Текст книги "Адорно в Неаполе"

Мартин Миттельмайер
Адорно в Неаполе

Посвящается Инес, которая привела меня на край кратера

В 2012 году настоящая работа была представлена к защите в качестве диссертации по общему и сравнительному литературоведению в Свободном университете Берлина.

Adorno in Neapel. Wie sich eine Sehnsuchtslandschaft in Philosophie verwandelt by Martin Mittelmeier

© 2013 by Siedler Verlag, München

A division of Verlagsgruppe Random House GmbH, München, Germany

© Серов В., перевод, 2017

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2017

© Фонд развития и поддержки искусства «АЙРИС»/IRIS Foundation, 2017

Пролог на Везувии

Жалкая участь – быть туристом. Турист желает увидеть что-то занятное, новое, особенное и аутентичное для той местности, по которой он путешествует. Но как же за короткое время ухватить что-то от подлинной местной жизни, если ты совсем ненадолго заехал в эти места? К тому же столько народу уже побывало здесь до тебя. Может быть, они хотя бы подготовили почву? Раз уж ты приехал сюда, то было бы досадным упущением не посмотреть на то, что все остальные сочли достойным осмотра. Как, вы съездили в Париж и не были на Эйфелевой башне? А когда обычный парижанин был в последний раз на Эйфелевой башне? Как, вы съездили в Неаполь и не были на Везувии?

Неаполитанский залив, одно из красивейших мест Европы, издавна был излюбленной целью путешественников. А в центре полукруга, между островами Иския и Прочида на западе и полуостровом Сорренто на востоке, высится величественный Везувий – и, несмотря на дыхание разрушительной стихии, исходящее от вулкана, он вносит существенную лепту в очарование залива. Рыхлые остатки застывшей лавы вокруг вулкана делают почву чрезвычайно плодородной[1]1
  «Вулканический пепел обладает несравненными качествами, полезными для улучшения и восстановления почвы. Он дает растениям необходимые питательные вещества, и почва становится чрезвычайно плодородной. Кроме того, почвы с вулканическим пеплом являются рыхлыми, хорошо аэрируются и легко поддаются обработке» (Rast, «Vulkane und Vulkanismus», S. 212). Разумеется, свою роль играют и свойства породы: «Общеизвестная плодородность вулканических почв реализуется только благодаря непрерывной обработке и достигает максимальных показателей там, где питательные вещества почвы получают подкрепление в виде искусственного орошения, природных и химических удобрений» (Wagner, «Die Kulturlandschaft am Vesuv», S. 12) [Изд. на рус. яз. см. в разделе «Библиография» в конце книги – Примеч. пер.]


[Закрыть], и это одна из причин, по которым люди стремятся к нему. Магма, выброшенная в западном направлении, при остывании становится пористой из-за выделяющихся газов и образует светлую, легкую каменную породу, которая придает этим местам их средиземноморский колорит; она окрашивает «мягкий, светлый, окутанный буквально сельской меланхолией берег в медовый цвет»[2]2
  La Capria, «Neapel als geistige Landschaft», S. 8.


[Закрыть], пишет о своей родине неаполитанский писатель Раффаэле Ла Каприа.

«Здесь все по Вергилию»[3]3
  Там же.


[Закрыть], – восторженно восклицает Ла Каприа, и действительно, в области к юго-востоку от Неаполя начиная с поздней античности можно посетить место действия «Энеиды» Вергилия, пройти по следам главного героя вплоть до входа в Нижний мир у озера Аверно, мимо извергающих серу Флегрейских полей, и осмотреть могилу древнеримского поэта[4]4
  Richter, «Neapel», S. 73.


[Закрыть].

Всякая эпоха создает себе страну мечты – своими романами, стихами и путешествиями. В XIX веке Неаполь прочно занял место крайней южной точки «гранд тура» – популярного маршрута, по которому жители Северной Европы путешествовали в образовательных целях. Затем художник и писатель Август Копиш нашел рядом с маленьким островом недалеко от Сорренто грот с мистическим голубым светом и превратил Капри в главную резиденцию для приезжих с севера Европы, уставших от цивилизации. Голубой цветок романтиков воплотился на не столь уж далеком острове[5]5
  Richter, «Das blaue Feuer der Romantik», S. 88f.


[Закрыть], теперь он озарял своим светом не только западные районы вергилиевского Неаполя, а весь залив. Вскоре этот свет достиг даже мрачного, скалистого Амальфитанского побережья, защищающего залив со стороны полуострова Сорренто «подобно крепости»[6]6
  La Capria, «Neapel als geistige Landschaft», S. 8.


[Закрыть], с его поселениями вроде Позитано, буквально вырастающими из скал.

