Текст книги "Жюстина, или Несчастья добродетели"

– Ее надо прикончить, – заявляет Дюбур, – вышибем дно у кровати и задушим ее матрацами.

Сама Природа помешала исполнению этого ужасного замысла. Произнося эти слова, Дюбур продолжал теребить и встряхивать свой член, а свободная рука блуждала налево и направо по тем прелестям, что по-прежнему оставались в его владении. В конце концов он еле успел донести свой пыл до зада упомянутой нами семнадцатилетней красотки и погрузиться туда. Таким образом, бедная Жюстина теперь могла надеяться на передышку хотя бы до конца ночи. Все же она поостереглась покинуть убежище, пока не убедилась, что проклятого Дюбура больше нет в будуаре. Приготовившись вернуться в свою комнату, она вновь и вновь умоляла свою госпожу позволить ей оставить дом, где ее добродетели грозит ежеминутная опасность. Раздосадованная Дельмонс ответила на эти просьбы презрительным молчанием.

Но в конце концов Жюстина, несколько успокоенная товарками по дому, вернулась к своим обязанностям, не думая совершенно о том, что ее вина в глазах двух негодяев столь велика, что на ее голову непременно обрушится ужасная месть.

Госпожа Дельмонс имела обыкновение, находясь в уборной, класть на шифоньер свои богатые, украшенные алмазами часы. Порою случалось, что она забывала их там, и Жюстина тотчас же исправно приносила их владелице. Через три дня после описанных нами событий часы госпожи Дельмонс исчезли бесследно. Допросили Жюстину. Ей не в чем было себя упрекнуть; она сказала, что, обнаруживая забытые часы, она всегда возвращала их хозяйке. Дельмонс не произнесла ни слова, но назавтра вечером прилегшая отдохнуть на свою кровать Жюстина услышала, как распахивается дверь в ее комнату. Небо праведное! Перед Жюстиной предстала госпожа Дельмонс, а за ней виднелись фигуры полицейского комиссара и нескольких стражников.

– Исполняйте свой долг, сударь, – произнесла Дельмонс. – Эта несчастная украла мои часы. Вы найдете их спрятанными или на ней, или в ее комнате.

– Я вас обокрала, мадам? – Жюстина в смятении вскочила с кровати. – Вам ли не знать мою честность?

И в это мгновение, бросив взгляд на людей, вошедших вслед за комиссаром в ее комнату, она с ужасом признает в одном из них переодетого Дюбура. Этому ненасытному сластолюбцу мало было мерзости уже содеянного: он пришел, чтобы насладиться успехом своего замысла, зрелищем полной гибели своей жертвы, прочесть выражение отчаяния и безысходности на ее лице. Изощренность отвратительна, но она весьма радует испорченные сердца.

«Я погибла», – подумала Жюстина при этом открытии. Она хочет говорить еще, но ее не слушают. Обыск был произведен, часы были обнаружены: Дюбур, сам положивший их туда, вполголоса посоветовал комиссару приподнять тюфяк Жюстины.

Столь явную улику опровергать было нечем. Жюстину схватили. Дюбур самолично связал ее. Порок терзает грубыми веревками руки чистоты и невинности. Скажем даже, что, производя эти действия, злодей имел наглость прижать эти руки к застежке своих штанов, дабы они почувствовали, как возбуждающе подействовала на него эта дикая сцена.

Наконец, не слушая никаких жалоб, Жюстину бросают в фиакр. Дюбур и его камердинер, также переряженный в стражника, занимают места рядом с нею, чтобы везти ее в тюрьму, где скорее приличествовало бы находиться самим этим чудовищам. Дюбур, как только оказался в экипаже, задумал осуществить еще одно преступление. Камердинер крепко держал Жюстину. В одну минуту ей задрали юбку, оглядели, ощупали, обцеловали повсюду. Но Природа, к счастью, не дала распалившемуся развратнику успешно завершить свой замысел: снова возлияния оросили лишь преддверие алтаря, а донести сосуд до жертвенника не удалось.

Экипаж прибывает к месту, останавливается. Жюстину выводят, и воплощенная невинность оказывается в тюрьме, доставленная туда как самая последняя воровка.

