Текст книги "Лицо войны. Военная хроника 1936–1988"

Три поляка

Март 1944 года

– В моей деревне, – сказал мужчина, – люди стояли перед церковью и кричали: «Где же Бог? Если бы он был, он не допустил бы такого!» Тогда немцы пришли за мужчинами и мальчиками, чтобы отправить их в рабство в Германию. Понравившихся женщин они тоже забрали; все знали, что самых красивых ждут бордели Восточного фронта, а остальные станут рабочим скотом. В соседней деревне немцы заставили евреев копать себе могилы, а потом расстреляли. Крестьяне убежали, потому что им было страшно смотреть. После немцы отобрали все фермы и отдали захватчикам; некоторым полякам разрешили остаться слугами в собственных домах, рабами на своей земле.

Мужчина продолжал медленно рассказывать об этом обычным тоном. Приятное лицо, широкий чувственный рот, серые глаза, которые, видимо, когда-то могли быть добрыми и смеяться. Ему, возможно, было тридцать восемь или сорок восемь, может, больше или меньше; каштановые волосы тронула седина, новый костюм сидел на нем плохо. Только что он приехал в Лондон, больной, кожа вокруг глаз пожелтела. Он добирался из Польши четыре месяца, что для наших дней довольно быстро. В обычной жизни, до немецкой оккупации, он был фермером, владел несколькими акрами земли в Силезии и остался работать на немцев на своих полях. Он возглавил подпольное сопротивление в своем районе, и теперь, четыре года спустя, его отправили с миссией в Лондон, где расположилось польское правительство в изгнании[38]38
  В оригинале Геллхорн использует название «Польский национальный комитет» (Polish National Committee), но имеется в виду правительство Польши в изгнании, эвакуировавшееся в Великобританию.


[Закрыть].

– Немцы очень добры к животным, – продолжал мужчина. – Они отправляли в Польшу комиссии, чтобы убедиться, что собаки и лошади живут в достойных условиях. Те же самые комиссии потом организовали отправку наших стариков в концлагеря, поскольку старики бесполезны.

Старики умирают в этих лагерях, говорил он, потому что никто не считает нужным о них заботиться. Конечно, всех молодых немцы тоже забрали. Всего из той части Силезии депортировали 300 тысяч человек. Земля там не особенно хороша, но угольные шахты весьма ценны для экономики. Немцы отправили туда колонистов, поскольку хотели, чтобы та часть Польши навсегда осталась немецкой.

– Интересно, – говорил поляк спокойно и тихо, – что угледобыча на наших шахтах при немцах выше, чем до войны. С лесами то же самое – продуктивность по древесине выше в четыре раза. Потому что немцы ничего не берегут; они вырубают все деревья, опустошают все жилы. Не их собственность – вот они ее и уничтожают.

С рабочей силой тоже все просто, добавил он: все работники – рабы, так что нужно давать им ровно столько пищи, сколько необходимо, чтобы кое-как выживать. Если рабочий опоздает на ферму или шахтер заболеет на несколько дней, немецкий начальник всегда может донести на него в гестапо как на саботажника. А наказание за саботаж – смерть.

– Немцы не терпят проблем с рабочей силой, – сказал мужчина и поднял на нас глаза, чтобы убедиться, что мы его поняли. – Мы начинали работать на фермах в четыре часа утра, когда ни зги не видно и холодно, а заканчивали только тогда, когда немцы решали нас отпустить. Всю еду нам давали они; каждый поляк полностью зависел от колониста-хозяина. Еды было мало. На завтрак картошка с солью, на обед овощной суп, картошка с овощами, на ужин картошка. Немцы давали нам три куска хлеба в день и иногда – смородиновое варенье. Жиров у нас, конечно, не было, как и мяса. Да, еды не очень много, и она всегда одна и та же. Сейчас беда с туберкулезом, особенно среди детей. Кому повезло жить рядом с лесом или угольными шахтами, тот мог стащить немного дров или угля, а кому нет, жил без тепла. Немцы давали нам рабочую одежду. Мы носили дрянные вещи из тонкой ткани и деревянные башмаки. Ни белья, ни носков не было. Но у людей еще оставалась одежда с мирных времен, по воскресеньям каждая семья ее делила. Если отец выходил из дома, сыну приходилось оставаться: обычно на одну семью приходилась одна куртка и одна пара штанов.

