Текст книги "Собрание стихотворений. Роман в стихах (сборник)"

Леше Пугачеву

 
Встревожено,
встревожено,
как на ладонь
положено,
движеньями
предсмертными
дрожат
его предсердия,
нагое,
откровенное,
ногами
окровавленное:
топтали –
не затоптано,
«так-так», –
бормочет, теплое,
и синие
сосудики
вспухают
красной
сутью…
 
 
«А, Вы опять рисуете?
Рисуйте, рисуйте…»
 

 
Вчерашняя прачка
и праведница,
за песни запрячу
я краски лица.
 
 
Все дружбы и драки
дробя и двоя,
тревожит и дразнит
гитара твоя.
 
 
Рожденные ползать
взлетают – и вниз,
где подлая польза
взывает: вернись!
Где в тесных коробках
напичкан, набит,
тупой и короткий
свирепствует Быт.
 
 
Где жизнь как пригожий,
приманчивый грош…
Но вот ты приходишь,
гитару берешь…
 
 
От рук твоих диких,
от злого плеча
стучат ее деки
и струны кричат!
 
 
Где пляшем, где плачем,
где песни поем,
и чем мы заплатим,
узнаем потом.
 
 
Опальный, опасный
взлетает огонь,
а пастыри – паству
блюдут из окон.
 
 
Карболкой заляпана,
гаснет луна.
Как бомба,
Земля
под ногами
у нас!
 

Стихи о терпении

 
…Тень, бегущая от дыма.
 

Ф. Тютчев

 
Я осторожна и не очень
люблю заглядывать во тьму,
но я запомню эту осень,
сестру терпенью моему:
 
 
так беспощадны и так кратки,
с печатью знанья и конца,
горят трагические краски
ее отважного лица,
 
 
так страстно продолжает повесть,
конец которой всем знаком,
удар дождей ее и посвист
багрово-золотых знамен.
 

 
За плотно закрытой, обитой
молчанием дверью души,
с тобой мы столкнулись, обида,
круши мое сердце, круши!
 
 
Покажешься маленькой ростом,
покажешься тощей, нагой,
как гаснущую папироску,
тебя я прикрою ногой.
Но снова хватаешь за корни,
все выше ползешь за стволом,
и кормит душа моя, кормит
обиду за красным столом.
 
 
Вот нечего жечь тебе, пекло,
и некого бить тебе, бой,
а мне надо жить среди пепла,
который был нежность и боль.
 

 
Я вспыхнула в последний раз
бунтом.
Поет, горит, не молк, не гас
будто.
Его вином – мне хлеб залить
пресный,
любовь покорную запить
песней.
Мне оставаться – ей уйти,
горбясь.
Дар одинокого пути –
гордость!
Так нож, сверканием маня,
режет.
Ты не разнежила меня,
нежность.
В душе от кротости, от ласк
мокро.
…Как волка ни корми, он в лес
смотрит!
 

 
Все голо. Мир, ты нелюбим.
Любимые, вы нелюбимы.
Не надо было голубым,
не надо было мне любым,
не надо было мне с трудом,
с терпеньем украшать свой дом,
не надо было красить дым.
Ни дом, ни дым, ни тень от дыма…
 
 
Имею право пренебречь.
Имею право отвернуться.
Мир зачеркнуть пожатьем плеч.
И непонятной сделать речь.
Заснуть.
И даже – не проснуться.
 

 
Вся юность отдана тебе, пространство,
и дан тебе суровый дар такой
излечивать меня от постоянства,
одну тоску сменять другой тоской.
 
 
Езда, ходьба, звонок судьбы – и встреча…
Прощание, короткая слеза…
И снова в путь! И снова ветер треплет
мне волосы и сыплет пыль в глаза,
 
 
ревет простор, и сырость ноги лижет,
и дождь сечет лица усталый шелк.
Как жить, мне нужно быть к тебе поближе,
но ты проходишь. Ты уже прошел.
 