Процессы над бедняками, не имеющими ни состояния, ни покровителей, быстро совершаются в стране, где полагают, что честность несовместима с нищетой.

Все попытки оправдаться были напрасны. Вряд ли и самый искусный адвокат сумел бы защитить ее перед этим судом: у госпожи пропали часы, они были найдены в комнате служанки, стало быть, служанка их и украла. Жюстина перечислила все соблазны, все случаи покушений на ее честь, говорила о маскараде Дюбура, о его поведении по дороге в тюрьму – все напрасно! Все принималось за обычную изворотливость преступницы. Ей возразили, что господин Дюбур и госпожа Дельмонс – люди почтенные и на подобные поступки не способны.

Жюстину отправили в Консьержери, где ей предстояло провести оставшиеся дни, расплачиваясь за отказ участвовать в мерзостях. Спасти ее было суждено новому преступлению. Провидению было угодно, чтобы, по крайней мере однажды, преступление послужило на пользу добродетели, уберегло ее от пропасти, уготованной ей коварством одних и равнодушием других.

Жюстина разразилась горькими сетованиями, жалобами на мошенников, погубивших ее. Но ее проклятия не обрушили гнева небесного на их головы, напротив, они благоденствовали. Дельмонс вскоре унаследовала от своего умершего на островах дядюшки ренту в пятьдесят тысяч ливров, а Дюбур, получив от правительства выгодную должность, увеличил свой ежегодный доход до четырех тысяч франков.

Стало быть, благополучие вполне может уживаться с преступлением; стало быть, в гнезде самых страшных пороков может поселиться то, что люди называют счастьем. Сколько примеров этой печальной истины нам еще предстоит узнать!..

Глава третья

Событие, вырвавшее Жюстину из тюрьмы. В какое общество она попала. Новые угрозы ее целомудрию. Гнусности, которым она становится свидетельницей. Как и с кем она бежит из разбойничьей шайки

В тюрьме соседкой Жюстины оказалась некая женщина лет тридцати пяти, замечательная как своей красотой и умом, так и числом и разнообразием совершенных ею преступлений. Теперь она, так же как и Жюстина, ожидала приведения в исполнение смертного приговора. Одно обстоятельство только затрудняло судей: ей, запятнанной всеми мыслимыми преступлениями, нужно было подобрать достойную этих преступлений казнь, причем такую, какую закон разрешал применять к женщинам.

Жюстина внушила этой женщине живой интерес: преступление всегда заинтересовывается добродетелью, особенно если надеется сделать ее для себя полезной.

Однажды вечером, когда им обеим оставалось, надо полагать, не более двух дней до рокового часа, Дюбуа предупредила Жюстину, чтобы она не ложилась спать и постаралась, не привлекая особого внимания, занять место поближе к решетке.

– В восьмом часу, – объяснила Дюбуа, – в тюрьме вспыхнет пожар, это уж я подготовила. Конечно, в пламени погибнут люди, – эка важность. Нас не должны, Жюстина, волновать судьбы других, когда дело идет о нашем благополучии. Я не хочу знать эти смешные узы братства, которые выдуманы людским малодушием и суеверием. Будем сами по себе, дитя мое, будем одиночками, какими нас произвели на свет. Разве люди рождаются не в одиночку? Если для каких-то целей мы порой и сближаемся, то, как только отпадает в этом нужда, сейчас же расходимся. Каждый сам по себе – вот первый из законов природы, самый мудрый, самый нерушимый. С другими мы должны поступать сообразно нашим желаниям и возможностям: притворяться, если мы слабее, брать все силой, подобно зверям, если мы сильнее. И вот сегодня, среди смерти и огня, мы спасемся: четверо моих дружков, ты и я. Мы спасемся, Жюстина, клянусь тебе, и что нам до того, что случится с другими! Ты с нами.

Так, по необъяснимой прихоти Провидения, преступление стало покровителем невинности. В урочный час огонь вспыхнул, пожар мигом охватил все здание – не менее шести десятков людей погибли в пламени, но Жюстина, Дюбуа и ее сообщники уцелели. Той же ночью они добрались до хижины близкого приятеля всей шайки, промышлявшего браконьерством в лесу Бонди.