Ханс Магнус Энценсбергер в своем эссе о туризме, написанном в пятидесятые годы под явным влиянием Адорно, возводит туристические потребности людей к романтической мечте о свободе. Нетронутая природа и нетронутая история «до сегодняшнего дня остаются идеалом для туристов. Туризм – не что иное, как попытка осуществить сокровенную мечту романтиков, спроецировав ее в далекие края. Чем более закрытым становилось буржуазное общество, тем активнее граждане пытались вырваться из него, став туристами»[7]7
  Enzensberger, «Eine Theorie des Tourismus», S. 190f.


[Закрыть]. Трудно представить себе более подходящее воплощение этого стремления к свободе чем сверкающий грот Копиша. Впрочем, и путешествие самого Копиша было скорее бегством от семейных и педагогических оков, чем образованием, а Дитер Рихтер считает, что «стремление на юг нередко было спасением от севера»[8]8
  Richter, «Das blaue Feuer der Romantik», S. 66.


[Закрыть]. Остров Капри стал прибежищем нонконформистов и другой разношерстной публики[9]9
  «Разные национальности, идеи-фикс, изломанные судьбы, более или менее успешные художники, разнообразные неудачники, люди, изгнанные с родины, и другие варианты человеческого и слишком человеческого» скопились на Капри – так пишет Кларетта Черио, жена многолетнего бургомистра Капри (Cerio, «Mein Capri», S. 30).


[Закрыть]. Это сообщество просуществовало недолго – из-за логического парадокса, который даже в самом нонконформистском месте порождает очень конформистские процессы: все стремятся именно туда. Энценсбергер полагает, что в тот момент, когда буржуазное общество создает мечту о первозданности, оно уже отказывается от этой мечты. Уже Копиш активно поспособствовал превращению Капри в туристическую Мекку, в качестве «мультимедийного пропагандиста освоения острова» [10]10
  Richter, «Das blaue Feuer der Romantik», S. 78.


[Закрыть] он планировал создать миниатюрные модели Везувия или грота[11]11
  Там же, S. 88f.


[Закрыть]. «В этих благословенных местах ты все равно слышишь шум немецкого поэтического леса»[12]12
  Fontane, «Werke, Schriften und Briefe», Bd. 2, S. 488.


[Закрыть], – несколько раздраженно отмечал Теодор Фонтане еще в 1874 году, подразумевая наряду с гротом стихотворение Августа фон Платена, друга Копиша, о рыбаках с Капри.

Вплоть до двадцатых годов туристические «райские места» навязывались публике все более активно. «Зачем куда-то ехать?» – спрашивает Зигфрид Кракауэр, редактор «Frankfurter Zeitung», в романе «Георг» устами главного героя, который спасается от весенней суматохи в кинотеатре, где ему на экране немедленно показывают все то же весеннее солнце. Какие первые кадры он увидел? «Голубой грот нависал совсем рядом и одновременно сиял вдалеке, как он никогда не мог бы сиять в действительности»[13]13
  Kracauer, «Georg», S. 452.


[Закрыть]. Друг Кракауэра, молодой композитор Теодор Визенгрунд-Адорно, уже тогда знал всю подноготную этого феномена – задолго до того, как под именем Адорно он прославился своими нападками на любые формы проведения досуга, в том числе на путешествия: компания Томаса Кука, изобретателя организованного туризма, платила колоритному рыбаку с Капри, чтобы обеспечить «зубастым американским дамам» и «господам из Саксонии» [14]14
  Арабские цифры указывают на том и страницу в издании: Adorno, «Gesammelte Schriften».


[Закрыть] ощущение аутентичности, – как ни странно, этот аутентичный оригинал встречается во многих местах. «Ах как мило», – восклицают туристы, клиенты Кука.

Кратер Везувия, 1925

Хильшер, Курт

Тем не менее, в сентябре 1925 года Кракауэр и Адорно отправились в путешествие по Южной Италии, к Неаполитанскому заливу и Амальфитанскому побережью. Но что же там делать человеку, который так хорошо понимает всю сомнительную сущность туризма? Можно подняться на Везувий – что может лучше такой громады, как вулкан, дать ощущение неповторимости, ради которого и отправляются в путешествие? «Вулканы с их разрушительной мощью» [15]15
  Kant, «Kritik der Urteilskraft», S. 107.


[Закрыть] еще в кантовской «Критике способности суждения» относятся, наряду с могучими скалами, ураганами, бушующим океаном и другими подобными опасными явлениями, к тем природным феноменам, которые способны вызывать в нас возвышенные чувства. Но при одном условии: «если мы находимся в безопасности»[16]16
  Там же.


[Закрыть]. Ибо тот, кто испытывает страх, «не способен судить о возвышенных сторонах природы»[17]17
  Kant, «Kritik der Urteilskraft», S. 106.


