Текст книги "Институтка"

XLII

Заперли Прокопа в хату. Караул стоит у дверей. На дворе снаряжают повозку. Назар лошадей под пана закладывает.

Долго сидел в раздумье мой муж.

– Устино, – промолвил он наконец, – сядь возле меня.

– Что ты сделал, мой голубь! Что ты сделал! – говорю я ему.

– А что я сделал? Будешь на воле, вот что! Будешь вольная, Устина!

– Воля, – говорю, – да без тебя!

Так мне горько стало!..

– Воля! – как крикнет он. – Воля!.. Но на воле и горе и напасть не страшны. На воле я горы потоплю. А крепаку как ни повезет, все равно добро на лихо обернется.

На дворе застучала тележка. Повели Прокопа; посадили. Я, в чем была, вскочила к нему. Старуха нас обоих благославляет.

– Помоги вам матерь божия! – говорит она нам, а слезы тихие так и льются из ласковых глаз.

Помчали нас. Как еще пани меня не хватилась, наставляя на дорогу пана! Не пустила бы она меня.

Едем молча, взявшись за руки. Я не плачу, не тоскую, только сердце бьется да трепещет.

Подъезжаем мы к городу. Вдруг нас пыль обдала – это пан нас обгонял. Въехали мы в город. Скоро прогремели мы по улицам и остановились у высокого дома.

Выпустил Прокоп мою руку.

– Устя, – говорит, – не горюй.

Повели его на прием. Я села на крыльце, как на кладбище.

– Не тоскуй, – говорит мне Назар. – Біс біду перебуде: одна мине, десять буде.

А сам Назар уже начал седым волосом, как снежком, пересыпаться. Утешает меня, а на самом на нем видно, что уж ничто его не утешит.

Вот наконец выводят моего мужа. Боже мой милостивый! Сердце у меня замерло, а он весел, как в светлый праздник.

XLIII

Осталась я с мужем в городе. Пролетело то времечко так быстро – вот как искра мелькает. Но до самой смерти я его не забуду.

Тотчас же моего мужа поручили дядьке, настоящему солдату, учиться войсковой науке; а дядька этот был высокого роста, глаза имел черные; волосы и усы торчали у него, как щетина; ходил прямо, говорил громко, держал себя гордо.

Вот мы ему кланяемся, а он ничего, только нахмурился и осматривает Прокопа. Дает ему Прокоп деньги.

– Извините, – говорит, – дядько, что мало. Крепак не много себе нагорюет.

Дядька кашлянул, плюнул:

– Пойдем!

– Пойдем на базар, душа, погуляем, – говорит мне Прокоп.

Мы и пошли. Ходим мы улицами и переулками, гуляем себе, а он меня спрашивает:

– Ну что, Устино, чувствуешь ли ты, что уже ты вольная душа?

А сам смеется и заглядывает мне в глаза. Хоть и было у меня на душе неспокойно, хоть и тужило мое сердечко, а все-таки я усмехнулась и как будто порадовалась.

Нашла я хатку такую, что внаем отдавалась, а денег у нас нет, да и добыть их откуда? Продать нечего: я, как поехала из дому, ничего с собой не взяла; да и не велики сокровища были у меня там. Несколько сорочек, да две исподницы, да какая-нибудь юбочка, да кожушаночка. Не до того мне было тогда, чтобы забирать с собой все это, а после пани не отдала. Вот я и подумала: «Пойду-ка я в поденщину». Посоветовалась с Прокопом, да и пошли мы к хозяйке, что хату внаем отдавала. Рассказали ей о своей беде, да и спрашиваем у нее: будет ли она согласна, чтоб мы ей за хату поденно платили?

– Хорошо, – говорит, – будут у вас деньги, платите мне поденно; а не будут, так я и подожду.

Мы и перебрались к ней в хату.

XLIV

Хозяйка наша была вдовушка старенькая, приветливая, ласковая и уж какая говорливая! Рассказывает да рассказывает, и все про свое горе, что весь их род извелся, что одна она осталась на белом свете, словно былинка в поле. Вздыхает беспрестанно, а то и всплакнет; и об нас довольно она слез пролила. Бывало, мы сидим с мужем, толкуем, а она начнет плакать да причитывать, что вот, мол, какие мы молоденькие, какие – как бы не сглазить – хорошенькие, жить бы нам жить да людей веселить. Причитывает да плачет. Мы ее уговариваем, останавливаем – нет, не берет! Разве тогда она только утихнет, когда дядька войдет да крикнет на нее:

– Опять баба киснет!

