Текст книги "Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник)"

«Это было все наяву…»

 
Это было все наяву.
Отчего так спокойно мне,
будто я уже не живу,
или видела все во сне?
 
 
Или кто-то мне рассказал
про волненье и слабость ног,
про холодный ночной вокзал
и про пыль городских дорог,
 
 
про едва забрезживший день,
про чужой неприютный двор,
про семью и длинную тень
от матросской ленты его.
 

«Милый друг! От себя ли мы скроем…»

 
Милый друг! От себя ли мы скроем
как ошиблись с тобою на миг,
и не наших романов герои
оказались героями в них.
 
 
Как мне жаль их. И жить-то не смеют,
и чужие примеры не впрок,
и хотеть ничего не умеют,
и боятся страстей и тревог,
 
 
перед встречами рюмкой сивухи
прогоняют сомненья и страх,
и бегут от любви, что есть духу,
если Бог не откажет в ногах.
 
 
Мы с тобой – настоящие люди
И счастливыми быть не должны.
Но когда нас и вправду полюбят,
эти слезы нам будут смешны.
 
 
Пусть уж лучше измучат, состарят,
выпьют душу по капельке. Пусть!
Но зато нам навеки подарят
Настоящую радость и грусть.
 
 
А покуда безлюдье мы терпим,
пусть мне будет лекарством от ран,
что скончался естественной смертью
мой последний бездарный роман.
 
 
И скончавшись, оставил в наследство
много грустных и радостных строф.
Хорошо, что он был мне хоть средством
для бесчисленных новых стихов.
 

«Комната мраком наполнится…»

 
Комната мраком наполнится,
в окнах зажгутся огни,
будто бы детство, припомнятся
даже последние дни.
 
 
Давним повеет недавнее,
невозвратимым, как сон,
радостным станет печальное,
девичьи слезы – росой.
 
 
Прежней тревоги истомчивой
больше нигде не найду.
Что ж это, молодость кончилась
на двадцать первом году?
 

«Снилось мне, что, тиха и грустна…»

 
Снилось мне, что, тиха и грустна
я по лесу бродила одна.
Высыхала на листьях роса,
паутина легла на глаза,
и она мне ресницы сплела,
чтоб я больше смотреть не могла,
чтоб волнения жизни земной
никогда не дружились со мной,
чтоб, не видя, а только дыша,
вечно думать, что жизнь хороша,
и не знать ни страстей, ни тревог…
 
 
Страшен сон мой, да милостив Бог!
 

Сирени

 
На окне у нас тоскуют
дети будущего лета,
солнце весело целует
нерасцветшие букеты.
 
 
Оттого повеселели
эти солнечные пятна,
что душистые сирени
не уйдут уже обратно.
 
 
Много солнца нынче в мире,
мир светлее и алее,
а весну в моей квартире
вместе делать веселее.
 
 
А сирени приуныли,
опустив глаза на воду,
и впервые полюбили
недоступную свободу…
 
 
И узнали, что зачахнут
без кустов своих зеленых,
оттого они ни капли
не похожи на влюбленных.
 
 
А ведь им была понятна
цель веселая, другая,
и тянулись к этим пятнам,
про кусты не вспоминая.
 
 
…Что же, значит, и весною
что-то есть любви дороже,
и когда-нибудь со мною
не случилось бы того же.
 

Гимн ямбу

 
Еще звенишь, еще не умер,
удар врагам и дар друзьям,
любовь и гнев, печаль и юмор,
четырехстопный славный ямб.
 
 
Ты нам историей завещан,
урок отцовский сыновьям,
свободный дух, живой и вещий,
оружье славы, гордый ямб.
 
 
То очаруй, то грозно свистни,
то будь отшельник, то буян,
отец поэзии и мысли,
и бог веселья, добрый ямб.
 
 
И я б легла, сложив оружье,
среди могильных черных ям,
когда б со мной ты не был дружен,
мой старый спутник, верный ямб.
 
 
Но я услышу голос вечный
и волю дам твоим струям,
мой честный, чуткий, человечный,
чеканный, чистый, четкий ямб.
 

«Тому назад немало дней…»

 
Тому назад немало дней,
впервые не тоскуя,
спокойно ты сказал о ней:
«Когда-то знал такую».
 
 
Вот так когда-нибудь и мы,
в разлуке ли, забыты –
покаемся перед людьми,
что мы с тобою – квиты.
 
