Текст книги "Лицо войны. Военная хроника 1936–1988"

Господин Ма – маленький человек с огромными очками в роговой оправе, столь же огромным аппетитом, золотым сердцем, двумя дипломами американского университета и совершенно нулевым военным опытом. Сейчас он работает в политическом отделе Седьмой армейской зоны в Шаогуане и носит звание майора, которое, видимо, ему дали из вежливости.

– Господин Ма, – спросила я, – почему они сожгли ту гору? – указывая вперед на обугленный холм.

– Они делают это, чтобы избавиться от тигров, – живо ответил господин Ма. – Понимаете, тигры едят какие-то нежные корешки и травы, а когда все это выжжено, они становятся голодными и уходят.

Теперь всегда будет существовать особая порода кошачьих – тигры-вегетарианцы господина Ма.

После пяти часов в седле мы остановились отдохнуть под деревом. Его корни протянулись над травой, как тяжелые канаты, а листья были маленькие и тонкие, как лепестки.

– Что это за дерево, господин Ма?

Он задумчиво посмотрел на него и ответил:

– Обычное дерево.

Мимо по тропинке прошли двое мужчин, они несли новый деревянный гроб, за ними шел человек, несущий картонные коробки с зубочистками. Затем изможденный, грязный мужчина в похожей на гавайскую юбку накидке из сухой травы остановился, чтобы посмотреть на нас. В стране, где вообще никто не выглядит преуспевающим, этот мужчина, похоже, переживал особенно тяжелые времена. Полковник, сопровождавший нас, знал человека в накидке; кажется, они кивнули друг другу. Это был один из их секретных агентов, который работал за японскими позициями и в Кантоне. Посмотрите на него, и если вы уже хорошо знакомы с этой страной, вам станет ясно, как легко китайцам проникать на оккупированную Японией территорию и уходить обратно в свободный Китай и что все попытки японцев заблокировать этот постоянный поток информации бессмысленны.

После девяти часов езды без еды и воды я изрядно устала, чего нельзя было сказать о китайцах. Ко всему, что происходит, они относятся безучастно: к голоду, усталости, холоду, жажде, боли или опасности. Это самые выносливые люди, каких только можно представить, что, несомненно, понимают и японцы. Мы спешились в деревне, которая также служила штабом полка. Она была построена из обожженного на солнце кирпича, часто подвергалась бомбардировкам, вместо улиц тут были грязные тропинки, усеянные мусором и облезлыми курами, а канализации (как и везде в Китае) не существовало. С коней – на парад: мы без промедлений проследовали за генералом на смотр батальона из девятисот человек. Все эти солдаты были крестьянами и кули, то есть людьми, которые до службы в армии никогда не держали в руках ничего мудренее фонарика. Поодиночке или в небольших группах на тропинках они выглядят грустными, как приютские сироты, и оборванными, как нищие. Но здесь, в строгом строю, с минометами и пулеметами, автоматами и ручными гранатами, они представляли собой сплоченный, уверенный в себе отряд опытных солдат. Теперь они тренировались под приказы, которые выкрикивал старшина, похожий на бойцового петуха. С края поля за происходящим молча, но с явной гордостью наблюдали деревенские старейшины. Они и другие крестьяне, когда идут бои, несут раненых на трясущихся бамбуковых носилках по этим ухабистым бесконечным тропам – до госпиталя в тылу. По дороге нет ни воды, ни перевязочных пунктов, и если бы крестьяне вдруг отказались нести раненых, раненых бы не осталось – только мертвые.

– Сегодня вечером пойдем на спектакль, – сказал генерал. Позиции японцев располагались прямо за ближайшими холмами.

Китайцы разожгли костры вдоль плаца, и двенадцать сотен солдат уселись при свете огня на холодной земле, ожидая начала спектакля. На бамбуковой сцене за синими занавесками актеры полчаса боролись с карбидной лампой. Внезапно она вспыхнула, потускнела, а затем вновь уверенно засветилась. Два солдата застенчиво раздвинули занавес. Началась пьеса под названием «Дьявольская шайка».