[Закрыть], такой человек занят банальным спасением своей жизни. Наконец-то найдено несомненное преимущество туриста перед местным жителем. Последний живет в опасной области, где может начаться извержение, а гость спокойно наслаждается благородным ужасом, проводя остальное время в безопасности. «Таким образом, субъектом бесконечных идей разума, по Канту, является турист»[18]18
  Groys, «Die Stadt im Zeitalter ihrer touristischen Reproduzierbarkeit», S. 191.


[Закрыть], – пишет Борис Гройс.

Однако во времена Канта Везувий еще не попал в цепкие лапы Кука. Только в 1887 году Джон Мэйсон Кук, сын в компании «Томас Кук и сын», приобрел канатную дорогу, открытую восемью годами ранее. Незадолго до своей смерти Кук начал осуществлять проект электрической железной дороги до фуникулера. В 1906 году Везувий попробовал защищаться и во время извержения разрушил последний участок фуникулера, эту часть пути приходилось преодолевать на лошадях. Но три года спустя разрушенный участок восстановили, количество вагончиков увеличили вдвое, а электричество позволяло совершать подъем даже ночью. В двадцатые годы наплыв публики был так велик, что фуникулеру добавили три колеи[19]19
  «Благодаря электрической железной дороге Томаса Кука и сыновей визит сюда стал легким, комфортным и необременительным даже для тех, кому трудно подняться на гору пешком», – читаем мы в путеводителе Кука 1924 года (Cook’s Handbook to Naples and Environs, p. 84).


[Закрыть]. Благодаря концепции организованного туризма каждый, кто покупал тур по центральной и южной Италии, получал купон, позволяющий подняться на Везувий – неважно, хотел этого турист или нет[20]20
  Smith, «Thomas Cook & Son’s Vesuvius Railway», p. 14.


[Закрыть].

Ментальное уменьшение вулканического величия происходило параллельно с техническим развитием. Еще Фонтане исключил посещение Везувия из своего маршрута [21]21
  Richter, «Neapel», S. 189.


[Закрыть] и запросто использовал вулкан в качестве метафоры для своих проблем с пищеварением. Швейцарский художник Жильбер Клавель – почти забытый ныне, несмотря на посвященное ему эссе Кракауэра «Химера на скалах в Позитано», – в двадцатые годы поселился в древней позитанской башне и перестраивал ее, в том числе с помощью взрывчатки. Он сравнивает Везувий с двигателем своего телесного механизма: «Только что я вставил шланг в выхлопную трубу своего забитого шлаками кишечника и влил в него светлый целебный чай. Результатом стало везувианское извержение, и сбитый прицел моего мягкого места поправился»[22]22
  Szeemann, «Gilbert Clavel», S. 287.


[Закрыть].

И что же сделал Адорно, оказавшись в сентябре 1925 года на краю кратера столь затасканного Везувия, там, «где путешественники из-за сильного ветра задерживаются лишь ненадолго», как же он воспользовался этим столь амбивалентным туристическим опытом? Он написал небольшую работу в жанре романтических путевых заметок. Никакой сатиры на тему того, как демоническая, возвышенная стихия обесценивается туризмом: фуникулером, сувенирными лотками, китчевыми почтовыми открытками. Он сделал увиденное основой своей философии.

Присмотреться к текстам – цель этой книги

Если сейчас составить список самых нужных новых книг, то вряд ли высокое место в этом списке займет очередная книга об Адорно – сегодня, спустя десять лет после столетия со дня рождения философа. Казалось бы, философские труды Адорно уже выполнили свою миссию. Адорно задавал тон в критике современности, его теория как мало какая иная мощно повлияла на интеллектуальный репертуар и жаргон минимум одного поколения. Но еще в то время, когда философия Адорно не была сформулирована окончательно, проявилась резкая ответная реакция, зазвучали подозрения в том, что Адорно боится последствий собственного безжалостного диагноза обществу – и в результате триумфальное распространение теории Адорно сопровождалось ее не менее активным отрицанием[23]23
  Из разных этапов восприятия можно было бы сложить отдельную небольшую историю культуры. Общее впечатление можно получить с помощью соответствующих глав из книги «Справочник по Адорно», написанных Кристианом Шнайдером и Рихардом Кляйном (Klein/Kreuzer/Müller-Doohm, «Adorno-Handbuch», S. 431–451).


[Закрыть].

А что сейчас? Создается впечатление, что после выхода в 2003 году трех биографий и бесчисленных статей по поводу столетия с его дня рождения история противоречивого восприятия работ Адорно подошла к своему более или менее уравновешенному концу[24]24
  Биографии см.: Wussow, «Eine Karikatur der Theorie». Сошлемся также на номер журнала «Literaturen» № 6 (2003), посвященный столетию со дня рождения Адорно и представивший некоторые характерные мнения о восприятии Адорно.


