Текст книги "Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник)"

 
В осенний вечер комнаты глухи,
а за окном во тьме разверзлись хляби.
В осенний вечер пишутся стихи,
и пьется чай, и слушается Скрябин.
С деревьев мокрых мирная листва
срывается, прощаясь с небесами,
и странны сердцу страсти и слова,
что лишь сегодня жгли и потрясали.
 

 
Закон я знаю радостный и древний,
что сад не погибает на ветру,
что зацветут опять мои деревья
еще не раз, покуда я умру.
Вновь грянет боль, и снова сила стерпит,
и солнце ветви тихо отеплит,
и сок плодов, неподслащенный, терпкий,
живую чью-то душу утолит.
 

Любовь

 
Тебе холодно, милый?
Тебе холодно, маленький?
Твое платье промокло, и пламя костра
угасает, а сам ты дрожишь, застываешь.
 
 
Задувает, ворочает ветер варяжский
головни на огне, и последняя ветка сырая
догорает, и нечего бросить в костер.
 
 
Я кладу свою руку. Тепло?
Это пламя по ней потекло.
Посмотри, как играет багровый костер.
Нет, не бойся, не больно, я рада.
И все это – правда!
 
 
Я сжигаю себя по частям. И листает костер,
мои плечи и пальцы.
Прости, не смотри.
Здесь не будет парада.
Я сгорела. Зато ты согрелся.
И все это – правда.
 

Дилетанты

 
Едва опомнясь от станка,
от кухни или трепа,
пошла писать твоя строка,
придумывает тропы.
 
 
А беспорядок здесь каков!
Какой тут беспорядок!
Меж стульев, рюмок, каблуков,
лирических тетрадок,
среди туманных, но весьма
драчливых убеждений…
Ах, беспорядок! Бес ума!
Безвольник и бездельник!
 
 
Давайте сами на себя
посмотрим без парада:
назвали мы его «судьба»,
а он был – беспорядок!
И это он – тот самый меч,
расчетливый и ловкий,
которым нам рубили с плеч
невинные головки!
А кто сберег – хранит для шляп…
Привыкли, видишь, с детства
ни пить, ни есть, ни размышлять –
все в зеркало глядеться…
Уединенья строгий блеск,
задумчивости лупу
подарит ли нам жизнь, о бес –
порядочные люди?
Скорее нет! И старый визг
привычек и приказов
нам вместо слов: остановись,
мгновенье, ты прекрасно!
 

 
Пьяный пыл пошел по рожам,
отказали тормоза.
У пророков, у пророчиц
помутневшие глаза.
Гениальность разной масти,
каждый с вечностью на «ты»,
и бунтует пьяный мастер
против пьяной красоты.
Мастер мощен, мастер молод,
рад, что родом из мужчин,
дух его тревожит голод
размышляющих машин,
ну, а дева – просто Ева:
слезы, слабости, белье…
И кладет одною левой
каждый под ноги ее.
Я не враг их злого пыла,
ну – и пира, ну – и драк,
было то и это было,
все бывало да не так!
 
 
Прошлый век в них, что ли, умер?
Душу отнял бес-фаюм?
Мастер, мастер, где твой юмор?
Остроумец, где твой ум?
Плотный дух валит и душит
слабость – рыжей бородой.
 
 
Где ж твое великодушье,
мастер, мастер молодой?
Что есть совесть? Что есть счастье?
Скажешь, песенка стара?
Так зачем по этой части
ты подался в мастера?
 

Дидактический романс

 
Мой друг идет по терниям,
он что-то потерял,
он ходит как потерянный…
Ходил и повторял:
«Я что-то потерял?»
 
 
Терял он грусть и радость
и много дел и слов,
но как зеницу ока он,
но возле сердца, около,
берег, лелеял разницу
между добром и злом.
 
 
Он песни пел доверчиво,
он камни покорял…
Но вот однажды вечером
увлекся красноречием
и как-то потерял.
 