В пьесе рассказывалось о верной китаянке и ее муже в оккупированном японцами Кантоне. Муж выдавал себя за ее слугу, в то время как женщина заманивала японских офицеров. Непонятно, с какой целью и для чего именно она их завлекала, но они постоянно и безуспешно пытались затащить ее в спальню. Публика сотрясалась от хохота, когда муж, изображая неуклюжего слугу, проливал чай на японских офицеров или обжигал им носы, зажигая сигареты. Зрители орали от радости, когда японские офицеры, шумно жестикулируя на итальянский манер, ссорились из-за женщины. Японские офицеры носили бумажные шапки, отдаленно напоминающие головные уборы японской армии, и усы из сажи. По этим усам можно было понять, что они злодеи. Они вели себя как самодовольные глупцы и грубияны, и публике это нравилось. Наконец, с оглушительным звуком, раздавшимся за сценой, женщина «застрелила» двух японских офицеров, занавес задернули, и тысяча двести солдат аплодировали громче любой публики на успешной нью-йоркской премьере. Политотдел ставит спектакль для солдат каждую неделю. Это их единственное и горячо любимое развлечение, и актерам не найти более благодарную публику.

Утром в мой уголок бамбуковой хижины, где я умывалась с помощью двух чашек воды, зашел господин Ма и сказал:

– Скоро прилетят бомбардировщики. Возможно, вы бы предпочли перейти в поле?

Таким же тоном он мог бы спросить: «Вы бы предпочли чай или кофе на завтрак?»

– Что бы вы посоветовали сделать? – спросила я.

В деревне, конечно же, не было никаких укрытий, а от соломенной крыши мало толка, но и перспектива месить грязь рисовых полей тоже не слишком вдохновляла. Пока мы взвешивали все за и против, над нами раздался гул самолетов, переходящий в рев. Мы стояли, глядя в пустое серое небо, напряженно вслушивались и ждали первую бомбу.

Самолеты пролетели мимо. Сигналом воздушной тревоги в этой деревне служил гонг, сделанный из наконечника и цилиндра неразорвавшейся японской бомбы.

– Может быть, они летят бомбить Шаогуань, – безрадостно сказал господин Ма. В Шаогуане живут его жена и ребенок.

Китайцы подняли нас на укрепленную позицию. С японской стороны не раздавалось никаких звуков, вообще ни одного признака жизни. Кантонский фронт был самым тихим местом в Китае.

Генерал не мог разбудить эти спящие горы и ради нас развязать битву, но показать, как хороши его войска, ему все равно хотелось. Поэтому мы отошли на один хребет подальше от японских позиций, и там китайцы устроили маневр, воспроизводящий сражения этой горной войны. С холма Героев мы наблюдали за противником – артиллерией, пулеметными позициями, пехотой, все под белыми флагами, – он по сценарию учений находился напротив нас, на холме Неизвестных. Позади нас вдруг раздалось оглушительное пыхтение, переросшее сначала в рев, а затем в свист, будто некто рассек воздух мечом. Несколько секунд спустя в двух километрах от нас, на холме Неизвестных, поднялся фонтан грязи, медленно образовалось черное облако, и горы отозвались эхом минометного взрыва. Теперь слева и справа, ниже нас по склону холма, открыли огонь пулеметы. Через полевые бинокли мы видели, как пули решетят обозначенные вражеские позиции. Горы вдвойне и втройне усиливали грохот минометов и металлический стук пулеметов, звук несся волнами взад и вперед. Внизу, в лощине, маленькие фигурки цвета хаки, замаскированные листьями, перебирались через дамбы рисовых полей, прижимались к холму, начинали подниматься, спрыгивали вниз, когда негде было укрыться, и, едва видные нам, извивались и ползли вперед и вверх – к вражеским позициям. Они не только демонстрировали, как действуют в бою малые подразделения, но и испытывали те же страшные чувства, что и в настоящем сражении: накал, напряжение и тишину, которая скрывается под резким, грохочущим, пронзительным шумом взрывов.

Эти солдаты двигались уверенно и целеустремленно, что невозможно без большого опыта и хорошей подготовки. Минометы «Брандт» 81‑го калибра, револьверные пушки Гочкиса и чешские пулеметы вели точный огонь и обеспечивали отличное прикрытие для солдат, которые знали, как ими пользоваться. Как это и бывает на войне, каждая крошечная фигурка, ползущая вперед, казалась ужасно одинокой на этом холме, но все следовали приказам и плану и все хорошо понимали технику убийства людей. В течение часа этот затерянный и тихий уголок Китая содрогался от шума. (Я подумала, что, возможно, японские передовые посты доложат в штаб, что в китайской армии начался мятеж.)

