Текст книги "Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник)"

«Меняют дни свою погоду…»

 
Меняют дни свою погоду,
год изменяет времена,
но все светлее год от году,
теплей становится весна.
 
 
Все жарче лета, ярче зимы,
печаль осенняя мудра,
и вечера невыразимы,
неописуемы утра,
 
 
все радостней нести поклажу,
беречь, хранить ее, обняв,
и горечь – горше, сладость – слаже,
а жизнь – короче день от дня.
 

«Когда луна запела в полный голос…»

 
Когда луна запела в полный голос,
и звездный дождь посыпался с небес –
застыл ручей, и выпрямился колос,
в шеренги молча выстроился лес.
 
 
Когда луна, как колокол, звучала,
душа, ее послушавшись, жила,
казалось, можно все начать сначала,
когда луна, как колокол, звала.
 
 
Сквозь прошлое, сквозь сумрак изначальный,
сквозь дым военный, грозный и печальный,
сквозь мрак тюремной дальней стороны,
смертей и слез, крушений и вины,
смотри и слушай с миром и в молчанье:
льет звездный дождь и бьет набат луны.
 

Песни

 
Земля нас отвергнет,
и море отвергнет,
любовь повернет колесо, –
мы песней ответим,
мы песней ответим,
лишь песней ответим
на все.
 
 
Судьба нас отметит,
и пуля нас встретит,
предательство плюнет в лицо, –
мы песней ответим,
мы песней ответим,
лишь песней ответим
на все.
Как листики – ветке,
как парусник – ветру,
как запертой двери – засов, –
мы песней ответим,
мы песней ответим,
мы песней ответим
за все.
 
 
По ветлам, по вербам,
открутит, отвертит –
на отдых, на осень, на сон,
а песня ответит,
а песня ответит,
лишь песня ответит
на все!
 

«Сестра моя надежда…»

 
Сестра моя надежда,
защитница земли,
зеленая одежда
затеплилась вдали
и стелется по ветру,
застенчиво звеня:
«Поверьте мне, поверьте,
узнайте про меня,
смотрите-ка, из почек
ручью и солнцу вслед
беспомощный листочек
проклюнулся на свет…»
К решеткам заключенный
придвинется лицом
и на смерть обреченный
посмотрит молодцом.
 
 
Зеленая одежда
виднеется вдали:
сестра моя, надежда,
защитница земли…
 

 
Спасибо всем людям, которые мне улыбаются
в трамвае, на улице или в высоком окне.
Они меня кормят
и лечат,
и служат мне, как полагается,
но самое главное, но самое главное –
они улыбаются мне.
 
 
Идет человек, и тихонько шагаю я рядом с ним.
Чужие друг другу, мы вроде друг другу сродни
улыбкою радости,
наивной,
всегда отдающейся,
радости –
весною по солнышку,
весною по солнышку
шагать вперемешку с людьми.
 
 
Пока родились мы, накручено здесь и наверчено,
премудрости мудры,
а сложности сложны,
а просто,
а просто, –
одно:
улыбка, улыбка, отважный пароль человечности,
улыбка,
улыбка,
улыбка,
наш хлеб на земле и вино!
 

 
Дорога, ты подвижница.
Нельзя ль тебя сменить?
Все движется. Все нижется
в блистающую нить…
Повечереет, смеркнется:
там звездочки лежат –
тут фонари, как зеркальца,
на столбиках дрожат,
и мельтешат, и кружатся –
мелькнул – и был таков –
в сыром асфальте, в лужицах
осколки огоньков…
 
 
Ты вьешься, озаренная,
струишься, как река,
глаза твои зеленые
блестят издалека,
и песня твоя древняя
таинственно звучит,
пока проезжим дремлется,
пока мотор стучит,
сады и огороды
по двум твоим краям,
и радости короткие,
пусть с горем пополам.
И старые гудошники,
друзья мои отпетые,
веселые художники
и грустные поэты.
Ты моей жизни эхо,
ты крест в моей судьбе,
и ехать мне, и ехать мне,
и ехать по тебе…
 

 
Несмотря на пленумы и на войны
лето смотрит преданно и довольно,
небо ночью кажется синим-синим,
звезды так и катятся, так и сыплют.
 