 
И песню напевает ветер странствий,
и мысли навевает четкий шаг,
что вместо счастья мне дано пространство,
взамен любви – шум скорости в ушах.
 

 
Храни свой разум. Да пребудет светлым.
Не отпускай, удерживай, лови,
пока недуг с тебя, как ветер с ветки,
сшибает листья жизни и любви.
 
 
Не отпускай, пускай еще послужит!
И – ночь прошла, пора уже вставать.
Пока живет он, ясен и послушен,
ты будешь на земле торжествовать.
 
 
Вот рухнул ствол, так яростно пилимый,
снесла вода, умчали поезда…
Но посмотри, растет твоя былинка,
горит твоя пылинка, как звезда!
 

Предсказание

 
Кто это? Кто?
Под будничной косынкой
и в будничном пальто,
все в сторону косится,
все делает не то.
       Неуклюжая,
       неумелая…
       Неужели я?
 
 
За плечами годы –
золото, зола?
За плечами горы
добра и зла…
 
 
Стой, оглянись!
Нет!
Все тянет вниз,
на красный свет.
Бежишь настырно,
а ноги стынут:
пироги, стирка…
Упадешь – стыдно.
 
 
Дети скучают
(ведь дети они),
сидят за чаем
всегда одни.
 
 
Разве угнаться?
И не гонись ты,
пора уняться,
угомониться.
 
 
Но…
Вот слово одно.
…Какое оно!
Как вино…
 
 
Совесть мучит.
Работа ждет.
Без вина скучно,
а вино жжет.
 
 
Так и будет. Голая
между двух дорог
разобьешь голову
       о порог
двух твоих судеб.
Так и будет!
 

Сентябрь 1962

Все – как было

 
Все – как было.
Все – как будто я жива:
тот же дом мой,
та же дочь я
и жена.
Приумыв
и уложив своих детей,
не страдаю,
не считаю я потерь,
но газету я листаю
(новостей!),
и без страха
я ложусь в твою постель.
А проснувшись,
тоже знаю, как мне быть.
Рыбу – в воду!
(Руки – в дело,
душу – в быт!)
Те же гости.
Те же песни,
имена.
Все – как было.
Только нет во всем
              МЕНЯ.
Мирно-мирно
я гляжу на этот бред.
 
 
Может быть,
меня
и в самом
деле
нет?
 

Сентябрь 1962

«Не ждите верности…»

 
Не ждите верности –
          все равно изменю
пришедшему дню,
идущему дню,
назойливому богу,
отцовскому порогу,
горящему огню:
говорю вам, что изменю
всему – в моей судьбе
быть верной самой себе!
 
 
Когда рождается песня на свет,
не ждите верности, ее уже нет:
ведь это песня!
Она не служит
ни силе,
ни славе,
ни случаю,
ни страсти,
ни судьбе,
а только,
только
себе!
 

«Вот два моря, вот берег коричневых щек, и упругий…»

 
Вот два моря, вот берег коричневых щек, и упругий,
звонкий шаг твой, и сам ты, и сам ты,
             красавец и щеголь!
Вытри руки свои о мои загорелые руки!
Вытри щеки свои о мои загорелые щеки!
Вот две вишни смеются, две ветки на дереве тонком,
одуванчик на двух стебельках – а головка сквозная…
Ах, чему вы смеетесь, чему вы, мальчишка с девчонкой?
Ах, чему вы? Не знаете – я это знаю.
Вот окончится путь, его долгие трудные версты
все пройдете, его долготу и труды измеряя –
и тут все, что прошли, этот слой, разноцветный
            и толстый,
вдруг откроется вам, и заплачете вы, замирая.
 

«Мой долгий день! Он начался…»

 
Мой долгий день! Он начался
с шести часов утра.
Он вырвался! Он начисто
забыл, что есть «вчера».
 