 
Судите, разве весело
в полете ли, в пути,
без этой малой толики,
вот так, без равновесия
по легонькой, по тоненькой,
по жердочке идти?
 
 
Мой друг идет по терниям,
он что-то потерял,
он ходит как потерянный…
Ходил и повторял:
«Я совесть потерял?»
 
 
Ах, не давайте ризницу
души своей – на слом!
Ах, не теряйте разницу
между добром и злом!
 

«А ларчик просто открывался…»

 
А ларчик просто открывался:
открылся – зазвенел!
Поднимут туши от кроватей,
проснувшись, сто свиней.
Наставят уши, станут слушать,
ворча, залетный звон,
и тут же выплеснут из лужи
визг первобытный свой,
что, мол, приятней, в этом жанре,
звон нежный в кошеле
и что свою свинину жарить
способней в тишине.
Поднимут туши от кроватей,
поколыхают жир…
 
 
А ларчик просто – открывался,
не мог закрытым жить!
 

Сказка с диалогом

 
Живет поэт: слегка рассеян,
и светлоок, и чернокудр,
а рядом с ним живут соседи, –
творцы блинов, убийцы кур.
 
 
Поэт свои поэмы пишет
единым росчерком пера –
соседи к вечеру чуть дышат
от снеди, съеденной с утра.
 
 
Когда же утром, в общей ванной
они встречаются, скользя, –
презреньем и негодованьем
полны их лица и глаза.
Он: – Взамен души в них бес корысти,
           а вместо мудрости – живот!
Они: – Вот голодранец! Без корыта,
           и без кастрюльки – а живет!
 
 
Он: – Зачем дано им сердце, руки,
           мозг и божественная речь?
Они: – Вы знаете, он даже брюки
           не снимет перед тем, как лечь!
 
 
Он: – Свет человеческий и гордый,
           неужто ты навек погас?
Они: – Опять не гасит свет в уборной
           и забывает в кухне газ!
 
 
Два войска проверяют фланги,
высоко головы держа,
и ветер ссоры треплет флаги
непримиримых двух держав.
 

«Нет, хоть убей, не понимаю…»

 
Нет, хоть убей, не понимаю,
до тупости, до немоты,
как в этом мире, в этом мае
сосуществуем Я и Ты?
 
 
Я, полунощник и поденщик
в саду любви и красоты,
и ты – насильник, ты подонок,
растлитель затаенный – ты.
Как в час, когда я рад ребенку,
когда меня ласкает кров,
ты выстригаешь под гребенку
всю жизнь, смывая с пальцев кровь,
 
 
и как мои большие руки,
кругом в мозолях от мотыг,
не одолеют той науки:
найти и стиснуть твой кадык!
 

Как я опаздываю на автобус

 
Слеза замерзает, а то бы
намок задымившийся ворс:
ушел из-под носа автобус, –
до дому одиннадцать верст.
 
 
Зачем рукавицей махала,
бежала почти что под ним?
Зачем пожилому нахалу
глазком подмигнула одним?
 
 
В потемках дрожит, самолетом
маячит в морозной пыли.
Ах, холодно, жаль самое-то
себя: обсмеяли, ушли.
 
 
Пока ты готовишься, горбясь,
обиду и холод терпеть,
твоя подымается гордость
и даже старается петь.
Вот так:
тара-рам, тара-рам, пам,
плевать мне с высокой горы!
А дома зеленая лампа
на столике желтом горит.
 
 
А дома мне тапки согрели,
а дома я скину пальто…
А скоро, веселым апрелем,
сама я не сяду в авто.
 
 
Вот так я иду. И при этом
к тебе, кто несчастен и лыс,
к тебе обращаюсь с приветом:
не злобься, товарищ, не злись,
 
 
опять, отлетав и оттопав,
в поход торопись и в полет,
и если ушел твой автобус,
пускай твоя гордость поет.
 