 
В туфельках по лужицам – неразумно,
ты меня послушайся, ты разуйся.
Теплыми дорожками тарабаня,
водит ножка с ножкою тара-бары:
 
 
дескать, были пленные, стали вольные,
лето смотрит, преданное и довольное.
В поле травы плещутся, в море волны,
несмотря на пленумы и войны.
 

 
Когда меня в круглое море
выносит смешное суденышко
и небо безбрежно и выпукло
стоит над моей головой,
ресницы тебе подыму я,
ленивое око художника,
сегодня глядеть тебе выпало,
так что же ты спишь, рулевой!
 
 
Все прямо, все вправо, все влево,
а море нигде не кончается.
А волны вскипают и рушатся,
а звезды мелькают из тьмы.
 
 
И в черной широкой Вселенной
Земля, как кораблик, качается,
и кружатся, кружатся, кружатся
и небо, и море, и мы.
 
 
А все же – пришлось зацепиться
песчинке, в пучине затерянной,
за берег, за твердую сушу,
и выбросить якорь за борт.
 
 
И песне пришлось заступиться
за дом, за любовь и за дерево,
за веру, за слово, за душу,
за Землю, где много забот!
 

 
За серым небом солнце спрятано,
его там держат, и дрожат
его лучи, косыми прядями
над рваным облаком лежат.
 
 
    А дождик сеется и сеется,
    все моросит и моросит,
    сырое небо, небо серое,
    не нам, не нам тебя просить.
 
 
Сейчас мы сядем и поедем, и
от вас уедем, облака.
Ползут автобусы медведями,
в грязи, как в шерсти, их бока.
 
 
    Ползут автобусы, автобусы,
    к весне и к лесу долгий путь.
    А на асфальте их автографы:
    пускай читает кто-нибудь.
 

 
А пока – остановка на станции,
на которой ваш друг еще не был…
Все пройдет, ничего не останется,
кроме синего-синего неба!
Все пройдет, ничего не воротится,
убежит, улетит, унесется,
кроме серых и смелых воробышков,
кроме белого-белого солнца.
 
 
Все пройдет, ничего не останется,
все пройдет – даже быль, даже небыль,
даже та неизвестная станция,
на которой ваш друг еще не был!
 

 
Весенний снег, которого не ждали,
весенний снег: успели позабыть…
Весенний снег, скажи, какие дали,
весенний снег, тебе велели быть?
 
 
Вот новый день – и мы в нем жить хотели,
вот новый день, но снег его занес,
вот новый день – но старые метели,
весенний день – но зимний ждет мороз…
 
 
Весенний снег, ты сгинешь, ты растаешь,
весенний снег, ты превратишься в смех,
и ты еще искать себя заставишь,
неверный снег, мой прошлогодний снег…
 

 
Поверьте, я нехотя вас
задела, вперед пропустите.
Простите, я сбилась на вальс,
простите, простите, простите!
Простите, простите, вчерашние дни,
восток зажигает,
восток зажигает огни.
 
 
Поверьте, мне больше невмочь
быть вашей, быть вашей, быть вашей,
хранить эту мертвую ночь
терпенья и траурных маршей.
Поверьте, поверьте, что я не могу
остаться у жизни,
остаться у жизни в долгу.
 
 
Поверьте, пока я жива,
скрип времени одолевая,
с восторгом твержу я слова:
«Жива я, жива я, жива я!»
Поверьте, я враг ваш, ваш враг, потому
что вашу разрушу,
что вашу разрушу тюрьму.
 