– Ну вот, ты на свободе, Жюстина, – обратилась Дюбуа к нашей героине. – Теперь ты вольна выбрать себе такую жизнь, какую пожелаешь. Но если ты послушаешь моего совета, дитя мое, ты переменишь правила своего поведения, откажешься от поступков, которые, как видишь, ни к чему не привели. Откажешься от своей щепетильности. Щепетильности смешной и неуместной, потому что речь-то идет всего-навсего о сохранении целомудрия, а что уж говорить об этом, если, судя по твоим рассказам, Дюбур и Дельмонс давно уже его нарушили. Более того, скажу тебе, щепетильности опасной, которая чуть было не привела тебя на эшафот. Спасло-то тебя только преступление. Посмотри, к чему приводят людей добрые намерения и добродетельные поступки, ради чего жертвовать собой? Ты молода и красива, Жюстина, вручи мне на пару лет свою судьбу. Но только не думай, что к святилищу своего храма я поведу тебя по стезе целомудрия и скромности. Тот, кто хочет идти нашей дорогой, должен многому научиться и многое посметь. Убивать, красть, грабить, поджигать, отдаваться всем напропалую и уметь торговать своим телом – вот важнейшие добродетели нашего сообщества. Поразмысли над этим, дитя мое, и решайся скорее: оставаться в этой лачуге нам небезопасно, и еще до наступления дня мы должны уйти отсюда.

– О мадам, – ответила Жюстина, – я перед вами в долгу и никогда не забуду об этом: вы спасли мне жизнь. Ужасно лишь то, что это произошло ценой преступления. Поверьте, что, если б мне понадобилось пойти на него, я бы предпочла тысячу раз умереть. Я представляю себе, какие опасности ждут меня, но я не откажусь от тех правил, которые всегда живы в моем сердце. Но каковы бы ни были опасности добродетели, я предпочитаю их тем страшным благам, которые дарит порок. Принципы морали и религии живут во мне и, благодарение Небу, никогда меня не покинут. Бог обрекает меня на тяготы в земной жизни лишь для того, чтобы вознаградить меня в лучшем мире. Надежда на это утешает меня в моих несчастьях, смягчает мои печали, укрепляет в бедствиях, и я легко встречаю те невзгоды, которые Провидению угодно послать мне. Эта тихая радость тотчас угаснет во мне, как только я оскверню себя преступлением, и вместе со страхом наказания в этой жизни меня будет мучить ожидание возмездия в жизни той, и никогда уже моя душа не будет знать покоя.

– Вот дьявольщина! – закричала, нахмуря брови, Дюбуа. – Что за дурацкие теории, ведущие прямиком в психушку! Оставь ты своего проклятого Бога, дитя мое! Все эти наказания, все эти награды в жизни загробной – все это сказки для дураков, а ты ведь у меня умница, девочка моя! Послушай, Жюстина, ведь преступления бедных людей оправданы жестокосердием богачей! Пусть-ка выделят они из своих сокровищ что-то и на наши нужды, пусть человеколюбие воцарится в их сердцах, и мы тотчас же станем добродетельнее всех. Но пока наша забитость, наша покорность, наша, черт побери, добродетельность лишь удваивают тяжесть наших цепей. Ей-богу, дураками бы мы были, если б отказались от преступлений. Ведь только они и облегчают гнет, под которым нас держат богачи. Мы все равны между собой, Жюстина. Такими нас создала природа, и если суровая несправедливая судьба нарушила этот порядок, то мы исправляем эту несправедливость и возвращаем себе самое необходимое из того, что было у нас отнято. Ах, мне нравится их слушать, этих богатеньких, этих титулованных людей, чиновников, попов; я люблю их проповеди о морали. В самом деле, легко не стать вором, когда у тебя втрое больше, чем тебе требуется для житья. Как можно стать убийцей, когда тебя окружают со всех сторон восторженные похвалы льстецов, – на них, что ли, озлобится твое сердце? Ах, как не быть воздержанным и скромным, когда на столе перед тобой роскошные яства! Большая заслуга – не пожелать жены ближнего, когда твою чувственность в любую минуту могут утешить изобретения самой безумной похоти! Но мы, Жюстина, мы, которых это варварское Провидение, этот бесполезный смешной Бог, которому ты куришь фимиам как идолу, приговорили ползать на брюхе, как змей в траве, мы, те, на кого смотрят с презрением из-за нашей бедности, над кем тиранствуют оттого, что мы слабы, мы, по твоему мнению, должны свято блюсти их законы и отказаться от преступлений? Да ведь только преступление может помочь нам распахнуть запретные двери жизни, выстоять, существовать! Ты хочешь, чтобы мы оставались до конца дней своих покорны и унижены, тогда как этот класс будет пользоваться всеми дарами фортуны, обрекая нас на труд и страдания? Нет! Нет, Жюстина! Либо этот твой обожаемый Бог заслуживает лишь ненависти, либо все, что творится здесь, Ему неведомо, и тогда Его можно только презирать. Полно, дитя мое! Когда природа ставит нас в положение, в котором не прожить без злодеяний, и позволяет нам успешно их совершать, значит, и зло, и добро подчинены ее законам и она безразлична к ним обоим. Равенство – вот что создала для нас природа, и вина тех, кто его нарушил, больше, чем вина того, кто стремится его восстановить. И те и другие должны следовать законам природы и равно наслаждаться плодами своей деятельности.