 
И в темноте, и в тишине,
у милых ног вздыхая,
ты тоже скажешь обо мне:
«Была, была такая».
 

«Нежный, путаный, сумасшедший…»

 
Нежный, путаный, сумасшедший,
Не солгавший мне ни на грош,
что ты там потихоньку шепчешь?
Что ты там на весь мир орешь?
Поплутавши еще немного,
Мы найдем ее там и здесь,
Нашу взорванную дорогу
и последнюю нашу песнь.
 
 
Но оглядываясь, но тоскуя,
забывая дневной сумбур,
как смолчишь про свою людскую,
про земную свою судьбу?
 
 
Этой силы не переспоришь.
Все равно, чуть настанет срок,
так и льется глупая горечь
между мыслей и между строк.
 

«Может быть, я нашла искомое…»

 
Может быть, я нашла искомое,
так хотелось найти его.
Как я рада, что вы, знакомые,
не узнаете ничего!
 
 
Что еще ничего не выдано
так внезапно и так свежо.
Этот странный огонь – невидимый,
только сердце и щеки жжет.
 
 
Как и прежде, живу, веселая,
будто также мой светел путь,
и как будто никто мне голову
не положит нынче на грудь.
 
 
И не мучу себя вопросами,
что мне можно, а что нельзя:
только пахнет рот папиросами
и темней по утрам глаза.
 

«От жара зелень стала тусклой…»

 
От жара зелень стала тусклой.
Вот-вот и дождь пойдет всерьез.
…Бывает радостно от грусти,
от грусти – радостно до слез.
 
 
Такую грусть едва пригубит
душа, молчавшая полдня,
и мыслит, и спешит, и любит,
и светлой жизни вся полна,
 
 
и, тихим пламенем согрета,
себя сжигает, не щадя,
горит, как зелень знойным летом,
когда так долго нет дождя.
 
 
Но зной устанет. Ливень грянет,
все – как хочу! Все – по плечу!
И солнца луч блестит на гранях
певучих капель – дум и чувств.
 
 
И сердце, свежести отведав,
сгорает разом, отлюбя,
но пониманьем и ответом
сияет разум у тебя!
 

Эта зима
(Цикл 1945 г.)

 
Дождь и звонкое ненастье,
капли звонкие, как смех,
мы вдвоем с тобою, счастье
в этой мартовской зиме.
Как же ты меня настигло!
С головы до самых пят…
И впервые мне не стыдно
и не страшно от тебя.
Ах, какие эти ночи!
Воздух пьяный, как вино.
Что там, в будущем? А впрочем,
мне и это все равно.
 

 
Как жаль, что мой милый так долго ничей.
Как странно, что сердце я прячу.
Как много весною бывает ночей
тревожных, бессонных, горячих.
 
 
Нельзя, чтобы сердце осталось глухим,
и чтоб от спокойствия – плакать,
но в это мгновенье приходят стихи
из ночи, из снега, из мрака.
 
 
Они побеждают веселой гурьбой,
и незачем быть откровенной,
и можно солгать, не следя за собой,
и нужно солгать непременно.
 
 
Отдать свою душу надежде пустой,
забытой, нелепой надежде,
и счастьем назвать неожиданно то,
чему ты не верила прежде.
 
 
На миг очутиться во власти мечты,
которая нас не спасала,
а днем удивленно увидеть, что ты
прекрасную правду сказала.
 

 
Когда мы будем счастливы ошибкой,
заветным счастьем дедов и отцов,
не смехом, а тревожною улыбкой
оно смущенно ляжет на лицо.
 
 
Ах, нам с тобою, нам, единоверцам,
не счастие прописано в режим,
мы болями и радостями сердца
навеки не себе принадлежим.
 
 
И чем сильней поругано, что свято,
и чем больней, что всем другим легко,
и чем полней печальная утрата
того, что называется «покой», –
 
 
тем веселей и горше наши строфы,
тем нам слышней ответный стук сердец,
тем зеленей и гуще тот лавровый,
заранее постылый нам, венец.
 

«…Имя твое – названье звезды»

 
Ах, знала ль я тебя заране,
виновник всех моих грехов –
нецеломудренных признаний
и целомудренных стихов?
 
 
Уже начертан и осознан
мой жребий, грустный и земной,
ты можешь вспоминать о звездах,
но ты живой, и ты со мной.
 
 
И жизни горестную чашу
пред тем, как все навек забыть,
я милой памятью украшу
про все, чему, как видно, быть.
 