 
В окне напротив зажглись все лампы,
зажглись все лампы давным-давно,
ах, если б нам бы, ах, если б нам бы
войти незримыми вон в то окно.
 
 
Там белой горкой лежат подушки,
а сверху – синее письмецо.
Там тихо вяжет чулок старушка,
склоняя ласковое лицо.
Старушка вяжет, старушка учит,
как жить на свете без суеты.
А вот приходит старушкин внучек
и поливает свои цветы.
 
 
Приходит мама, приходит папа,
все в сборе, в мире и в тишине,
и даже кошка, как будто шляпа,
лежит, не двигаясь, на окне.
 
 
Ах, если б нам бы, ах, если б нам бы,
на миг, навечно, не все ль равно?..
Но гаснет вечер, и гаснут лампы,
и закрывает глаза окно.
 
 
Чужое горе, чужое счастье,
чужие тайны, чужой причал,
позволь войти мне,
принять участье,
зачем, неузнанный, ты замолчал?
 

 
А время маятник колеблет,
все умирает потихоньку,
все убывает помаленьку,
и что-то кратче стало лето,
и что-то крепче дует холод,
а время маятник колышет
ленивей, медленней и тише.
А песня лучшая не спета,
стоит, как кустик среди степи,
слова желтеют, увядают,
слова на землю опадают
и обнажают голый стебель.
И, весь разутый и раздетый,
молчит мой кустик среди степи.
 
 
А время – ноша за плечами.
А время маятник качает,
а время песенку кончает…
И начинает все сначала!
Травинка в землю постучала,
и зеленеет голый стебель.
Поет мой кустик среди степи.
 

 
Мне много не надо: улыбка,
какой-нибудь глупый пустяк…
Вот птичка – летит, но не шибко,
вот рыбка – плывет, но не глыбко:
не глыбко, не шибко – пусть так!
 
 
Сама я немногого стою,
и дом мой – ну, разве на слом:
пустое занятье, пустое –
треску – величать золотою,
синицу – хвалить журавлем.
А все ж, если злобно хватает
и гложет волчица-тоска –
приди! Так и быть, полетает
журавль. Так и быть, покатает
тебя золотая треска!
 

 
В грозной музыке мира мой голос не слышен, заброшен,
                     затерян,
он не слышен, как шепот, как шорох, как поступи рысья и
                      лисья,
как шаги уходящих, как шаги уходящих, стихает за дверью
и шуршит под ногами, как шуршат под ногами опавшие
                      листья.
 
 
Но затихнет мой голос, отшепчет, отхохочет, отмолит,
но затихнет мой голос. Неслышный. До конца. От начала.
И на миг остановится мир от нечаянной грусти, от скорби,
                      от боли,
потому что узнает: была я, потому что в нем я замолчала.
 

 
Подпрыгивают волны,
бьют в борт легко и гулко,
спешит своим порядком
прибой или отбой –
летит наш теплоходик
на легкую прогулку,
и надпись на билетах:
«Оплачено собой».
 
 
В котельной кочегары
сжигают нашу прелесть,
мозоли и болезни –
со счастьем и судьбой.
Все в кучу! Мы не плачем!
Приелись, притерпелись,
мы едем с уговором:
«Оплачено собой».
 
 
Оплачено – нас кормят.
Оплачено – нас поят,
и учат, и пророчат,
привычки создают,
а если станет страшно –
согреют, успокоят,
развязано – привяжут.
Ослабло – прикуют!
 
 
Подпрыгивают волны,
бьют в борт легко и гулко,
спешит своим порядком
прибой или отбой,
летит наш теплоходик
на легкую прогулку,
а на борту названье:
«Оплачено собой».
 

 
И в тех скопищах, где лица стали мордами,
и в тот час, когда шатается Галактика,
музыканты, музыканты старомодные,
не смолкает ваша музыка галантная.
 