Речь Дюбуа была куда стремительнее и горячей лекции Дельмонс, посвященной тому же предмету. Та, что совершила злодеяния из нужды, оказалась убедительней преступницы из склонности к распутству. Потрясенная Жюстина уже готова была пасть жертвой красноречия этой ловкой женщины. Но голос еще более могучий зазвучал в ее сердце, и она объявила своей искусительнице, что решила не уступать ее уговорам, что зло всегда останется для нее злом, а смерть не так страшит ее, как соучастие в каком-либо преступлении.

– Ну что ж, – сказала Дюбуа, – поступай как знаешь. Ты выбрала жалкую участь. Но если когда-нибудь тебе придется оказаться на виселице, потому что твоя добродетель не позволит преступникам вновь спасти тебя, вспомни по крайней мере наш разговор.

Во все время этого диалога четверо соратников Дюбуа усердно пьянствовали с приютившим шайку браконьером. Так как вино обычно призывает злодеев к еще большим злодействам, они, услышав решительный отказ Жюстины, вознамерились, раз уж не удалось превратить ее в сообщницу, сделать ее своей жертвой.

Образ их мыслей, род их занятий (а были они попросту разбойниками с большой дороги), их нравы, их нынешнее физическое состояние (после трехмесячного тюремного воздержания похоть прямо-таки распирала их), полумрак их убежища, ночное время, ощущение безопасности, охватившее их, опьянение, невинность Жюстины, ее возраст, прелестные черты ее лица и фигуры – все это наэлектризовало и воспламенило их. Поднявшись из-за стола и немного посовещавшись, они предъявили свои требования: Жюстина должна удовлетворить желания каждого из этой четверки, и немедленно. Не захочет добровольно – ее заставят силой. Если все произойдет по доброму согласию, каждый заплатит ей по одному экю и ее отпустят на все четыре стороны. В случае отказа она все равно достанется им, но тогда, во избежание огласки учиненного насилия, им придется ее заколоть и закопать под каким-нибудь деревом поблизости.

Нет смысла рассказывать, как было встречено Жюстиной это душераздирающее решение. Она упала перед Дюбуа на колени, умоляя еще раз оказаться ее спасительницей.

