Текст книги "Лицо войны. Военная хроника 1936–1988"

Я вспомнила гору под названием Ле-Майнарде: на ее вершине лежал снег, а склоны были усыпаны хорошо укрепленными, прекрасно расположенными немецкими пулеметными гнездами – и подумала о французах, которые взяли эту гору. Французы в Италии гибнут очень быстро, но всегда идут дальше, покоряя все более высокие вершины.

Когда путешествуешь по миру, приходится слышать много чепухи. Например, что Франции конец, что французы никуда не годятся, взгляните на их политику, посмотрите, как развалилась их страна, никогда больше французам не быть великим народом. Я лежала на своей койке и думала, что любой, кто так говорит или считает, – глупец. Хотите узнать, насколько он глуп? Приезжайте в Италию.

Первое госпитальное судно[41]41
  День «Д», когда союзные войска высадились в Нормандии, был 4 июня 1944 года. Этот репортаж описывает три последующих дня, известных как Д+1, Д+2, Д+3. – Прим. авт.


[Закрыть]

Июнь 1944 года

Четыреста двадцать две койки, накрытых новыми одеялами, и светлая, чистая, хорошо оборудованная операционная, которую еще ни разу не использовали. На палубах – огромные металлические контейнеры с надписью «Цельная кровь». Бутылки с плазмой, запасы лекарств, тюки бинтов – всё на своих местах. Все готово, и в любой момент большое пустое госпитальное судно отправится во Францию.

Наш корабль сверкал мучительной белизной. Бесчисленные суда, сгрудившиеся в этом английском порту, где готовилась высадка в Нормандии, выкрасили в серый или камуфляжный цвета – совершенно логичная идея. Мы же, напротив, выглядели легкой добычей: снежно-белый корабль с зеленой линией по бортам ниже палубных перил и множеством только что нарисованных красных крестов на корпусе и на палубе. Нам предстояло идти по морю без сопровождения, ни у кого на борту не было даже пистолета. Ни экипаж с офицерами (англичане), ни медперсонал (американцы) не имели ни малейшего представления, что произойдет с большим заметным белым кораблем, когда он окажется в зоне боевых действий, хотя все знали, что такие корабли подпадают под защиту Женевской конвенции, и меланхолично надеялись, что немцы отнесутся к этому всерьез.

На борту было шесть медсестер. Они приехали из Техаса, Мичигана, Калифорнии и Висконсина, их подготовка к этой командировке закончилась каких-то три недели назад. Их готовили к работе в санитарных поездах, что подразумевало уход за ранеными в нормальных, устойчивых железнодорожных вагонах, которые медленно едут по зеленой сельской Англии. Вместо этого они оказались на корабле, и им предстояло пересечь темные зеленые воды холодного Ла-Манша. Такая внезапная смена планов – обыденная часть работы, и каждая из медсестер в своей манере, со всем возможным достоинством справилась с мрачным ожиданием неизведанного. Их поведение было по-настоящему достойным, учитывая, что никто из всех находящихся на борту до этого ни разу в жизни не ходил на госпитальном судне, так что полезного опыта им крайне не хватало.

Мы вышли из гавани ночью, но пересекали пролив уже днем, и утро, казалось, длилось дольше обычного. Капитан не сходил с мостика; в полном одиночестве, сверкая белизной, мы пробирались через заминированную акваторию. Единственная новость, которую мы получили, – два госпитальных судна, шедшие впереди нас, по пути подорвались на минах. К счастью, это случилось до того, как их загрузили ранеными, а медперсонал и экипаж пострадали не слишком сильно. Все молча надеялись, что третья попытка окажется удачной; нас поглотило ожидание; вокруг ничего особенного не происходило, разве что проходил один-другой корабль вдалеке.