[Закрыть]. Адорно утвердился в качестве одной из икон новейшей истории философии, а его теория становится частью истории – к недовольству всех тех, кто до сих пор настаивает на эффективности применения теории Адорно для анализа современности[25]25
  Например, Аксель Хоннет, который высказывается против «политики памяти, концентрирующейся исключительно на личном» и против «интерпретации Адорно как коллективного супер-эго ценой почти полного игнорирования его теоретического эго» (Honneth, «Vorbemerkung», S. 7f). См. также: Роберт Хуллот-Кентор о «чрезвычайно болезненной программе» годовщины: Hullot-Kentor, «Vorwort des Herausgebers», S. 7.


[Закрыть].

Так зачем же нужна еще одна книга об Адорно? Тем более книга об Адорно в Неаполе, как будто имеющая своей целью осветить последние неизвестные детали из частной жизни Адорно, как если бы теперь, когда его теория утратила всякую актуальность, оставалось только описывать поведение Адорно на отдыхе во время каких-то малозначимых поездок. Раньше никто не интересовался пребыванием Адорно в Неаполе, да и с какой стати? Обычно в связи с Адорно в голову приходят другие места, например Вена, где Адорно впервые проявил себя в творчестве, где он брал уроки композиции у Альбана Берга. Аморбах – место вечного возвращения к идиллии детства. Нью-Йорк и Лос-Анджелес – города эмиграции, центры популярной культуры и эмпирической социологии[26]26
  Pabst, «Kindheit in Amorbach»; Steinert, «Adorno in Wien»; об Америке напр.: Ziege, «Antisemitismus und Gesellschaftstheorie»; Jenemann, «Adorno in America».


[Закрыть]. Париж, который под влиянием Вальтера Беньямина стал для Адорно столицей XIX века; в его собственной биографии Париж ознаменовал первую встречу с Европой после возвращения из эмиграции[27]27
  Theodor W. Adorno Archiv (Hg.), «Adorno», S. 206f.


[Закрыть]. И, разумеется, его родной город Франкфурт, в котором Адорно после войны вместе с Максом Хоркхаймером возродил Институт социальных исследований, где «Франкфуртская школа» стала именно школой.

А что Неаполь, этот жаркий, хаотичный, тяжелый город? Которому трудно найти место в оппозиции «культурного» европейского города и американского пустыря без прошлого? Если уж брать Италию, то пусть лучше это будет Генуя, в которой Адорно в свое время фантазировал о благородстве своего фамильного древа[28]28
  Haselberg, «Wiesengrund-Adorno», S. 16.


[Закрыть]. Полное игнорирование Неаполя в ментальной картографии Адорно кажется абсолютно обоснованным. Письменные свидетельства его поездки в 1925 году ограничиваются двумя письмами Альбану Бергу и небольшим текстом о рыбаках с Капри. Правда, в Неаполе он встретился «для философской битвы» [29]29
  Adorno/Berg, Briefwechsel 1925–1935, S. 33.


[Закрыть] с Вальтером Беньямином и Альфредом Зон-Ретелем, которые устроились на юге Италии получше, чем Адорно и Кракауэр, – и утверждал затем, что вышел из этой битвы без потерь. Каким же образом Неаполь мог сыграть хоть какую-то роль для Адорно, не говоря уже о его теории?

Когда Адорно в сентябре 1925 года, причем как раз в свой день рождения, приехал вместе с Кракауэром в Неаполь, он встретил там пеструю публику, состоящую из нонконформистов, эгоцентриков, прожектеров и революционеров, которые, каждый на свой лад, осваивали Неаполитанский залив – ментально или реально. Адорно выделил для себя сердцевину этой кутерьмы, группу, для которой были характерны разномастные революционные настроения, инспирированные именно Неаполем. Неаполитанская жизнь оказывала свое влияние даже на самых мрачных и задумчивых участников философских диспутов, вынуждала обратить свой взор на внешний облик окружающего мира и в нем искать революционный потенциал. Но мало этого: у всех проявлялся, пусть и в разных формах, странный порыв – а не попытаться ли перенести ошеломительный средиземноморский характер Неаполя, культ мертвых и бьющую через край витальность в новую форму философского дискурса?

Кажется, на Адорно все это поначалу не производило особого впечатления. Ему потребовалось время, чтобы неаполитанский опыт окончательно закрепился в его теоретической нервной системе – по этой причине и мы в этой книге не сразу приступим к рассмотрению текстов Адорно. Зато потом именно ему удалось лучше всех, осознанно это произошло или нет, обратить Неаполь в философию. Как в «Поединке» Генриха фон Клейста, вопреки всем законам вероятности, маленькая царапина у мнимого победителя разрастается до смертельной раны, так и смятение неаполитанской битвы вместе с пятью эссе, которые участники боев написали о событиях на берегах Неаполитанского залива, стали родовыми схватками для философии Адорно.