– Черт возьми! – воскликнула Дюбуа. – Мне и в самом деле тебя жалко. Ты дрожишь от испуга, когда тебя хотят осчастливить четверо таких бравых молодцов. Ну-ка взгляни. – И она по очереди стала представлять Жюстине всю четверку. – Вот первый, его зовут Бриз-Барб, двадцать восемь годков, ну а член у него, доченька, такой… Только бы им и любоваться, если б еще лучше не был у моего брата. Вот он! Кер-де-Фер – тридцать лет, а инструмент!.. Бьюсь об заклад, ты его и двумя руками не обхватишь. Третий – Сан-Картье. Посмотри, какие усищи! Двадцать шесть лет. – Тут она понизила голос. – Скажу тебе, что накануне нашего ареста он отделал меня двенадцать раз за один вечер. О! Четвертого ты наверняка примешь за ангела. Он слишком красив, чтобы заниматься нашим ремеслом. Мы прозвали его Руэ. Он и станет самым заядлым развратником. С его склонностями не миновать такой судьбы. А его дубинка!.. Нет, нет, Жюстина, ты это должна увидеть: такой прибор вообразить невозможно. Глянь, какой он длинный, толстый, твердый, а кончик как позолоченная шишка. Эх, я тебе признаюсь, когда он этой шишкой пронял меня до кишок, я почувствовала себя новой Мессалиной. Да ты знаешь ли, доченька моя, что в Париже найдется десяток тысяч женщин, которые отдадут половину своего золота или драгоценностей, только б оказаться на твоем месте. Послушай, – продолжала Дюбуа после некоторого размышления, – я достаточно управляю этими молодцами, чтобы добиться для тебя помилования, но только если ты меня не подведешь.

– Что ж делать, мадам! Приказывайте, распоряжайтесь мною, я согласна на все.

– Следовать нам: убивать, красть, подбрасывать отраву, резать, поджигать, грабить, разбойничать – словом, делать все как мы. При таких условиях я спасу тебя от остального.

Тут уж Жюстина не могла колебаться. Конечно, принятие таких условий грозило ей новыми опасностями, но они были не столь наглядны, как та, что грозила ей сейчас.

– Да, да, мадам, – вскричала она, – я пойду куда угодно, клянусь вам! Спасите меня от ярости этих людей, и я не покину вас до конца моей жизни.

– Ребята, – сказала Дюбуа, – эта девочка отныне в нашей шайке, я ее приняла. И прошу вас теперь: никакого насилия по отношению к ней, не отталкивайте ее от нас. Ее возраст и внешность помогут заманить многих простаков в наши силки. Пусть она служит для нашего дела, а не для нашего развлечения.

Человеческие страсти достигают порой такой ступени, когда ничто не может их сдержать: все старания заставить услышать голос разума тщетны, разнузданность заглушает его, и средства, направленные к тушению пожаров, лишь раздувают пламя.

Дружки Дюбуа оказались именно в таком, грозящем бедой, положении. Вся четверка, держа наготове свои орудия, ждала только, чтобы жребий определил, кому из них достанется первым сорвать плоды удовольствия. Они были пьяны, веселы, терзаемы похотью – какие разумные доводы могли подействовать на них?

– Нет, черт побери, – проговорил Бриз-Барб, – надо, чтобы паскудница пропустила нас всех через себя, только так она может спастись. Никто же не говорит, что для приема в воровскую шайку надо держать экзамен на добродетель. И девственность не нужна никому, чтобы выйти на большую дорогу.

– Тысяча, сто тысяч чертей, – воскликнул Сан-Картье, вплотную приблизившись к Жюстине и демонстрируя перед ней свои мужские достоинства, – клянусь Богом, на которого я, впрочем, плюю, мне невтерпеж отделать ее! Или задушить – пусть сама выбирает.

Содрогаясь от ужаса, внимало наше кроткое, трепещущее создание этим словам. Предназначенная в жертву, Жюстина простирала в мольбе руки к своим мучителям. И Бог, которого эти изверги оскорбляли своими грязными проклятиями, защитил ее.

