз, наверное, десять: «Что за сладость спускать на такую задницу!» Затем он ушел, так и не пожелав взглянуть на лицо той, с кем имел дело.

Некоторое время спустя некий молодой аббат затребовал мою сестру. Аббат был молод и красив, чего никак нельзя было сказать об его маленьком и вялом члене. Он растянул сестру на канапе, устроившись между ее ног; руки занялись ее ягодицами, и пока палец щекотал заднюю дырку, губы припали к передней, а язык стал лизать клитор. Аббат действовал так ловко и согласованно, что минуты через три сестра моя пришла в совершенное исступление. Я видела, как откинулась ее голова, как помутнел взгляд, услышала ее крик: «Ах, миленький мой аббатик, ты меня заставляешь умирать от восторга!» А в привычках у аббатика было глотать до последней капельки тот сок, которым он своей ловкостью заставлял истекать женщину. Он не забывал при этом и себя встряхивать, причем так энергично, что вскоре я увидела, как на пол потекли свидетельства его мужественности.

Назавтра пришел мой черед, и смею вас уверить, господа, что эта была самая сладкая из подобных операций, испытанных мною за всю свою жизнь. Плутишка-аббат заставил впервые заструиться мой источник, и первый мой любовный сок достался его алчущему рту. Более готовая, чем сестра, расплатиться услугой за услугу, я схватила его член, и моя рука сделала с ним то же, что сделали со мной его язык и губы.

Тут герцог не удержался и прервал рассказчицу. Невероятно распаленный всем, что случилось с утра, он решил, что этот способ удовлетворения сладострастия надо будет испытать с Огюстиной, чьи смышленые плутоватые глазки обличали рано созревший темперамент, это поможет ему освободиться от отягощавшего его ядра семени. Она была из его квадрильи, довольно нравилась ему и ему же была назначена для дефлорации: он ее позвал. В этот вечер она была повязана косынкой «а la marmotte» и в наряде этом была особенно хороша. Дуэнья задрала ей юбки и расположила в позе, только что описанной Дюкло. Герцог для начала схватил Огюстину за ягодицы, встал на колени, ввел палец в анус, пощекотал там, и перейдя к клитору, который у этого ребенка уже достаточно обозначился, пососал его. Жительницы Лангедока отличаются живым темпераментом, Огюстина тотчас же доказала это: в глазах ее зажегся огонь, она начала вздыхать, бедра ее невольно стали вздыматься, и герцог был настолько удачлив, что ему первому довелось отведать любовного сока, впервые брызнувшего из девственного источника. Но два блаженства не случаются кряду. Среди распутников встречаются такие закоренелые в пороке, что естественное и деликатное удовольствие, доставляемое им, никак не возбуждает их окаянную натуру. Герцог был из их числа: он проглотил сперму этого дивного ребенка, так и не излив свою.

В то же мгновение, ибо никто не бывает так непоследователен, как распутник, в то же мгновение, говорю я, он увидел возможность обвинить бедняжку, а та, смутившись тем, что уступила позыву природы, спрятала свое лицо, закрыла его руками и только и думала, как бы вернуться на свое место.

– Давайте сюда другую, – произнес герцог, метнув яростный взгляд на Огюстину, – я их всех пересосу, а сперму свою поберегу.

Привели по его указанию Зельмиру, вторую девочку из его квадрильи. Зельмира, ровесница Огюстины, удрученная своим положением, не смогла, в отличие от подруги, отведать первых плодов наслаждения. Ее установили в нужной позиции; принужденная повиноваться, она все исполнила, но, как ни старался герцог, источник оставался замкнутым. Спустя четверть часа он поднялся в ярости и кинулся к своему кабинету вместе с Эркюлем и Гиацинтом.

– Дьявольщина, – прорычал герцог, – теперь-то я вижу, что мне надобна дичь другого рода. С ними-то успех мне обеспечен.

Неведомо, на какие ухищрения пустился он за закрытыми дверьми, но почти тотчас же оттуда послышались крики и рычание, неоспоримые свидетельства его победы, доказывающей, что мальчики для него куда надежнее для разрядки, нежели самые обворожительные девицы.

И епископу возжелалось того же: равным образом поспешил он запереться в своем кабинете с Житоном, Зеламиром и Банд-о-Сьелем, и звуки его громоподобной разрядки, достигнув ушей двух оставшихся собратьев, чуть было не побудили их последовать примеру двух первых. Однако и Кюрваль, и Дюрсе сумели совладать с собою, а вскоре вернулись и герцог с епископом. Дюкло было велено продолжать, и она возобновила свою повесть следующим образом.