 
Над богами, над богами одноногими
по закону и по совести построены,
музыканты, музыканты одинокие,
что бормочете, бормочете по-своему?
 
 
Над домищами, домишками, сараями,
над Америкой, Италией, Японией,
что вы молите, что сердитесь, стараетесь?
Может, будете услышаны и поняты?
 
 
Ваш язык, как птицы крик, как снега таянье,
позабытый, неразгаданный, нечаянный…
Над Америкой, Японией, Италией
человеческое вещее отчаянье…
 

Все будет завтра…
(1965–1972 гг.)

Слова

 
Словцо, что понравилось вам –
душа у словечка кривая:
я, Марфа, не верю словам,
я бедность в словах не скрываю.
 
 
Прекрасное слово «вода» –
для жаждущих – страх и проклятье,
в жару – не спасет никогда
прекрасное слово «прохлада»…
 
 
Я стану трудиться: водицы налью,
я дров наколю, потеплей натоплю,
и солью насущной – твой хлеб посолю:
все это тебе, вместо слова «люблю».
 
 
Но вот ты напился и сыт,
тебя теплота разморила…
Мой друг, мой желанный, мой сын,
зачем же ты шепчешь: «Мария»?
 
 
И шепот ползет, словно ветер с лаванд:
«Мария, Мария, скажи мне СЛОВА!»
 

В пушкинском заповеднике

 
Все свершалось очень просто
под сиянием Его.
Рощи строились по росту
для крещенья своего.
Камни, корни, водопады,
песню, память и печаль –
все назвал Он так, как надо:
Он, начало всех начал.
Время-путник, время-пряха,
время – путаник седой,
время прах смешало с прахом
под землей и под водой.
А Россия, а большая
матерь сына своего
слушает – Его ушами,
видит – зрением Его.
До сих пор луной всплывает.
До сих пор зарей горит,
до сих пор Его словами
с сыновьями говорит,
 
 
Так же дышит сладким, горьким
духом клеверов и мят,
те же липы во Тригорском
так же листьями шумят,
тот же дуб ветвями машет
солнцу, ставшему в зенит,
и под крыльями комашек
воздух тоненько звенит.
 

Старый роман

 
Вы любите ли в снег и слякоть.
забравшись в свой надежный дом,
смеяться, гневаться и плакать,
листая пухлый, пыльный том?
Герой родился! Что-то будет?
Сперва его страданье ждет.
Все на беднягу – бог и люди,
никто на помощь не придет.
 
 
Он разорен!.. Он чуть не умер!..
Ну, наконец-то повезло…
Утешны слезы. Крепок юмор.
Дрожит поверженное зло.
 
 
Дитя лукавого подтекста,
не в силах вырваться сама,
я нежно думаю о тех, кто
был прост, как лето и зима.
 
 
Кто, укрощенным и ученым,
нам подарил закваску ту:
злость мазать краской самой черной
и самой белой – доброту.
 

Баллада соблазнов

Леониду Пугачеву

 
И снова подрастают дети,
не спят, волнуясь, по ночам:
порок красив, а добродетель
строга – вот корень всех начал.
 
 
И только выберут, согласны
по тропке праведных идти,
как змеи, выползут соблазны
и шепчут, сбившись на интим:
«Идти – иди. Но риск? Но дерзость?
Но – боги спят, как ни молись,
не оплошай, на них надеясь!
Отведай яблочка, малыш!
 
 
Жрецы – те робки. Грязь с порталов
отмоют, скроют и – смолчат.
Отколь узнаешь, мой спартанец?
Отведай яблочка, смельчак!
 
 
Все – до осы от носорога –
разнообразно, как соблазн,
земле претит односторонность:
отведай яблочка, сопляк!»
 
 
У вишен сок под кожурами,
цветут и пахнут кизили,
и солнце жарко, как желанье,
румянит яблоко земли.
 