 
И он летит, разбрасывая
себя во все концы,
и он транжирит, празднуя,
что нажили отцы.
 
 
И вот, летящий, полный,
неутолимый весь,
он замечает к полудню,
что надо бы присесть,
одеться нужно – холодно,
а он раздетый, голый,
и надо бы поесть
то, что припас, что есть…
 
 
Тут хочется – не хочется,
а все-таки живешь,
всю жизнь свою по строчечке,
по корочке жуешь.
И бьешься так, что пот блестит,
на горьких тех хлебах,
и не хватает подлости
уйти, не расхлебав,
 
 
что спутано, накручено,
похоже – не спасти,
а надо как-то к лучшему
насильно привести.
 
 
А поседеют прядки,
остынет голова –
останутся в тетрадке
слова, слова, слова.
 
 
Примите их, примите,
не дайте им сгореть,
уронят – поднимите
еще раз посмотреть.
 

Случай

 
Когда меня не будет,
лет через двести,
смотрите сами, люди:
этот садик будет
на этом самом месте.
 
 
И будет случай:
на склоне дня,
снегом увенчана,
выйдет женщина,
такая, как я,
только лучше,
счастливей меня.
 
 
Выйдет, посмотрит,
выдохнет тихо.
Мех на ней мокрый,
в перчатке льдинка,
брови дрогнут
под белым платком,
лед она потрогает
теплым языком.
 
 
Глаза ее большие
полны серебра,
глаза ее решили
весь сад забрать.
В каждом – по деревцу,
маленькому-маленькому,
в каждом – по девочке,
в каждом – по мальчику.
 
 
А снег по воздуху
так тихо ползает.
Смех и возглас:
«Гляди-ка, скользанка!»
 
 
И она думает:
«Лет через двести
ваши умные,
красивые дети
на этом самом месте,
быть может, ответят,
хотя бы отчасти,
что такое счастье
и как жить на свете».
 
 
А метель крутит
и губы студит…
Вот так и будет,
когда меня не будет.
 

«Страна, где каждый сам за себя»

 
Глазами, по мне скучающими,
посмотрел и сказал:
«Ну, ладно, налейте чаю:
уже пора на вокзал».
 
 
Я знаю, как мучит жажда,
глаза миражом слепя,
но мы в Стране, Где Каждый,
Где Каждый Сам За Себя!
 

 
Я говорю Вам братски:
со мною было то же.
Проделать путь обратный
никто Вам не поможет:
лицом бросаться в ворох
страстей, но не прощать,
и душу взяв за ворот,
«тащить» и «не пущать».
 
 
Как вылить воду горстью?
Вода бунтует вешняя!
Как выдернуть тот гвоздик,
на чем любовь повешена?
 
 
Смотри, гляжу я браво,
рубцы, где были раны,
плечам опять – до брани,
ногам опять добраться
до шпор и до сапог…
 
 
Я говорю Вам братски,
что больно до сих пор!
 

 
Небитых двух за битого
дают, а Вы забыли.
Живите Вы. Любите Вы,
не как меня любили.
 
 
Я ж не просила полночи
и шепота до света,
а я просила помощи,
покоя и совета.
Не надо слов любовных,
не надо «обожать»,
и – нет, я не виновна,
не надо обижать!
 

 
Ты прав: зачем опять твердить, что молод
ты, и твой шаг упруг, и мускулы грубы,
и мне ль не знать, что неустанен молот,
долбящий жертву у тебя в груди.
 
 
От униженья отряхни колени,
и пылью всех дорог глаза запороши,
не видь, не слышь, не помни, не колеблись,
и песен не слагай, и писем не пиши.
 

 
Прощайте! Ну, прощайте!
Я не желаю счастья:
прохлады и пощады,
как это дно песчаное,
как темный лес с ключами,
как озеро с лещами,
как облако с дождями…
 
 
Ну, выходи с вещами!
 

