Текст книги "Хасидские истории. Поздние учителя"

В конечном итоге Йеѓуди основал свою общину, и хотя такой шаг был сделан по прямому совету учителя, это только усилило недоверчивость Провидца. При участии рабби Бунима, который был соучеником Йеѓуди, а затем стал его учеником, эта община превратилась в школу Пшисхи. Но главным в своей жизни Йеѓуди по-прежнему считал отношения с рабби из Люблина, несмотря на все конфликты и разочарования, и он вновь и вновь предпринимал бесплодные попытки наладить эти отношения.

Йеѓуди начал свой самостоятельный путь в тени конфликта с учителем, и после нескольких лет колебаний люди потянулись к нему. «Встаньте на истинный путь! – взывал он к ним. – Не медлите, ибо час приближается, и нет времени для нового переселения душ. Избавление близко!» Говоря это, он имел в виду, что накануне избавления у человека нет возможности стремиться к новому перевоплощению и что он должен не медля сделать решающий шаг, совершить над собой решающее усилие и встать на истинный путь. Йеѓуди находился на противоположной стороне того мира магического, в котором пребывали Провидец и его ученики, пытавшиеся достигнуть мессианской сферы путем воздействия на события нынешнего дня; в отличие от них, он не хотел ускорить наступление конца, но стремился подготовить человека к его наступлению.

Рабби Ури ѓа-Сараф из Стрельска говорил о нем, что Йеѓуди «хотел дать людям новый путь: соединить учебу и молитву в единое служение». Рабби Ури далее сказал, что такого никогда прежде не бывало, – но я считаю, что в самом начале хасидского пути все именно так и было, да только исчезло к этому времени. А заключил рабби Ури такими словами: «Но он умер в самый разгар своих трудов, так и не завершив начатого».

Самое тяжкое обвинение, выдвигавшееся против Йеѓуди его противниками, заключалось в том, что он не молился в установленные часы, но ждал, пока его охватит желание совершить молитву. Все это было не чем иным, как первым необходимым следствием его стремления к концентрации. У него так и не появилась возможность развить дальнейшие следствия, потому что он умер в расцвете сил, не дожив и до пятидесяти лет, за два года до смерти своего учителя. Согласно одной легенде, Провидец повелел ему умереть, чтобы через его посредство получить сведения из высшего мира относительно того, каким должен быть следующий шаг в его грандиозном мессианском начинании.

Согласно другой легенде, из высшего мира ему было сообщено, что должен умереть либо он, либо его учитель, – и Йеѓуди сделал свой выбор. Существует еще одна версия, согласно которой секрет его юности, нашедший свое выражение в его влечении к смерти, выразился теперь на более высоком уровне, и такое высшее «объединение» было неотъемлемо от физической смерти, которая суждена всем, лишенным корней, – а эти поздние цветы хасидизма были лишены истинных корней. История смерти Йеѓуди окутана покровом тайны, более непостижимой, чем история смерти любого другого цадика.

Он сам сформулировал принцип своего учения в нескольких скупых словах, явившихся комментарием на стих из Писания: «К правде, к правде стремись»[6]6
  Втор. 16:20


[Закрыть]. Йеѓуди сказал: «Мы должны стремиться к правде через правду, а не через неправедность». В настоящей книге мы, в дополнение к историям, посвященным Йеѓуди, приводим несколько историй, тщательно отобранных из великого множества рассказов о его сыновьях и внуках, дабы продемонстрировать, что свойства его необычного характера сохранились на протяжении нескольких поколений.

Рабби Симха-Буним из Пшисхи был самым достойным учеником Йеѓуди и наследовал ему после его смерти. Он много разъезжал, работая переписчиком, торговал древесиной и был фармацевтом, жил в Венгрии, где изучал Талмуд, и неоднократно посещал Данциг по своим торговым делам. Где бы он ни бывал, везде он смотрел на мир широко открытыми глазами, непредвзято и с симпатией. «Я имею представление о том, что такое грех, – сказал он однажды, – и я знаю, как выпрямить молодое дерево, если оно криво растет».