Завтрак

 
Он делал завтрак. Он любовно
скорлупки надвое рассек.
Один желток – желтей лимона.
Другой – краснее, чем песок.
 
 
И в них дрожала обреченно,
и на сковороду текла
жизнь белых кур, жизнь пестрых, черных,
разнообразья и тепла.
Поел, попил и бодрость вдунул
цигаркою очередной,
и мозг ворочался и думал
в яйце коробки черепной.
 
 
Узнав жестокой мысли прелесть,
был добр и весел человек.
Яйцо земли на солнце грелось.
Цвел день. Шагал двадцатый век.
 
 
Кружились бабочки и птички.
Летел событий кавардак.
Вращалось хрупкое яичко.
Горела солнца сковорода.
 
 
Там воронки́… А там воро́нки…
Военный дым. Атомный чад.
Пылает солнца сковородка.
Года идут. Часы стучат.
 

Юлию даниэлю

 
Нет, я не коснусь вас болтливым стилом,
любимые лица под толстым стеклом.
Я лишь подышу, вас держа пред собой,
Я лишь посижу, побаюкаю боль,
я только – ей ласково поворожить:
«Спи, дочка, спи, ласточка, не ворошись:
метаться ведь нечего от мужа к жене.
Иначе далече, а других уже нет…»
Вот билось. Вот – радовалось. Струилось. Текло.
Вот – баста! Запрятывалось! Туда! Под стекло!
Глаза ненаглядные, и вечный покой
под тихой
стеклянною,
уснувшей
рекой.
 

 
Слеза взошла в глаза,
чтоб мир двоить и скрашивать.
Мне нечего сказать,
я буду только спрашивать.
 
 
О чем звенит ручей,
когда он в пене воды мчит?
Зачем его речей
не смыслят переводчики?
 
 
Куда бежит вода,
торопится и тратится?
Когда пройдет беда?
Когда умолкнет трапеза?
 
 
Зачем сижу и жду,
смотрю за окна пристально,
слежу твою беду,
своей печали признаки,
 
 
пока портняга-ветр
судьбу нам перекраивает:
то здесь отрежет метр,
то там его пристраивает?
 
 
Еще спрошу, за что?
Дойму тебя вопросами…
А солнышко зашло
за тучи, спать без просыпу.
 
 
А помнишь, как пасло
на синем небе облаки,
и льстивое тепло
гуляло с нами об руки?
 
 
Вернется ли назад,
лучами раззолачиваясь?
Смотрю в твои глаза,
смотрю. Не отворачиваясь.
 

 
Когда свои круги минуешь,
и, может быть, последний круг, –
чьи имена ты именуешь,
мой милый, мой беспутный друг?
 
 
Чьи лица – листьями, корою,
стволом – врастут в твои черты,
пока становишься героем
и станешь памятником ты?
 
 
Расскажет кто ли, где ли, с кем ли,
каким свершится тот момент?
Каким вернет тебя на землю
большой, тяжелый монумент?
 

 
Свобода, как ты дорога!
Вода твоя вкусна.
Неколебимы берега
труда, любви и сна.
 
 
Неугасимы огоньки
поселков и столиц,
и словно яблоки, гладки
овалы детских лиц.
 
 
Свобода! Воздух, свет, дома,
дорога, сердца бой…
Ты разумеешься сама
собой. Сама собой!
 
 
И трудно узнает душа,
всей болью мышц и жил,
что воздух нужен ей – дышать,
а сердце нужно – жить.
 

Л. Б. и Ю. Д.

 
Веселый, теплый дом,
наполненный любовью,
воздвигнутый трудом
и освященный кровью.
Я за тебя дрожу,
а без тебя я стыну,
и все-таки скажу,
что быть с тобой – мне стыдно.
 
 
О вечера, когда
летя на свет из теми,
друзей моих беда
стучит в глухие стены!
 
 
Она стучит, стучит,
она кричит басисто,
а дом молчит, молчит,
мой дом молчит бессильно.
 