«Меняю кожу, как змея…»

 
Меняю кожу, как змея,
и подымаюсь, не своя,
вся новая и вся чужая,
забыв себя и унижая.
 
 
Но машет прошлое хвостом:
«Я не о том, я не о том!
Как здесь не прибрано, как зябко…
Молчу! Не бей меня, хозяйка!»
 

«Да» или «нет»

 
«Нет!» Неистовый привет
разрушения и бунта,
он врывается, как будто
в темноту – фонарный свет.
 
 
На единственной струне
песню тонкую заводит
и гуляет по стране:
по полям и по заводам.
 
 
Напевает и манит
зло, и яростно, и слепо
«Нет», бумажник без монет,
закром в засуху без хлеба…
 
 
«Да!» Холодная вода
и горячая похлебка.
Разделенная беда.
Знак заботливый и робкий
вмиг проникнет сквозь огонь
и сквозь запертые двери
«Да!», творящая ладонь:
кто полюбит – тот поверит.
 

«Куда тебя запрятали…»

 
Куда тебя запрятали –
в далекий уголок,
сожгли, сожгли, истратили
горячий уголек.
 
 
Как будто голос вынули:
ни крикнуть, ни запеть.
Куда тебя задвинули!
Как бабушку за печь…
 
 
Усталая и праздная,
едва-едва дыша,
в графу под грифом «разное»
ты списана, душа.
 
 
Гаси надежды проблески,
гаси, ведь суть не в них,
когда пробиться пробуешь
сквозь пыль забот дневных,
 
 
ослабшая, пасующая,
зачеркнута судьбой,
сама себя спасающая,
спасаемая собой!
 

Робость

 
Грызешь меня, робость.
Средь белого дня
считаешь мне ребра,
свергаешь меня.
Ах, долгие ночи
с тобою вдвоем,
да звон одиночества
в пенье твоем!
Зачем меня душишь,
свиваешь в клубок?
Я ж помню, как душу
мне вылепил Бог!
Без платья, без грима,
горячая голь,
презренная глина –
да вечный огонь.
А лепет, а ропот
не слышит никто.
Все ты, моя робость:
«не так» да «не то».
Я ж знаю, как Пушкин,
что значат слова…
 
 
Безудержный путник
на век и на два,
застывшая люто,
иду к январю,
но – с робостью – людям
свое говорю.
 

Поехали, поехали…

 
– Поехали, поехали… поедем далеко,
туда, где реки быстрые приносят молоко,
где манна с неба сыплется, где каждый цвет – в меду?
где мы бывали, помнится, в котором-то году…
В дороге отоспимся мы, в дороге отдохнем,
а там, куда приедем мы, все сызнова начнем,
все сызнова и новое, и с нами не шути,
поскольку все готовое… Готовое… Почти…
 
 
Почти-почти готовое… Но стойте! Как же быть?
Здесь ничего не новое! Здесь нечего любить!
И надо нам немедленно, не счесть до десяти,
понять все, что скрывается за этим вот «почти»…
– Смотри, какие яблоки на яблонях висят!
– А знаешь что? Поехали… поехали назад!
В дороге отоспимся мы, в дороге отдохнем,
а дома все мы сызнова, все сызнова начнем!
 
 
– Но если все такое вот, как ты поведал нам,
Зачем, зачем же ехать нам, и что нам делать там?
 
 
– А вот зачем: дорога! Дорога далека!
И новая надежда! И новая тоска!
В дороге отоспимся, в дороге отдохнем,
а там, куда приедем – все сызнова начнем!
 

О нежности к друзьям

 
Вот опять ты от нуди, от лжи, от усталости валишься,
вот опять он, сгоревший, свой дом предает топору.
Нет, не надо, не надо, мои дорогие товарищи,
мои братья родные, не надо, я вам говорю.
 
 
Глажу я ваши раны. Гляжу на них с грустью и робостью,
на горячую кровь я холодный снежок порошу.
Моей родины радость! А радость без боли не родится.
Ради радости – боль принимаю и «больше!» прошу.
 