Клавеля с его башней, этого покорителя воды, Адорно сначала считает идеальным композитором, а потом не слишком идеальным просветителем. Таинственный, сказочно зловещий Позитано становится сосредоточием взбесившейся современности. Если достаточно близко подойти к стеклу в неаполитанском аквариуме с его морскими дьяволами, то можно ощутить на коже туристические мурашки и обучиться «памяти о природе в субъекте», то есть альтернативному взгляду на покорение природы. Чудо святого Януария в работах Адорно тоже становится средством от злого колдовства. А та самая пористость, которую Беньямин и латышская актриса Ася Лацис обнаружили и в стенах, и в социальной жизни Неаполя, станет констелляцией, воплощающей идеальную структуру текстов самого Адорно. Неаполь, поначалу кажущийся нам второстепенным маршрутом в теории Адорно, ведет к ее центру.

Эту метаморфозу из ландшафта в текст можно исчерпывающе показать на примере двух ранних эссе Адорно. В принципе, для этого хватит короткой поездки из Неаполя в Позитано и обратно – в ходе такой прогулки можно увидеть всю историю человечества. А уже потом, во второй половине книги, дело дойдет до изображения всех сложностей, деформаций и интерпретаций этой неаполитанской структуры в текстах Адорно, оказавшихся такими мощными. Мы станем свидетелями постепенного моделирования теории, в центре которой окажется катастрофа; впрочем ландшафт, породивший эту теорию, о катастрофе пока ничего не знает. Адорно пронесет неаполитанскую структуру через годы фашизма и спасет ее, а она даст его философии в Германии пятидесятых и шестидесятых годов продуктивность и влияние: страна мечты на юге Италии станет базовой матрицей одной из самых известных и влиятельных теорий в послевоенной истории Западной Германии.

Неаполитанские впечатления стали частью материала, обогатившего тексты Адорно – в дальнейшем мы попытаемся рассмотреть все случаи такого влияния. Но гораздо важнее для нас превращение Неаполя в структурирующий композиционный принцип текстов, поскольку осознание этой структуры позволяет нам совершенно по-новому взглянуть на интеллектуальную биографию Адорно. Может быть, теперь, когда утихли споры об актуальности и истинности аргументов Адорно, пришло время немного модифицировать оптику и взглянуть на тексты именно под таким углом, чтобы разглядеть логику, в соответствии с которой структурированы эти аргументы – подобно тому, как Сьюзен Сонтаг в эссе «Против интерпретации» шестидесятых годов призывала не надевать на произведения искусства лишний корсет интерпретации, а заниматься их фактическим содержанием? [30]30
  Сонтаг, «Против интерпретации».


[Закрыть] Такого подхода сам Адорно требовал для идеального способа прослушивания музыки: с его точки зрения, нужно стараться понять композиционную структуру, а не просто радоваться красивым фрагментам. В будущем этот отказ от интерпретации пойдет на пользу самому Адорно. Аргументы Адорно и красивые фрагменты его текстов часто привлекали к себе повышенное внимание. Мы же в этой книге уделим основное внимание структурному принципу композиции этих текстов. И покажем, что именно этот принцип является их главным аргументом. От ранней работы об опере Альбана Берга «Воццек» и до опубликованной посмертно «Эстетической теории» Адорно предстает мастером изображения, которого многим и ранее удавалось разглядеть в нем[31]31
  Например: «Адорно – это искусство, и это не нравится его адептам. Он – роман, он – музыка» (Schirrmacher, «Adorno im Ohr», S. 1).


[Закрыть]. Основные механизмы этого искусства сформировались именно в Неаполе. А тексты Адорно, которые так часто упрекали в излишней сложности, оказываются увлекательным продолжением того неаполитанского безумия.

От ландшафта к тексту

Счастливый остров

По Энценсбергеру, буржуазное общество имеет тенденцию закрываться и в результате рождает мечту о счастливом острове. Секуляризация, индустриализация, технический прогресс, катастрофа Первой мировой войны и последующие неудачи революционных выступлений породили общее ощущение кризиса, «опустошения духовного пространства вокруг нас»[32]32
  Kracauer, «Die Wartenden», S. 383.


[Закрыть], как констатировал Кракауэр в 1922 году. «Множество молодых людей из буржуазных, порой очень богатых семей, очень часто еврейских, жаждали увидеть “новую жизнь”, “нового человека” и надеялись реализовать это свое стремление в некоем “новом обществе”, в котором не экономика будет править культурой, а культура экономикой»[33]33
  Wiggershaus, «Friedrich Pollock – der letzte Unbekannte der Frankfurter Schule», S. 751f.


[Закрыть], – писал Рольф Виггерсхаус, имея в виду в том числе и Макса Хоркхаймера, происходившего из среды крупной буржуазии. Хоркхаймер еще в 1914 году написал патетический рассказ с элементами автобиографии, в котором перечислил признаки закрытого общества: «Мы видели всю низость, все несовершенство цивилизации, ориентирующейся на массу, нам было необходимо вырваться из суеты сограждан, из этой борьбы за деньги и почести, убежать от обязанностей и страхов, от войн и государств в чистые, светлые сферы, в тот мир, где царят ясность и истинные ценности»[34]34
  Horkheimer, «L’île heureuse», S. 302.