– Два года протекли без появления у Герэн каких-нибудь новых персонажей; у гостей были пристрастия либо слишком обычные, либо такие, о которых я вам уже рассказывала. И вот мне говорят приготовиться и чтобы особенно чистым был мой рот. Я приготовилась, как было указано, и спустилась вниз, когда меня позвали. С Герэн был мужчина пятидесяти лет, высокий и плотный. «Вот и она, сударь, – сказала Герэн. – Ей двенадцать лет, и она нетронута, чиста, как в тот день, когда вышла из материнской утробы». Клиент делает мне экзамен: заставляет открыть рот, осматривает зубы, принюхивается к моему дыханию и остается всем доволен. И вот мы оба отправляемся в Святилище Наслаждений. Там мы садимся рядышком, совсем близко друг к другу, лицом к лицу. Покупатель мой холоден, серьезен, флегматичен, молча разглядывает меня из-под полуопущенных век. Я никак не могла уразуметь, чем же все это должно закончиться, но он, прервав молчание, приказывает мне набрать во рту как можно больше слюны. Я послушно выполнила приказ, и тут, убедившись, что рот мой полон, он пылко бросается мне на шею, обхватывает мою голову своими руками так, что я не могу повернуть ее, и прижав свои губы к моим, втягивает в себя, всасывает и жадно глотает восхитительную жидкость, которую я накопила и которая, казалось, переполнила его восторгом. С тем же пылом он втягивает в себя мой язык и, почувствовав, что он стал сухим и во рту у меня больше ничего нет, приказывает возобновить операцию: я приступаю к своей, он – к своей, и так восемь или десять раз кряду. Он так яростно сосал мою слюну, что я почувствовала даже некоторое стеснение в груди. Я думала, что хотя бы несколько вспышек наслаждения увенчают его усилия, но ошиблась: его хладнокровие несколько изменяло ему лишь в моменты этих жадных всасываний, но затем возвращалось снова, и как только я сказала ему, что силы мои иссякли, он всего лишь пристально посмотрел на меня, как это было вначале, затем поднялся и, не сказав мне ни слова, расплатился и ушел.

– Ах, черт возьми! Черт возьми! – закричал Кюрваль. – Я, выходит, удачливее его, потому что я-то кончаю.

Все головы поднимаются, и каждому видно, что милейший президент осуществляет с Юлией, своей женой, что в тот день была его подругой на диване, ту же операцию, о которой только что поведала Дюкло. Известно было, что эта страсть вполне в его вкусе, да тут еще прибавились и дополнительные приемы, которые маленькая Дюкло и знать не знала со своим тогдашним клиентом, зато Юлия славно порадовала ими требовательного президента.

Дюкло приказали продолжать.

– Спустя месяц, – начала она новую главу, – я имела дела с сосуном, избравшим противоположную дорогу. Этот-то был старым аббатом, который сначала полчаса ласкал и целовал мой зад, а потом засовывает свой язык в дыру, прямо-таки заколачивает его, вертит им и так и сяк, словом, орудует столь ловко и чувствительно, что мне кажется, что он пронял меня до кишок. Он оказался менее флегматичным, чем предыдущий, и, раздвигая одной рукой мои ягодицы, другой сладострастно накачивал свой член и, натирая им мой анус, кончил с такой силой, что я поневоле разделила его экстаз. Завершив дело, он еще некоторое время полюбовался моим задом, затем поцеловал дырку, расширившуюся его усилиями, и распрощался, уверяя меня, что еще не раз вернется, чтоб насладиться столь полюбившимся ему задом. И он сдержал слово: почти полгода, по три-четыре раза на неделе, являлся он для той же самой операции, которая настолько пришлась мне по вкусу, что всякий раз я чуть ли не задыхалась от наслаждения. Впрочем, как мне показалось, сам он оставался совершенно равнодушным к проявлению моих чувств. Кто их разберет, этих причудников!

Здесь Дюрсе, воспламенившись этим рассказом, пожелал по примеру старика-аббата пососать заднюю дыру, но только не девичью. Он призывает Гиацинта, тот нравился ему больше других; он ставит его в позу, целует зад, дрочит и сосет член. Судя по нервной дрожи, по спазмам, всегда предвещающим его излияния, можно было ожидать, что из сморщенного стручка, висящего между ног Дюрсе, вот-вот закапает сок; к тому же и рука Алины старалась над ним. Не тут-то было: финансист не был столь расточителен, у него даже и не встал. Положили переменить объект, но и Селадон не добился успеха. Отрадный звонок к ужину спас честь финансиста.