 
Наши дети заглянут в холодные очи учебников,
чьи слова им ответят? Чьи лица? И чьи голоса?
Кто? Чиновник заклятый? Делец? Солдафон?
                                                 Или честные,
повидавшие правду и зрячие наши глаза?
 
 
Расскажи им, поведай (а если не можешь – проваливай!)
Прозвени в свою медь, протруби в свою злую трубу,
как мы жили на свете. Как собственной кровью
                                                      кровавили
красный цвет на плакатах и красные сукна трибун.
 
 
Вот и все. Разве мало? Разве мы умирать не приучены?
Разве грустен роман? Разве дешев конец? Разве плох?
Что ушла наша жизнь и вошла в эти песни плывущие,
в полыханье полотен и в плотную детскую плоть.
 

Растерянность

 
Бежать? Не выйдет!
Пред небом – крыша,
порожек – в сенцах,
стекло – в окне:
есть очи – видят,
есть уши – слышат,
прибавьте сердце,
оно во мне.
 
 
Была из радости,
из вольной воли,
цветки срывала
в своем лугу,
а против рабства,
безумья, боли
я спасовала,
я не могу.
 
 
Томитесь, любите,
огнем горите
в крутом снегу вы,
в глухую ночь,
молчите, люди,
не говорите,
я не могу вам
ничем помочь.
 
 
Одни приходят,
жалеют, учат,
летят все выше,
сильны, чисты,
другие шкодят,
друг друга мучат,
не правды ищут,
а правоты.
 
 
А ты, о друг мой,
ты, сильный, нежный,
когда-то знавший,
что как сказать,
сгоревшей трубкой
дымишь прилежно,
слова донашиваешь
и лжешь в глаза.
 
 
Учить? Чему же?
Любить? Не любим!
Рискнуть? Не будем!
Уйдем во тьму!
Так что ж мы можем
дать людям? Людям?
Ну, пусть не «людям» –
хоть одному?
 

Три стихотворения марине цветаевой

 
«Да, гениальна! Совершенно
гениальна! Женски, конечно, но –
вопрос решенный, гений совершенный!»
Достойно так, и остро так,
и в меру так расхвалено!
Ах, простота! Та простота,
что хуже воровства она!
Мы чисты, и ОНА бела
за смертью обеляющей.
А что ж, пока она была?
Вы поняли? Была еще!
Отрадно пел, и больно бил,
И ладил душу выложить
«высокородный стих». Он был!
Вы поняли? Он был уже!
Он – был такой же, как сейчас,
она – была жива еще,
и в ЭТОТ САМЫЙ день и час
что ж не нашлось желающих
рукою – руку удержать,
поставившую точечку,
платочком носовым зажать
сосуд сей кровоточащий?
 
 
А может, просто душно ей
стало и не вынести
море простодушия,
океан невинности?
 
 
Все верно: как ни говори,
лишь тем, поэты, живы мы,
что, в синем небе цвет зари,
проступит кровь под жилами
чернил.
   ВСЯ кровь! Лишь ей одной
заверить нашу подлинность.
И только жаль, что не дано
ПОТОМ – услышать подлое:
«Да, гениальна! Совершенно
гениальна! Женски, конечно, но –
вопрос решенный –
гений совершенный!»
 

К детскому портрету Марины Цветаевой в журнале «Наука и жизнь»

 
Непоклонная, крутая,
круглолица и юна,
надо мной всю ночь витает
мною ставшая ОНА.
 
 
В час, когда ладони стынут,
начат бег и начат сев,
ах, как стыдно, ах, как стыдно
не такою быть, как все.
 
 
Засветилась ликом круглым:
своевольство, дерзость, честь.
Ах, как трудно, ах, как трудно
быть такой, какая есть.
 