[Закрыть]. Цель такого бегства – счастливый остров, давший название новелле: «L’île heureuse».

Дорога Круппа (via Krupp) и скалы Фаральони на острове Капри

Немецкий литературный архив, Марбах

И если в один прекрасный момент – например, благодаря тому, что некий немецкий писатель прекрасно плавает – эта мечта воплощается в виде настоящего острова, то поток становится неудержимым. На Капри прибывают иммигранты из самых разных социальных слоев и с самой разнообразной мотивацией. И все вместе они создают эту «праздную, чувственную жизнь, сдобренную смесью из сентиментализма, среднеевропейского эстетизма и культа природы – жизнь, которая сделала этот остров одним из самых притягательных мест во вселенной»[35]35
  Savinio, «Capri», S. 19.


[Закрыть], как утверждал Альберто Савинио, младший брат художника Джорджо де Кирико.

К примеру, Альфред Зон-Ретель мог бы приехать на Капри сразу в нескольких своих общественных ипостасях. Во-первых, он мог приехать как художник. Природа Капри – идеальный источник вдохновения, многие люди с неясными творческими планами именно на Капри сделали выбор в пользу живописи. Зон-Ретель в этом виде искусства представлял настоящую династию. Прадедушка Альфреда принадлежал к числу самых известных представителей немецкой исторической живописи XIX века, два его дяди, Отто и Карл, тоже были художниками и даже обзавелись домами на Капри и в Позитано, которыми Альфред вволю попользовался в двадцатые годы. Но поскольку в семье был переизбыток художников, она всеми силами препятствовала тому, чтобы и Альфред пошел по этому пути. Мать отправила его к знакомому промышленнику Эрнсту Пенсгену, чтобы тот дал ему солидное воспитание, максимально далекое от любого искусства. «Меня будто отправили на передержку, а дом Пенсгена был настолько чужд творчеству, насколько это возможно. Я там играл в хоккей на траве и теннис, о музыке никто не вспоминал, а от живописи меня специально держали подальше»[36]36
  Sohn-Rethel, «Einige Unterbrechungen waren wirklich unnötig», S. 249.


[Закрыть].

Итак, родители решили, что Зон-Ретель отправится в Италию в качестве промышленника. В Неаполе, на Капри и в Позитано сконцентрировалось много капитала поколения «грюндерства» немецкой и швейцарской промышленности – теперь этим капиталом распоряжались внуки тех промышленников, вкладывавшие деньги в самые разнообразные объекты. Например, сталелитейный магнат Фридрих Альфред Крупп получил свои имена в честь деда и отца, он приумножал полученное наследство, но уже не был директором завода до мозга костей. В качестве средства от проявившегося нервного расстройства ему прописали юг Италии – популярное в те времена лекарство. Но его лечение стало также и «уходом из мира стали и патриархального уклада в материнское царство воды, текучих границ, открытых горизонтов»[37]37
  Richter, «Bruder Glücklichs trauriges Ende», S. 74.


[Закрыть], как писал Дитер Рихтер. Серпантины горной дороги, которую Крупп построил на южном склоне Капри и которая была названа в его честь, были в течение некоторого времени закрыты, а теперь вновь стали туристическим аттракционом.

Альфред Зон-Ретель в Позитано, ок. 1924

Васман, Беттина SR.

Некоторым внукам повезло: они были избавлены от обязанности продолжать дедовскую коммерцию и в то же время пользовались ее финансовыми преимуществами. Так, например, болевший туберкулезом Жильбер Клавель, которого тоже отправили подлечиться на юг Италии, был внуком базельского шелкового фабриканта и вложил в свою башню немалую часть наследства[38]38
  Szeemann, «Gilbert Clavel», S. 234.


[Закрыть].

У Антона Дорна, поклонника Дарвина из Штеттина, во второй половине XIX века был совсем непохожий, но не менее амбициозный строительный проект. Его смелый план предусматривал устройство прямо на берегу неаполитанской бухты станции, которая занималась бы исследованиями морской биологии. Он хотел, чтобы в конечном счете эта станция стала самоокупаемой; кроме того, он постоянно ссорился с отцом, поэтому решил построить аквариум, привлекательный для многочисленных туристов, чтобы финансировать работу станции за счет выручки. Впрочем, в конце концов пришлось вложить немного средств из капитала фамильной сахароварни[39]39
  Heuss, «Anton Dohrn in Neapel», S. 102.


[Закрыть].

