Текст книги "Горький шоколад. Книга утешений"

когда сказаны все слова,

написаны все письма,

когда вопросов не осталось

и встречи прекратились, —

прощаются все обиды,

кроме одной —

что ж ты, сука, меня не полюбил?!

неужели трудно было

Если ваша любовь всегда была безоблачной и сладкой, эта книга вам не пригодится. Она для тех, кто опечален. Не ищите в ней сюжетной линии, перед вами осколки зеркала, в которых отражается изменчивое лицо любви. Вглядываясь в него, вы поймете, что не одиноки в своих чувствах. И что все проходит.

На случай если вы не найдете здесь ничего похожего на ваш опыт, в конце есть несколько пустых страниц. Напишите на них то, что знаете о любви, и тогда эта книга станет по-настоящему полной. Но закончить ее невозможно – каждый из нас всю жизнь вписывает в нее все новые и новые слова.

* * *

Любовь, как звезда Давида, нарисованная на спине, притягивает все пули, в том числе не предназначенные для тебя. Даже те, кто прежде были добры, начинают ее видеть, испытывают соблазн, не говоря уже о случайных прохожих. И однажды Господь, который, вообще говоря, милосерд, разглядев между земных теней сияние этой проклятой желтой звезды, не захочет отказать себе в божественном праве прислать фиолетовую молнию. Она поразит и звезду, и тонкую кожу, и грудь и, отразившись от креста, или что ты там носишь на шее, найдет сердце и разнесет его в клочья. Это неизбежно, и можно только просить – не сейчас, пожалуйста, еще не сейчас… А пока она, звезда, все жжет и жжет самое беззащитное место между лопаток, и только когда ты обнимаешь меня сзади и я прижимаюсь спиной к твоей груди, я чувствую себя спасенной.

* * *

Имя его легко было произносить во время любви. Он сам себе такое выбрал, случайно ли – не знаю. Но каждый раз в самый последний момент оно вылетало из моих губ, как долгий выдох, короткий вдох, как поцелуй. В нем ровно столько воздуха, чтобы перевести дыхание между двумя волнами. С этим именем на устах легко умереть – если бы он позволил. Жить с ним было затруднительно, а вот выкрикивать, выдыхать, выцеловывать – легко. Он был великим любовником, поверьте мне, и одна из его тайн состояла в имени. Много позже, в других постелях, мне приходилось закусывать губы, чтобы не прозвучало – не имя уже, но слово любви, навсегда связанное с наслаждением. Даже теперь мне легко заплакать, повторяя имя. Не от тоски по человеку, который его носил, но от невозможности вернуть долгий выдох, короткий вдох, те два движения, которое делало сердце, прежде чем взорваться.

* * *

«Хищника надо ласкать по оружию – тогда он не боится». Это Битов сказал, про ворону вообще-то, но – да, так оно и есть. Конечно, потом можно по всему, но сначала по когтям и клюву.

У кого что оружие, впрочем. Кому-то надо язык в рот, кого сразу за член хватать, а другим целовать пальцы – обычно массажистам и музыкантам. Если мама его не любила и вы хоть пять минут поговорили перед сексом, он обязательно успеет об этом сказать: «Хочешь кофе? Мама меня никогда не любила». – «Хочу. Это тебе только казалось». И потом, в постели, в самый ответственный момент спокойно и несексуально погладить его по голове и почувствовать, как он вздрогнет и отвердеет. Потому что этот мальчик слишком много думает.

Я не знала, как тебя ласкать: ты весь – оружие, весь – пагуба.

Испугала.

* * *

Если крепко любишь, можно простить ложь. Когда любишь очень сильно, то ничего и прощать не надо. Лгал, как птица пела, – запрокинув голову и прикрыв глаза, вдохновенно. И что там прощать, если ложь в его крови и плоти; если обман был единственным способом взаимодействия с реальностью – ну хоть как-то, хоть как-то изменить мир, сделать его пригодным для нас. Потому что здесь и сейчас мы не могли быть вместе. В существующем мире он – никчемный, порочный, слабый, а я – хитрая и полуживая, как лисица с перебитой спиной. И поэтому он, мужчина, брал на себя риск и грех и немногими словами рисовал нам новую жизнь, где он – талантливый и свободный, а я бесконечно красива и никогда не умру. В такие минуты я только смотрела, почти не слушала и не чувствовала ничего, кроме благодарности. Если бы никогда не покидать светлой комнаты с белой тканью, свисающей с потолка, с огромной кроватью, с воздухом, посеребренным нежным дымом и легкой ложью, мы до сих пор были бы счастливы. Но когда женщина отворачивается, к ней приходят демоны. Стоило отвести глаза, выйти на улицу, как проклятые птицы слетались ко мне на руки и выклевывали дыры в счастье, которым я была – окутана? опутана? – защищена. Гадкими голосами они выкрикивали то, что я отказывалась слышать, поворачивали мою голову, поднимали веки: «Смотри, смотри, смотри». И я, конечно, смотрела. Потому что мне, в отличие от него, недоставало духу пойти до конца в божественном обмане, необходимом для сотворения мира. И однажды ему не хватило игл, чтобы заштопать все прорехи. И тогда я сорвала яблоко.