 
И встал, и вышел мой влюбленный витязь,
решив меня за дело наказать,
на скучный вечер от души обидясь,
на сонный вид и красные глаза.
 
 
А мне не жаль. Мне сон приснится ночью,
что он со мной, что он невдалеке,
его дыханье щеку защекочет,
и волосы пройдутся по руке.
 

 
И вы, ручьи и звонкие капели,
и ты, весна, чей голос так упрям,
вы никогда той песни мне не пели,
что в этот год запели с декабря,
 
 
и никуда не скрыться и не деться
от вечных даней жизни и судьбе,
и за спиной оставленное детство
в последний раз напомнит о себе.
 
 
И от него, покоя и свободы,
уйду дорогой той же, что и все.
Но дай мне Бог прожить в один присест
все, что дано на праведные годы.
 

 
Мы приняли все без раздумий и спроса,
у нас ни единый вопрос не возник,
зачем вместо добрых крещенских морозов
сырые капели и запах весны?
 
 
…Бродили в воде, не желали прощаться,
при всех целовались в лучах фонаря,
и знать не хотели то чудо и счастье,
что почки на ветках уже с января.
 
 
Ах, эта зима! Разве только присниться
могла бы такая в предсмертном бреду.
…Туман оседает на мокрых ресницах,
и плавает лед в незамерзшем пруду…
 
 
Сказать, или спеть, или крикнуть про это?
Но знать не хотят и не верят вообще,
и «Нынче весна, – отвечают поэтам, –
и почки на ветках – в порядке вещей».
 
 
И сколько на хитрое солнце ни щурься,
и сколько ни радуйся детской возне,
но вспомнишь про зиму, и станет кощунством
твоя запоздалая песнь о весне.
 

Антирелигиозные стихи

 
Это солнышко. А вот,
если всмотришься получше,
туча по небу плывет,
и Господь сидит на туче.
 
 
Видит Бог, ему видней,
для кого, и не для нас ли,
после двух весенних дней
наступившее ненастье.
 
 
Он нас хочет научить
жить в безгласье и в потемках,
а слепящие лучи
собирать в свои котомки.
 
 
Про запас, про черный день,
чтоб вернее выйти в люди,
чтоб не выйти из людей,
если счастье нас забудет.
 
 
Только будущие дни –
не забота, не тревога
для влюбленных и земных
и неверующих в Бога.
 
 
В общем, наше дело – пас
и в грядущем, и в загробном…
Не молитесь же за нас
и за прочих, нам подобных!
 

Ожидание

 
Совсем измучась и отчаясь,
на медленном огне в аду,
я жду. Я даже не ручаюсь,
что я живу. Я только жду.
 
 
И это – не тоска, не скука,
не смерть… Те были бы добрей!
Довольно скрипа или стука –
я мчусь. Я тут. Я у дверей!
 
 
Ну, как мне быть? Куда мне деться?
Где взять мне слез, чтоб было всласть?
Ох, эта память! Это, власть
свою почуявшее, сердце!
 

 
Ну что мне зелень, что мне лето,
и солнца блеск, и жизни гул!
Я только жажду, как Джульетта,
хоть капли яда с милых губ.
 
 
Ах, нынче яд не тот, что прежде,
нам жить средь нашей нищеты,
тебе – пока жива надежда,
а мне – покуда дышишь ты.
 
 
Но если б ты не знал, что рядом
моя любовь, моя печаль,
мне самый воздух стал бы ядом,
я б задыхалась по ночам!
 

 
Любимый мой! Я не тоскую,
все так же мил мне белый свет,
не ты ль мне дал любовь такую,
что для нее печали нет?
 
 
В тоске, в разлуке будем рады,
что можем вспомнить и любить.
И наше счастье, нашу правду
не обмануть и не убить!
 

Зима
(Вслед циклу «Ожидание»)

 
Итак, зима… И снова поздний снег,
нежданный гость и утренние вести,
и тот же смех, счастливый зимний смех
звенит по вечерам у нас в подъезде.
 
 
Белым-бело… А в мерзлое стекло
глядят все те, кто плохо спит ночами,
и все гадают… Сколько утекло
воды за прошлогодними ручьями!
 
 
А за окном сияют фонари!
При их свеченьи и при их дрожаньи
почти до самой утренней зари
глядят в глаза друг другу горожане…
 
 
И так горды! Так счастливы судьбой!
А вдруг с зимою кончится горячка?
Я не хочу тревожить вас собой,
но я не так давно была гордячка…
 
 
И вот прошло, поблекло, отцвело,
сгорело, под огнем внезапным горбясь,
белым-бело… И в мерзлое стекло
гляжу на снег… И это мне за гордость!
 