Познакомившись с хасидизмом, Буним стал учеником Магида из Козниц и часто навещал его. Потом он поселился в Люблине, где Провидец сразу проявил интерес к этому человеку «с практическим складом ума». И, наконец, он познакомился с Йеѓуди и вскоре стал одним из его самых преданных учеников.

После смерти Йеѓуди хасиды из Пшисхи подавляющим большинством избрали Бунима своим рабби, но он долго колебался, не решаясь принять этот статус и утверждая, что ему будет очень трудно следовать этому призванию свыше. Он испытывал трудности при общении со своими хасидами, и труднее всего ему было – как и Йеѓуди в последние годы его жизни – принимать их энтузиазм. Но после того как он стал учителем своей общины, это занятие сделалось для него самым важным на свете, и он исполнял свои обязанности с чувством величайшей ответственности. Он потрясал и преобразовывал жизни молодых людей, приходивших к нему отовсюду и буквально умолявших взять их в учение. Поскольку молодые люди, приходившие к нему, оставляли ради него свои семьи и свои дела, то их родные относились к нему с большей враждебностью, чем к какому-либо другому цадику.

Недоброжелательное отношение многих цадиков того времени к рабби Буниму объяснялось причинами вполне объективного характера. Рабби Нафтали из Ропшиц, бывший прежде непримиримым противником Йеѓуди, сказал однажды молодому человеку, который пришел к нему попросить благословения на брак с девушкой, жившей неподалеку от Пшисхи: «Я не хочу ничего говорить про тамошнего рабби, потому что он цадик, но следовать его путем опасно для его учеников. Нам приходится служить Господу долго и усердно, дабы достигнуть того же, что они достигают в кратчайшее время. Если они и далее будут следовать таким путем, то – от чего избави нас Бог! – к ним могут проникнуть «те, другие» – с помощью демонической планеты Венеры». Наконец в Остиле, на свадьбе внука рабби из Апты, где собрались многие из великих цадиков, было устроено нечто вроде судебного заседания под председательством рабби из Апты, и все обвинения в адрес рабби Банима были отвергнуты – хотя их справедливость была более обоснованной, чем представляли себе многие из обвинителей.

Буним попытался вести своих хасидов тем же путем, что избрал Йеѓуди, но его попытка не увенчалась успехом, поскольку в глубине души он не разделял убежденности своего учителя относительно того, что избавление в самом деле столь близко и что человек должен быть готов к нему в любой момент. Йеѓуди старался, чтобы названная им цель укоренилась в сознании хасидов, а Буним не был в состоянии воспринимать эту цель как руководство к действию, и вот почему наследие его учителя, так и не укоренившись, осталось висеть в воздухе. Перспективы нового соединения учебы и молитвы, возникнув было на горизонте, снова обратились в ничто. Это произошло потому, что старые корни уже исчезли, тогда как укоренение новых идей оказалось невозможным. Мудрость по-прежнему была в состоянии благоденствовать в атмосфере «индивидуализма», в атмосфере отказа от поставленной цели, однако эта атмосфера была неподходящей для святости. Мудрый Буним был известен хасидам как «человек, сведущий в мистицизме», но сам он уже не был столь близок к мистическому, как Йеѓуди или ранние цадики. Его застольные беседы и изящные в своей прозрачности притчи в полной мере свидетельствовали о том, что он владел религиозной истиной, – но также и о том, что вряд ли его можно было расценивать как воплощение и провозвещение религиозного духа. Молитвы, которые Йеѓуди «откладывал во времени», то есть старался делать максимально личностными, стали терять свою значимость, обратившись как бы в дополнение к учебе – естественное следствие главенства школы над общиной. И, оказавшись под воздействием «неукорененности», учеба сама по себе перестала быть «передачей невыразимого и несказанного» и свелась, как и прежде, к изучению содержательного состава священных текстов.