Затем мы увидели побережье Франции и внезапно очутились в самой гуще армады вторжения. И через сто лет люди будут писать об этом зрелище, а те, кто его видел своими глазами, никогда не забудут. Сначала невозможно было поверить, что в мире вообще существует столько кораблей. Затем ощущение невероятности происходящего вызвала ловкость, с которой все было спланировано: даже если есть в мире столько кораблей, какой гений нужен, чтобы их все сюда пригнать, какой удивительный, невообразимый гений? Когда первый шок удивления и восхищения проходит, начинаешь осматриваться, замечаешь детали. Здесь были и эсминцы, и линкоры, и транспортные судна – плавучий город гигантских кораблей, ставших на якорь перед зелеными скалами Нормандии. Далеко за холмами вела огонь морская артиллерия: время от времени виднелись вспышки или слышался отдаленный грохот. У побережья оживленно копошились маленькие суденышки. Выглядело это забавной игрой: весело, взрезая волну, мчаться от берега к кораблям на лодках с задранными носами. На самом деле в этом не было ничего веселого – в воде все еще хватало мин и самых разных препятствий, над поверхностью виднелись радиоантенны затонувших танков, то тут, то там проплывали тела. На танкодесантном корабле рядом с нами развесили на веревке белье, и в перерывах между грохотом от разрывов мин на берегу можно было услышать музыку, льющуюся из радиоприемника. Над кораблями на сильном ветру покачивались заградительные аэростаты, всегда похожие на смешных игрушечных слонов, а где-то высоко, за серым потолком облаков, гудели невидимые самолеты. Солдаты высаживались с больших кораблей на легкие суда или тяжелые бетонные баржи, а на берегу, двигаясь по четырем бурым дорогам, изрезавшим склон холма, медленно и неуклонно шли вперед наши танки.

Дальше нам стало не до высадки, не до кораблей и не до этого зловещего пляжа, потому что появились первые раненые. Танконосец, покачиваясь на волнах, приблизился к нашему кораблю; солдат в стальной каске что-то крикнул команде на корме, они опустили на шкиве деревянный ящик, похожий на гроб без крышки, и с огромным трудом, упираясь в борт своего корабля, положили туда носилки с раненым. Ящик перетащили на нашу палубу, из него достали мужчину или, скорее, мальчика, мертвенно-бледного и, по всей видимости, на грани смерти. Так вышло, что первым раненым, которого доставили на борт для защиты и ухода, стал пленный немец.

Все происходило одновременно. В нашем распоряжении были шесть санитарных катеров, легких моторных лодок, которые спускали с борта корабля и таким же образом поднимали, уже нагруженные ранеными. Эти лодки перевозили по шесть ящиков с носилками за раз или столько ходячих раненых, сколько помещалось. Сейчас их спускали, выкрикивая приказы: «Вон тот пляж, два красных вымпела!», «По эту сторону Easy Red!» Мы стояли на якоре ровно посередине между этими теперь знаменитыми и опасными пляжами, Easy Red и Dog Red[42]42
  Easy Red, Dog Red – кодовые названия для участков сектора «Омаха-Бич», одного из пяти секторов вторжения союзников на побережье Нормандии в ходе операции «Оверлорд».


[Закрыть]. «Ведите ее медленно». «Эти двойные круглые штуки, вроде плоских катушек, – мины». «Мимо затопленных танков не проскочить, так что смотрите в оба!» «Готовы?» «Опускайте!»

Капитан спустился с мостика, чтобы взглянуть поближе. Он выглядел довольным и мимоходом заметил:

– Что ж, я благополучно привел нас сюда, теперь бог знает, как отсюда выбраться. – Он указал на корабли, которые сновали рядом, как машины на оживленной парковке. – Впрочем, об этом побеспокоимся позже.

Носильщики-американцы, входившие в медперсонал, приступили к своей долгой, изнурительной работе. К концу плавания их руки покроются волдырями, и им самим понадобится медицинская помощь. Раненых приходилось тащить с берега на наши санитарные катера или другие суда, поднимать на борт, а затем по винтовым лестницам этого переоборудованного прогулочного корабля нести в палаты. Экипаж сразу же добровольно присоединился к носильщикам. Раненых доставляли без остановки, их поднимали в гробах без крышки или подвозили на санитарных катерах, затем наконец к нам пришвартовался танконосец, превратившийся в своего рода перевалочную пристань: выше судов, которые доставляли к нам раненых, но не такой высокий, как наша палуба. Так что люди на танконосце теперь принимали раненых, поднимали носилки высоко над головами, а ребята на палубе хватались за ручки, затаскивая их на госпитальное судно. Это была поспешно организованная, жутковатая система, напоминавшая то, как передают ведра при пожаре, – но она работала.