 
Свежий ветер станет трупным,
камни ноженьки сотрут,
а хоть стыдно, хоть и трудно –
что нам стыд и что нам труд?
 
 
Под последней страшной кровлей,
среди круглых спин и лбов
знала ль ты, что только кровью
добывается любовь?
 

 
А теперь, тобой бояся
оставаться в свете дня,
возвращаюсь восвояси:
что там дома у меня?
 
 
Вот и солнышко заходит,
светлый вечер настает.
Учит жить меня законник,
мой наставник, мой народ.
 
 
Стережет моя милиция
от самой себя меня.
Ах, как хочется мириться!
Жить и жить бы, день от дня.
 
 
Но в клубке причин и следствий
заплуталась дней игла,
простодушие и слепство
укололись, кровь текла.
 
 
Злое сердце не прощает,
бог невинности убит,
тащит, тащит, не пущает
память гибельных обид.
 
 
Я б отправилась по эхо,
уходящее, маня,
только некуда поехать:
здесь он, дом мой и родня.
 
 
Тут стою семьей и бытом,
дымом запахов жилых –
над могилами убитых,
над погибелью живых.
 
 
Под последней страшной кровлей,
среди круглых спин и лбов
буду знать, что только кровью
покупается любовь.
 

«Мне не додумать до конца…»

 
Мне не додумать до конца,
как все идет, как происходит,
как жизнь приходит и уходит,
не открывая мне лица.
 
 
И вновь проходит, не кончаясь,
и возвращаясь вместе с ней,
опять летит, лежит, качаясь
на черных ветках белый снег.
 
 
Летит, заносит погребенных,
принявших справедливый бой…
Но чем же виноват ребенок,
когда его хватает боль?
 
 
И ты, беспечная при родах
и беспощадная в бою,
зачем уродуешь, природа,
мечту и красоту свою?
 

Болезнь
(цикл)
«Плоть моя – от плоти…»

 
Плоть моя – от
             плоти
грузчиков, прях,
прачек,
видно, дела
       плохи:
лжешь ты и боль
прячешь.
 
 
Боль не дает
       дыху.
Капля долбит
       камень.
Тихо пока,
           тихо,
словно на вул –
              кане.
Чуешь, кипит
               лава?
Слышишь, гудит
                пламя?
Ты же – равняйсь
                 влево!
 
 
Стой, как солдат,
                прямо!
Вот протрубят
      зорю,
рухнет на нас
     вечер…
Мрак. (Но пребудь
       зорок!)
Миг. (Но живи,
     вечен!)
 

«По бедным будням, в непогоде…»

 
По бедным будням, в непогоде,
когда минуты, как года,
брезгливость к собственной природе
одолевает иногда.
 
 
Ты чуешь, как осточертело,
вдруг отчужденное на миг,
твое же собственное тело
в его подробностях нагих.
 
 
Не обмануть и не пригладить
невзрачность смертного тепла,
и недостойны, неприглядны
земные, зримые дела…
 

«Больница – это вам не мед…»

 
Больница – это вам не мед.
Душе здоровой в тягость тело.
Кто здесь валялся, тот поймет,
что досказать не захотела.
 
 
Весна, весь в воробьях балкон-то,
галдят на скверах пацаны,
но целый день урчит «бель канто»
из репродуктора на ны.
 
 
А ночь настанет – и в ночи
о ком вздыхать? Кому икаться?
А «черный вран» кричит, кричит,
ломая веточки с акаций.
 
 
Осталось несколько минут,
пока соседи скажут «здрасьте»,
умом – додуматься до страсти,
а страстью – молодость вернуть.
 

«Есть вечерняя тоска…»

 
Есть вечерняя тоска,
убивающая в полночь.
Кто придет ко мне на помощь,
если смерть моя близка?
Как вечерняя звезда,
прожигающая небо.
«Быль все это или небыль?» –
плачет птенчик из гнезда.
 