Коротко говоря, он с кем-то переспал, а она узнала.

* * *

Одна девочка купалась в пруду и, выходя из воды, наступила на бутылочные осколки и порезалась. Боль оказалась такой неожиданной, сильной и незаслуженной, что она даже не заплакала, а очень сильно удивилась. Одна девушка, внезапно утратив возлюбленного, испытала столь глубокое горе, что на некоторое время онемела. Постепенно голос вернулся к ней, но долго еще оставался слабым. Одна женщина, на которую обрушилось несколько несчастий, каждое из которых было почти непереносимым, вдруг запрокинула голову и засмеялась. Она не сошла с ума, а просто подумала, что происшедшее с ней так же бессмысленно, как выстрелы из пушки по воробью. Вот стрельнул и попал. Ну и?! Одна старуха, которая пережила всех своих близких, много думала о том, как следует встречать беду. И пришла к выводу, что самым естественным будет заплакать. Еще придет время быть терпеливой, гордой и мудрой, но сначала поплачь.

* * *

Вещи, которые сбивают с толку:

когда человек, заведомо нелюбящий, занимаясь сексом, прикасается с такой нежностью, что кожа твоя превращается в свет. Невыносимо осознавать, что он, «делая любовь», ничего к тебе не чувствует. Нелюбящий пусть будет страстным или умелым, но вот этой бессердечной нежности – не нужно, потому что после наступает растерянность такой степени, что тело надолго остается печальным и безблагодатным;

секс с тем, кого разлюбила и давно не видела: потом рискуешь проплакать всю ночь, прижимая к лицу майку с абсолютно чужим, а прежде родным, запахом – горюя оттого, что так непоправимо равнодушна.

И вот еще что: кровать, моя твердая капризная кровать сразу признала в нем хозяина и ни разу не скрипнула в эту ночь, а только иногда вздыхала и прогибалась под ним.

* * *

Тех, кто тебя любит, нужно убивать. Лучше прямо сразу, как только заметишь этот собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти брови домиком и рот арочкой, эту манеру бродить за тобой из комнаты в комнату и все время держать тебя в поле зрения. Разумеется, жалко, и кажется, что пока не за что. Но сделай это сейчас, иначе будет поздно. Потому что он, любящий, выроет неподалеку теплую затхлую норку, из которой будет некоторое время наблюдать за тобой, а потом начнет наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая, чтобы ты просто заглянул, только одним глазком посмотрел, как у него замечательно. Ну да, уютненько… Всегда тепло, еда, чистая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе, – мило, хотя и душновато. Ближе к зиме тебе начинает казаться, что это даже хорошо, когда ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, почти свободным, потому что между лопаток у тебя поселится ощущение красной точки, оптического прицела его любящего взгляда. И ты привыкнешь, что иногда все-таки нужно звонить. Хотя бы отвечать на эсэмэски. Хотя бы есть его стряпню раз в неделю. Хотя бы спать с ним раз в десять дней. Потому что любит. Потом приходит неизбежное чувство вины – кажется, что ты губишь его жизнь, бездумно пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. И однажды, когда вечер твой будет особенно одиноким, ты придешь к нему без звонка и останешься. Потому что приятно увидеть, как его лицо озаряется счастьем только оттого, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебником. Нужно ли говорить, как это закончится? Как его объятия станут все теснее, твое личное пространство все меньше, его просьбы превратятся в требования, и счастье на его лице сменится капризно-раздражительной маской. Поэтому убей его сейчас. А потом, когда останешься один, загляни в шкаф и достань из-под вороха белья фотографию того единственного, кому хотел отдать свою жизнь, кто умел делать тебя счастливым, от кого невозможно было отвести глаз. Того, кто убил тебя однажды*.