Внизу заблаговременно убрали все внутренние перегородки, и на трех палубах корабля располагалась гигантская палата, где в два яруса выстроились койки. Организовано все было великолепно, хотя четырех врачей, шести медсестер и примерно четырнадцати санитаров явно не хватало для ухода за четырьмя сотнями раненых. С двух часов этого дня и до семи вечера следующего, пока корабль не причалил в Англии, никто из медицинского персонала не прекращал работу. Всю ночь медики осматривали пострадавших, перевязывали раны, переливали кровь и плазму, вводили успокоительные, опиаты, кислород и все остальное – а еще оперировали. Лишь один солдат умер на этом судне – он попал на борт в безнадежном состоянии.

Рассказать о раненых тяжело, слишком много их было, и беседовать было некогда, нас занимали другие дела: накормить их, ведь большинство не ели уже два дня; разрезать обувь и одежду; дать воды; найти кого-то из медсестер и санитаров, работавших как черти, чтобы позвать к койке пациента, которому резко, внезапно стало хуже; следить за бутылками с плазмой; зажигать сигареты и подносить тем, кто не мог двинуть рукой… Казалось, целые часы уходят на то, чтобы влить горячий кофе через носик кофейника в рот, который едва показался сквозь бинты.

Но раненые разговаривали между собой, и со временем мы их запомнили – по лицам и ранам, а не по именам. Это были потрясающе стойкие мужчины. Те, кому было так больно, что все, чего они на самом деле хотели, – отвернуться к стене и рыдать, улыбались. Те, кому нужно было напрячь все силы, чтобы просто выжить, умудрялись шутить. И все они приглядывали друг за другом, приговаривали: «Дайте этому красавчику попить воды» или «Мисс, видите вон того рейнджера, ему что-то нехорошо, не могли бы вы подойти к нему?» По всему кораблю солдаты спрашивали о других солдатах, называли их имена, с тревогой интересовались, на борту ли они и как у них дела.

На койке у стены лежал очень молодой лейтенант. Его сильно ранило в грудь, лицо – белое как мел, он не двигался. Вдруг он приподнялся на локте и уставился прямо перед собой, будто не понимая, где находится. В его глазах был ужас, но он молчал. Позже все-таки заговорил. Его ранило в первый день, он отлежался в поле, а потом дополз обратно к нашим позициям под огнем немцев. Теперь он понял, что на койке позади него лежит немец, тоже тяжело раненный: в грудь, плечо и ноги. Лейтенант, этот мальчик с нежным лицом, сказал очень тихо, потому что говорить было трудно: «Мог бы двигаться – я б его убил». После этого он надолго замолчал; ему дали кислород, а затем прооперировали, чтобы он мог дышать.

Парень, лежавший за ним, был австрийцем девятнадцати лет. Он год воевал в России и полгода во Франции; дома за это время он был шесть дней. Когда его только подняли на борт, я думала, он умрет, но ему стало лучше. Ранним утром он спросил, обменивают ли раненых пленных, попадет ли он когда-нибудь домой? Я ответила, что не знаю о таких договоренностях, но, как он видит, бояться ему нечего.

– Да, да, – ответил австриец. Затем он сказал: – Так много раненых, все раненые, все хотят домой. Зачем мы вообще воевали друг с другом?

Глаза его наполнились слезами – возможно, потому что он принадлежал к столь чувствительной нации. Из всех немецких пленных, подобранных госпитальным судном, только он отреагировал на творящуюся катастрофу как нормальный человек.

У американца на той же палубе в голове зияла такая ужасная рана, что его никто не трогал. Помочь ему никто не мог, любое прикосновение сделало бы только хуже. А на следующее утро он пил кофе. Глаза его казались очень темными и отстраненными, как будто он побывал далеко-далеко, так далеко, что лишь чудом вернулся. Морщины усталости и боли испещрили его лицо, но когда его спросили, как он себя чувствует, он ответил, что все в порядке. Больше он ничего не говорил, ни о чем не просил и не жаловался. Возможно, он тоже будет жить.