Зон-Ретель же так резко оборвал навязываемую ему карьеру в промышленности, что поток средств тоже сразу иссяк. План его родителей не сработал. У них было много рычагов воздействия на него, но они не могли выбирать друзей своему сыну. Мировоззрение Зон-Ретеля стало более радикальным под влиянием дружбы со школьным товарищем, русским бунтарем, он ходил в театр на натуралистические пьесы Герхарта Гауптмана, а в качестве рождественского подарка попросил у своего опекуна «Капитал» Маркса в трех томах. Он покинул обе семьи, поступил в Гейдельбергский университет, в котором тогда преподавал австромарксист Эмиль Ледерер, и под влиянием Эрнста Толлера увлекся антивоенными движениями. Один ольденбургский издатель начал выплачивать ему 250 марок ежемесячно за написание культурно-философской работы – а в Италии в двадцатые годы на эти деньги прожить было легче, чем в страдающей от инфляции Германии[40]40
  Sohn-Rethel, «Einige Unterbrechungen waren wirklich unnötig», S. 249ff.


[Закрыть]. Таким образом, Зон-Ретель представлял еще одну группу иммигрантов на Капри: это интеллектуалы, с трудом сводящие концы с концами.

Зон-Ретель укрылся на Капри, как в тихой гавани, а изучение Маркса было для него последним бастионом. «Мы тогда рассуждали так: пусть хоть весь мир рухнет, лишь бы Маркс остался»[41]41
  Sohn-Rethel, «Geistige und körperliche Arbeit», S. 8.


[Закрыть]. Но потом мир действительно почти рухнул, а революция позорно провалилась – и вот уже буржуазный ревизионизм размывает теорию Маркса. Зон-Ретель не желает с этим мириться и ставит перед собой амбициозную задачу дать «Капиталу» непоколебимый, научно обоснованный базис. Зон-Ретель считал, что «Капитал» во многом не соответствует своим собственным целям: при критическом анализе «ни один из его элементов не оказывается состоятельным после тщательного изучения»[42]42
  Sohn-Rethel, «Exposee zum theoretischen Kommentar der Marxschen Gesellschaftslehre», S. 2.


[Закрыть]. Поэтому он снова и снова прорабатывает две первых главы «Капитала», пытается помочь им сформулировать свои же истинные тезисы, исписывает «горы бумаги»[43]43
  Sohn-Rethel, «Geistige und körperliche Arbeit», S. 9.


[Закрыть], чтобы освободить текст Маркса от внутренних противоречий и от излишней метафоричности, отвлекающей от сути вопроса. Из-за своего «безумного сосредоточения» он становится малообщителен, позднее Зон-Ретель называл это упражнениями в «практически монологичном поведении»[44]44
  Sohn-Rethel, «Erinnerungen».


[Закрыть], а одну из работ того периода он объявил «чистым безумием»[45]45
  Sohn-Rethel, «Kommentar zum “Exposé zum theoretischen Kommentar der Marxschen Gesellschaftslehre” von 1926», S. 155.


[Закрыть]. В то время он был столь молчалив в том числе из-за опасения, что кто-то может украсть у него тезис, силу которого он осознал только со временем, поначалу очень нечетко. Это тезис о том, что для западного мышления типичной является форма товара.

Вальтер Беньямин в 1920-е

Архив Теодора В. Адорно, Франкфурт-на-Майне

Позднее Адорно охарактеризует его Хоркхаймеру как «очень замкнутого человека, склонного к одержимости одной идеей, который, возможно, именно с помощью мощного понятийного аппарата старается компенсировать то, что ускользает от него при контакте с окружающим миром, как душевнобольной, пытающийся удержаться на плаву с помощью академической терминологии и научных понятий»[46]46
  Adorno/Horkheimer, Briefwechsel 1927–1969, Bd. I, S. 278.


[Закрыть]. Причем Адорно старался такой характеристикой защитить Зон-Ретеля.

Дворец в непривычном месте, вилла в окружении таинственной природы: прообразом иммигрантов на Капри был римский император Тиберий, удививший весь мир тем, что перенес главную резиденцию своей огромной империи на маленький остров. Утверждают, что потом он трижды пытался покинуть Капри – безуспешно. Во время последней такой попытки он умер. По крайней мере, так писал Вальтер Беньямин, размышлявший – не без личной заинтересованности – о том, что удивительно много людей, приезжающих на Капри, потом «не могут решиться уехать»[47]47
  Benjamin, Gesammelte Briefe, Bd. II, S. 467.


[Закрыть]. В двадцатых годах у Беньямина еще не было славы, но уже был нимб, как вспоминал потом Адорно. Из последних на тот момент работ Беньямина общее внимание привлекло эссе о романе Гёте «Избирательное сродство»; как и в своей ранней работе, в которой Беньямин старался определить «внутреннюю форму» [48]48
  Benjamin, «Zwei Gedichte von Friedrich Hölderlin», S. 105.