* * *

Были они смуглые и золотоглазые.

Красота – это последнее, что остается в моем сердце после любви. Иногда он звонит, и я вспоминаю, как десять лет, десять августов назад, я целовала его коньячного цвета плечо через прореху в драной тельняшке. Помню, что плоть была соленой от моря, волосы – русыми, ночь – южной, а руки, еще полчаса назад трогавшие звонкую кожу дарбука, руки были большими, с тонкими беспощадными пальцами. Я вспоминаю его, тогдашнего, и говорю ему, нынешнему, – нет, не могу. Потому что он тоже помнит – сорокакилограммовое тело, сияющее лицо, длинные выгоревшие пряди. Чтобы мы, тогдашние, могли вечно соединяться в заповедных можжевеловых лесах, мы, нынешние, не должны встречаться. Чтобы те золотые волосы по-прежнему смешивались на ложе из облаков и солнца, на обычных белых подушках его холостяцкой квартиры не должно оставаться наших – моих темных и его седеющих.

Впрочем, дело не в том, что мы стареем. Другой мой милый почти не меняется. Может быть, чуть скучнее голос, прическа короче, в одежде более синего, чем зеленого, и, пожалуй, глаза, глаза опустели без моей любви. Каково мне видеть его, чужого? Да примерно так же, как ему – видеть меня, разлюбившую. Мы непоправимо подурнели друг для друга. А я, как собака, тоскую без его красоты. По нему – ни капли, только по красоте мужчины, которого я любила. Иногда мы встречаемся и не испытываем ничего, кроме желания поскорее разойтись. Я убегаю, но напрасно, этой ночью мне все равно приснятся фиолетовые молнии, его вдохновенное тело, его пот на моей коже, – и я проснусь, задыхаясь от любви к тому, чего на свете нет.

* * *

Индийскую музыку нужно запретить за разврат. Не ту, что звучит в их чудовищно прекрасных фильмах, а вот эту, которая играет у меня сейчас: флейта, табла и тампура. Если вы только что с мороза, то услышите примерно следующее – сначала долго дудят в дудку, а потом начинают подстукивать в кастрюлю, параллельно тренькая и ззззыкая на одной струне. И весь этот запил длится битый час. Но… Но вот если дунуть… да в хорошей компании… вот он начинает медленно и томительно вынимать из тебя душу, вытягивая и разминая каждый нерв, сначала немного больно, а потом сладострастно. И можно долго лежать рядом, не соприкасаясь, потому что все сделает флейтист, но однажды, через несколько часов, к тебе протягивается длинная серебряная рука твоего единственного мужчины, которая начинает подыгрывать, только вместо флейты – ты. А потом внезапно (потому что пятнадцать минут – это ровно через один удар сердца), почти вероломно, быстрые темные пальцы ударяют таблу и она звенит (и ты почему-то думаешь простую глупую женскую мысль – «это он кольцом, у него кольцо на руке, потому что женат» – и плачешь). Но он пробегает, постукивает по всем твоим тайным местам, и слезы высыхают, потому что возвращается бессмертный восторг и драйв, и хочется кричать – и ты кричишь, конечно. И струна все звенит, вытягивая тебя так высоко, как никогда раньше не забиралось ни твое тело, ни твое сердце. И когда все заканчивается. Когда заканчивается вообще все… Ну да, ты собираешься и едешь домой, взяв диск переписать. Естественно, оказывается, на трезвую голову, да в одиночку, это слушать совершенно невозможно. И в общем, много всякого должно произойти в жизни, чтобы научиться обходиться не только без травы, но и без компании – только ты и музыка. Я встречала людей, которые так же делали любовь. Допустим, экстази. И некоторое время ничего не происходит, вы пьете чай и разговариваете, а потом встречаетесь взглядами. И ты почему-то зависаешь, рассматривая радужку – вокруг зрачка совсем темная, к краю коричневеет, а тут совершенно желтое тигриное пятно, конечно, ведь у пророков желтые глаза. И когда ты отрываешься, оказывается, что уже и кухни никакой нет, и чая, а ты паришь – невысоко, в полуметре, примерно, – над кроватью и больше всего на свете хочешь, чтобы твое вечное бессмертное одиночество закончилось. Потому что жить всегда – ну сколько уже можно? Мне бы умереть с тобой, вот и все, душа моя. А если ты сейчас не прикоснешься ко мне, то я, пожалуй, умру одна, и что ты будешь делать с телом? И он, конечно, прикасается. А потом озноб и жар, потом огонь, вода и медные трубы, потом пагуба и возрождение, много всякого сопливого дерьма должно с тобой произойти, прежде чем научишься обходиться не только без таблеток, но и без иллюзий.