– Это не моя вина, – сказал он с улыбкой своим собратьям, – вы все видели, победа была близка, этот треклятый ужин только отсрочил ее. Что ж, сменим предмет страсти: к битвам любви я вернусь, увенчанный Бахусом!

За ужином, столь же обильным, сколь и веселым, и, как повелось, разнузданным, последовали оргии с немалым числом всяких мелких безобразий. Много иссосанных ртов и задниц, но больше всего развлекала следующая забава: надо было на пари распознать девиц, лицо и грудь которых были тщательно прикрыты, по задницам. Герцог несколько раз обманулся, но трое других так хорошо изучили тылы своих подданных, что не ошиблись ни разу. Затем отправились спать, а следующий день принес новые удовольствия и несколько новых выдумок.

День четвертый

Найдя для себя удобным и необходимым различать в любую минуту, кто именно из детей, будь то мальчик или девочка, назначен отдать свою невинность тому или иному из друзей, решили они, что с этого дня дети будут носить в волосах ленты, чей цвет указывал бы на будущего растлителя. Итак, герцог выбрал себе розовый и зеленый цвета, и это значило, что каждый носящий спереди розовую ленту предоставит ему себя спереди, а обладатель зеленой ленты сзади послужит герцогу своей задницей. С этого дня Фанни, Зельмира, Софи и Огюстина завязали розовые банты сбоку, а Розетта, Эбе, Мишетта, Житон и Зефир завязали зеленые банты сзади в волосах – свидетельство о правах герцога на их зады. Кюрваль избрал черный цвет спереди и желтый для зада и, следовательно, Мишетта, Эбе, Коломба и Розетта украсились черными бантами, а Софи, Зельмира, Огюстина, Зеламир и Адонис – желтыми. Дюрсе отметил единственно Гиацинта сиреневой лентой сзади, а епископ, которому предназначались исключительно лакомства Содома, приказал Купидону, Нарциссу, Коломбе и Фанни носить фиолетовую ленту сзади. Никогда, в какой бы костюм ни наряжались дети, ленты не снимались, и с первого же взгляда на юную особу можно было определить по цвету и расположению бантов, кто имеет право распорядиться первым передней или задней невинностью.

Кюрваль, проведший ночь с Констанцией, утром весьма горячо высказал свое недовольство ею. Сказать с уверенностью, что послужило этому причиной, было бы затруднительно: распутники придираются к любой мелочи. Едва успел он потребовать для нее наказания на ближайшую субботу, как эта прелестная особа объявила, что находится в интересном положении. Единственным, кого наряду с ее мужем, можно было заподозрить в причастности к таковому событию, оказался Кюрваль, плотски спознавшийся с нею с начала увеселений, то есть уже четвертый день. Новость эта весьма развлекала распутников: они ясно увидели, сколько новых забав таится в ней. Герцогу не пришлось это по вкусу, но, как бы то ни было, событие стоило Констанции освобождения от наказания, предстоявшего ей за то, что она огорчила Кюрваля. Пожелали дать этой груше дозреть; беременная женщина развлекала их, и они рассчитывали в будущем развлечься еще больше и потешить свое гнусное сластолюбие. Ее избавили от прислуживания за столом, от наказаний и некоторых других мелочей, где ее состояние не позволило бы ей исполнять их с тем искусством, которое хотели видеть. Но она по-прежнему должна была находиться на диване и до нового распоряжения разделять ложе с каждым, кто пожелает ее избрать.

В то утро была очередь Дюрсе идти на поллюционные экзерсисы, и с его маленьким членом ученицам выпали немалые хлопоты. Однако они старались. Но финансист, выполнявший всю ночь роль женщины, совершенно не мог выдержать мужской роли. Он был словно в непробиваемой броне, и все искусство восьми прелестных учениц под руководительством самой опытной наставницы так и не заставили его ни разу поднять нос. Он вышел из боя с видом триумфатора, а так как бессилие всегда приводит привередливость к тому состоянию духа, которое в либертинаже называется токицизмом, то его проверочные визиты были удивительно придирчивы. Розетта у девочек и Зеламир у мальчиков стали его жертвами: он не смог, как ему было сказано, найти себя – эту загадочную фразу мы разъясним позже, а она, к несчастью, потеряла то, что должна была хранить.