Сигнальный пистолет Вери выстрелил красной ракетой, она взлетела над холмами и медленно опустилась вниз. Маневр закончен.

– Вот видите, – сказал генерал Вон. Он выглядел как нарисованный Уолтом Диснеем маленький китайский мальчик – с круглым лицом, круглыми яркими глазами и маленьким розовым ртом. Своими войсками он был доволен. – Вот так мы работаем. В горах мы всегда сможем их сдержать.

Обратно к реке мы ехали два дня. Если вы уже увидели хотя бы три рисовых поля, смотреть по сторонам не обязательно – все вокруг будет выглядеть так же. Моя смешная лошадь плелась вперед, а я думала об этой удивительной армии. Здесь пролегал фронт, где роль единственного механизированного средства передвижения исполняла древняя двадцатичетырехфутовая моторная лодка. А в десяти днях пути на север, недалеко от Тибета, в Чэнду, китайцы вручную строили аэродром, на который смогут приземляться бомбардировщики Flying Fortress[32]32
  Boeing B-17 Flying Fortress («Летучая крепость») – тяжелый четырехмоторный бомбардировщик ВВС США, производился в 1936–1945 годах.


[Закрыть].

Японцы никогда не смогут завоевать Китай силой. Люди, которые могут трижды перенести свою столицу, перетащить через горы в безопасное место заводские станки и оборудование университетов, снабжать фронт на сампанах и кули, зарыться в скалы и выдержать бесконечные бомбардировки, построить аэродром площадью 404 гектара за сто дней без техники, выстоят до конца.

Время в Китае не имеет значения. Четыре года войны – большой срок. Но, возможно, если ваша история насчитывает четыре тысячи лет, четыре года не кажутся долгими. Китайцы рождаются терпеливыми и впитывают выносливость с молоком матери.

Воистину, время в Китае не имеет значения. Потребовалось тридцать шесть часов езды на моторной лодке, чтобы вернуться вверх по течению в город, где мы оставили наш грузовик. Из-за дождя дорога стала непроходимой, и машины застревали в грязи, как мухи на липкой бумаге.

Остаток пути до Шаогуаня нам пришлось бы проплыть на лодке. Всего семь часов, как оптимистично сказал господин Ма. Мы тащились полчаса, когда буксирный трос сампана зацепился за пропеллер нашего «Chris-Craft»; лоцман попробовал переключить двигатель на задний ход, из-за чего трос затянуло в пропеллер только крепче. Ночью мы набились в сампан и все вместе спали на полу. Утром сампан прицепили к речному колесному пароходу, который перевозит продукты, людей и скот в Шаогуань. Спустя восемнадцать часов мы увидели длинный мост, который японцы не смогли разрушить за год бомбардировок. В гостинице мы надеялись искупаться в жестяном тазике. Шаогуань теперь казался центром цивилизации.

Мы стояли на носу сампана, и господин Ма сказал:

– Что вы думаете о нашей армии? Не так уж плохо, а?

– Нет, господин Ма, совсем неплохо. Очень, очень хорошо, господин Ма.

Он сиял от удовольствия.

– А что, – спросил он, – вы думаете о Китае?

– Ну, господин Ма, – сказала я, – в конечном счете не хотела бы я быть на месте японцев.

Вторая мировая война

Мы пили дайкири в грабительски дорогом баре на мексиканской границе и говорили о скотоводстве в Аризоне. Вошел одетый в лохмотья мальчик-индеец с какими-то газетами и негромко сказал: «Con la guerra, la guerra»[33]33
  «Война, война» (искаж. исп.).


[Закрыть]. Сначала на него никто не обратил внимания. Потом смысл слов дошел до нас, мы подозвали мальчика, и он продал нам мексиканскую газету, влажную от пота. Размазанные буквы сообщали о бомбардировке Перл-Харбора и о том, что Америка объявляет войну Японии. Ужасный способ вступить в войну для великой страны: потерять флот во взрывах вражеских бомб.

В промежутке между этим моментом и ноябрем 1943 года, когда я наконец добралась до Англии (полная радости, что вернулась и вновь чувствую себя дома в этом мире), я пребывала в состоянии паралича из-за обуревавших меня противоречивых эмоций: мне нужно было выполнять собственные обязанности, вместе со всеми я чувствовала отвращение к происходящему и одновременно желала забыть и о первом, и о втором и присоединиться к тем, кто страдал от войны. Слишком тяжело сидеть в стороне и наблюдать за тем, что ты не можешь изменить; гораздо легче закрыть глаза и разум и броситься в водоворот всеобщего несчастья, где у тебя не остается почти никакого выбора, зато есть прекрасная компания.