Только ты и любовь.

* * *

Не без нежности я вспоминаю и вот что: мой красивый, очень красивый друг однажды утром, когда мы собирались гулять, пошел в ванную, намочил руку под краном и стал влажной ладонью снимать с моей черной майки белую кошачью шерсть, – со спины, с груди и живота, – и движения его были несексуальны, но так бережны, что я замерла, боясь спугнуть его заботу и мое тепло внутри. Но с нежностью я вспоминаю не этот, а следующий эпизод: через четверть часа я заглянула на кухню и увидела, как он ровно теми же движениями снимает белую кошачью шерсть с черной майки моей подруги, а она стоит тихо, как зайчик, боясь пошевелиться, – и я так хорошо знала почему.

* * *

Ты ж моя курочка… так смешно наблюдать, как он водит тебя теми же дорогами, теми ж кругами Раечки и Адочки, теми же тропинками парка, трахает под теми же кустами, целует в лоб на той же станции метро. Не стану смотреть, как ты кончаешь, но, пожалуй, подержу за правую руку, посчитаю пульс, когда ты ляжешь на пол в своей чистенькой кухне, чтобы сдохнуть от боли. Я послежу за твоими зрачками: вот они неподвижны и слепы, а вот начинают двигаться, обегают трещину на потолке, высматривают тени в углах, скользят по стенам. Ты поворачиваешь голову, отмечаешь пыль под батареей, ламинат охлаждает щеку, даже приятно, и почти у самого лица вдруг видишь крупного рыжего таракана. Не ори, дура. Стукнулась башкой об стол, завертелась в поисках тапка, так ведь сама же собиралась умереть с босыми ногами, потому с позором бежала, захлопнула дверь и некоторое время гадливо содрогалась. Вот так и я, дорогуша, вот так и я.

Аутотренинг

«Моя любовь во мне, она никуда не исчезает, меняются только объекты. Не нужно к ним привязывать чувство, которое генерирую я сама. Они – всего лишь повод. Есть только я и божественная любовь. А мужчина всего лишь стоит против света, и мне только кажется, что сияние от него. Теперь его нет, а любовь все равно осталась, любовь – она вообще, она ни о ком».

Очень позитивно, я считаю. Задыхаюсь каждый раз на словах «его нет», но это постепенно пройдет. Так, быстро в лотос и продолжаем.

«Его присутствие не имеет особого значения, есть только я и моя любовь. Значит, ничего не изменилось. Личность моя не разрушена, жизнь продолжается».

На самом деле я пытаюсь собрать обрывки себя – так сплела наши жизни, что от моей одни ошметки остались, когда он изъял свою. Где мои интересы, мои амбиции, мои желания? Где Я? Никаких признаков, разве что ноги сейчас затекли у МЕНЯ.

«В моей жизни будут разные мужчины, и каждый из них вызовет новые оттенки любви, словно у цветка раскроется еще один лепесток, а когда уйдет, это новое останется со мной навсегда, и я стану ярче, восприимчивее, сильнее».

О да, к шестидесяти годам я буду неотразимо многогранна. Если кто-нибудь захочет на это смотреть.

«Спасибо, милый, за то, что ты был со мной. А сейчас я иду дальше».

Спасибо, милый, за то, что ты был со мной. А сейчас ты с этой своей девушкой, а я тут сижу одна в идиотской позе и пытаюсь найти у себя внутри что-нибудь живое, не имеющее к тебе отношения. В пустоте моего сердца должен, просто обязан зародиться какой-нибудь шарик, искра, точка опоры. Любая мелочь, за которую я попробую уцепиться.

«Любящий человек каждым днем своей жизни строит небесный Иерусалим, вечный, неразрушимый город, и ни одного камня нельзя забрать из этой постройки, – даже теперь, когда земная любовь закончена. Поэтому не бывает несчастной любви».

Ну ладно, уломала, чертяка языкатая, не бывает. А теперь высморкайся и иди кормить кота.