– Не знаю, как одевались женщины, – задумчиво сказал мужчина. – Пытались как-то согреться… Но мы не жаловались, – продолжал он, – мы были рады остаться и работать как рабы на собственных фермах. Чтобы быть там, когда наступит наш час, и поймать немцев, которые нам нужны. И чтобы не дать им перед уходом разрушить наши шахты или сжечь наши деревни.

– Мы видели все, – продолжал он спокойным голосом, – вагоны для скота, где они убивали евреев, казни на деревенских площадях. Немцы ничего этого не скрывали, они хотели запугать нас своими убийствами. Они убили миллионы евреев и расстреляли тысячи польских семей за то, что те пытались им помочь. Если человек укрывает еврея, немцы расстреляют его вместе со всей семьей; они опубликовали приказ: любой поляк, который даст еврею кусок хлеба, будет убит. Мы, бывало, просто оставляли хлеб или что-то еще из еды в лесах, где они прятались. И ничего нельзя было сделать для наших людей, которых отправили в Германию, и мы не знали, куда именно. Не знали, куда забрали девушек, где держат наших стариков. Чьих-то родителей, понимаете. Чьих-то дочерей.

– Перед самым моим отъездом, – рассказывал поляк, – немцы изменились. Вначале они были так уверены в победе, что даже особо не трудились; колонисты были ленивыми и неумелыми. Но в последнее время они пытались подкупить нас едой, подружиться. Начали плакаться нам, говорили: «Посмотрите на дело с нашей стороны! Если мы проиграем войну, у нас не будет никаких ферм, нам некуда будет вернуться». Мы ничего не отвечали, только улыбались про себя. Мы все ждем, все готовы, и немцы это знают и боятся.

На мгновение его уставшее, окаменевшее лицо ожило. Страх немцев, которые только и делали, что запугивали других, – долгожданная награда. Немыслимые страдания, которые он видел, не останутся неотомщенными. Больше этот мужчина не хотел говорить, он сказал все, что хотел. О себе он не собирался распространяться, поскольку собственная судьба его уже не волновала. В каком-то смысле ему было даже неловко говорить открыто о вещах, которые долгие годы обсуждались лишь втайне. Лондон, должно быть, казался ему очень странным местом: люди здесь говорят много и без опаски.

Второй поляк, помоложе, провел в Лондоне больше времени и уже привык к разговорам. Высокий и смуглый, лет двадцати восьми, привлекательный и очень худой, по-английски он изъяснялся с мягким, почти певучим акцентом. До войны он был студентом и в тот момент, когда все началось, писал диссертацию в Париже. Как и силезского фермера, студента ничего в жизни больше не удивляло, ничто не казалось важным. Он говорил о немцах в Польше так, будто описывал очаг смертельной болезни, который необходимо держать под контролем, а потом ликвидировать. Понятно, что это тяжелая и опасная работа. Поляки не изобрели болезнь, они просто боролись с ней.

Ему не казалось удивительным, что в одной только Варшаве с окрестностями 85–100 тысяч детей посещали секретные школы. Польское подпольное государство платило зарплаты учителям, печатало учебники и обеспечивало обучение: от начальной подготовки до выпускных экзаменов и вручения дипломов. Если немцы кого-то ловили, учителей расстреливали, родителей учеников отправляли в концлагеря, а детей, учившихся в подпольных школах, депортировали на принудительные работы. Но, естественно, подпольные школы не исчезали – нельзя было позволить немцам уничтожить образование в Польше. В стране были и технические школы, где юношей и девушек учили делать гранаты, пускать под откос поезда, портить автомобили, а также – в качестве своего рода академической побочной линии – рассказывали им об организационной структуре гестапо, чтобы эффективнее с ним бороться. Да, существовал целый корпус специалистов, единственной задачей которых было обучать разрушению. Школы были небольшими и могли легко менять свое местоположение: сложно переоценить важность их работы.