Дурные свойства этого последнего периода распада хасидизма, на фоне которых особо выделялась светлая мудрость рабби Бунима, со всей ясностью являет нам легенда о его сыне, рабби Авраѓаме-Моше, умершем до наступления своего тридцатилетия, вскоре после смерти своего отца. Рабби Буним говорил о сыне, что у того душа царя Иоровама I (отделившего Израильское царство от Иудеи) и что его удел – либо беспредельное зло, либо идеальная добродетельность и при этом ранняя смерть.

Слова, сказанные молодым рабби о жертвоприношении Ицхака, звучат как мрачный намек, имеющий сокровенный смысл: любовь Авраѓама к своему сыну нашла выражение в самой готовности принести его в жертву, поскольку Ицхак жил в отцовском доме «лишь как сын», тогда как в действительности он был жертвенным агнцем Господа Бога.

Существует странная история, повествующая о том, как накануне свадьбы (Авраѓам-Моше женился на внучке Йеѓуди) рабби Буним послал его на кладбище, чтобы вызвать одного из покойников, и Моше по ошибке передал приглашение не тому, кому следовало. После свадьбы он не остался дома, а ушел в лес с группой «близких ему друзей», и они вместе изучали там пути хасидизма. (Нам известна одна подобного рода группа молодежи, которую собирал вокруг себя рабби Шалом-Шахна; аналогичная группа собиралась и вокруг рабби Менахема-Мендла из Ворки.) Это был тот самый лес, через который однажды ехал Провидец из Люблина и про который он сказал, что когда-нибудь здесь будет явлено «все явное и скрытое учение вкупе с Божественным присутствием». Отец Авраѓама-Моше пришел за ним в лес и отвел его к молодой жене. Авраѓам-Моше, идя за отцом как во сне, сказал ему: «Я совсем забыл…»

В рассказе «Тайна смерти» рассказывается о том, как он реагировал на смерть своего отца, который «всю свою жизнь потратил на то, чтобы научиться тому, как надо умереть». Авраѓам-Моше не хотел становиться преемником своего отца, поскольку знал, что это станет причиной его ранней смерти, – но все же в конце концов согласился на это. Через два года он «возжелал» смерти и умер. В смерти он был столь же прекрасен, как и при жизни. Один из цадиков, провожавших его в последний путь, воскликнул: «Увы, такая красота будет предана земле», – и после этих слов впал в молчание до конца дня.

Рассказывают, что рабби Авраѓам-Моше был прекрасным музыкантом. Насколько нам известно, у рабби Бунима больше не было сыновей.

Если мы, вслед за рабби Ханохом, будем считать, что каждый из учеников рабби Бунима являлся комментарием к его учению, то следует признать следующее: рабби Менахем-Мендл из Коцка (ум. 1859) был комментарием, который, в свою очередь, нуждается в толкованиях, – но он не удостоился комментариев подобного рода, поскольку ни один из его учеников не достиг уровня комментария своего учителя.

С самого детства рабби Менахем-Мендл был бунтарем, который не щадя сил защищал свою независимость. Рассказывают, что когда Провидец из Люблина призвал молодого человека к себе и, согласно обыкновению, принялся задавать ему вопросы, выявлявшие его собственный дар «провидения», Мендл отвечал против воли; впоследствии, когда Провидец упрекнул его за упрямство, ведущее, по его словам, к меланхолии, Мендл покинул Люблин и перебрался в Пшисху. Там он в полной мере подчинялся указаниям Йеѓуди, однако вскоре после смерти учителя его непокорная душа снова взбунтовалась – но не только в знак протеста против праздных визитеров, наводнивших Пшисху: это был бунт духа.

Когда же он сам стал рабби, то ощутил, что его предназначение – фундаментально обновить движение хасидизма. Хасидам надлежит вспомнить цель сотворения человека: «Вознесение миров». Рабби Менахем-Мендл заявлял: «Святое откровение выродилось в привычку», и следует сосредоточить все усилия на том, чтобы приблизить откровение, дабы способствовать «вознесению миров».