На следующей палубе лежало много удивительных и прекрасных людей, которых ранило не так тяжело, так что говорили они больше. Все разговоры профессиональные: где они высадились, в какое время, какое сопротивление встретили, как выбрались, когда и как их ранило. Они болтали о снайперах, особенно о женщинах-снайперах: непонятно, откуда взялся этот слух, но все в него верили. При высадке с этими солдатами не было французских офицеров, которые могли бы переводить, и американцам было никак не понять жителей нормандских деревень. Двое мужчин думали, что их настойчиво приглашают в дом одной старушки на ужин, а на самом деле их предупреждали о снайперах на чердаке. Каким-то чудом они успели об этом догадаться. Французы повергли их всех в полное недоумение. То же самое они испытали, когда услышали, сколько в Нормандии еды; никто не помнил, что Нормандия – один из крупнейших сельскохозяйственных районов страны. Они сочли, что девушки в деревнях удивительно хорошо одеты. Все было странно и удивительно: сначала эти смертоносные, мрачные пляжи, а потом деревни, где их встречали с цветами и печеньем, но частенько можно было нарваться на снайперов и мины-ловушки.

На одной из коек лежал семнадцатилетний французский парнишка, его ранило в спину осколком снаряда. Он жил и работал на земле своего отца, но, по его словам, немцы, уходя, сожгли их дом. Двое американских парней, расположившихся на койках рядом, беспокоились за него. Их тревожило, что он испугается – гражданский, еще и совсем один, страдает от боли, не знает английского и его везут в незнакомую страну. Они не обращали внимания на свои раны – у одного размозжено колено, у второго плечо, – только переживали за этого маленького француза. А он держался очень мужественно и молчаливо, не жаловался и никак не выдавал свою тревогу, хотя она отражалась в его глазах. Его семья осталась там, в зоне боевых действий, он не знал, что с ними случилось и увидятся ли они хоть когда-нибудь. Американцы говорили: «Вы скажите этому парню, что он солдат получше, чем Хайни[43]43
  «Хайни» в данном случае – общее (враждебное) наименование для немцев, которое использовали американцы и англичане, аналог советского «фрицы».


[Закрыть] на соседней койке».

Этот Хайни нам не нравился, ему было восемнадцать, и он оказался самым требовательным представителем расы господ на борту. В конце концов случился небольшой скандал, когда он сказал санитару, чтобы тот переложил его, поскольку ему было неудобно, а санитар отказал, потому что у него пойдет кровь, если его переложить.

Когда я ему это объяснила, немец сердито сказал:

– И долго мне еще лежать здесь, страдая от боли, в таком жалком положении?

Я спросила санитара, что ему перевести, и тот ответил:

– Скажите, что на этом корабле есть много отличных парней, которым хуже и тяжелее, чем ему.

Американские солдаты на койках вокруг устало сказали:

– Ну Хайни дает, – а потом стали вслух размышлять, как теперь найти свои старые подразделения и как скоро они получат почту.

Когда наступила ночь, санитарные катера по-прежнему кружили у берега в поисках раненых. Кто-то с танконосца крикнул, что видели примерно сотню где-то в воде. Нужно было попытаться поднять их на борт до начала ночного воздушного налета и до того, как их израненные тела начнет пожирать холод. Но подойти к берегу, не видя и не зная здешних вод, – дело непростое и медленное. Два человека из команды катера, вооружившись баграми, свесились через борт и вглядывались в черную воду в поисках препятствий, затонувших машин, мин – багры они держали наготове, чтобы оттолкнуться от песка, когда мы подойдем совсем близко к берегу. Приливы и отливы не облегчали задачу: когда вода уходила, раненых приходилось тащить к санитарным катерам на плечах, а во время приливов эти лодки, как и другие суда, иногда садились на мель и застревали.

В конце концов мы перебрались на бетонную десантную баржу, стоявшую недалеко от пляжа Easy Red. На этом участке санитарный катер не мог подойти достаточно близко к берегу, чтобы как-то помочь, поэтому мы высадились, а катер отправился дальше – искать подходящее место, чтобы встать на якорь. По пояс в воде мы выбрались на берег, договорились, что подберем раненых на этом участке, перенесем на борт вставшего у побережья танконосца и подождем, пока прилив не позволит катеру вернуться и подобрать нас. Уже почти стемнело, было ужасное чувство, что время не на нашей стороне.