На публику в результате явились лишь госпожа Дюкло, Мари, Алина и Фанни, двое второклассных прочищал и Житон. Кюрваль, у которого в тот день многажды поднимался член, очень распалился соседством Дюкло. Он произносил довольно разнузданные речи и все не мог успокоиться, а кофе, поданный Коломбой, Софи, Зефиром и его любимым Адонисом, окончательно распалил его. Он схватил Адониса и, опрокинув его на софу, вставил огромный свой член между ляжек мальчика так, что добрых шесть дюймов торчало с другой стороны. С проклятьями и бранью он приказал Адонису как можно сильнее дрочить этот отросток, а сам принялся растирать кусочек плоти того, кого насадил на свой вертел. При этом он явил собранию зад столь же грязный, сколь и широкий, чья нечистая дыра тут же соблазнила герцога. Такой зад и в такой близости от него! Он нацелил свое могучее орудие, не прерывая, однако, дела, которым уже занимался: продолжал сосать рот Зефира. Кюрваль, не чаявший такой атаки, притопнул ногами, расставил их пошире, изготовился и на радостях выругался довольно крепко. И в этот момент свежее мальчишеское семя того, кого он дрочил, оросило головку президентова члена. Жар обжигающей его спермы, учащающиеся толчки герцога, также начинавшего разрядку, – все это поспособствовало тому, что поток пенистой спермы был готов вот-вот залить услужливо подставленную задницу Дюрсе. Тот расположился близехонько, чтоб не потерять, как он выразился, ни капли этого драгоценного продукта: коли уж чудодейственная влага не хлынет ему в потроха, пусть хотя бы омочит его ягодицы.

Епископ также не оставался без дела: сосал по очереди дырки очаровательных попок у Коломбы и Софи. Правда, кое-какие ночные эскапады оставили ему мало сил и помешали проявить себя в подлинном блеске; тогда, подобно всем развратникам с их переменчивостью и капризностью, он выместил свою неудачу на двух невинных созданиях.

Затем наступило время истомы, время сладкой дремоты, пока не пришел час рассказов и славная Дюкло не возобновила свою повесть.

– В заведении мадам Герэн произошли некоторые перемены, – начала наша героиня. – Две ее очень красивые питомицы нашли простаков, взявших их на содержание и совершенно не понимавших, как их обманывают. Для заполнения опустевших вакансий нашей милой матушке приглянулась дочка одного кабатчика с улицы Сен-Дени, тринадцатилетнее существо, краше которого трудно было сыскать. Но малютка эта, не по годам разумная и благонравная, противилась всем соблазнам, пока, наконец, мадам Герэн заполучила ее к себе при помощи искусных ухищрений и тут же поручила ее заботам одного необыкновенного человека, страсть которого я вам сейчас опишу. Ни у кого в мире не было столь замечательного способа вовлекать юных девиц в сети порока; это было тончайшее искусство, и в то же время только оно доставляло ему высочайшее наслаждение. Истинное сладострастие таилось для него в том, чтобы искоренять воспитанные сызмальства предрассудки, заставить презирать добродетель и придать пороку привлекательную окраску. Он не забывал здесь ни о чем: соблазнительные картины, лесть, заманчивые обещания – все шло в дело, все было искусно обустроено, искусно подобрано в соответствии с возрастом, со складом ума ребенка, и он ни разу не знал осечки. Два часа беседы – и самая разумная, самая рассудительная девочка превращалась в шлюху. Тридцать лет занимался он этим ремеслом в Париже, и в его каталоге, как он признавался мадам Герэн, бывшей, кстати сказать, самой близкой его подругой, набралось до двух тысяч соблазненных и вовлеченных в разврат девочек. Полтора десятка сводниц пользовались его услугами, а когда спроса не было, он проводил изыскания за свой счет, а потом уж находил покупателя для своих воспитанниц. Самое странное, господа, в истории этого выдающегося человека то, что он никогда не пользовался плодами своих трудов, он запирался наедине с ребенком, пускал в ход весь свой ум и свое красноречие и покидал комнату весьма разволнованный. Не приходилось сомневаться, что это дело приводило его чувства в сильнейшее возбуждение, но невозможно было понять, каким именно образом он получал удовлетворение. Внимательно приглядываясь, мы замечали лишь огонь в его глазах, да то, как он поводил рукой по застежке своих панталон; понятно, что у него во время таких зажигательных бесед наступала эрекция, но что же происходило дальше?

Итак, он явился для уговоров юной кабатчицы. Их заперли наедине, я прильнула к наблюдательной дырке в стене. Это был долгий тет-а-тет. Соблазнитель был удивительно патетичен, девочка всплакнула, но потом ее глаза заблестели, она оживилась. В этот момент я и увидела его манипуляции с панталонами. Но и только. Разговор закончился, девочка кинулась к нему, воздев руки как бы для объятий, он же ограничился совершенно отеческим поцелуем, не позволив себе никакого смелого жеста. Они вышли, а спустя три часа девочка вновь появилась у мадам Герэн, но этот раз со всеми своими вещами.