 
Мой дом молчит в ответ,
в ответах мало толку,
и льет за окна свет
классическая елка.
 

 
В день судный можешь мне ни взгляда,
ни состраданья не дарить:
я побежденный – и не надо
со мною много говорить.
 
 
Лишь прикажи мне – я исполню,
мигни – я сразу все пойму
ты бог – я грешник в преисподней,
защита раю твоему.
И снова день настанет судный,
черед тебе нести мой крест…
 
 
Но неизменной будет сумма
от этой перемены мест!
 

 
Я боли больше видеть не могу;
позволь, остановлюсь, позволь, устану.
Плыви, мой друг, плыви, а я отстану.
Плыви – я посижу на берегу.
 
 
Плыви по морю боли, милый друг.
Позволь, усну. Позволь, глаза закрою,
позволь, умру. Позволь, в песок зарою
я голову, и пусть оглохнет слух.
 
 
У серых стен я молча посижу.
Плыви, мой друг, плыви по морю боли.
Не оглянись – и выплывешь на волю,
а я тебя глазами провожу.
 
 
Не чаю я, как душу мне спасти.
Отчаянье отваге не помощник.
Прости меня, что в этот час полнощный
я шлю тебе последнее прости.
 
 
Плыви – а я опять вернусь на круг.
Плыви – не мне учить тебя неволе,
так срамно мне, но я не в силах боле.
Плыви по морю боли, милый друг!
 

 
Дитя мое, стыжусь! Дитя, боюсь стыда!
Дитя мое, стыда несносен запах!
В его колючих, нежных, страшных лапах
душа моя умолкнет навсегда.
 
 
Мне дом стал стыд. Мне стыд моя печаль.
Поверь, дитя, безделье не веселье:
день к ночи тороплю, дремлю, а по ночам
до утра стыд справляет новоселье.
 
 
Что, не как сон, заботы по дому,
и что, как не обман, труды для хлеба?
Нет, не к лицу прозренью моему
веселость мошки или кротость хлева.
 
 
Стал месяц слева светел и горбат,
вороны каркают, псы завывают,
куранты гибель бьют, Биг Бен гремит в набат:
часы – и те свой долг не забывают.
 
 
Кто ж крикнет людям, что идет беда?
Кто бросится под землю, как под поезд?
Кто тормознет, рванет ее за полюс?
 
 
Дитя мое, стыжусь! Дитя, боюсь стыда!
 

 
Страшусь двух слов: «всегда» и «никогда»,
страшусь двух слов, их двойственности жадной:
последнего печали безотрадной
и первого, чья ветреность горда.
 
 
«Всегда, всегда…» Мой птенчик, мой птенец!
«Всегда, всегда…» Что ж, тешься, утешайся,
чтоб после, в одиночестве тишайшем,
учиться слову странному «конец».
 
 
Но если так, плачь, мальчик, плачь, малыш!
Век вопрошая, время проницая,
ты сам того не знаешь, прорицатель,
подле каких порогов ты стоишь.
 
 
Придет любовь – уйдет, придет беда –
уйдет… придет… уйдет… Концы с началом
                свяжешь
и, может быть, вослед за мною скажешь:
«Страшусь двух слов: «всегда» и «никогда».
 

Муравейник

 
В Магадане и в Нью-Йорке,
и куда б ни занесло,
строим, роем наши норки,
селим запах и тепло,
 
 
чтобы гнало умиленье
к ним – со всех сторон земли.
(Уменьшенье, умаленье:
затаился и замри),
 
 
чтоб мой маленький миражик
был мне мира мировей,
чтоб любил свою мурашку
безотказный муравей.
 

Всем все равно…

 
Всем все равно. А жить-то как-то надо,
и вертится Земля, и день бежит,
и – будь достоин рая либо ада –
всем – все равно. И надо как-то жить.
 