На кишащем людьми опасном берегу кипела страшно напряженная работа. Галька была размером с дыню, мы наткнулись на дорогу, выкопанную огромным экскаватором, и очень осторожно ступали по узкой полосе между белыми лентами, отмечавшими границу разминированного пути, к палатке с красным крестом сразу за пляжем. По этой же дороге ехали «утки»[44]44
  Джипы-амфибии. – Прим. авт.


[Закрыть], танки и грузовики, приходилось идти в считанных сантиметрах от них, чтобы не оказаться за лентами. В сером ночном свете поднималась пыль – она казалась тем самым пресловутым туманом войны. Наконец мы ступили на траву, и это было, пожалуй, величайшим шоком полного сюрпризов дня: почувствовать сладкий запах летней травы, запах скота, мира и солнца, согревавшего землю во времена, когда лето было летом.

В палатке Красного Креста два усталых, небритых и грязных, но вежливых молодых человека сказали, что грузовики с ранеными прибывают сюда. Куда мы хотим их перенаправить? Мы объяснили проблему приливов и отливов и сказали, что лучше всего подогнать грузовики к тому танконосцу и перенести раненых на борт, под брезентовый навес, а как только корабли опять смогут ходить у побережья, мы переправим их на госпитальное судно. В этот момент подскочил грузовик, водитель выкрикнул вопрос, ему ответили, что нужно развернуться и ехать к берегу, – в уточнениях, что делать это надо осторожно, не покидая разминированной территории, он не нуждался. Парни из Красного Креста сказали, что не знают, будут ли раненые поступать в течение ночи, – перевозить их по этим дорогам в темноте очень трудно; в любом случае всех, кого привезут, они отправят в условленную точку на берегу. Все пожелали друг другу удачи, и мы ушли. Никаких лишних разговоров. Царило ощущение яростной, целеустремленной работы, которая становилась только сложнее по мере того, как наступала ночь.

Мы вернулись на наш маленький невзрачный участок пляжа и помогали разгрузить машину с ранеными. Наступал прилив, между посадочной рампой танконосца и берегом пролегла узкая полоска воды. Людей осторожно несли и укладывали на палубу внутри гигантской, как у кита, пасти корабля. После этого наступила пауза, когда делать было совершенно нечего. К нам подошли несколько американских солдат, завязался разговор. Этот участок с самого начала был отвратным, а они всё еще оставались здесь: жили в окопах и присматривали за разгрузкой снабжения. Они рассказали, что на холмах в ярдах ста от пляжа или около того засели снайперы, поэтому никто не рисковал прикурить сигарету. С момента высадки они вообще не спали, но, похоже, их обрадовало открытие, что можно обходиться без сна и еды и при этом достойно делать свое дело. Все согласились, что этот пляж – дрянь, и было бы очень приятно когда-нибудь убраться отсюда к чертовой матери. Дальше началась обычная американская беседа, неизбежная и забавная: «А вы сами откуда?» Меня всегда восхищала эта привычка: что бы ни творилось, американец всегда найдет время, чтобы осведомиться, знает ли кто-то о его родном городе. Мы болтали о Питтсбурге и Роузмонте, Чикаго и Шайенне, не говоря ничего особенного, кроме того, что каждое из этих мест, конечно, прекрасное, и все они точно, черт дери, поприятнее этого пляжа. Один из солдат заметил, что примерно в пятидесяти метрах вглубь материка у них есть отличный небольшой окоп, и когда начнется воздушный налет, добро пожаловать в гости, если мы не возражаем против поедания песка, что в их отличном небольшом окопе вещь совершенно неизбежная.

Носильщик с госпитального судна поблагодарил солдат за любезное приглашение, но сказал, что мы сами принимаем гостей этим вечером на борту танконосца, так что придется нам остаться дома. Жаль, что я так и не узнала его имени, потому что мне бы очень хотелось его здесь упомянуть. Этот носильщик был одним из лучших и самых веселых парней, которых я встречала в жизни. В любой обстановке он шутил, и к концу вечера нам действительно стало повеселее. В определенный момент ты чувствуешь себя настолько маленьким и беспомощным перед лицом грандиозного, безумного кошмара, охватившего весь мир, что плюешь на все, перестаешь переживать и начинаешь смеяться.