Вечер

 
Я люблю это время, когда
радиатор теплом заструится,
замерцают уютные сумерки,
заморгают глаза тишины.
Я люблю этот вечер труда,
умолканье строки и страницы:
к завершению движутся сутки,
и на всех заготовлены сны.
Я люблю этот час, когда дождь
по асфальту с оттяжкою лупит,
когда мерзлая снежная пудра
заносит твердеющий наст…
Никуда-никуда не пойдешь.
Никогда-никогда не наступит
нищета несчастливого утра,
в ненастье влекущего нас.
 

Дети

 
Знаете вы, как смеются дети?
Просто смеются, радуясь смеху,
радуясь радости, радуясь воле,
птицам, цветам и сиянью солнца,
голосу, топоту и движенью.
Плещутся в ветре. Вдыхают запах
листьев, горячей травы и влаги
и, оглядев удивленным взглядом
светлое лето свое, смеются!
 
 
Видели вы, как танцует мошка
в узеньком столбике знойной пыли?
Слышали, как распевает птица,
ввысь устремляясь, за верной песней?
Знаете вы, как смеются дети,
льясь и звеня, воплощая в смехе
радость земли и ее надежду!
 
 
Помнишь, тебя разбудил среди ночи
крови и нежности тихий комочек?
В каждый твой мускул и в каждую складку
он проникал так дремотно и сладко.
Помнишь, сплетались в борьбе и усилье
счастья и боли тяжелые крылья.
 
 
Билось, терзало, на волю хотело,
тело рвалось из распятого тела.
Помнишь, как вырвалось звонкое тельце,
красное – в белое полотенце.
Миг – и сияет немеркнущей искрой
воля, и вера, и труд материнский.
Пьет он твой сок, твою теплую влагу,
мысль и любовь, и красу, и отвагу,
и расправляет окрепшие плечи
в блеске и в радости сын человечий.
Глянул вокруг – и доволен остался
миром открытым – и вот засмеялся!
 
 
Знаете вы, как смеются дети?
 

Кукла

 
Ватный ком на ватный ком,
ручки, ножки круглые…
Потрудились мы с сынком,
смастерили куклу.
 
 
А теперь мы скажем так
всем друзьям на свете:
начинается спектакль,
приходите, дети!
Все умела, все могла
эта наша кукла:
чай пила и пол мела,
и в ладошки стукала.
 
 
И – при ватной голове –
песни пела соло,
как хороший человек,
добрый и веселый.
 
 
Наши гости с ней поют,
хлопают, хохочут,
а один из них надут
и глядеть не хочет.
 
 
«Разве это кукла?
Это ж просто пугало!»
 
 
Не печалься, отойди,
но дружить с ним бойся:
от такого ты не жди
ни добра, ни пользы,
если вырастет большой
и останется такой.
 
 
Не утешит никого
и не позабавит,
ничего он своего
людям не оставит.
Так и будет жить весь век,
занятой и пухлый.
Люди скажут: «Человек
или, может, кукла?!»
 

Осторожно! дети!

 
Шел автобус так и сяк,
солнышко на свете.
Но висит дорожный знак:
«Осторожно! Дети!»
 
 
Как кораблик, он поплыл
по волне дорожной,
потому что знак тут был:
«Дети! Осторожно!»
 
 
Осторожно! Из пелен
улыбнется с лаской
и возьмет тебя в полон
чистота и слабость.
 
 
Осторожно! И пронзит
взгляд живой и синий,
палец тоненький грозит
самой сильной силе.
 
 
Осторожно! И правей,
и левее – дети,
все, что делаешь, проверь,
можно лучше делать.
Осторожен будь и смел
днями и ночами:
подрастает смена смен,
суд твой и начальство!
 
 
И сквозь солнце, и сквозь мрак
пусть в пыли дорожной
каждый видит тот же знак:
«Дети! Осторожно!»
 

Ребенка древние глаза

 
Ребенка древние глаза,
глаза отцовские и ваши,
их взгляд, дремотный, дымный, важный,
он испаряется скользя.
 