* * *

Душа моя, ты провел меня по стандартному лабиринту развлечений в детском парке: у входа «как никогда в жизни», а у выхода равнодушие. Мы шли по стрелочкам, – сквозь нежность, благоговение, печаль, ревность, «пошел на хрен» и отвращение. Делали круги, возвращались к страсти и надежде, иногда заглядывали в совсем уж темные комнаты вроде ненависти и мести. Я входила, когда на улице была весна, а выхожу в начале января, голова слегка кружится, и очень хочется опуститься на снег и закрыть глаза. После множества слов, адресованных тебе (сказанных, написанных, нашептанных, подуманных), всех разноцветных слов, которые объединяет только одно – то, что они остались без ответа; после этого остается самое простое – благодарность. Потому что исключительно благодаря тебе я додумалась до очередной своей теории любви, с которой буду носиться до тех пор, пока не появится кто-нибудь новый, кто научит меня чему-нибудь другому. Пока же я читаю у суфиев: «О Возлюбленный, твои стрелы немилосердно жалят сердце, и все же я всегда буду служить мишенью Золотому луку и неисчерпаемому колчану. И это, душа моя, не о тебе, это о боге. О Боге, точнее. Женщина по-прежнему смотрит в сторону Бога и видит сияние божественной любви, снова и снова ошибаясь, потому что принимает за источник мужчину, который всего лишь стоит против света. И только в тот момент, когда он уходит, она понимает, что ее сердце всегда было мишенью для золотых стрел и фиолетовых молний, потому что никого нет и не было между ней и любовью. Вот за это пока незабытое знание – спасибо».

* * *

Нет ничего прекраснее, чем любить человека на расстоянии, избегая не только физической близости, но и простых встреч. Идеальный союз двух душ, неувядающий и неутолимый, – что может быть лучше?

Почти так же прекрасна телесная близость при полном внутреннем отчуждении. Есть особая, освежающая свобода в том, чтобы принадлежать партнеру лишь телом, сохраняя душу одинокой. Японцы, прежде жившие большими семьями в маленьких тесных домах, мывшиеся в одной бочке по очереди, почти лишенные физического уединения, подарили миру удивительные примеры личностного совершенства.

И совсем неплоха одинокая жизнь отшельника, который и телом, и духом далек от мира.

И только одно, говорят, невыносимо – жить рядом с тем, кого любишь. Потому что человек слаб, уязвим и беззащитен перед лицом свершившейся любви.

Правда ли это, мне не известно.

* * *

Есть что-то успокаивающее в отстраненных людях, держащих дистанцию. Не то чтобы они шарахались, но близко не подойдешь. Поскольку они, такие, мне обычно ни к чему, я посматриваю издалека и с удовольствием. Конечно, среди них полно «неуловимых Джо», которые никому не нужны, могли бы и не беспокоиться о строительстве бастионов, но наблюдать, как они стоят на страже своего одиночества, все равно забавно и поучительно. И вот я подумала банальное: они – как строгие города со стенами, а я тогда – какой город? Получилось вот что. Совершенно открытый, почти пустой город у воды. Белый, солнечный, невысокий. Его легко пройти насквозь и уйти, унеся на одежде белую пыль. Вообще в нем можно все, что угодно, оставить и все, что угодно, забрать. От полного разграбления или замусоривания спасает только, что город стоит достаточно далеко от торговых путей, и те, кто до него добираются, обычно теряют все лишнее по дороге и соответственно ничего лишнего не хотят утаскивать с собой. Вот какой я прекрасный город, в котором никто не живет. Бывают и другие. «Города будущего», где сплошные движущиеся лестницы, стальные шары непонятного назначения и высокие узкие башни. Полно интересных штучек, которыми не умеешь пользоваться, поэтому чувствуешь себя немножко идиотом, но радостным. Маленький провинциальный городок, прелестный, тихий, патриархальный. В нем все друг друга знают и любят, всегда готовы сплотиться, чтобы помочь ближнему или забить ногами дальнего. Бывают пьяные города, которые валяются где попало, – забавные, доступные, полные неожиданностей, главная из которых – это помойка в самом центре. Города-герои – не те, которые невозможно завоевать, а те, которые Когда-то Кто-то Не Завоевал, и они навсегда остались гордыми памятниками самим себе. Город-сад будет здесь через четыре года, а пока только «под старою телегою рабочие лежат». Феерические восточные города, где море цветов и фруктов, всегда праздник и чудовищная канализация. Трагические города из черного стекла и камня: внутри находиться невозможно по причине неприютности, мрачности и духоты, но любоваться издалека – одно удовольствие. Города-призраки, которые хороши всем, кроме того, что их не существует. Мегаполисы, где я бы жила и была счастлива, но дорого. И много еще всякого – портовый, туристический, на вулкане, мастеров и в табакерке. И вот я подумала, что это неплохой тренинг: представить, какой ты совершенно прекрасный город, а потом сообразить, что в нем не так.