Англия, какой я ее увидела, была новой страной, домом нового народа. Англичане – удивительная нация, и я думаю, ничто не подходит им так хорошо, как катастрофа. Когда они сталкиваются с ней, все их отрицательные качества магическим образом превращаются в положительные. Медлительность становится выносливостью, сдержанность – спокойствием, исключающим любую панику, а самодовольство – гордостью, рождающей самодисциплину. Ни при каких обстоятельствах англичане не будут плутами или трусами, и что бы ни творилось вокруг, они сохраняют чувство юмора. В более раннюю и невинную эпоху Эдмунд Уилсон сказал о России: «Моральная вершина мира, где никогда не гаснет свет». Во время войны такой вершиной была Англия.

Начиная с ноября 1943 года я следовала за войной всюду, где могла до нее добраться, не считая одного неизбежного перерыва весной 1944‑го. Офицеры пресс-службы армии США, распоряжавшиеся перемещениями американских журналистов, были кучкой доктринеров, которые не желали, чтобы женщина работала корреспондентом при боевых подразделениях. А я к тому времени чувствовала себя едва не ветераном Крымской войны, кроме того, меня отправили в Европу, чтобы я выполняла свою работу, а эта работа заключалась не в репортажах из глубокого тыла или «женском взгляде» на войну. Пресс-служба армии США определенно пришла в ярость, когда я тайно уплыла на госпитальном корабле, чтобы взглянуть на высадку в Нормандии. После этого я могла освещать войну только на второстепенных фронтах, в компании восхитительных иностранцев, которые были не столь щепетильны в отношении официальных командировочных предписаний и аккредитаций. С помощью уловок и махинаций я смогла пробраться в Голландию и понаблюдать за работой превосходной 82-й воздушно-десантной дивизии США. Но только во время Битвы за выступ[34]34
  Так на Западе называют наступательную операцию немецких войск в Арденнах (на юго-западе Бельгии) в декабре 1944 – январе 1945 года. Попытка Гитлера нанести удар по союзникам на Западном фронте не принесла результатов, после нее союзные войска вошли на территорию Германии.


[Закрыть] и после нее я осмелилась присоединиться к американским боевым частям. Возможно, война смягчила нрав офицеров пресс-службы или им уже было все равно, кто и чем занимается, ведь конец был так близок.

Эти статьи никоим образом не отражают неописуемые страдания, которые приносит война. У меня никогда не хватало слов, чтобы описать, насколько ужасна война, никогда. И, вероятно, желая сохранить рассудок, я чаще старалась писать о смелости и достоинстве. Возможно, сегодня мои статьи о Германии и о действиях гестапо, СС и других подразделений немецкой армии покажутся несвоевременными гимнами ненависти. Но я рассказывала о том, что видела, и ненависть тогда была единственной реакцией, которую могли вызвать эти зрелища.

Нацистская доктрина превозносила «устрашение» как оружие, как средство достижения победы. Человечество до сих пор страдает от яда этой доктрины, от преступлений, совершенных там и тут, и от тех преступлений, которыми отвечали на эти преступления. Пусть память послужит для нас уроком: давайте избавимся от иллюзии, что хоть кто-то может использовать устрашение в благих целях.

Парни с бомбардировщиков

Ноябрь 1943 года

Они вели себя очень тихо. Шума вокруг было предостаточно, но они в этой суматохе никак не участвовали. Мимо прогрохотал грузовик, за которым тянулась вереница тележек с бомбами. Наземная бригада все еще грузила в самолеты пятисоткилограммовые бомбы, похожие на огромные сосиски ржавого цвета. Металлический лязг перебивал высокий голос сотрудницы WAAF[35]35
  WAAF (Women’s Auxiliary Air Force) – женская вспомогательная служба ВВС Великобритании, основана в 1939 году. Участницы WAAF не зачислялись в летные экипажи, но помогали в организационных вопросах на аэродромах.