Молодой человек рассказал о структуре подпольного государства. В нем действуют четыре ветви власти: гражданская администрация, армия, парламент и суды. Сам он работал офицером связи, осуществляя коммуникацию между армией и тремя другими ветвями власти. Звучало это настолько организованно и нормально, что представить это было совершенно невозможно. Потом он пояснил, что, конечно, чиновники подпольного государства всегда должны притворяться кем-то другим – торговцами, рекламщиками, банковскими клерками, молочниками, – работать по несколько часов на этих обычных работах, иметь необходимые удостоверения личности для оккупационных властей и продовольственные книжки.

– Мы часто устраивали встречи на немецких заводах, – говорил он так, как будто это было самое обычное дело в мире.

Когда немцы депортировали его на принудительные работы в Восточную Пруссию, он выпрыгнул из поезда и вернулся в Варшаву, изменив внешность, имя и документы. Человек, который спрыгнул с поезда, официально считался мертвым. Все эти годы этот мужчина числился бухгалтером на немецком заводе по производству бочек, а подпольное правительство отправляло его с миссиями по всей Польше, чтобы он информировал поляков о немецком «новом порядке».

Он совершенно не разбирается в бухгалтерском учете или производстве бочек, но многое знает о немцах как о правителях, потому что долго их изучал: это было его основной работой. Не каждому госслужащему приходится докладывать о работе немецких селекционных ферм, где держат польских девушек, отобранных, чтобы пополнять «великую арийскую расу». Немногие чиновники своими глазами наблюдают, как немцы воплощают в жизнь политику уничтожения евреев.

– Хуже этого, пожалуй, не было ничего, – сказал молодой человек.

Однажды ему несколько недель снились кошмары: до этого он видел, как еврейских женщин, детей и стариков, и мужчин тоже, набили по 130 человек в вагон для скота, всего таких вагонов было 46. Поезд отогнали на 12 километров от города. Евреи умирали семь или восемь часов.

– Весь поезд содрогался от их криков, – говорил поляк.

Кроме того, нужно было осуществлять курьерскую службу, доставляя сведения из Польши во внешний мир; еще одна рядовая часть работы. Во время второго его путешествия за пределы Польши его поймали немцы.

– Молодой эсэсовец, который меня допрашивал, был очень любезен, – сказал поляк, – он сказал мне, что немцы всего лишь хотят дружить с поляками. Они хотели бы узнать, кто лидеры нашего движения, чтобы сотрудничать с ними.

Эсэсовец задавал вопросы, и когда каждый вопрос оставался без ответа, другой немец, стоявший за стулом, бил поляка резиновой дубинкой – с медицинской точностью, прямо по открытым костям черепа за ухом. Такую боль невозможно себе представить. Через четыре дня молодой поляк, опасаясь, что ему повредят мозг, вскрыл себе вены. Немцы обнаружили его слишком рано и, действуя, как всегда, рационально, сделали ему переливание крови, ведь он был нужен им живым. Позже он бежал из немецкой тюремной больницы и продолжил свою работу в качестве служащего подпольного государства.

С его точки зрения, в этой истории нет ничего особенного. О себе он рассказывал неохотно и с полным безразличием. О том, что немцы делали с его страной, он говорил очень спокойно, оперируя фактами, без всякой ненависти. Возможно, отвращение было сильнее ненависти; возможно, это вообще сильнейшее чувство из всех возможных. Немцы стали болезнью, распространившейся по Европе, и здоровый духом человек мог испытывать к этой болезни лишь отвращение.