Это должно было стать задачей не общины, а учеников цадика. Связь между общиной и школой явным образом разрывалась. У общины по-прежнему оставалась молитва, и молитва в Коцке имела столь же определяющее значение, как и в других общинах. Сам рабби удостаивался похвалы за то, что молился легко и непринужденно, «как если бы он беседовал с другом». Но для того чтобы ввести мир в заблуждение – а в Коцке всегда существовала тенденция скрывать свои чувства перед лицом мира, – с молитвами старались «покончить как можно скорее». И в самом деле, там уже не существовало истинного стремления к общинной молитве. Молитва и учеба стали, в конце концов, двумя разными мирами, которые связывала лишь общая цель, но не сердечная теплота и одушевление ритуала. «Храм любви», где некогда обитала великая любовь хасидов друг к другу, был закрыт, и священный огонь угас. Теперь основное внимание уделялось элите, ученикам цадика, которые должны были устремляться к откровению.

Как-то ближе к концу своей жизни рабби Мендл дал понять, каковы были его изначальные мысли, сказав, что он намеревался уйти «в леса», взяв с собой четыре сотни своих хасидов; там бы он кормил их «манной», дабы они постигли добрую власть Бога. Это было видение новых странствий в пустыне, цель которых – получение нового откровения. Рабби Мендл трактовал слова Талмуда относительно того, что «Тора была дарована именно [поколению], питавшемуся манной»[7]7
  Шмот Рабба 16:19 ff


[Закрыть] как относящиеся к тем, кто не заботится о завтрашнем дне. В этой связи существенно важно сказать, что, еще будучи ребенком, рабби Мендл настаивал на том, что помнит себя стоящим на горе Синай, а сделавшись рабби, он призывал своих хасидов представлять себя на горе Синай в сердце своем.

Некоторые из дошедших до нас высказываний рабби Мендла свидетельствуют о его упованиях на то, что все входящие в эту группу избранных смогут «попасть сразу на небеса» и уподобиться Баал Шему. Это вполне сообразуется с его общими суждениями, согласно которым неделя великих трудов началась с Баал Шем Това, себя же он считал субботой этой недели. Однако все подобного рода видения одно за другим стали рассеиваться, как дым. Неимоверные разочарования, испытанные им в молодые годы, заставляли его сосредоточить все свои усилия на учебе с усердием едва ли не фанатическим. Его ученики (в массе своей, кстати, вынужденные зарабатывать на жизнь тяжелым трудом) считали себя выше окружающего мира, и это не могло не иметь негативных последствий.

После крушения самых первых смелых надежд ему оставалось только и в душе и в поступках не отклоняться от того, что он полагал истиной и что было для него не столько сущностью, сколько неким личностным свойством, «которое невозможно имитировать». Слова псалма «Близок Бог ко всем призывающим Его, ко всем, кто призывает Его в истине»[8]8
  Пс. 145:18


[Закрыть] рабби Мендл толковал следующим образом: «Все призывающие Его в истине, таящейся в их душах, и не согласные пойти на мир даже со своими единомышленниками, если ценой такого мира должен стать отказ от этого личностного свойства».

Еще более бескомпромиссным рабби Мендл был, защищая внутреннюю истину. Божественные заповеди, учил он, не должны превращаться в идолов, скрывающих истину, и когда мы говорим «Бог», мы должны иметь в виду истинного Бога, а не «литого истукана»[9]9
  Чис. 33:52


[Закрыть] нашей фантазии. Вполне объяснимо, что лишь немногие из его учеников – учеников и единомышленников, таких как рабби из Гур, который видел в Мендле «искру истинного огня», – приняли его непреклонное учение о личностной истине и были согласны жить по нему. (Один из его учеников впоследствии так определил это учение: «Не существует истины, доколе вся личность не обретет внутреннее единство и не станет единой в своем служении Богу, доколе вся личность не станет одной истиной, от первой до последней буквы Писания».)

В большинстве своем ученики рабби Мендла, по всей видимости, получали удовольствие от его высказываний – таких как похвала фараону, который оказался «настоящим мужчиной» и не убоялся казней египетских, но вряд ли они понимали весь скрытый смысл его высказываний. Разочарование в своих учениках, несомненно, сделало его мрачным и замкнутым на протяжении последних двух десятилетий его жизни.