– Одну минутку, – сказал Кер-де-Фер, на правах брата Дюбуа имевший честь возглавлять шайку. – Одну минутку, друзья мои, мне охота не меньше, чем вам. Вот посмотрите. – И он своим огромным молотом ударил по ореху, лежавшему на столе. Орех раскололся. – Не меньше вашего мне необходимо избавиться от накопившегося семени. Но я думаю, что все это можно устроить так, чтобы все остались довольны. Раз уж эта шлюшка так держится за целомудрие, а в целомудрии, как очень справедливо заметила моя сестра, есть нечто ценное, и оно может послужить нам на пользу, оставим этой девице ее девственность. Но надо ведь и нас успокоить. Ты видишь, сестрица, в каком мы состоянии, мы ведь вас обеих, чего доброго, придушим, если вы станете мешать нашим планам. Мы – люди необузданные, и поток наших страстей может затопить всю окрестность, если ему не найти правильного русла. Ты вспомни, Дюбуа, нам приходилось убивать сопротивлявшихся нам женщин, и это было нам не в диковинку. Ты видела, что преступление ничуть не мешало удовлетворению похоти, и наше семя, смешавшись с кровью, исправно лилось в створки раковины как ни в чем не бывало. Поэтому внимательно выслушайте, что я предлагаю.

Надо, чтобы Жюстина осталась в чем мать родила и в таком виде позволила бы нам по очереди позабавиться с нею, как нам придет в голову. А Дюбуа в то же самое время удовлетворит нашу страсть более основательно.

– В чем мать родила? – воскликнула Жюстина. – Предстать обнаженной перед мужчинами! О Боже праведный, чего вы требуете! Когда я окажусь в таком виде перед вами, кто защитит меня от всяких непристойностей?

– А кто тебя сейчас защитит, шлюха? – спросил Руэ, запуская руку под юбки Жюстины и норовя поцеловать ее.

– Да, дьявол тебя побери, кто тебя защитит? – подхватил Сан-Картье, ощупывая оборотную сторону той медали, по которой уже бегали пальцы Руэ. – Ты же видишь, что ты в полной нашей власти. Видишь – тебе остается только полная покорность. Покорись или умри!

– Полно, полно, оставьте ее, – проговорил Кер-де-Фер, отталкивая от Жюстины своих товарищей. – Дайте-ка ей спокойно приступить к тому, что от нее требуется.

Жюстина, почувствовав себя свободной, воспрянула духом.

– Нет, – сказала она, – вы можете делать со мной все, что захотите, вы сильнее меня. Но по доброй воле вы ничего не получите.

– Хорошо, тварь, – проговорил Кер-де-Фер и закатил Жюстине такую оплеуху, что она опрокинулась на кровать. – Мы тебя сами разденем.

И с этими словами он задрал ей юбки и, выхватив острый нож, полоснул по ним. Он действовал с таким ожесточением, словно вспарывал живот своей жертвы. Через минуту самая совершенная в мире нагота вторично была выставлена на обозрение самому чудовищному сластолюбию.

– Приготовимся же, – распорядился Кер-де-Фер. – Ты, сестрица, ложись навзничь на кровать, чтобы Бриз-Барб взял тебя спереди, а Жюстина пусть сядет на тебя верхом поближе к лицу Бриз-Барба и напоит его из своего источника – ему понравится, я его вкус знаю.

– Мать честная, – откликнулся Бриз-Барб, не спеша пристраиваясь на животе Дюбуа, – никогда мне не было так хорошо. Спасибо тебе за эту выдумку.

Он накачивает Дюбуа, Жюстина пускает струйку ему в рот, он извергается, и к делу приступает Сан-Картье.

– Пока я буду отделывать твою сестрицу, – обращается он к атаману, – подержи передо мной эту потаскушку.

Просьба уважена. Он шлепает ладонью по щекам Жюстины, потом по ее груди. Целует ее в губы, кусает их и так сильно, мнет груди бедняжки, что она близка к обмороку. Ей больно, она молит о пощаде, слезы появляются на ее ресницах, и это еще больше возбуждает злодея. Он начинает все быстрее раскачиваться на теле Дюбуа и наконец, почувствовав, что наступила кульминация, с силой отталкивает от себя Жюстину.

Очередь Руэ. Он вставляет свой стержень в отверстие, но его останавливает Кер-де-Фер.

– Постой-ка, сынок. Я хочу взять тебя в попку. А потаскушку эту мы поместим посреди, между нами, ты будешь щупать ее спереди, а я сзади.

Несчастная Жюстина, терзаемая двумя разбойниками, уподобилась молоденькой иве под двумя грозами. Вот уже с одной стороны безжалостно исщипан нежный мох, покрывающий венерин холмик, а с другой – обе подушечки очаровательных ягодиц расцарапаны острыми когтями Кер-де-Фера.