Эти двое поляков спокойно рассказывали об ужасах, из которых состояла их жизнь. Но когда еврей в той же флегматичной манере заговорил о варшавском гетто, даже поляки были потрясены. Этот человек носил британскую униформу: сейчас он служит рядовым в здешней армии. До войны он был сотрудником Лиги Наций, юристом, образованным человеком, который много путешествовал и жил жизнью, которую выбрал сам. А потом по собственному желанию он все это бросил и вернулся в варшавское гетто, где жил вплоть до величественной и безнадежной битвы в конце. Поляки помогли ему бежать во Францию, потому что знания этого человека могли послужить другим евреям, которые еще остались живы в Европе. Он работал во Франции так долго, как мог, а затем приехал в Англию, чтобы вступить в армию. Ему было тридцать шесть, и в глазах его читалось, что видел он слишком много.

Евреи бежали в Варшаву из других частей Польши; немцы собрали всех их и загнали в гетто; затем они построили трехметровую стену, отгородив эту часть города от внешнего мира. 350 тысяч человек оказались за стеной, лишенные права покидать территорию гетто или работать. Поскольку никто не умеет выращивать еду из булыжников, они выживали за счет скудных пайков, которые им выдавали немцы. Голод душил их каждый день. Голод – это медленная мука, с помощью которой уничтожается человеческое достоинство. У молодых немцев в форме всегда было над чем посмеяться: можно кинуть на улицу кусок хлеба и смотреть, как голодные люди дерутся за него, – забавное зрелище. В условиях голода и тесноты, в неотапливаемых домах, когда нет возможности поддерживать городскую санитарную систему, приходят болезни. По гетто пополз тиф. Немцы не пускали к евреям врачей и не разрешали выдавать лекарства. По утрам, рассказывал еврей, люди выходили и накрывали трупы на улицах газетами. Больше им нечего было сделать для мертвых. Позже по улицам проезжали немецкие грузовики и забирали тела.

Немцы также устраивали вечеринки со стрельбой, сказал еврей. Он говорил об этом, криво улыбаясь, будто ему было стыдно это повторять. Молодые немецкие солдаты шныряли по гетто и палили во всех, кого видели, а евреи убегали от них, как загнанные звери. Таким способом убивали они немногих, но развлечение для немцев все равно было неплохое. И все это время евреи ждали, не зная, что будет дальше. Все это время они надеялись. Они не могли поверить, что их изолировали просто для того, чтобы проще и эффективнее уничтожить. Они не могли осознать, что каждый еврей в Варшаве был обречен на смерть.

Но в конце концов они это поняли, когда столкнулись с голодом, болезнями, казнями заложников и убийствами на улицах. Глядя на стену, окружившую их, они осознали, для чего она выстроена. Тогда они решили сражаться, взяв в руки то немногое оружие, которое смогли достать контрабандой. С самого начала было очевидно, что восстание варшавского гетто – массовое самоубийство. Но это был красивый жест, и последний, который евреи могли сделать. Люди в гетто никогда не сомневались, что союзники выиграют войну, сказал еврей, но знали, что для них уже будет слишком поздно. Тяжело умирать, зная, как близка помощь.

Сейчас он говорил от имени погибших, от имени двух с половиной миллионов убитых польских евреев. Он был свидетелем величайшего организованного уничтожения, которое только знал мир, и отказывался в него верить. Нет, его народ не может быть уничтожен. Евреи – это нация, говорил он, у них должна быть своя страна. Никогда больше они не должны быть изгнаны и скитаться по миру. У них должен быть дом. Эти колоссальные страдания не должны пройти впустую. Он думал о будущем; он думал о мире, который будет безопасным, достойным и свободным. Удивительно, но о немцах он не сказал ни единого слова.