[Закрыть], передававшей приказы. Из-за света фонаря в открытом бомбоотсеке темнота вокруг самолета казалась еще более мрачной. Луну затянуло облаками, большие черные «Ланкастеры» ждали по всему полю, пока люди заканчивали готовить их к полету. Но экипажи, которым предстояло лететь, казалось, не имели никакого отношения к этой поспешной работе. Огромные и громоздкие в своих «мэй-уэстах»[36]36
  Неофициальное название надувных спасательных жилетов, использовавшихся в британской армии, происходит от имени Мэй Уэст, голливудской актрисы 1930‑х.


[Закрыть] или летных костюмах с электрическим подогревом, эти люди казались статуями в натуральную величину. Все вместе они стояли возле своих самолетов.

Капитан группы быстро ездил по периметру поля в похожей на жука машинке и проверял обстановку. Передо мной он появился так же, как все тут, – внезапно возник из непроглядной черной пустоты аэродрома и сказал:

– Пойдемте, познакомитесь с парнями.

Пилоту этого экипажа был двадцать один год. Высокий и худой, с лицом, слишком нежным для такого дела, он сообщил мне:

– Я девять месяцев был в Техасе. Отпадное местечко.

Это означало, что Техас был прекрасен. Остальные спросили, как я поживаю. Все вели себя вежливо, любезно и отстраненно. Говорить сейчас смысла не было. Они все были напряжены и сосредоточены – семеро человек, готовые выполнить свою работу. Вместе они составляли единое целое, и каждый, кто не делал того, что делали они, не бывал там, где они бывали, не мог их понять и не имел права вмешиваться. Оставалось лишь стоять в холодной темноте и чувствовать пронизывающее нас всех ожидание.

Мы подъехали к передвижной диспетчерской станции, похожей на трейлер, выкрашенный в желто-черную клетку. Ветра не было, но холод пробирал до костей. Моторы разогревались и тяжело гудели. Потом большие черные самолеты пришли в движение, один за другим проехали по периметру поля и заняли позиции на взлетной полосе. Мигнул зеленый огонек, затем раздался рев четырех моторов, эхом отразившийся в вышине. Первый самолет ушел во тьму, казалось, не очень быстро. Мы увидели, как хвостовые огни поднимаются вверх, а через мгновение тринадцать самолетов уже плыли по небу, будто по воде. Вскоре они превратились в далекие медленно движущиеся звезды. Вот и всё. Ребята улетели. Их не будет всю ночь. Они полетят над Францией, над знакомыми и любимыми городами, которые они не увидят и которые сейчас их не волнуют. Они летят на юг, чтобы разбомбить сортировочные станции на железных дорогах, соединяющих Францию и Италию, уничтожить, если получится, одну из двух работающих веток между этими двумя странами – пусть и ненадолго. Если они преуспеют, пехоте на юге Италии некоторое время будет легче.

В этот момент несколько сотен самолетов, тысячи парней-бомбардировщиков, поднимались к дрожащей луне с разных аэродромов этой части Англии. Они улетали на всю ночь, впереди их ждали укрепленное побережье Франции, горные хребты высотой до трех тысяч метров, суровая зимняя погода и, наконец, цель, которую надо поразить. Впрочем, такой вылет считался «конфеткой», что на восхитительном жаргоне Королевских военно-воздушных сил Великобритании означает «пустяковое дело». С более пессимистической точки зрения рейд можно назвать «долгой тягомотиной», что означает просто невыносимую скуку. Задание было рутинным, и все это знали. И тем не менее все вели себя очень тихо, и аэродром помрачнел, когда бомбардировщики улетели и все погрузилось в ожидание. Сначала ты ждешь, когда они улетят, а потом – когда вернутся.

Возможно, это типичная база бомбардировщиков; я не знаю. Возможно, все базы разные, как и все люди. Это база Королевских ВВС, и экипажи, которые летели сегодня, состоят из англичан и канадцев, а также одного южноафриканца, пары австралийцев и еще одного американского пилота из Чикаго. Самому младшему пилоту был двадцать один год, а самому старшему – тридцать два, и до войны они занимались разными делами: кто-то работал художником, кто-то школьным учителем, детективом, государственным служащим, подрядчиком. Все это не говорит о них ничего. Они выглядят усталыми и старше своих лет, ведь они летают по ночам и немного спят днем, а когда не летают, находится другая работа, и, вероятно, ожидание полета изматывает, когда знаешь, что тебе предстоит. Поэтому они выглядят усталыми, но не говорят об этом, а если поднять эту тему, они ответят, что отдыхают достаточно и чувствуют себя хорошо.