А она его сильно боялась: ни заговорить с ним, ни спросить его ни о чем не смела.

– Что это за человек на свет родился! – говорит, бывало, Старуха. – Какой же он грозный да неласковый – оборони бог! Или у него роду-племени никогда не бывало, или что… Господь его знает!

Ранехонько вскочу, бывало, и бегу на поденщину, возвращаюсь поздно. В руке у меня заработанные деньги – весело поспешать домой! Еще на дороге муж меня встретит и спросит потихоньку:

– Чай, наморилась, Устя?

XLV

Вот однажды вечерком сидим мы в хате. Солдат на лавке с трубкой, хозяйка у окошечка, а мы с Прокопом поодаль. Сидим мы все молча – вдруг кто-то постучался к нам, и…

– Здравствуйте! – загремело за дверью.

– Да это Назар?

И точно он. Вошел и стоит перед нами, чуть головой потолок не подпирает, трубка в зубах, а седина словно попряталась в густые кудри.

– Бог помочь хозяйке и всем!

– Спасибо, милости просим, – приветствует его старуха.

– Откуда ты взялся, Назар? – спрашивает его Прокоп. – Ни дать ни взять из земли вырос!

– Я, – говорит, – оттуда, откуда добрые люди выглядывают, мандрівочки поджидают.

Дядька зашевелился, посмотрел на дверь.

– Чего ты вертишься, пан солдат? Ты нас не дичись: мы одной с тобой веры.

Дядька все смотрит на окна да на дверь.

– Эка, какой ты быстрый! Чего смотришь? Не ветер ли в поле поймать хочешь? Ты сам, я вижу, степняк, так и не пытайся – не поймаешь, а лучше дай мне трубку закурить. Ну, каково вам тут живется? Почему у вас в городе молодицы хорошие да пригожие (тут он подмигнул мне)?

– А у вас там каково? – спрашиваю я у него.

– У нас-то? У нас на выбор дают, на людскую волю: хочешь – плачь, хочешь – голоси!

– Ох, горе, горе! Несчастная моя головушка! – начала жаловаться хозяйка.

Солдат только ус покрутил.

– А старуха? – спрашиваю я.

– Живет; старуха все перетерпит. Вам кланяется.

Я спрашиваю о себе: что пани обо мне говорит?

– Эге! Досталось за вас обоих пану на орехи. «Чрез твое, говорит, баловство мы двух работников потеряли. Кто ж в дураках остался?» Это пани говорила. А я скажу: дурак не дурак, а стоя перед ней, наш пан на разумного нисколько не походил.

Хозяйка между тем ужинать нас просит. Назар достал из-за пазухи фляжку горилки и поставил на стол.

– Выпьем, – говорит, – по полной: наш век недолгий. Будьте здоровы, у кого черные брови!

– Что это за водка? – говорит дядька. – Лучше воды напиться, чем такой сивухи.

– Кто захочет, так и воды напьется, – отозвался на это Назар.

– Горилочка, сдается, добрая, – заметила хозяйка.

– Чтоб тому шинкарю такое же житье доброе! – гаркнул дядька ей в ответ.

А сам взял да выпил. Выпьет, плюнет, выругает водку и опять выпьет.

Старуха дивится на него да головой качает, а наконец и не вытерпела:

– Что ж вы так ее хулите?

– Не твое дело, баба! – грянул дядька. – Мы для приятелей всякую водку пьем.

– Ну и на здоровье!

– Знайте нашу московскую доброту! – добавил Назар.

Мы ужинаем, разговариваем, а дядька все пьет да пьет. Побледнел весь и голову повесил. Смотрит он на нас с мужем, да и заговорил вдруг:

– Эх вы, молодежь, молодежь! Не долго вам пожить вдвоем – только вы не горюйте. Пожили, пороскошничали – и будет с вас. Ведь бывает и такое житье, что с самых пеленок ни ласки, ни добра не знаешь. Вот этак-то живи: без роду, без племени, без привету, со всеми удовольствиями.

Старуха обратилась к нему:

– А где же ваш род? Откуда вы сами?

– Из кантонистов, – отвечал солдат сурово, – из тех, коли что слыхали, в холеру много поубавилось. Роду у меня нет, не знал и не знаю.

– А матушка ваша?