 
И это мне мученье и упрек,
его не снять ни страсти, ни участью…
Лишь тот гордись, кто вовремя умрет,
во время прошлых дней. Во время счастья.
 

Поединок
(Дневник 1947–1948 гг.)

 
Капли, капли плещут громко
по капелям и с трудом
пробиваются под кромку,
утром названную льдом.
Мокрый ветер бьет по лужам.
С крыши льет и с окон льет.
Этот лед уже не нужен,
тает, тает, тает лед.
Рано утром в сырость выйду,
пусть кто хочет, тот и спит,
а мне слезы не в обиду,
и румянец мне не в стыд…
Сердце, сердце отлетает
в свой мучительный полет.
 
 
…Это лед сегодня тает,
это – сломан первый лед!
 

Февраль

 
Да, я приснюсь тебе. Приду.
Не знаешь ты, как ночью снится?
В слепом мучительном бреду
меня замкнут твои ресницы.
 
 
Как тих мой мир! Как тих мой дом!
Как тихо сердце!.. Солнце встанет,
тогда раскроешь ты с трудом
глаза. И вот – меня не станет.
 
 
Ах, здравствуй, солнце! Из-под век
гляжу на столбик знойной пыли…
Я жить пришла. Я человек.
Я девушка… Меня любили…
 

 
Я грешна! Я сегодня грешна!
Я одна, и опасность смертельна.
Я под вечер покину в смятенье
нашу комнату. Мне не до сна.
 
 
Этот ветер… О чем он? О чем?
Этот снег, этот блеск, эти лыжни.
…Из попутчиков кто-нибудь ближний,
дай к тебе прикоснуться плечом
 
 
и скажи, как мне быть? На беду
я на лыжах сюда прибежала.
Приняла это нежное жало,
и не знаю – куда я иду.
 

 
…Какая кровь стучит в моих ушах,
мутит глаза, и мечется, и мучит:
чуть ветерок, один неверный шаг –
и нет тебя на свете. Так-то лучше.
Ты женщина – так ты не будь скотом
и не теряй сознания от дрожи.
Нет, я не о спасенье! Я о том,
как жизнь свою продать мне подороже.
Ладонь в кулак, и ты уйдешь сейчас,
и губы в кровь, чтоб здесь не разреветься:
«Да, я домой. Да, нынче поздний час».
И – вниз, отговорившись от приветствий.
 

 
Теперь оно сошла с ума:
стучит – и лезет на рожон.
…Кто здесь прощался? Я сама?..
Здесь кто-то был, совсем чужой,
у ног… у губ… и на груди!
Чего он хочет или ждет?
А если скажешь: «Уходи», –
так он, пожалуй, не уйдет…
 

 
И в самом деле, солнце светит,
и жизнь идет за шагом шаг.
Смеются маленькие дети,
на службу взрослые спешат.
Они живут, герои хроник!
Им хорошо. Им все равно.
Они целуют и хоронят,
в саду гуляют, пьют вино.
Ты не кричи. Ты им наскучишь.
Не будет дела им вовек,
что есть на свете и замучен
такой любимый человек.
 

 
…Что в моей жизни было,
как посмотрю назад!
Милый мой! Милый! Милый!
Где же твои глаза?
Мало нам в жизни шумной
радостей и защит.
Мучит твой лоб разумный
тонкая сеть морщин.
Как мне прикончить сроки,
бросить их все в огонь.
И окунуть бы щеки
в любящую ладонь.
 

 
…Чей это стук? О, погодите!
(Одна дорога – за окно).
«Ах, Вы? Я не ждала. Войдите».
Вы тоже с ними заодно?
Какое сердце! Бьет и душит,
и жарко мечется в груди.
Ах, Вы пришли? Ах, Вы – по душу?
О нет, куда! Не уходи…
Вот так уже однажды было,
вот так… На лезвии ножа…
Уйдите… милый! Тоже «милый»…
Я лучше обземь с этажа!
 

 
«В осанке твоей «с кой стати»
любовь, а в губах у тебя
насмешливое: «Оставьте,
вы хуже малых ребят».
Ты взглянешь совсем без грусти,
испортишь улыбкой рот,
и вот – он тебя отпустит,
вернее, он сам уйдет.
И ты без мучений совести
и, может быть, с ним вдвоем
прочтешь окончанье повести
о грешном сердце твоем
и снова почуешь стоимость
и радости бытия,
и это – твое достоинство
и гордость это твоя,
и руки к груди не тулятся,
и губы твои – ничьи.
О, как на знакомых улицах
весною шумят ручьи!
 