Местность, где они базируются, плоская, как штат Канзас. Сейчас здесь холодно и нет никаких цветов, кроме серого и коричневого. Кажется, что окрестной землей не пользуются и не обживают ее, зато в воздухе работа кипит. На закате можно увидеть эскадрилью «Спитфайров», возвращающихся на базу на фоне бронзового неба: они аккуратным строем летят домой, похожие на маленькие лодочки. Зыбким утром дневные бомбардировщики с ревом несутся к Ла-Маншу. Гудит переполненный воздух, и на аэродроме тоже шумно. Но на земле эти мужчины ведут тихую жизнь.

Говорят, если за чаем все парни в столовой погружены в чтение, значит, на ночь запланированы боевые вылеты. Сегодня днем они сидели в большой гостиной загородного дома, которая служила им столовой; точь-в-точь послушные дети, занятые выполнением домашних заданий. Если достаточно усердно читать, можно забыться и отвлечься от мыслей о себе, и обо всех других, и о предстоящей ночи. В то утро они должны были провести испытание перед ночным вылетом: поднять самолеты в воздух и убедиться, что все в порядке. Между пробным вылетом и дневным инструктажем наступает время слухов, когда кто-то узнаёт, сколько бензина заливают в самолеты, и все начинают гадать о цели, прикидывая, сколько сотен километров можно пролететь при таком литраже. Инструктаж (во время которого им дают информацию о полете и цели) обычно заканчивается поздним вечером, после чего следует оперативный прием пищи, а затем несколько тяжелых часов до взлета, которые как-то нужно убить. Все они знакомы с этой рутиной и научились с ней справляться; это упорядоченное, непоколебимое спокойствие стало их образом жизни.

Конечно, в свободные вечера можно расслабиться в ближайшей деревне, где есть танцевальный зал, куда ходят девушки, с которыми можно поплясать, пабы, где можно выпить слабого пива военного времени, и кинотеатр, чтобы посмотреть старые фильмы. В одиннадцать часов все эти развлечения прекращаются и двери по всей деревне закрываются наглухо. Такую жизнь не назовешь яркой и романтичной; что-то среднее между школой-интернатом и монастырем. У них есть своя работа, и они принимают такой порядок вещей как должное, не задумываясь ни о чем слишком сильно. Есть только одна общая четкая мысль, и она звучит так: покончим с этим. Выиграем войну и покончим с ней. Хватит уже, слишком долго она длится. Главное сейчас – победить, и как можно быстрее.

Жизнь, которая у них была прежде, возможно, раньше представлялась скучной, но сейчас, когда они о ней вспоминают, кажется прекрасной и бесценной. Никто из пилотов не может строить подробные планы на будущее; нет смысла считать, сколько испытаний ты успешно преодолел, когда знаешь, сколько еще ждет впереди. Но смутно каждый человек думает о том недавнем, почти невероятном прошлом, когда никто не занимался ничем особенным, ничем из ряда вон выходящим, ничем страшным, когда день был долгим и существовало великое множество способов его провести. Они хотят вернуться в то время, но теперь им нужна жизнь, которая в их воспоминаниях стала лучше, чем была на самом деле. Им нужно будущее настолько же прекрасное, каким сейчас видится прошлое.

Каждая ночь, когда ждешь возвращения самолетов из Европы, холодна и длится долго, но так или иначе заканчивается. В четыре часа или около того дежурные офицеры поднимаются на диспетчерскую вышку. Офицеры-диспетчеры ходят из угла в угол, курят трубки и ведут обычные разговоры, а ожидание сгущается настолько, что его почти можно потрогать. Затем из коммутатора диспетчерской вышки доносится голос первого пилота, летящего на базу. Две девушки из WAAF, которые не спали всю ночь, но все еще выглядят бодрыми, с румянцем на щеках, собранные и оживленные, начинают направлять самолеты. Голоса девушек, которые кажутся необыкновенными (трудно сказать почему, возможно, потому что они звучат так уверенно, так аккуратно), начинают:

– Здравствуй, Джордж, посадка, прием.

В застекленной комнате слышен ответ пилотов. Потом снова девушка:

– Здравствуй, Квин, аэродром, одна тысяча, прием.