Носильщик прошелся по берегу в поисках санитарных катеров, вернулся и сказал, что их нигде не видно. Значит, они еще не могут подойти к берегу, и нам остается только ждать и надеяться, что они смогут найти это место, когда наступит темная ночь. Если же из этого ничего не выйдет, позже танконосец снимется с мели: его капитан-британец обещал переправить наших раненых на госпитальное судно, но сделать это он сможет только через несколько часов. Внезапно на дальнем конце пляжа загремели наши зенитные орудия, и выглядело это чудесно, разрывы снарядов мерцали в небесах, а трассеры вообще всегда очень красивы, но никто не наслаждался этой сценой.

– Хватит с нас уже, – сказал носильщик. – Нам некуда класть раненых.

Я поинтересовалась у одного из солдат, строго ради интереса, что они делают во время воздушных налетов. Он ответил, что если есть время, можно спрятаться в окопе, а если нет – делать в общем-то нечего. Так что мы стояли и смотрели, огня в небе было многовато. Ни самолетов, ни взрывов бомб слышно не было, но если тебе в голову прилетит осколок зенитного снаряда, в этом тоже нет ничего хорошего.

Солдаты разошлись по своим делам, а мы поднялись на борт танконосца, чтобы составить компанию раненым. Их судьба сейчас виделась особенно мрачной – тебя ранило в бою, а теперь ты лежишь под брезентом совершенно беспомощный, и любой стальной осколок, не говоря уже о бомбе, может настичь тебя и прикончить в любой момент. Мы с носильщиком уныло обменялись похожими репликами: есть противовоздушные укрытия гораздо надежнее, чем трюм танконосца, – и зашли внутрь, не испытывая ни малейшего восторга от всего происходящего и ужасно волнуясь за раненых.

Выглядели они довольно плохо и лежали неподвижно; разглядеть их в свете единственной голой лампочки, висевшей на балке, мы не могли. Один застонал и что-то проговорил – очевидно, он достаточно пришел в себя, чтобы услышать жуткий грохот над нами. «Эрликоны» нашего танконосца открыли огонь, и шум внутри стального трюма был такой, как если бы в барабанные перепонки вгоняли заклепки. Раненый снова кого-то позвал, и я поняла, что он говорит по-немецки. Тогда мы проверили остальных и обнаружили, что наш танконосец забит ранеными немцами.

Носильщик сказал:

– Потрясающе, ей-богу, это ли не расплата! – а потом: – Если что-нибудь попадет в этот корабль – черт их дери, так им и надо.

Огонь зениток немного стих, и носильщик взобрался на верхнюю палубу, как сестра Анна на башню[45]45
  Имеется в виду героиня сказки про Синюю Бороду.


[Закрыть], чтобы посмотреть, где, во имя всего святого, санитарные катера. Я, как очень неуклюжая обезьяна, полезла по лестнице на камбуз, чтобы выпить кофе, поэтому не увидела, как два немецких самолета рухнули с неба, будто огненные кометы. Они упали на пляж справа и слева от нас и сгорели в больших кострах, озаривших берег. Пляж в таком свете выглядел безлюдным, загроможденным темными квадратными силуэтами танков, грузовиков, джипов, ящиков с боеприпасами и всяческим военным оборудованием. Он был похож на гигантскую, жуткую, охваченную огнем свалку отходов в черно-красных тонах. А когда-то здесь с удовольствием купались люди.

Экипаж нашего танконосца был в восторге, поскольку они были уверены, что один из немецких самолетов сбила именно их зенитка, и все гордились успехом. Какой-то солдат крикнул с берега, что всего мы сбили четыре самолета: «Хорошая работа, богом клянусь!» Раненые немцы молчали, у тех немногих, кто лежал с открытыми глазами, взгляд был очень испуганным. Казалось, они слушали глазами – и боялись того, что могут услышать.

Как и утро, ночь длилась дольше других ночей. Санитарные катера все-таки нашли нас, я слышала, как члены экипажа непонятно говорят на кокни, пока раненых сгружали с отплывшего от берега танконосца на маленькую, прыгающую на волнах лодку. Мы выдвинулись, полные радости, что ушли с пляжа и что раненых доставят куда нужно. Благодаря команде лодки путешествие по этому опасному участку воды прошло в атмосфере непринужденной болтовни: «Боже мой, приятель, ты что, эсминец хочешь протаранить?» И «Господи, парень, ты ослеп, что ли, ради всего святого, там антенны танка торчат!» Другой отвечал: «Думаешь, я эти чертовы палки в темноте разгляжу?» Так посреди этих дискуссий мы зигзагами вернулись к госпитальному судну, и нас наконец подняли на борт.