 
Перед тем, как стану – пыль,
слышу звон на башне Спасской.
Слишком живо – если сказка.
Слишком жутко – если быль.
 
 
Можно ли таким птенцом,
несостарившимся, голым,
с неосмысленным глаголом
мне предстать перед концом?
 

«Теперь я знаю: страшно умирать…»

 
Теперь я знаю: страшно умирать,
а все же нужно мужеству учиться,
где притерпеться, где и приловчиться,
и трусостью свой флаг не замарать!
 

«Час придет вернуться в детство…»

 
Час придет вернуться в детство.
Час настанет умереть.
В землю лечь, землей одеться,
чтоб холодную – согреть.
 
 
Грейся, грейся, согревайся
до весеннего тепла.
Кайся, кайся, сознавайся,
что холодною была!
 
 
Вспухли почки на березе,
вновь повержена зима.
Грейся, грейся, набирайся
нашей страсти и ума.
 
 
Бескорыстный цвет черемух
Обовьет твое чело.
А иначе – для чего мы
жили-были? Для чего?
 
 
А когда, по вольной воле
руки, плечи оголя,
вы пойдете в чисто поле,
в чисто поле погулять,
 
 
призадумаетесь, дочки,
догадаетесь, сынки,
чьим теплом взошли цветочки,
василечки-васильки!
 
 
И не надо петь акафист,
похвала – она соврет.
Просто – помните, покамест
не настанет ваш черед.
 

Женский портрет

 
Только все началось… только пулей влетел
в этот мир, и глядишь – уже тридцать…
уже сорок…
Что рисуешь ты, жизнь, на ее красоте?
Ах, какие картины, какие узоры!
 
 
Это складки печали. Вот метки труда.
Вот морщины любви – на припухшем овале
бледных губ. Только хитрость и ложь –
                                          никогда,
только злоба и ненависть не рисовали.
 
 
Перевал… Передышка… Еще перегон…
Серебра не жалеет взыскательный мастер.
Но два озера из четырех берегов
выступают – и старость над ними,
                                         как маска.
 

В магазине обуви

 
Вхожу я в магазин, где пахнет кожей,
где туфли кажут острые носки,
где ярко блещет новая резина,
где парами на полках и витринах
подковы человечества стоят
и ожидают суженых хозяев.
Ну, словом, в царство обуви вхожу
и говорю веселой продавщице:
– Вы знаете, нет туфель у меня!
Давно хожу – никак не попадется
то, что мне нужно. Может, подберете?
– Садитесь, разувайтесь, постараюсь!
 
 
И мельком смотрит девушка на ноги,
на эти две надежные подпорки,
на эти две могучие колонны,
на две разбитых, стоптанных ступни,
сочувственно и жалостливо смотрит,
а думает она, должно быть, так:
«Зачем и жить, зачем и жить на свете
несчастным, у кого нет легких ног,
моих веселых быстроходных ножек,
которые так безотказно носят,
так радостно – по любящей земле!
 
 
Кто их поймет, всех этих странных женщин:
зачем им хлопотать и наряжаться
и украшать стареющее тело,
когда вся радость, воля и веселье
ну разве что еще до тридцати,
а после – старость, скука и заботы…
Нет, очень жаль всех этих бедных женщин!» –
так думает она. А говорит:
– Садитесь. Разувайтесь. Постараюсь!
 
 
А я – я отвечаю ей улыбкой!
«Все понимаю», – говорит улыбка.
«Была такая», – говорит улыбка.
«Я знаю, знаю, – говорит улыбка, –
все о тебе, – и много сверх того.
А ну-ка ты, узнай мою загадку,
кто я была – узнай мою загадку,
и кто я есть – узнай мою загадку,
пойми загадку духа моего.
Все, что случится, что уже случилось,
и где я улыбаться научилась,
так, что твоя премудрость покорилась
моей улыбке, с мига одного!»
 
 
Я говорю ей: – Выручай, подруга,
ты погляди, нет туфель у меня!