Однако такой подход к этой трагической фигуре периода заката хасидизма был бы слишком поверхностным, если бы мы объясняли все события его жизни исходя из его личностных свойств и не принимали во внимание перемены, происходившие в самом хасидском движении. Я полагаю, что закат этого великого движения, бывшего в первую очередь великим религиозным движением, – это самое суровое испытание, которому только может подвергнуться искренне верующий человек, значительно более суровое испытание, нежели личная судьба сама по себе. А ведь рабби Мендл был искренне верующим человеком. Однажды он сказал: «У меня есть вера, а вера яснее видения».

Для меня лично самым важным вопросом является следующий: как подобного рода близость к Богу могла смениться такой отдаленностью от Бога? Во всей истории хасидизма этот вопрос возникает лишь в связи со школой Пшисхи. Слова Йеѓуди относительно «нынешних вождей», которые «тоже будут не лучше», свидетельствуют о том, что он уже осознавал эту опасность – и потому пытался бороться с нею, призывая всех не медля сделать решающий шаг, совершить над собой решающее усилие и встать на истинный путь. Этот вопрос беспокоил также и рабби Бунима – достаточно вспомнить хотя бы, с каким негодованием говорил он о «хасидах сатаны»; известно, впрочем, что на это он сам и отвечал: «Пастырь есть всегда, но порой он где-то таится, и тогда его действительно вроде бы и нет – для овец, поскольку они его не видят». А во времена рабби Мендла упадок хасидизма стал настолько очевиден и сам рабби настолько сильно ощутил его, что не вынес такого удара.

Кризис пришелся на вечер пятницы: рабби не сказал кидуш и до полуночи не выходил к субботней трапезе. Дошедшие до нас устные рассказы о том, что произошло затем, не совпадают в деталях, но все сводится к тому, что рабби Мендл выразил внутренний бунт своим отношением к Торе. Так оно случилось, и не столь важно, действительно ли он произнес слова, приписываемые ему группой маскилим, о том, что человек со всеми его желаниями и страстями есть часть Бога, или он возгласил: «Нет суда и нет судьи!»[10]10
  Ваикра Рабба XXVIII.1


[Закрыть], или всего лишь взял подсвечник и тем самым демонстративно согрешил против установлений субботы.

Любое из этих действий выглядело настолько шокирующим, что не возникает никаких сомнений относительно правдивости того, что произошло далее и в чем сходятся все источники имеющихся у нас сведений. Рабби Мордехай-Йосеф, учившийся у рабби Бунима вместе с рабби Мендлом, а потом ставший его учеником и всегда бывший его тайным соперником, вскричал: «Скрижали и разбитые скрижали равно хранились в Ковчеге Завета[11]11
  Брахот 8b


[Закрыть], но когда оскверняется имя Господа, нет места для рассуждений об уважении к рабби – вяжите его!» Зять рабби Мендла, благочестивый рабби из Гур, выступил против рабби Йосефа, и ему удалось утихомирить большинство присутствовавших хасидов. Остальные хасиды покинули Коцк после исхода субботы во главе с рабби Йосефом. Он поселился в городке Избица и впоследствии неоднократно заявлял, что «Небеса повелели» ему оставить своего бывшего учителя.

С этого дня и на протяжении двадцати лет, до самой смерти, рабби Мендл просидел в своей комнате, обе двери которой были практически все время на запоре. В одной двери были просверлены два отверстия, так что он мог слышать и отчасти видеть службу в соседнем доме молитвы. Другую дверь он порой открывал сам, когда за ней собирались его хасиды. Он выходил на порог комнаты, не облачившись в кафтан, с таким выражением лица, что на него было страшно смотреть. Он бессвязно ругал их, и слова срывались с губ с такой силой, что хасиды, охваченные ужасом, удирали из дома сломя голову. Но иногда, в канун субботы, он выходил из своей комнаты, накинув на себя белое пекеше, и приветствовал гостей, – а в другое время они могли лишь дотронуться до кончиков его пальцев, которые он просовывал в проделанные в двери отверстия. Но он никогда не садился за стол во время субботней трапезы и вообще не ел по вечерам ничего, кроме тарелки супа. Если его просили прочесть в субботу отрывок из Торы, он подходил к пюпитру, закутав лицо в талит, и, прочтя текст, немедленно возвращался на свое место. По его комнате вовсю разгуливали мыши, и когда хасиды слышали мышиный шорох, то шепотом сообщали вновь прибывшим, что это души, пришедшие к рабби просить избавления. А если бы хасидов Коцка спросили, ходит ли рабби в микву, то они ответили бы, что в комнате рабби открылся чудесный колодец Мирьям, сопровождавший евреев во время их странствований по пустыне.