Ночь вдруг становится странной: луна все еще в вышине, ярко горят звезды, большие прожекторы, как деревья, склонились над взлетной полосой, бортовые огни самолетов виднеются сначала вдалеке, потом ближе, над полем шумят моторы, выезжают машины скорой помощи, а голоса девушек все звучат и звучат – спокойные, четкие, уверенные.

– Здравствуй, Дядя, аэродром, двенадцать-пятьдесят, прием, – это значит, что самолет «Д» – «Дядя» – должен кружить над полем на высоте 1250 футов[37]37
  Примерно 380 метров.


[Закрыть], пока ему не разрешат посадку.

Поначалу самолеты медленно подлетают, а вот их уже четыре – кружатся над аэродромом, приземляются. Чем больше самолетов прилетает (каждый отмечают на специальной доске), тем невыносимее становится ожидание. Но никто не подает вида. Голоса остаются спокойными, никто не делает ни одного необычного движения, вся рутина протекает так же заурядно, как если бы люди стояли в очереди за билетами в театр. Никто не выдает беспокойства, никто ничего не говорит, но все думают об одном.

Наконец все самолеты на месте, кроме «П» – «Питера» и «Дж» – «Джиги». Они просто опаздывают. Задание ведь было «конфеткой». Они должны вернуться. Конечно, они вернутся. Разумеется. С минуты на минуту. Никто не упоминал о задержке. Мы стали спускаться в допросную, а капитан группы как бы между делом заметил, что он ненадолго останется в диспетчерской, пока ребята не вернутся.

Экипажи одиннадцати вернувшихся самолетов спускались в подвальную комнату для краткого рапорта. Все держали в руках кружки с чаем, белые фарфоровые кружки для бритья, наполненные этим сладковатым отвратительным теплым напитком, который, похоже, дорог их сердцам. Они выглядели еще более уставшими, это было видно по их векам и ртам, а под глазами их залегли глубокие морщины. Опрос снова живо напомнил что-то из школьных времен: экипаж сидит на деревянной скамье перед деревянным столом, а офицер разведки, стоящий за ним, задает вопросы. И вопросы, и ответы звучат так заурядно и тихо, что кажется, будто они обсуждают нечто скучное и незначительное. Этот вылет никому особенно не понравился: очень долгий, погода ужасная; цель небольшая; очень много дыма; разглядеть результат как следует не получилось.

Командир группы, капитан, сидел на столе и обращался к членам экипажа по имени, спрашивая каждого:

– Хорошо слетали?

– Вполне, сэр.

– Хорошо слетали?

– Неплохо, сэр.

– Хорошо слетали?

– Довольно хорошо, сэр.

И всё. Затем он спросил:

– Кого-нибудь рассердили?

– Нет, сэр, – отвечали они, улыбаясь, – никто не заметил.

Так они разговаривают и ведут себя, и все это в порядке вещей. Когда стало известно, что все самолеты вернулись без повреждений и никто не пострадал, стало повеселее. Но они устали, всем хотелось поскорее пройти опрос и вернуться в столовую, к знаменитой «оперативной» яичнице и жареной картошке, к маргарину и мармеладу, к хлебу, в который, кажется, добавляют песок, – а потом отправиться спать.

Экипажи бомбардировщиков стояли у стойки выдачи еды – это обычный шкаф прямо в стене, – пили пиво и ждали завтрак. Сейчас они разговаривали, отпускали только им понятные шутки и посмеивались над ними. Было уже после семи утра, по-прежнему темный, холодный и недружелюбный час. Некоторые из мужчин приберегли свои путевые пайки – банку американского апельсинового сока и шоколадку, чтобы съесть сейчас. Пайками очень дорожат. Апельсиновый сок хорош, шоколадка – лакомство. Есть те, кто выпивает апельсиновый сок и съедает шоколадку, не дожидаясь возвращения на базу, а то мало ли что может случиться.

Когда «Ланкастеры» улетали в ночь, они походили на гигантских черных смертоносных птиц, но возвращаясь, почему-то производили совсем другое впечатление. Самолеты забрали с этого поля 53 тонны бомб, и экипажи летели всю ночь, чтобы сбросить их, как и было приказано. Теперь некоторое время между Францией и Италией не будут ездить поезда – во всяком случае, не по разбомбленным сегодня путям. Вот люди, которые этого добились: с растрепанными волосами и утомленными лицами, в грязных свитерах под летными костюмами, с сонными глазами. Они подшучивают над товарищами и жуют припасенные шоколадки.