 
Всем все равно. И бомбы убивают,
и хлещет дождь в разбитое окно,
и друг умолк, и жизнь все убывает –
всем все равно. Всем жутко все равно!
 

«Как от нее я устала…»

 
Как от нее я устала,
как все сильней устаю.
Вырвите горечь, как жало,
вырвите горечь мою.
 
 
Чтобы по белому снегу,
словно сама не своя,
с лаской, с улыбкою, с негой
черная стлалась змея.
 

Стучи!

 
Во что поверить? Нет пристанища!
Что полюбить? За кем пойти?
Вожатый быстрый и блистающий,
как видно, сбился ты с пути!
 
 
Тропинка-правда, не открыв лица,
уходит в солнце и в траву.
И все ж – «аукнется-откликнется»?
Аукай, бедненький! Ау!
 
 
Душа, багровая от крови вся,
течет по капельке в ночи.
И все ж, «стучи – тебе откроется»?
Стучи, мой маленький, стучи!
 

Смех

 
Сильнее всех, добрее всех,
не умолкай, о друг мой смех!
Не путай суть свою, не прячь:
со мной ты врач, а не палач!
Вот челн на скалы понесло,
но ты не ветер, ты весло.
Смех, ты не меч мой, ты мой щит,
моя защита из защит!
 

Круг

 
Учусь, учусь, во тьме мечусь…
Учусь ходить, учусь смеяться,
учусь в холодном разбираться,
учусь горячего бояться,
обману и любви учусь,
учусь, учусь… Сквозь годы мчусь.
 
 
Учусь, учусь, сквозь годы мчусь…
Учусь учитывать, предвидеть
учусь, учусь смотреть и видеть,
и ненавидеть, и обидеть,
зависеть и терпеть учусь.
Учусь, учусь… В кругу верчусь…
 
 
Учусь, учусь, в кругу верчусь.
Учусь стирать, учусь готовить,
учусь молчаньем прекословить
и отрицаньем славословить.
У мыслей чуждых и у чувств
учусь: самой себе учусь.
 
 
Учусь, самой себе учусь.
Учусь, уже построив зданье,
для новых игр искать заданье,
учусь болезни и страданью,
от жизни медленно лечусь…
 
 
Учусь, учусь, во тьме мечусь.
 

Покой

 
Покой – с беды, покой – с устатку,
покой сожженного дотла,
покой, как крохи, как остатки
с когда-то полного стола.
 
 
Как сон, который продолжался,
когда проснулась, наконец,
на ложе, где умолк и сжался,
и задохнулся мой отец,
 
 
на древнем ложе, на котором
одежды обирала мать,
где всем нам, зрителям, актерам
придется простыни сминать.
 
 
Покой, покой, угар покоя…
И не судите вы меня,
когда мне что-нибудь такое
опять привидится средь дня,
 
 
и не зовите вы юродством
минуты медленные те:
прекрасный сон о благородстве,
о счастье и о доброте.
 

«Все о чем-то, о чем-то, а я вот хочу – ни о чем…»

 
Все о чем-то, о чем-то, а я вот хочу – ни о чем.
Ни о чем. Низачем. Ну, а главное – чтобы без пользы.
Поглядеть вам в глаза, и к плечу прикоснуться плечом,
посидеть на диване, принявши удобную позу.
 
 
Как с мороза – войти к вам. Как – стылые варежки снять,
словно шубу повесить, которую ветром продуло,
и не знать, и не знать, и не знать, и про знанье – не знать,
и не думать, не думать, не думать, не думать – про думы.
 
 
И покой, тот, которого нет, как промолвил поэт[1]1
  Одна из книг поэта-харьковчанина Романа Левина называется «Покой, которого нет».


[Закрыть], –
он в ногах, он мой пес, его можно погладить рукою,
Тишина тишине свою тихую песню поет,
и чиста, и свята одинокая прелесть покоя.