 
Улыбки… Краски… Голоса…
исчезли! Рот кривит обида!
Вдруг закрывается обитель.
Спят под ресницами глаза.
 
 
Орет, проснувшись, зол и груб.
Бунтует, пленник и хозяин.
Бей кулачонками в глаза им!
Хвать воздух, воду, соску, грудь,
обман, любовь – и сыт на вечер,
и смолкла гневная гроза.
Смеясь, разглядывают вечность
ребенка древние глаза.
 

В дому моем…

 
В дому моем, как в цирке,
чудя, вертясь, поя,
ах, клоуны-эксцентрики,
потеха вы моя!
Весь день – для трудных странствий,
весь день – от вас вдали,
в неласковом пространстве
от неба до земли.
 
 
После своих походов,
изранившись, устав,
вхожу к вам потихоньку,
со смехом на устах,
и шарю: где он, ключик,
чтобы открыть на миг
мир куколок и клюшек,
ваш неподдельный мир.
 
 
Забыла я, забыла,
как девочкой была,
какое горе было,
что кукла умерла!
И сколько оснований:
честь, сила и покой –
мир объяснять словами
«хороший» и «плохой».
 

Торг

 
Была судьба моим вассалом,
и, вплоть до нынешнего дня,
от стольких бед, любя, спасала
неосторожную, меня.
Приняв из мира слов и крови,
из песен тех, что он певал,
о, как тепло родного крова
меня ласкало наповал!
Сквозь ненависть, корысть и ругань,
ни разу не плутая в них,
о, как повсюду нежность друга
меня отыскивала вмиг!
О, как бог радостей семейных,
запутавшись, где свет, где тень,
творил, дыхание замедлив,
глаза и смех моих детей!
 
 
Вся, вся в долгах, вся прожитая,
но – хоть потрогай – во плоти,
все жду, все жду, все ожидаю,
когда прикажешь: уплати!
За взглядом моего ребенка
с надеждой, с ужасом слежу…
Я отработаю работой!
Собачьей службой заслужу!
 
 
Назначь, какая будет плата
(тоской, потерями, трудом),
чтоб брат повсюду встретил брата,
и дом был Мир, и Мир был дом?
 

Зима

 
Где сугробы-терема,
в блеске трубы рыжие,
и трамваи, и дома,
что белеют крышами?
 
 
Где там север ворожит?
Где заночевал еще?
Невозможно больше жить
без зимы, товарищи!
 
 
Подождет, помучает
и посыплет тучами,
легкое, летающее,
на ресницах тающее.
 
 
Утром выйдешь, весь в тепле –
город в тихой свежести,
в ярком блеске, в дымной мгле,
в радости и в нежности!
 
 
Ноги сразу твердые,
тело сразу ловкое,
словно ветер, бодрое,
и как вьюга, легкое.
 
 
Рдеют щеки, кровь тая,
жгут глаза лучистые,
и твое второе «Я» –
лучшее и чистое.
Снежным городом идет,
дышит и волнуется,
и сосульку в рот кладет,
пробегая улицу.
 

Весна

 
Изъезжено, исхожено,
во всей
красе,
стремглав из-под окошечка
летит
шоссе.
Летит шоссе на Киев
и на
Ростов,
а веточки нагие
пришли
в восторг,
что так прекрасен день их,
велик,
высок,
что их листва оденет,
наполнит
сок.
Теплом насквозь пронизаны,
сплетая
взор,
влюбленные,
приникшие, –
во весь
опор!
А волосы щекочут,
летят,
скользят.
– Чего
ты
хочешь?
Нельзя! Нельзя!
– Твой гнев
притворен
и твой
испуг…
Окна
притворенного
короткий
стук, –
и мчится
страсть их,
летит,
как смерч,
как сон,
как счастье,
как жизнь,
как смерть.
 

Лето

 
Что скажешь ты, холодная вода,
шершавой губке?
Что скажешь, загорелая нога,
шуршащей юбке?
О чем бормочешь, делая излом,
речонка-лента?
Как победитель, празднично и зло
сверкает лето.
 