Польша казалась ужасно далекой, темной и безмолвной, и немцы пытались превратить ее в кладбище. Но здесь были эти три поляка, а в Польше – десятки тысяч таких же, как они, и за четыре с половиной года организованных репрессий немцы так и не смогли остановить их. Мы почти не можем представить себе жизнь в Польше, но эти люди без имен могут рассказать об этой жизни и говорить от имени миллионов представителей своего народа, лишенных права слова. Что я хорошо себе представляю – так это то, что немцам, которые правили Польшей, но так и не покорили ее, теперь будет очень страшно.

Приезжайте в Италию

Февраль 1944 года

Джип вел французский солдат с большими, темными и грустными глазами. Худой, невысокий и грязный, он выглядел нездоровым. Мы опустили лобовое стекло и крышу джипа, снег сменился градом. Узкая и скользкая дорога петляла по горам. Ветер задувал с серых каменных склонов, летел над снежными вершинами и гнал град нам в лицо.

Как и всем остальным на дороге, водителю маленького джипа приходилось нелегко. Время от времени мы проезжали мимо совершенно бесполезного знака: на доске нарисован череп с костями, а ниже подпись на французском: «Враг видит вас». Совершенно излишнее предупреждение. Несешься по крутой дороге, замерзая до полусмерти, а врагу, чтобы не увидеть тебя, надо было бы быть слепым; он сидит прямо напротив, вон на той заснеженной горе.

Вдруг водитель джипа заговорил, с неожиданной горькой насмешкой. «Visitez l’Italie!» – сказал он.

Раньше на всех железнодорожных станциях во Франции висели рекламные плакаты с изображением солнечной и пленительной страны. На картинке темноволосая девушка ела виноград или, может быть, просто смеялась, и плакаты призывали туристов: «Приезжайте в Италию».

Что ж, мы приехали в Италию, оказавшись на ее небольшом, своеобразном и опасном участке – на французском фронте. Сражения шли за горную цепь; французы удерживали ее, а на горах напротив, повыше, сидели немцы. Горы справа были заняты поляками, а слева, вокруг Кассино, – американцами. Война в Италии вообще выглядит очень любопытно. Однажды мы посчитали, что через всю страну, от Средиземного моря до Адриатики, протянулись войска двадцати народов и национальностей, и все они сражались с немцами. Французы на своем фронте удерживали самую высокую горную гряду. Здесь было холоднее всего – а холодно было везде. Никто не верил, что этот ветер когда-нибудь станет слабее шторма, и стоило мелькнуть надежде на весну, как вновь шел снег.

Прежде чем оказаться на этой голой дороге, водитель джипа работал барменом в Касабланке. Теперь из его обветренных замерзших губ донеслось:

– Вы когда-нибудь пробовали коктейль «Александр», мадемуазель?

Мы проехали мимо сгоревшего американского танка, свернули и увидели два грузовика, которые рухнули в овраг и висели почти перпендикулярно склону горы. «Александр» – ужасное сладкое пойло, которое готовят из crème de cacao[39]39
  Ликер со вкусом шоколада.


[Закрыть].

– Да, безусловно, – сказала я, держа каску перед лицом, чтобы защититься от града.

– Не хочу хвастаться, – сказал француз, – но я готовил лучший «Александр» в Касабланке.

Затем мы замолчали, потому что говорить было слишком трудно. Возможно, он думал о своем баре или о маленьком кафе, которое надеется открыть во Франции после войны. А я думала об этой замечательной фразе: «Приезжайте в Италию».

Выезжая из Неаполя на север, вы попадаете в непрерывный поток транспорта цвета хаки: грузовики и джипы, машины штабные и санитарные, машины технической помощи, грузовики, самоходные противотанковые орудия и машины с боеприпасами. Движению нет конца, и если вам не повезет, вы окажетесь позади колонны, которая шумит, как стадо слонов на марше, и поскольку дороги узкие и движение плотное в обе стороны, вам придется научиться терпению.