Двое распутников, проворно поменяв места жертвоприношений, меняют содомию на кровосмешение и становятся: один – мужем своей сестры, а другой – любовником своего зятя. Жюстина, однако, ничего не выигрывает от этой мены. Возбуждаясь, Кер-де-Фер делается еще более жестоким. Он с силой бьет Жюстину по щекам.

– Посмотрим, кто ударит сильнее, – кричит он сообщнику, – хлопни-ка ее по заднице, братец!

Два молота заколотили по наковальне. Жюстина была настолько истерзана, что у нее носом хлынула кровь.

– Вот этого мне и надо было, – зарычал Кер-де-Фер, жадно припав к льющимся из ноздрей ручейкам. – Присоединяйся к нам, Бриз-Барб! – Он тут же получает еще одного участника, он в восторге, он опустошается наконец. Наступает тишина.

– Во всем этом, – говорит, поднимаясь, Дюбуа, – мне кажется, в самом большом выигрыше оказалась я.

– Ты всегда умеешь устраиваться, – ответил ее брат. – Ведь только для того, чтобы перепробовать всех, ты не допустила нас до этой девчонки. Ну ладно, потерпим, в ней-то от этого ничего не убавилось.

Пора было отправляться в дальнейший путь, и в ту же ночь шайка перебралась в Трамбле, рассчитывая оказаться вблизи лесов Шантийи, где они надеялись на несколько удачных дел.

Отчаяние Жюстины было ни с чем не сравнимым. Мы полагаем, что она уже достаточно знакома нашим читателям, чтобы они поняли, как мучила ее необходимость следовать за такими людьми, и что решимость сбежать от них при первой возможности все более укреплялась в ней.

Разбойники расположились на ночлег среди стогов сена близ Лувра. Наша сиротка хотела было пристроиться рядом с Дюбуа, но та вовсе не намеревалась в очередной раз служить защитницей девичьей чистоты. Она предпочла предаться увеселениям плоти с тремя своими сообщниками. Четвертый подошел к Жюстине. Это был Кер-де-Фер.

– Милое дитя, – начал он, – надеюсь, вы не откажете мне провести ночь подле вас. – И, заметив, какое отвращение отразилось на лице Жюстины, поспешил успокоить ее: – Не пугайтесь, мы просто поболтаем, а если что и случится, то только по вашей доброй воле.

– Ах, Жюстина, – продолжал этот мошенник, устраиваясь рядом и обнимая девочку, – не кажется ли вам несусветной глупостью надежда соблюсти свою чистоту, оставаясь с нами? Даже если мы согласимся с вами, совпадет ли это с нашими общими интересами? Бесполезно скрывать от вас, милое дитя, что, когда мы будем останавливаться в городах, мы рассчитываем, что ваши чары помогут нам заманивать в ловушку дураков.

– Что ж, сударь, – отвечала Жюстина, – так как вы знаете, что я предпочту смерть этим мерзостям, не могу понять, какую пользу могу я вам принести и почему вы не хотите оставить меня в покое?

– Разумеется, мой ангел, не хотим, – согласился Кер-де-Фер. – Вы должны служить или нашим интересам, или нашим наслаждениям. Ваша несчастливая судьба возложила на вас это бремя, и надо его нести. Но знайте, Жюстина, что в этом мире нет ничего непоправимого. Послушайте меня и определите свою судьбу сами. Согласитесь жить со мной, милая девочка, согласитесь принадлежать только мне, и я вас избавлю от печальной роли, вам уготованной.

– Мне, сударь, стать любовницей…

– Договаривайте, Жюстина, договаривайте! Вы хотели сказать «мерзавца», не так ли? Вы хорошо понимаете, что я не могу предложить вам другого звания. Вам известно, что мы не вступаем в законные браки. Мы – другие. У заклятых врагов всяческих цепей нет стремления связывать свою судьбу с кем бы то ни было, и чем благоуханнее для так называемых порядочных людей розы Гименея, тем они для нас отвратительнее. В необходимости потерять то, что вам так дорого, не лучше ли пожертвовать этим ради одного человека, чем стать, без собственного защитника и покровителя, добычей многих?