 
Маслины пахнут пряно и остро.
В поту рубашка.
Горишь, как ветка в пламени костров,
пьешь, как ромашка,
 
 
спишь, как кленок, что засухой сражен;
рассвет нагрянет –
и, как клинок из золотых ножон,
луч солнца ранит.
 
 
Ну что, жива? Речному ветерку
скажи спасибо.
Живи. Желай. Беги скорей в реку:
река – спаситель.
Плыви, плескайся, плюхайся, пляши,
брыкайся, брызгай
и на смиренном солнце полежи,
накрывшись брылем.
 

Осень

 
Я иду по осени:
с кленов листья падают,
тихо-тихо по сини
перья тучек плавают,
тихо-тихо листики
под ногой похрустывают,
тихо ветер низенький
гладит ветки хрупкие,
 
 
тихо сбросив сон ночной,
мир стоит, решенный,
синий, желтый, солнечный,
полный, завершенный;
 
 
наклоняется ко мне
и звенит чуть слышно:
– Что, ты думала, конец?
Просто передышка.
 

Чужое горе

Л. Кагану

 
Мне говорят: «Живи в покое,
чего тебе недостает?»
Но горе глупое, людское
меня повсюду достает.
 
 
Я не ищу: оно находит
меня и сроку не дает,
и рядом ходит, рядом ходит,
и слезы льет. И в сердце бьет.
 
 
Я не могу уйти от горя,
я не умею жить одна,
как не умеет жить без моря
в нем закипевшая волна.
 

«Что – с малостью жизни моей…»

 
что – с жалостью, с робостью, с ропотом,
что сделаю я для людей,
для синих очей твоих, Родина?
 
 
Что – душу из воска слепив:
из мягкости, мудрости, музыки?..
Что – зрячая против слепых?
Что – нервы и дух – против мускулов?
 
 
Но спрячусь в тебе и спасу
и горбясь от раненой гордости,
как дом черепаший, снесу
с собой – твои радости, горести…
 
 
Шажком черепашьим – вперед,
по строчке, по букве, словами все…
По капле – чернила и пот
с твоей синевою сливаются.
 

Правда

…Но песня не согласна ждать!

Э. Багрицкий

 
Я знаю, жизнь моя лишь веха,
судьба – лишь искра от огня:
не я «шагаю в ногу с веком»,
а век проходит сквозь меня.
 
 
Вот он идет: ликует, ропщет,
рождает в муках и болит,
и я клонюсь, когда он топчет,
и я лечу, когда велит.
 
 
Чиня поломанные крылья
и клея зеркала куски,
одолеваю срам бессилья,
освобождаюсь от тоски…
 
 
Ну, что ж! Судьбе своей я рада,
хотя я знаю: явь ли, сон
мне не дадут увидеть, Правда,
твое прекрасное лицо,
 
 
но, слышишь, ждать не хочет песня,
и вот я окунаю вновь
тобой оброненные перья
в текущую из сердца кровь.
 

Новочеркасск

 
Прямо против их глаз автоматы стояли.
Прямо в дула кричали глаза «пощади».
Тихо корчились дети и слабо стонали,
и машины смывали их кровь с площадей.
 
 
И бежала та кровь до «потемкинских» лестниц
по примятой буденновской рысью траве,
и впадала в моря из январских и ленских,
всех мужичьих, рабочих, горячих кровей.
 
 
Сердце – лишняя тяжесть. Зачем его носим?
Мне беспамятных дней, и бесстрастных ночей,
и бестрепетных слов подари, моя осень,
утешеньем согрей мой домашний очаг.
 
 
Унеси меня в тихий поселок рыбачий,
чтоб глядела я мирно из дальних далей
на Советскую власть, что стреляет в рабочих,
и на светлую память твою, Мавзолей.
 