 
Как рада я, что все так просто,
что возвратить – уже нельзя.
Друзья идут по перекрестку
и входят в сад мои друзья.
Назло привычкам и резонам,
сшибая ветки по пути,
я к ним бегу по тем газонам,
где прежде было – не пройти.
Поговорить и обогреться.
О том, что было – ни гу-гу.
Я так живу. Я так могу.
Мне нынче дела нет до сердца!
 

 
…Ах, сердце! Бьющийся сосуд,
и кровь моя внутри.
И в этот раз тебя спасут:
стучи. Живи. Смотри.
 
 
Счастливым будь. Свободным будь
среди своих путей
и принеси в живую грудь
тепло чужих страстей.
И пусть он властен, все равно,
твой стук и твой сумбур,
а все же сердцу не дано
вершить мою судьбу.
 

Апрель

 
Такую нить не вдруг развяжешь.
Мы квиты – тем и хороши.
Спасибо Вам. Вы сняли тяжесть,
Вы сняли грех с моей души.
Но так стряслось помимо воли,
что в дни смятенья и тоски,
в огне отчаянья и боли
лишь Вы мне будете близки.
 
 
О нет, ни страсть и ни объятья
не вспомним вдруг ни Вы, ни я.
О нет, я Вас не прочу в «братья»,
ни даже в «близкие друзья»,
 
 
но пусть в часы грядущей муки,
сама сгубив свою судьбу,
я буду вправе Ваши руки
прижать к пылающему лбу.
 

Март

 
…Пусть в омутах, в огне и в пыли,
на свет случайный забредя,
но продалась! Тебя купили
за час хмельного забытья.
Кому же камень вместо хлеба
своей рукой ты подала?
Теперь живи. Просись на небо.
Ищи забытого тепла.
Смотри в тоске напрасной жажды
на чистый, на весенний свет!
Душе, продавшейся однажды,
уже вовеки счастья нет.
Да будет жизнь моя легка мне,
когда дерюга, словно шелк,
когда колени в кровь о камни
на том пути, где он прошел.
 

8 мая

 
Лицо к лицу и грудь – к груди.
Живу ли – не пойму.
Мой враг любимый! Погоди…
Не-быть-по-тво-е-му!..
 
 
Засим, прощай! И невдомек,
что слезы до утра.
Протяжный свист. Скупой дымок.
И – кончена игра.
 
 
И жизнь пройдет. И мне вольно,
чтоб так она прошла.
А там – «Матрона, ждут давно
Вас дети и дела».
 

2 июля 1947

 
Прощай! Как верно в этот раз
без горечи и без прикрас
звучит прощальный мой привет,
и лжи в нем нет, и правды нет.
Да… было всяко. А теперь
лишь грустно мне. Вот эта дверь
однажды скрипнет (место есть),
да кто войдет в нее – Бог весть,
в лицо глядеть, колени гнуть…
Не все ль равно? Изныла грудь.
Так тяжко мне, так тошно мне
в далекой этой стороне.
 
 
И улыбнусь, и погляжу,
да правды больше не скажу.
Себе слеза. К себе слова.
В свои ладони голова.
 

2 июля 1947

«Холодные волны, соленые волны…»

 
Холодные волны, соленые волны
глаза застилают, туманят глаза…
А все же я жизнью премного довольна.
Покойна, и нет мне дороги назад.
И сердце мое не боится известий,
не ждет, не тоскует, не сходит с ума.
А если немного оно не на месте,
его я на место поставлю сама.
О как все равно мне, в нем холод крещенский,
тоска ли о прошлом, глаза ль, голоса…
А слезы в подушку – от слабости женской.
Я знаю, что девичьи слезы – роса.
А скажут мне вдруг, что мы песенку спели,
что он не дождался желанного дня –
совсем я утешусь. Вы утром в постели
уж слишком спокойной найдете меня.
 

Июнь 1947

 
Это жизнь, приказавшая: «Хватит!»,
это ветер грядущего дня.
Он задушит, закружит, подхватит
унесет и оставит меня.
 
 
И пойду я к неведомой доле,
замедляя стремительный шаг.
Это жизнь моя! Воля! Раздолье!
Это ветер, поющий в ушах.
 