По обочинам дороги разбросаны бесконечные палаточные лагеря, разбитые в лужах грязи под оливковыми деревьями или в непроходимой грязи открытых полей. Какой-нибудь солдат всегда бреется под мрачным небом: тщательно, с комической церемонностью, в полном одиночестве. Обнаженный до пояса на холодном ветру, он ведет заведомо проигрышную битву за чистоту. Целые акры земли заняты машинами, мужчины в мерзкой жиже чинят сломанные двигатели. Вероятно, здесь никогда не было так много колесного транспорта; кажется, вся Италия куда-то переезжает.

Когда вы впервые оказываетесь в местных деревнях, они поражают воображение; невозможно даже представить, что когда-то у этих развалин было по четыре целых стены и в каждом доме жили люди. Ни один циклон не смог бы проделать такую тщательную работу, как бомбы. Через некоторое время перестаешь замечать искореженные здания, кучи обломков, сорванные крыши домов.

Дороги окаймлены телефонными проводами, похожими на толстые скрученные лианы в джунглях; десятки проводов развешаны по уцелевшим деревьями или просто валяются на земле. Дальше виднеются аккуратно расставленные палаточные госпитали, а за поворотом вдруг танки: громогласные, слепые, неизвестно чего ожидающие.

Чем ближе к фронту, тем более странной выглядит Италия для туриста. На свалке боеприпасов трое местных детей по очереди качаются на куске старого телефонного провода, свисающего с дерева. В руслах рек покоятся взорванные мосты вместе с вагонами. Мимо едут джипы, на которых краской написаны имена: «Calamity II», «Death Dodger», «Betty Ann»[40]40
  «Катастрофа II», «Избегающий смерти», «Бетти Энн» (англ.).


[Закрыть].

В ложбине перед дорогой, поднимающейся на холм, итальянки стирают белье в старом каменном корыте, а неподалеку шестиколесные грузовики кое-как взбираются вверх, меся грязь, похожую на взбитый коричневый цемент. По горам гуляет эхо от разрывов снарядов. Путь лежит через полную грязи равнину, где не растет ничего, кроме пушек; вот две французские батареи 155‑миллиметровых орудий открывают огонь по немцам, окопавшимся на горе, которую отсюда не разглядеть, и все на дороге на некоторое время глохнут. Если оказался прямо под орудиями, открывай рот и тяжело дыши.

Дорога ползет дальше вверх, вот уже на отвесных склонах горы появляются солдатские лагеря. Это войска французов, переодетых в американскую форму. Внезапно дорога поворачивает, открывается вид на горы: они громоздятся друг на друга, уходят все дальше и дальше на север, на вершинах ослепительно сияет снег. Красивее вида здесь нет, это все замечают, но никому этот пейзаж не по душе, потому что на тех горах – немцы.

На повороте солдат родом из французских колоний, в длинном полосатом халате и тюрбане, стоит на крыше дота, обозревая немецкий горный хребет. Он спокоен и неподвижен, как статуя, будто только что нашел приятное место для отдыха, когда у него появилось свободное время. Теперь дорога по горным серпантинам постепенно спускается к реке Рапидо, война постепенно отдаляется, и видно меньше людей и транспорта. Теперь слушаешь и смотришь по сторонам очень сосредоточенно, напрягая все свое тело.

Приезжайте в Италию, в самом деле! Здесь есть все, о чем я пишу, и куда больше. Потребуется особый путеводитель, который расскажет вам об одних только современных достопримечательностях. А что насчет новых туристов – солдат? Как вам узнать что-то о двадцати народах и национальностях, которые сражаются в Италии на стороне союзников? Как вы узнаете обо всем, что они сделали, увидели, почувствовали, пережили? Некоторые из них после войны напишут об этой кампании, и это будет хорошая литература. Но, наверное, до конца их смогут понять лишь те, кто там был.

Мы с водителем джипа ехали в Сан-Элиа, когда-то небольшой город, который теперь превратился в разбомбленную груду камней. Там работают два французских пункта первой помощи. Они размещены в грязных подвалах с прекрасными толстыми стенами. В остальном от городка нет никакой пользы; это просто точка на карте, через которую идут войска и транспорт и которую немцы бомбят, когда находят это целесообразным.