Я рассказал историю о рабби из Коцка во всех подробностях, поскольку она наилучшим образом иллюстрирует закат хасидизма, создавая впечатление последнего акта драмы. Но в чисто хронологическом плане было бы неверно рассматривать ее как финал. Напротив, Коцк стал центром хасидской жизни, которая продолжалась там, как будто бы речь шла не о закате, а о полудне.

Достойным примером этой жизни были цадики, близкие друзья рабби Мендла: умерший в 1848 г., за десять лет до Мендла, Ицхак из Ворки (заговорив о котором, обычно упоминают и его сына, которого также звали Мендл – ум. 1868), Ицхак-Меир из Гур (ум. 1866) и Ханох из Александрова (ум. 1870), которые пережили рабби Мендла из Коцка почти на десятилетие. Однако, вслушавшись повнимательнее, мы услышим, как часы бьют полночь и в жизни этих цадиков.

Я начну с рабби Ханоха, последнего из названных мною, – потому, во-первых, что из них всех он был единственным учеником рабби из Коцка в истинном смысле этого слова. Рабби Мендл и все названные цадики вместе учились у рабби Бунима. Рабби из Гур, которому после смерти их учителя исполнилось 28 лет и который к тому времени уже имел достаточно сложившуюся репутацию, по собственному побуждению подчинился рабби из Коцка – после того, как они всю ночь напролет проговорили во время прогулки в лесу и он увидел «свет, идущий из Томашева» (родной город рабби Мендла).

Рабби из Ворки, который был на двадцать лет их старше, пришел к Провидцу из Люблина еще мальчишкой, а потом учился вместе с Давидом из Лелова и Бунимом. После смерти рабби Бунима он недолгое время пробыл вместе с рабби Авраѓамом-Моше, а потом сам возглавил общину, причем на протяжении некоторого времени даже в Пшисхе. Всю жизнь они были добрыми друзьями с рабби Мендлом. Но рабби Ханох считал себя в первую очередь учеником рабби из Коцка, с которым он некогда учились вместе в доме учения у рабби Бунима. Рабби Ханох всегда говорил, что рабби из Коцка был первым, объяснившим ему, что хасид – это человек, взыскующий смысла. Даже в Коцке Ханох продолжал скрывать под маской дурачества свою сложную и мятущуюся натуру. По сути дела, он развил в учении рабби Мендла только старый, исходный хасидский компонент. Его основной вклад заключался в том, что он предложил более конкретную и совершенную форму концепции «вознесения миров». Он утверждал, что так называемые два мира – небо и земля – это в действительности один мир, который оказался расколотым, но вновь объединится, если земля будет доверена человеку так же, как и небо. (Тут он, похоже, нуждается в антониме понятия «вознесение миров», хотя это одно и то же, поскольку небо, более не отделенное от земли, более не лишенное земли, небо, не имеющее более брешей, несомненно, было «вознесено».) Да к тому же все люди обладают возможностью сделать землю подобной небу, поскольку в глубине души каждого хранятся небесная субстанция и сила, которые могут быть приведены в действие из нашего человеческого местонахождения. Израиль пребывает в изгнании, и человек пребывает в изгнании, но это – изгнание его собственной низости, во власть чего он отдает свое небесное сердце. Это должно быть использовано как отправная точка для достижения человеком избавления. Тут мы имеем дело с классическим хасидским учением в новой форме, понятия которого приближаются к нашему времени. Притча ученика Магида, рабби Аѓарона из Карлина, об отрицании своего «я» приобретает новый смысл, после того как мы узнаем, что рабби Ханох никогда не говорил про себя «я», поскольку считал, что это местоимение принадлежит одному только Богу. Однако меланхоличные, хотя и не внушающие отчаяния высказывания, вроде того, где речь идет о старении мелодий, свидетельствуют о его глубокой проницательности и видении заката хасидизма, а также осознании необходимости его обновления.