– А этот человек? – спросил герцог.

– Он исчез сразу же после своего урока, – ответила Дюкло.

– И не вернулся взглянуть на результат своих трудов?

– Нет, монсеньор, он был уверен в успехе, неудач у него не бывало.

– Вот уж действительно необыкновенная личность, – сказал Кюрваль. – Что бы это значило, господин герцог?

– Сдается мне, – отвечал герцог, – что он мог распалиться лишь от таких разговоров и затем кончал себе в штаны.

– Ты не угадал, – возразил епископ. – Все это лишь приготовления к настоящему. Об заклад побьюсь, что, выйдя оттуда, он пускался во все тяжкие и погружался в самые большие наслаждения.

– Самые большие? – вмешался Дюрсе. – А что же может быть больше, чем насладиться собственным творением?

– Ну, – произнес герцог, – на этот раз я угадал! Ты прав, епископ: он распаляет себя с девочкой, а потом бежит потыкать в зад мальчишку. Педераст он, бьюсь об заклад.

Осведомились у Дюкло, не замечалось ли за этим выдающимся просветителем слабости к мальчикам. Летописица сказала, что какими-либо доказательствами по этой части не располагает, так что, несмотря на весьма правдоподобную догадку герцога, каждый остался в недоумении насчет свойств этого чудесного проповедника; все, однако, сошлись на том, что, хотя его страсть была весьма утонченного характера, все же необходимо было отведать приготовленное или учинить какую-нибудь гадость после.

Дюкло снова взялась за нить своего повествования.

– На следующий день после водворения нашей новой питомицы, звавшейся Анриеттой, явился к нам некий распутник, которому пришла фантазия взять в дело обоих зараз, меня и Анриетту. Этот новый сластена не знал большего удовольствия, чем наблюдать через тайник самые причудливые забавы, происходящие в соседней комнате. Он любил быть тайным свидетелем чужих наслаждений и немало тешил этим свою похоть. Его поместили в ту комнату, о которой я вам говорила давеча, где я и мои товарки не раз развлекались разнообразными выдумками либертинов. Я была приставлена к нему, чтобы тешить его во время подглядывания, а юная Анриетта прошла в другую комнату с любителем вылизывать заднюю дыру; вы с ним знакомы по моему вчерашнему рассказу. Самое сладострастие для этого актера, разыгрывающего, не ведая о том, спектакль для моего клиента, заключалось в том, чтобы действо было и возбуждающим, и радовало глаз. Его специально предуведомили, что девочка новичок, и именно с ним совершает свой первый выход. Он полностью убедился в этом, видя стыдливость и ребячливость юной дочери кабатчика. Распалился он до крайности, до невероятных вещей дошел. Что же касается моего молодчика, то он, припав глазом к дырке в стене, вцепившись одной рукой в мои ягодицы, а другой в свой член, словно соразмерял свои восторги с тем, что открывалось его взгляду. «Ах, какое зрелище! – приговаривал он время от времени. – Какая прекрасная жопа у этой малютки и как сладко целует ее этот мошенник!»

Наконец, когда любовник Анриетты кончил, мой обнял меня и, наскоро поцеловав, принялся вылизывать мой зад, пока не залил мои ягодицы свидетельствами своей мужественности.

– Он сам себя дрочил? – спросил герцог.

– Да, монсеньор, – ответила Дюкло. – Но такой крохотный был у него член, что не стоит труда и упоминать его.

– А вот тот, кто появился следом, – продолжила Дюкло, – не заслуживал бы, возможно, помещения в мой реестр, если бы мне не показалось достойным внимания рассказать о нем по причине обстоятельства, которое сопутствовало его удовольствиям, впрочем довольно ординарным. Обстоятельство это позволяет увидеть, до какой степени либертинаж подавляет в человеке всякое чувство стыда и достоинства. Этому надо было, чтобы подглядывали за ним. Зная, что любители подобных зрелищ водятся в немалом количестве, он условился с мадам Герэн, чтобы она спрятала в укромном уголке такого человека для наблюдения за его наслаждениями. Мадам Герэн пригласила того, кого я несколькими днями раньше развлекала у потайной дыры, не сказав ему, однако, что человек, которым будут любоваться, прекрасно осведомлен о существовании наблюдательного пункта и что этот пункт не будет праздным: зачем уменьшать любителю зрелищ остроту его сладострастных переживаний? Она уверила его, что наблюдение он будет вести в полной тайне.