1962

Русская сказка в трех частях

 
Живет народ, не тужит:
вечернею порой
бежит народ со службы –
и глядь – стоит герой.
Под снегом ли, под градом,
в разорванном пальто,
и говорит, что Правда –
вот то-то, мол, и то.
Кто глянет – усмехнется,
кто молча отвернется,
а он свое твердит,
ни перед кем не гнется,
спокойствию вредит.
 
 
И молвил правый суд:
он шарлатан и шут,
над ним все люди добрые
досыта потешаются,
слова его пудовые
в ушах не помещаются…
В ушах не помещаются,
в мозгах они мешаются
и строго воспрещаются.
 
 
Вот снег покрыл его лицо,
и смерть взяла его в кольцо,
и никого с ним рядом:
лишь месяц молодой…
А он: Эй, люди, Правда –
вот то-то, мол, и то.
 

 
Живет народ, не тужит.
Под вечер ли, в обед
бежит народ со службы –
уже героя нет.
Никто души не бередит,
никто покою не вредит.
 
 
А только снятся ночью
глаза его недобрые,
и в голове ворочаются
слова его пудовые.
Стоит герой, хохочет,
а помирать – не хочет.
 

 
Тут рады ли, не рады –
еще выходят сто:
– Ребя, не смейся: Правда –
вот то-то, мол, и то!
 

Сказка о силе и соломе

 
Слушай сказку, милая,
разуй свои валенки.
Жили-были большая Сила
и Соломинка. Маленькая.
 
 
Сила Солому ломит,
Солома гнется,
а Сила гневается,
что Соломинка не сломалась,
и все ломит Солому, за славой гонится,
пыль поднимает и ветер,
а Соломинка
гнется,
гибнет,
гниет,
но не ломится!
 
 
Кто лучше, мама?
Кто сильнее?
И кто нужнее на свете?
Сила
или
Соломинка?
 

Лермонтов

 
Проснешься ль, наконец, осмеянный пророк.
Иль никогда на голос мщенья
Из золотых ножон
не вырвешь свой клинок,
Покрытый ржавчиной презренья?
 

«Кинжал»

 
Побудь-ка с нами, мальчик статный,
иронизируя и злясь,
с лицом тоскующим и странным,
с печалью слов и мраком глаз.
 
 
На тех, чьи строки розовеют,
чьи излиянья – теплый душ,
отвержен, гневен, разуверен,
ты взгляд свой сумрачный обрушь.
 
 
Когда ты знал, что скрасить нечем
тоску и стыд своей души,
словам безрадостным навстречу
ты шел и был неустрашим.
 
 
Так что ж кинжал твой – вновь игрушка,
зачем же правнуки твои,
упрятав головы в подушки,
отвергли славные бои?
 
 
Неужто только бодрым маршем
и болтовней по мелочам
ответить можно будням нашим,
коротким дням, скупым ночам?
 
 
А дни бегут. А годы тают.
Все ярче свет. Все меньше снов.
И горьким мыслям не хватает
холодной, крепкой стали слов.
 
 
Слова, слова! Как вас руками,
руками голыми возьмешь,
когда вы твердые, как камень,
когда вы острые, как нож,
 
 
когда вы таете, как сахар,
когда вы вьетесь, как змея,
когда в тяжелых ваших лапах
дней уходящих острия…
Но ты, поэт, и ты, прозаик,
словам слуга, словам хозяин,
что ж ты в стране лукавым гостем?
Зачем твой гордый голос стих?
Зачем молчит железный стих,
облитый горечью и злостью?
 

Люблю некрасова

 
Когда
       страдают люди,
                          что им
слова напрасные,
штык, не иглу им, – дыры штопать.
Люблю Некрасова.
 
 
Когда обида жжет и губит –
ударь, не спрашивай.
Беду и боль душа не любит.
Люблю Некрасова.
 
 
Когда страда – не ожидают
ни сна, ни праздника,
горшки не боги обжигают.
Люблю Некрасова.
 
 
И как ни красьте стих дешевый
словами красными,
люблю! Вы слышите, пижоны?
Люблю Некрасова!
 