* * *

Как последняя роза в саду, то ли забытая, то ли оставленная встречать зиму (как оставляют один небольшой треснувший шар на разряженной елке, приготовленной к выносу в какое-то неинтересное и печальное место). Остальные цветы срезаны, унесены в дом и поглядывают на нее сквозь застекленные окна террасы, перешептываясь. А она все встречает и встречает одинокие, раз от разу холодеющие утра, почти не меняясь, постепенно обретая восхитительную степень свободы, и почти уверяется, что смерти нет, когда однажды на рассвете кухаркин мальчик, посланный за водой, приплясывая на морозе, тонкой и горячей струйкой писает на ее покрытые инеем лепестки, и они почти сразу же коричневеют и сворачиваются в трубочку. «Ну вот», – удовлетворенно думают срезанные цветы и отворачиваются от окна.

* * *

Я вам сейчас ужасное скажу (только вы никому не говорите, а то погубите меня): я очень-очень сильно люблю мужчин. Таких – взрослых, больших, волосатых, которые пахнут мужчиной. И молодых люблю, которые цветами и молоком. А женщин – нет. Они же все дуры, дуры, а которые не дуры, те истерички. А те редкие, что не дуры и не истерички, те уводят моих любовников, а я потом плачу. Поэтому я их не люблю, но говорю с ними, «девочки», говорю, «девочки». Я бы лучше с мужчинами разговаривала, но они же не отвечают. И не любят. У них не получается любить долго. Они стараются, честно, но всегда уходят, а я потом плачу. А девочки остаются – такие, как есть, дуры, истерички, – даже те, которые уводили моих мужчин, и те потом возвращаются. Я смеюсь над ними, обижаю, обманываю, злю и злюсь, но они как-то ухитряются любить, не знаю даже, как и чем. Вот, говорят, ученые толком не понимают, чем кошки мурлычут, – чтобы это выяснить, надо ее вскрыть, а кошка перестает мурлыкать, когда ее вскрывают. Женщины в отличие от кошек любят всегда, даже в процессе вскрытия. И я все ищу – чем же, как же? Нужно тихо подкрасться и сесть среди женщин, как среди птиц, дождаться, когда они успокоятся и начнут подходить, слетаться, трогать. Кормить с руки конфетами, петь им песенки, развлекать, баловать, усыплять, ждать, когда полюбят. И тогда уже можно тонким и острым надрезать, смотреть, что там под кожей, чем она мурлычет, поет, вздрагивает, почему не уходит, когда режешь… И главное, главное – почему я не ухожу?

* * *

Вдруг чувствуешь, что жизнь тебя любит. У кого-то с самого начала так, а кому-то вдруг приходит. Ты ее добиваешься-добиваешься годами, а все мимо идет. Уже и надежду теряешь, когда однажды она поворачивается и смотрит на тебя. Прямо в глаза смотрит, выбирает из всех и влюбляется. И сначала такое счастье, что не описать, «жизнь как чудо», весь мир твой. Оказывается, не только «взрослые – это мы», но и успешные, заметные, сильные – мы. Ты.

А потом привыкаешь и ведешь себя как молодой любовник, обольстивший зрелую женщину. «Моя-то ручная совсем. Не может без меня. Что скажу, то и делает. Когда хочу – прихожу, когда хочу – ухожу. А она плачет и руки целует».

Она плачет и целует руки, гладит волосы, трогает осторожно лицо, боясь спугнуть – твою красоту, юность, временность эту твою смертную. Ей же видно, Господи, ей же все видно – как ненадолго, как не навсегда. Как это закончится – не для нее, для тебя, – сколько уж таких было. И она гладит, целует, жалеет, обнимает крепко, прижимает к груди.

А ты вертишь глупой головой – видали? лююююбит.

* * *

Вчера в третий раз порвались мои коралловые бусы. Я завела их, чтобы утверждаться в собственной женственности. И каждый раз, когда они рвутся, я узнаю нечто, подтачивающее мою уверенность. Что-то такое, отчего роняешь руки и говоришь: «Ну вот. Ну вот» И боюсь, что это не конец света, будет еще что-то неприятное, лично для меня. Похуже. Когда кусочки коралла распрыгиваются по паркету – это очень тревожное зрелище: ничего страшного, я все соберу, но внутри холодеет.