Воздушный налет стал серьезным испытанием для раненых в корабельных палатах: беспомощные, они и двинуться не могли, а корабль, казалось, находился прямо под ураганом зенитного огня. Может, было бы легче, если бы раненые могли хотя бы слышать немецкие самолеты, чтобы разобрать, что происходит. Американские медики, бóльшая часть которых в жизни не бывала под воздушным налетом, спокойно продолжали делать свое дело без всяких вопросов, не проявляя никакого интереса к суматохе, делясь с ранеными уверенностью, словно хлебом.

Если бы на наш корабль этой ночью попал кто-нибудь со стороны – не раненый, не медик, не член экипажа, – он был бы в шоке. Судно выглядело один в один как черная яма Калькутты[46]46
  Ставшее нарицательным название тесной тюремной камеры в Калькутте (Индия), где в 1756 году задохнулось множество англичан, плененных правителем Бенгалии.


[Закрыть]: ни воздуха, ни нормального освещения. В углах валялись груды разрезанных окровавленных лохмотьев; окурки и кружки из-под кофе усеяли палубы; со шнуров свисали бутылки плазмы, по стенам ползли страшные тени хирургического оборудования для фиксации костей. Часть раненых стонали или звали кого-то во сне, другие, кто не мог заснуть, разговаривали, и голоса их сливались в негромкое гудение. Вот что увидел бы человек со стороны – корабль, несущий груз боли, где все ждут рассвета, надеются, что якорь скоро поднимут, тоскуют по Англии. Это правда, но не вся: корабль, что бы с ним ни случилось, был надежным убежищем. Мы были вместе, и каждый мог рассчитывать на помощь товарища. Мы знали, что весь экипаж, от капитана-британца и до розовощекого лондонского мальчишки на камбузе, выполняет свою работу неустанно и тщательно. Раненые знали, что врачи, медсестры и санитары полностью в их распоряжении и не подведут. И каждый из нас знал, что раненые, по крайней мере наши, – хорошие люди и что их поразительная самоотверженность и самообладание помогут нам со всем справиться.

Утром раненые выглядели гораздо лучше. Нет более хрупкого и чудесного механизма, чем человек, и он явно сконструирован так, чтобы выживать, если есть хотя бы полшанса. Корабль уверенно шел через пролив, и мы чувствовали, как приближается Англия. Потом показалась линия берега, и зелень Англии выглядела иначе, чем каких-то два дня назад: свежее, чище, удивительно безопасной. На пляжах этого побережья не было ничего, кроме прекрасного желтого песка. Воздух Англии разливался по палатам, и раненые, казалось, чувствовали его. Голоса их зазвучали звонче и четче, они назначали друг другу встречи – когда будут в Лондоне в отпуске по ранениям.

Мы снова увидели гигантскую армаду вторжения: корабли ждали в гавани или шли в сторону Франции. Их общая сила – огромная, нацеленная на врага – выглядела скорее явлением природы, чем творением человеческих рук.

Капитан кричал с мостика:

– Посмотрите на это! Боже, только взгляните на это!

На пирсе нас ждали американские санитарные роты, перед отплытием я уже видела этих цветных солдат, работающих на пирсах и у трапов, споро и эффективно. На причале начались пресс-конференции с участием важных персонажей с берега, нашего капитана и главного врача. Уже ветераны, мы шутили, облокотившись на борт, – вот, мол, и вернулись в отдел бумажной работы. Все были счастливы и не скрывали этого.

Старшая медсестра с улыбкой на посеревшем от усталости лице сказала:

– В следующий раз мы сделаем все лучше.

Когда первых раненых выносили с корабля, главный врач, наблюдая за ними, констатировал: «Мы это сделали». Большое дело. Теперь им предстояло пополнить запасы, вычистить корабль, застелить койки свежими одеялами, поспать, сколько получится, а затем вернуться во Францию. Но первое плавание закончилось, и закончилось успешно. Они это сделали.