И напротив, блистательные высказывания рабби Ицхака-Меира из Гур невозможно развить в единую и сравнительно независимую доктрину, как это было сделано с высказываниями рабби Ханоха. Рабби из Гур был любителем афоризмов и этим отчасти походил на рабби Исраэля из Дружина, при том, что у них было немало и других общих качеств. Он тоже был довольно типичным цадиком, имеющим немалое влияние в своих кругах, но социальные и культурные аспекты жизни польского еврейства интересовали его в значительно большей степени, чем рабби из Ружина; к тому же он говорил о себе скромно и самокритично – а эти свойства вовсе были чужды рабби Исраэлю.

Его критическое, хотя и не безнадежное отношение к хасидизму, упадок которого он осознавал, нашло выражение в притче, рассказанной им (не без намека на собственный опыт). «В некоторой общине имелось все – и глава, и хасиды, и дом учения, и вообще все необходимое; но вдруг вмешался Сатана и нанес вред самому сокровенному. И все вроде бы остается как и было, и продолжает вращаться колесо рутины, но только нет уже больше самого главного». До этого места рабби говорил ровным голосом, но тут он возвысил голос и решительно докончил: «Но мы, с Божьей помощью, не допустим этого!»

Рабби Ицхак из Ворки, также ученик рабби из Коцка, был самокритичным человеком, но он не имел ясного представления о надвигающемся кризисе хасидизма. Этому благородному человеку, похоже, удалось ближе других подойти к зрелой мудрости рабби Бунима, но он, судя по всему, не осознавал, что движение хасидизма движется к своему закату. Но я думаю, что сказанное им о вроде бы безнадежном и в то же время вовсе не безнадежном обращении великого грешника далеко выходит за пределы личного опыта.

Его сын Мендл из Ворки, напротив, в полной мере осознавал надвигающийся кризис и реагировал на него – но не высказываниями, а молчанием. Дошедшие до нас рассказы о его «молчании» в совокупности своей дают заслуживающую внимания картину. Молчание рабби Мендла – это не ритуал квакеров и не упражнения в воздержании, свойственные некоей индуистской секте. Рабби из Коцка определял это словом «искусство». Молчание – это его образ действия и манера поведения. В его основе вовсе не лежало отрицание, и это не было всего лишь отказом от речи. Его молчание не было негативным, оно имело позитивный эффект. Молчание Мендла было некой оболочкой, наполненной невидимой сущностью, и находившиеся с ним рядом проникались его ощущением. Одна из историй повествует о том, как рабби Мендл впервые повстречался с таким же, как он, цадиком, и как они сидели друг против друга в течение часа в полном молчании, подобно Эгидию, ученику Франциска Ассизского, и Людовику Святому, и обоим это шло во благо. Однажды рабби Мендл провел целую ночь в компании своих хасидов; все хранили молчание и ощущали необыкновенный душевный подъем, осознавая, что означает «Один».

Несомненно, молчание было особым видом его хасидского рвения. Но и не только. Когда он сам говорил о молчании – хотя и не о своем, потому что о своем молчании он никогда не упоминал напрямую, – он не расценивал его как беззвучную молитву, но скорее как беззвучный плач или «беззвучный крик». Беззвучный крик – это реакция на величайшие горести. Это чисто еврейская реакция на наши величайшие горести, и потому это «приличествует нам». Читая между строк, мы понимаем, что таковой была его, Мендла из Ворки, индивидуальная реакция в тот час, когда понимаешь, что «нынешние вожди тоже будут не лучше». Время для слов миновало. Уже слишком поздно.