– Ну, во-первых, почему же я не могу выбрать другую участь?

– Да потому, что мы вас не отпустим, дитя мое, и это самый веский довод. В самом деле, – Кер-де-Фер почему-то стал говорить быстрее, чем прежде, – какая жуткая нелепость ценить столь высоко, как вы это делаете, такой пустяк! Неужели девушка может быть настолько наивной, что верит, что ее добродетель зависит от того, какого размера и глубины некая частичка ее тела? Что людям и Богу важно – нетронута эта частичка или разрушена? Скажу больше: по замыслу природы каждая особь в этом мире должна выполнять то, ради чего она была создана. Женщина же создана на радость мужчине, для его наслаждения. Это ее предназначение, так ее замыслила природа, и сопротивляться тому, что она замыслила для вас, – значит, оскорблять ее. Это значит оказаться существом бесполезным для этого мира и потому презренным. Ваше дурацкое благоразумие, бессмысленное ваше целомудрие отделяют вас от того, чтобы быть нужным природе и обществу, и, стало быть, оскорбляют и то и другое. В сущности, это смешное упрямство, заслуживающее порицания, и оно не к лицу такому умному созданию, как вы. Может быть, вы устали меня слушать, но все-таки послушайте еще, дитя мое. Хорошо, я согласен уважать вашу слабость. Я не прикоснусь, Жюстина, к тому фантому, существованием которого вы так дорожите. У красивых девушек есть в запасе не только этот дар, и служение Венере может совершаться не в единственном храме. Есть и другие. Я удовлетворюсь самым тесным. Знайте, моя дорогая: близ лабиринта Киприды есть мрачная пещера, куда спрятались от нас страсти, чтобы сильнее манить нас к себе. Там будет алтарь, на котором я воскурю фимиам. Там ничто нам не помешает. Если вас пугает беременность, этот путь исключает ее. Ваш стан останется по-прежнему стройным. Плоды, которыми вы дорожите, не будут сорваны, и вы пребудете все в той же чистоте. При этом способе ничто не может изобличить девицу. Каким бы яростным и многочисленным атакам она ни подвергалась… Едва пчела, насытившись соком, улетает, чашечка розы закрывается, и никто не может сомневаться в том, что она никогда и не открывалась. Есть множество девиц, которые наслаждались таким манером лет по десять и с разными мужчинами и выходили замуж во всем блеске своей невинности. А сколько отцов, сколько братьев злоупотребляли таким образом родственными чувствами своих дочерей и сестер! Однако и им не пришлось краснеть, выходя замуж, за то, что они не уберегли свою перегородку. А сколько священников на исповеди пользуются такой же дорогой! Словом, это прибежище тайны, в этом месте страсти укрощены оковами благоразумия, что еще добавить к этому, Жюстина? Если этот храм потаенный, то он и самый восхитительный. Наслаждение, получаемое там, – чистое, беспримесное, не похожее в этом смысле на место, расположенное по соседству, куда проникаешь с усилиями, где боль неминуемо предшествует первой радости. Те, кто выбрал эту дорогу, никогда не сожалеют о том, что пренебрегли другой. Попробуем же! Решайтесь, Жюстина, дайте мне ваш дивный маленький зад, и мы оба будем счастливы!

Поползновения распутника были тем более опасны, что незаурядный ум и логика соединялись в нем с грубой физической силой и полнейшей разнузданностью. Но Жюстина пока была еще в силах воспротивиться соблазнителю.

– Сударь, – отвечала она, – я никогда не занималась теми ужасными вещами, к которым вы склоняете меня, но осмелюсь сказать, что столь восхваляемое вами деяние оскорбляет не только женщину, но и саму природу. Гнев небесный настигает таких грешников еще в этом мире: вспомните Содом, Гоморру и другие города. Господь испепелил их своим огнем – вот грозный пример того отвращения, какое вызывает в Предвечном эти поступки. И земное правосудие подражает небесному и посылает на костер предающихся этому пороку.