На другой стороне реки Рапидо, напротив Сан-Элиа, располагается Бельведер, мрачная серая гора, захваченная французами. Если французы что-то взяли, их уже оттуда не выбить, и сейчас в горах тихо. В атаку тогда пошел большой отряд, и хорошо если каждый пятый вернулся, но французы теперь удерживают эту гору, и это именно то, что им нужно. Потому что каждая гора, какой бы ценой она ни досталась, приближает их к дому.

Французы пробивают себе дорогу домой и ни на что не жалуются. Они знают, что делают, и делают это превосходно. Они бьются за честь Франции: для каждого из них это не просто слова, как вы можете подумать, а личная несокрушимая гордость. А еще они бьются за то, чтобы вернуться домой, в страну, очищенную от немцев. Домой – на родную улицу, в свой дом, к любимым, которых не видел так долго, слишком долго. Домой – к прекрасному небу и земле Франции.

Нет ничего хуже, чем война в итальянских горах, когда ты постоянно атакуешь высоты, удерживаемые надежно укрепившимися и хорошо обученными войсками противника. В горах никто не поможет пехоте: немцы, окопавшиеся в каменных склонах скал, выдержат самый сильный артиллерийский обстрел, а танки применить невозможно. В итоге все сводится к битве французского мужества против немецкого, французской решимости против немецкой. И французы добиваются своего.

Водитель джипа был из compagnie de ramassage, что буквально означает «рота подбора». Задача его подразделения – собирать раненых на склонах гор, спускать на носилках вниз и везти в госпитали по серпантинам. Даже если бы эти дороги никто не обстреливал, ездить по ним все равно было бы опасно. К тому же в этих горах обычное дело – нести раненого десять часов, прежде чем доберешься до дороги и санитарной машины. Нынешний штаб роты водителя располагался в одном из подвалов Сан-Элиа. На въезде в город мы на максимальной скорости проскочили две опасные точки – всегда есть места, о которых точно знаешь: их обстреливают; есть и те, неприятно удивят.

У входа в пункт первой помощи стояла санитарная машина. Рядом, на покрытом соломой полу, спали носильщики. Внизу, в темном каменистом проходе, располагалась комната, где работал врач. На импровизированном операционном столе лежал солдат с Мартиники – с красивым лицом и кожей цвета какао. Его глаза были ясными, и хоть он молчал, во взгляде читалось странное, почти птичье любопытство. В другом конце комнаты на стуле сидел светлокожий солдат, он не двигался и смотрел на своего друга. По очертаниям тела под одеялом было видно, что у мартиниканца осталась одна нога. Этих двоих привезли сюда только что.

Они ремонтировали телефонную линию вблизи Рапидо, когда рядом рухнул снаряд. Один осколок пробил французу левый глаз, другой почти отрезал мартиниканцу ногу. Ослепший мужчина наложил товарищу жгут из телефонного провода, чтобы остановить кровотечение, а затем, поскольку оторванная нога висела лишь на коже и сухожилиях, ампутировал ее складным ножом, отнес раненого на дорогу и пошел искать помощь.

Мартиниканец все повторял на своем мягком старомодном французском: «Я очень люблю своего друга, но не стоило ему отрезать мою ногу».

Одноглазый солдат отказывался от лечения, пока не убедился, что о его товарище как следует позаботились, и только потом согласился на укол морфия. С глазом уже ничего не поделать, его надо удалить полностью, а это придется делать уже в госпитале.

Больше раненых не было, поэтому врач, офицер транспортной службы и я спустились в жилое помещение – очень холодную комнату в другом подвале. Часть грязного пола застелили старыми дверьми, чтобы защитить от сырости матрасы, на которых спали. Еще там был стол с мраморной столешницей, еле работающая железная печка, две керосиновые лампы, четыре шатких стула, пианино с досками вместо ножек, радио, семейство мышей, пронизывающий запах сырости и все те же славные толстые стены.