 
И всегда за моими плечами,
краше счастья и горше беды,
милый хищник с шальными очами
цвета мутной озерной воды.
 
 
Я шепну ему вдруг о надежде
на иные, на старые дни,
и они посветлеют… Ведь прежде
так внезапно светлели они…
 

Июнь 1948

 
Душа одна – и не тоскует,
никто ладоней не целует,
не душит смех, не жжет слеза,
светлы, как день, мои глаза,
 
 
мой снег блестит, мороз крепчает,
и сердце радостно дичает,
и ветер юности моей
опять со мной на много дней.
 

Осень 1948

Вслед циклу «Поединок»

Вере Алексеевне Пычко

 
Вот и все… Так просто и нестрашно,
только меркнет милый белый свет.
День мой грустный, радостный, вчерашний,
знать, тебе возврата больше нет.
 
 
Сердце старше – жизнь зато короче…
Стоит быть однажды молодым,
чтобы вечно помнить две-три ночи
да жестокий папиросный дым!
 

 
Табачный дым, табачный чад…
О как виски мои стучат!
И лучше сразу умереть,
чем знать про все, что будет впредь.
 
 
И жизнь без завтрашнего дня
так странно радует меня.
Над неоконченной строкой
суровый отдых и покой.
 

1948

Из любви и беды
(1956–1964 гг.)

Движение

 
Как просто – жить. Как это грустно,
что просто жить, что все пройдет,
что все пройдет и ляжет грузной,
напрасной памятью – про тот,
про этот день… Воды в природе
приход, уход, круговорот,
по новым руслам – и по моде,
на землю – и наоборот.
Волнам плескаться об утесы,
дождям и ветрам, всем семи, –
о совмещенные удобства
любви, базара и семьи,
корысти, страсти и коварства,
точащих землю, как кроты,
Отечества – и Государства,
Косметики – и Красоты…
Все нерушимо, все едино,
неотделимо от лица,
все бережет свои седины,
стоит на месте до конца:
так мелко, словно бы на блюдце,
так глубоко – не видно дна,
а волны бьются, волны бьются…
 
 
Но пробивается одна!
 

Отрывки из поэмы
«Отцы и дети»

 
И вечный бой!
Покой нам только снится.
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль.
 

А. А. Блок

 
Ты, с закрытою раною,
без пути, без свободы,
моя молодость странная,
мои «лучшие» годы.
 
 
Наша юность задавлена
то войной, то тюрьмою,
наша радость затравлена,
нас пустили с сумою.
 
 
И глядели овечками
и «сынами Отчизны»,
схоронясь за словечками,
что на «ство» и на «измы».
 
 
И все были невинными
и событьям покорны,
не мозгами, так спинами
шевелили проворно.
 
 
Мы ровесники вычурным,
сумасшедшим событьям,
ничего нам не вычеркнуть,
ничего не забыть нам.
 
 
И с рыданьями, с хохотом,
и в лохмотьях кровавых
полетит над эпохами
наша нищая слава.
 
 
И за горькою шуткою,
за наружным спокойством,
беспримерное, жуткое
и глухое геройство.
 

 
И снова древний скифский конь
летит! И снова нет покоя,
и всадник светлою рукою
нам посылает свой огонь.
 
 
По обнажившимся ветвям
и по наклоненным колосьям,
в дожди насвистывая, осень
идет, все теплое мертвя.
 
 
И радость вянет и мельчает,
и над родимой нищетой
до боли хочется молчанья
и ласки тихой и простой…
Боль и безумье в сердце смятом,
вражда людей и смерть трудов,
печальный пепел городов,
и в гибель превращенный атом,
и разоренный мой очаг,
отец мой с профилем библейским
и мать моя с печальным блеском
в прическе темной и очах.
 
 
Зовет, зовет нас вдаль огонь,
мой жребий избран и испытан.
«Куда ж ты скачешь, гордый конь,
и где опустишь ты копыта?..»
 

1956

«Из любви и беды, постепенно…»

 
из любви и беды, не спеша,
из беды, как Венера из пены,
из беды вырастает душа.
 
 
Сад-земля, весь округлый и душный…
Раскаленное солнце печет…
Из беды поднимаются души,
клейкий яд по стеблям их течет.
 
 
Говорят, что и мед убивает,
если дал тебе меду дурак…
Пейте ж яд сей, хоть горько бывает,
когда мудрые яд свой дарят.