[Закрыть] двух стихотворений Гёльдерлина, так и тут он искал истинность (Wahrheitsgehalt) в романе Гёте, найдя ее в мистике, в которой запутываются такие, казалось бы, просвещенные герои романа.

Кафе «Zum Kater Hiddigeigei» на Капри, 1890

Архив Ульриха Шуха, Мангейм (фотограф: Джорджио Зоммер, ок. 1890)

Теперь же он решил изучить следующее эстетическое явление, гораздо более обширное: с помощью перемены места Беньямин надеется достичь нужной степени сосредоточения, чтобы серьезно продвинуться вперед в написании своей диссертации, в размышлениях о «Происхождении немецкой барочной драмы», чтобы написать ее «в более просторном и свободном окружении <…>, немножко сверху вниз и presto»[49]49
  Benjamin, Gesammelte Briefe, Bd. II, S. 433.


[Закрыть]. Собрав шестьсот цитат из немецкой барочной драмы и смежных жанров (составленных «в идеальном порядке и с максимальной наглядностью»[50]50
  Там же.


[Закрыть]), в апреле 1924 года он отправляется в путь – на юг Италии. И оседает на Капри. Тогда же он писал о предположении Марии Кюри, будто на Капри необычайно высок уровень радиоактивности и именно радиоактивность побуждает путешественников оставаться там; кажется, в то время считали, что совсем недавно открытая радиоактивность – очень полезное для здоровья явление. Так или иначе, она была не единственной внешней силой их тех, что «все мощнее накапливаются во мне на этой земле»[51]51
  Там же, S. 474.


[Закрыть].

«Уехать с Капри, не заглянув в кафе “Morgano” – то же самое, что съездить в Египет и не увидеть пирамид»[52]52
  Savinio, «Capri», S. 42.


[Закрыть], – писал Савинио о кафе, располагавшемся прямо за площадью Пьяцетта, на которую приезжий попадает сразу же, поднявшись по канатной дороге из гавани. Под названием «Zum Kater Hiddigeigei» («У кота Хиддигайгая») это кафе стало знаменитым местом встреч иммигрантов на Капри. Савинио утверждал, что это было «самое гостеприимное, самое очаровательное кафе в мире»[53]53
  Savinio, «Capri», S. 43.


[Закрыть]. Беньямин подписался бы не задумываясь под такой характеристикой, он встречает там «всех и каждого». Самая интересная встреча – с «большевистской латышкой» [54]54
  Benjamin, Gesammelte Briefe, Bd. II, S. 466.


[Закрыть] Асей Лацис, «одной <…> из самых потрясающих женщин, которых мне довелось знать»[55]55
  Там же, S. 473.


[Закрыть].

В отличие от Зон-Ретеля, Лацис прибыла с настоящей, удавшейся революции – прямо из российского «Театрального октября». В Петербурге в России она училась, в том числе у Всеволода Мейерхольда, практике авангардистского театра, совместимого с революцией, и сделала первые драматические шаги – среди прочего она основала пролетарский детский театр. К моменту приезда на Капри она уже основательно познакомилась с берлинской театральной жизнью и поработала в мюнхенском театре «Каммершпиле» со своим будущим мужем, режиссером и драматургом Бернгардом Райхом на брехтовской постановке «Эдуарда II» Марло. Лацис приехала на Капри, потому что климат острова считался полезным для здоровья ее дочери. Ничего удивительного нет в том, что из многих мест с подходящим климатом ее выбор пал именно на этот остров, на котором, совсем недалеко от первого пристанища Беньямина, революционер-эмигрант Максим Горький в 1909 году основал партийный университет, «в котором товарищи должны были проводить примерно по четыре месяца и уже более или менее политически подкованными возвращаться в Россию»[56]56
  Sonnentag, «Spaziergänge durch das literarische Capri und Neapel», S. 45. Cerio, «Capri», S. 155ff.


[Закрыть]. Хоть эта школа и просуществовала всего несколько месяцев, Капри остался островом, на котором Горький продолжал открывать совершенно новую, человечную сторону характера Ленина и восхищаться ею[57]57
  «На Капри Ленин был гораздо лучше, это был прекрасный товарищ, веселый человек с живым и неутомимым интересом ко всему на свете, удивительно мягкий по отношению к людям» (Sonnentag, «Spaziergänge durch das literarische Capri und Neapel», S. 37). См. также: Kesel, «Capri», S. 272 и Cerio, «Capri», S. 57. Кроме того, после Октябрьской революции на Капри жило много людей, бежавших от революции (Cerio, «Capri», S. 95. Money, «Capri. Island of Pleasure», S. 156).


[Закрыть]. В конце концов и Брехт тоже проводил отпуск на Капри со своей тогдашней женой[58]58
  Sonnentag, «Spaziergänge durch das literarische Capri und Neapel», S. 92f.


[Закрыть].