Мы пили из бутылки итальянский коньяк, напоминавший смесь духов с бензином, и ждали ужина. В городе находился американский майор от союзного военного правительства со своим помощником. Они эвакуировали все гражданское население и утром должны были отправиться в другую деревню, но сегодня собирались посидеть вместе с нами. Ожидалось, что они приедут до начала вечернего обстрела.

Мы включили по радио швейцарскую волну, чтобы узнать, что происходит в Кассино, в семи километрах от нас, а потом настроились на Берлин, чтобы услышать, что передают немцы. Там объявили, что теперь будут играть музыку гренадерского полка, сражающегося на итальянском фронте. Речь шла о немецких солдатах, засевших в двух километрах от нашего подвала.

– А неплохая музыка, – сказал офицер транспортной службы, – если не считать всего этого «бум-бум-бум», которое они так любят.

Наконец приехали два американца, их тепло встретили. Вечерний обстрел начался, когда мы ели наши пайки. Французский врач рассказал американскому майору, что видел в церкви три трупа гражданских, а майор ответил: «Боже мой! Неужели они все еще там? Как ужасно, что итальянцы не хоронят своих». Двадцатилетний солдат, помощник майора, сказал, что собирается написать книгу под названием «Моя жизнь под прицелом». Французы тут же вспомнили замечательную американскую книгу, которую когда-то читали, она называлась «Джентльмены предпочитают блондинок», и они покатывались со смеху, пока пересказывали друг другу все шутки оттуда.

Потом пришел солдат и сказал, что кто-то подорвался на мине в поле вблизи Рапидо, и офицер транспортной службы отправился за раненым. Через некоторое время американцы пошли домой. Снаряды все время попадали в сад возле дома, где они квартировали, но еще ни разу не поразили само здание, и американцы рассчитывали, что такой порядок вещей сохранится и впредь.

Доктор сказал, что ситуация с минами просто ужасная; из-за них теперь никому не разрешалось ходить в поле за ранеными – однажды семь человек погибли, пытаясь вытащить одного. Да, пожалуй, хуже мин ничего не было. Теперь приходилось заарканивать раненых веревкой и тащить их обратно на проверенную, безопасную землю.

– Подумайте вот о чем, – сказал врач, – ведь еще долгие годы после этой войны по всей Европе люди будут умирать на таких полях; мужчины, которые сеют пшеницу, дети за играми. Это ужасно. Все, что связано с войной, слишком ужасно, чтобы думать об этом.

Через некоторое время вернулся офицер транспортной службы и сказал, что человек, за которым он выезжал, умер.

В ту ночь я лежала на своей койке, слушала писк мышей и разрывы снарядов и думала о французах в Италии. Невозможно описать тяготы их жизни; это заняло бы слишком много времени, и слова ничего бы не передали. Они все время едят одну и ту же пищу, всеми ненавидимые пайки; они всегда мерзнут; часто вымокают до костей; отдых им не светит. Они видят, как умирают их товарищи, и знают, что все они – расходный материал, а заменить их некому.

Я помню мертвую девушку – шофера санитарной машины, светловолосую, с аккуратной прической. Она лежала на кровати в палаточном госпитале, руки скрещены на траурном букетике, казалось, она просто спит. Она была убита на дороге под Сан-Элиа, и ее подруги, другие француженки, водившие санитарные машины, пришли отдать последние почести. Усталые и неуклюжие в своей громоздкой, грязной одежде, они медленно прошли перед мертвой, взглянули на ее лицо с жалостью и невероятным спокойствием и вернулись к своим машинам.

Я помню, как солдаты на дорогах, парни сурового вида, наблюдали за итальянскими беженцами, которые шли мимо: обычные свертки, обычные пустые глаза, обычная медленная усталая походка. Сочувствия во французских солдатах не было. Один из них сказал самому себе, но от имени всех: «По дорогам Франции тоже шли беженцы. Каждому свой черед».