Спор об искусстве

 
Не ври, не ври, здоров, не болен
свою судьбу благодари,
ешь хлеб и мясо. Будь доволен,
и лишних слов не говори.
 
 
Люби жену. Лови ночами
ее дыхание у щек.
И так, в терпенье и в молчанье
будь жив: чего тебе еще?
 
 
Эпохе под ноги травою
стелись, перемогая боль.
Зачем так горько и тревожно
искусство плачет над тобой?
 
 
Его бессмысленная сила
вдали от рабства и от зла
так высоко тебя носила
и никуда не унесла…
 
 
Под лязг железный, звон кандальный,
сквозь стон отцов и сыновей
поет нежданно и скандально
смешная птица – соловей.
 

 
Смотри, здесь корень чуда,
здесь чуда корешок.
Не говори: все худо! –
все будет хорошо!
 
 
Скажи, художник,
всем ли дается унести
свою большую землю,
как яблоко в горсти?
 
 
С ней говорить и слушать,
переливать в тиши
в ее большие уши
тревожный гул души.
 
 
В ее большие руки,
свисающие вниз,
дать найденные руды
с железом мысли в них.
 
 
В ее большие губы,
твердящие азы,
вложить жестокий,
грубый, карающий язык.
 
 
Вот над землею милой
румянится заря.
Неужто это мимо?
Неужто это зря?
В ее большие груди
Влить молоко любви.
Иначе мы не люди.
А надо быть людьми.
 

 
Давайте делать жизнь
по своему подобью,
на части разложив,
упрямо и подробно.
 
 
Из подлых мелочей,
нам захламивших душу,
из мыслей-малышей,
дрожащих, только дунешь.
 
 
Сгорая и боля,
из старого, родного,
истлевшего белья
давайте делать снова.
 
 
Горит наш детский рай,
трещат его основы,
в который это раз
всё начинаем снова?
 
 
Давайте делать так,
товарищи-поэты,
на мужества костяк
наращивая это.
Кладя любовь и мысль
(в начале было слово),
давайте делать мир
в который раз – и снова!
 

Тактика

 
Расправив крепкие зады
и мускулы литые,
выходят стричь свои сады
садовники лихие.
 
 
А потерять на этом деле
голову – обидно.
Я наклонюсь – на бренном теле
голову – не видно.
 
 
Они минуют мой баштан,
и в яркой оболочке
опять мотается башка
на тонком стебелечке!
 

Виталию брохштуту

 
Пижон с глазами тоскующими
в заломленной шляпе серой,
скажи мне, скажи, какую еще
мы выдумаем химеру?
 
 
Погневаемся, поплачемся ль,
а все себя не обманем:
собой мы, собой расплатимся
за тихий кукиш в кармане.
 
 
Миры, созревая, рушатся,
мгновенье равняя с веком,
летим мы, летим и кружимся,
как листья слетают с веток,
 
 
лежим, шуршим, пожелтевшие,
а рядом чернеют комли,
и дерево облетевшее
стоит и о нас не помнит.
 

Биография

 
Ко мне пришли друзья с таранками,
с раздутой сумкой на боку.
Дарили дерзкими талантами
и дули пиво на бегу.
Вот так мы жизнь свою печатаем
и неумело издаем…
Во всех углах, где мы печалимся,
смеемся, спорим, устаем,
на всех путях – покрытых гравием,
и тех, где сломит ногу черт, –
подстерегает биография:
все изменяется, течет…
 
 
Я ехала к тебе на поезде,
снега на горочки легли…
Я ехала к тебе на поиски
в решетки спрятанной любви.
Тогда все было только начато
в земном приветливом раю…
Я ехала к тебе. Я начисто,
в трудах писала жизнь мою.
 
 
И завтра, может быть, в вагончике
путем знакомым покачу.
Забьется жизнь моя в агонии,
ударит вечность по плечу…
Пока – антракт. На пену дунули –
и пьем. Зажгли нас – мы горим,
и если думается – думаем,
а если видим – говорим!