– Сказал: не знаю; что без толку-то расспрашивать?

– Вот и я теперь безродная! – промолвила хозяйка, всхлипывая.

– И она туда же в люди суется! – загремел солдат. – Что твое горе – плюнуть! Вот горе-то, что некого вспомнить, никто и про тебя не вспомнит. Некуда пойти и негде остаться. Все тебе чужие, и все чужое: и хата, и люди, и одежа. Степняк! – обратился он к Назару. – Так, брат, меня со степей взяли; ну и хороши, чай, те степи были. Дай, баба, водки! Выпьем до дна: на дне молодые дни.

Сказал, а у самого слезы так и катятся, и смеется он и горилку тянет – все разом, потом упал на лавку и тут же заснул.

– Ну, по сей речи, до первой встречи, – сказал Назар. – Прощай, брат Прокоп. Да вот, погоди, чуть было не забыл: принес я тебе деньжонок малую толику – пять целковых. Возьми да живи на здоровье.

– Спасибо, брат. Не знаю, когда и отдать смогу.

– Гай, гай! были бы мы только живы! Это не панские деньги, а братские: от них не запечалишься. А я себе заработаю. Теперь я вольный, хоть на полгода, пока с собаками не поймали.

Сказал, распростился со всеми да и пошел. Только его и видели.

XLVI

Господи милостивый! Какое было тогда наше житье! Хоть и с нуждою пополам жили, а так мирно, благодатно, легко дышать, весело на свет божий глядеть, когда ты знаешь, что все, что ни заработаешь, все это на себя. Сижу ли я, говорю ли я – никого не боюсь; работаю ли я или нет – никто меня не приневолит, никто не тронет. Чувствую я и душой и телом, что живу…

Весною начали слухи ходить, что солдатам скоро в поход выступать.

«Это неправда», – говорю я самой себе, а сердце мое тотчас же почуяло, что правда; а тут и приказ: в поход, в поход сбираться.

Прокоп меня утешает, говорит, что беда эта временная.

– Ворочусь, – говорит, – будем мы тогда вольные.

– Так, так, – говорю, – так, мой голубь!

А сердце у меня болит, а слезы у меня текут…

Вот уже назначен день похода. Пошли мы в хутор попрощаться; панов не было, одну только старушку застали. Старушка моя милая! Я ее издали узнала на подворье, а узнавши ее, заплакала. Одной только душой она еще жива была… Подбежала я к ней, обняла ее, как родную мать.

– Что ты плачешь, моя голубка? – спрашивает она меня потихоньку.

– Вы тут остаетесь, в этом аду?

– Конечно, тут, моя пташка. Тут я родилась, тут я крестилась, тут осиротела – тут и умру.

– Да вы до смерти будете мучиться?

– И буду мучиться, моя пташечка.

Благословила она нас, как родных детей, наделила чем могла. Попрощались мы, пошли. Не раз и не два оборачивались мы, смотрели. На пороге стоит старушка, кругом тихо, везде светло. С поля ветерок дует, от леса холодком тянет, где-то вода шумит, а высоко надо всем играет-сияет ясное солнышко.

XLVII

Проводила я своего мужа до самого Киева. В Киеве я осталась служить, а он ушел с полком куда-то далеко, в Литву.

– Не суши себя слезами, мое сердце! – говорил мне мой муж на прощание. – Я надеюсь, что вернусь; надейся и ты, дожидайся меня.

Вот я и дожидаюсь его. Уж как долга эта солдатская служба! Вот уже семь лет прошло, как он пошел. Увижу ли я его когда? В своем селе я и не была. Слыхала от людей, что все живы, все там идет по-прежнему. Старушка живет, все переносит, а про Назара ни слуху ни духу.

Служу я, нанимаюсь, зарабатываю. Что наша копейка! Кровью она обкипела; зато мне иногда так легко, что даже весело станет, как только подумаю, что стоит мне захотеть – и тотчас же могу я бросить эту службу. Подумаю я этак и доживу до конца года. Утешает меня, помогает эта думка, что не связаны у меня руки. «Эта беда временная, не вечная», – думаю я тогда.

Как же мне хоть на минутку забыть моего мужа! Да меня и бог тогда забудет! Он мой муж, он мой и благодетель – подкрепи его матерь божия, а я вольная, и хожу я, и говорю, и смотрю на все весело, и нуждушки мне мало, есть ли еще горе на свете.