Текст книги "Растоптанные цветы зла. Моя теория литературы"

Глава восьмая
Как важно быть серьезным

«Как важно быть серьезным» – от этой фразы веет потрепанными на ветру и забрызганными грязью афишами, которые во времена моего детства еще наклеивали на огромные чугунные тумбы. А забрызгивали их запряженные в телеги огромные ломовые лошади, ступая в лужи своими тяжелыми круглыми копытами. Хотя, возможно, подобные ассоциации у меня вовсе не из детства, а из кино, поскольку вряд ли на сценах советских театров шли пьесы Уайльда. Все, конечно, могло быть, потому что Уайльда переводил замечательный детский поэт Чуковский. В любом случае, у меня такое чувство, будто я помню эту фразу с самого раннего детства. Даже странно, но было время, когда мне и в голову не приходило, что это и вправду так уж важно: быть серьезной. Родители, естественно, мне это часто повторяли, так что Уайльд со своей комедией здесь, скорее всего, ни при чем. В конце концов, название его пьесы – это просто не слишком точно переведенный на русский язык каламбур. Хотя мне всегда казалось, что у большинства окружающих меня людей есть проблемы с чувством юмора, а что касается серьезности… Какие тут могут быть сложности?

И в русской классической литературе девятнадцатого века такой проблемы не существовало. Никому и в голову не приходило наставлять читателей или писателей быть серьезными: это и у тех, и у других получалось как-то само собой. Не случайно ведь писателей девятнадцатого века принято делить на славянофилов и западников, реалистов и романтиков, прогрессивно настроенных и реакционеров, но уж никак не на серьезных и несерьезных. Тем не менее подобное деление со временем не просто возникло в отечественном искусстве, а постепенно подменило собой все остальные. Трудно сказать, в какой именно момент это произошло, однако сегодня в литературе больше не осталось ни романтиков, ни классицистов, ни лириков, ни эпиков, ни архаистов, ни новаторов, а есть только писатели серьезные и несерьезные. И самое забавное, что эта новая «классификация» проникла в литературу не из очередного глубокомысленного труда какого-нибудь досужего теоретика литературы, а из самой жизни. В этом отношении она чем-то напоминает болезнь, которая сначала поразила одного писателя, затем другого, а потом вдруг выяснилось, что эта эпидемия охватила всех – буквально все современное искусство – и спастись от нее не удалось никому. Более того, и «серьезность» авторитетов девятнадцатого столетия, еще сравнительно недавно казавшихся незыблемыми, сегодня уже ни у кого не вызывает прежнего доверия. Причины же этой стремительно развивающейся эпидемии, поставившей под сомнение не только будущее, но и прошлое литературы, следует искать вовсе не в каких-то там загадочных внешних силах и злонамеренных вредителях, а внутри самого искусства в целом и литературы в частности. Причем начать лучше всего именно с литературы, ибо рыба, как известно, гниет с головы. А литература, несмотря на активное наступление кинематографа, о котором уже так много всего сказано, по– прежнему занимает центральное место в жизни современного человека.

Тут, я чувствую, все ждут от меня каких-то неслыханных откровений. Раз уж я так точно поставила диагноз, то сейчас же выдам рецепт какого-нибудь чудодейственного снадобья или метода, позволяющего всем писателям, чья серьезность вдруг оказалась под сомнением, сразу же полностью и окончательно ее себе вернуть. Причем желательно, чтобы это было чем-то вроде «двадцать пятого кадра», разработанного в секретных лабораториях КГБ: сидишь себе, смотришь какую-нибудь «порнушку», потягиваешь пивко, а в твой мозг тем временем закачиваются слова иностранного языка, или же, как в данном случае, «серьезность». И никаких лишних усилий с твоей стороны!

Помню, на самой заре «перестройки» муж моей приятельницы, бывший хоккеист, ужасно вдруг захотел раздобыть эту «секретную» методику, даже мне звонил, узнавал, не знаю ли я, где и за какие бабки можно ее купить. Дело в том, что он уже давно занимался «фарцовкой», а тут, в свете грядущих перемен, ему срочно понадобился английский: одного разговорного финского, как он чувствовал, для его бизнеса было уже недостаточно. Так что этот образ с «порнушкой» вовсе мной не выдуман, а взят прямо из жизни. Мне тогда, кстати, после разговора с этим дебилом стало ужасно обидно. Ведь я зачем-то потратила на изучение иностранных языков лучшие годы своей жизни, сидела не разгибаясь, зубрила слова, в то время как он потягивал свое пивко и выклянчивал тряпки на ломаном финском у туристов. Но, к счастью, примерно через год я узнала, что «новая методика» ему так и не пригодилась, потому что он внезапно умер от сердечного приступа. И неудивительно, так как он всегда много квасил. В общем, это известие меня немного утешило.

Так и с серьезностью. Если бы я и знала какой-нибудь новейший уникальный способ, как вернуть себе серьезность, важность которой теперь вдруг все писатели стали особенно остро осознавать, то все равно никому не сказала бы. Мне для того, чтобы остаться серьезной, да еще в условиях сегодняшней тотальной эпидемии, пришлось не только долго и упорно работать, но и пройти через много такого, о чем теперь говорить бесполезно – все равно не поверят. Единственное, на что хочется указать (может, это кому и пригодится), так это на то, что серьезным быть не только важно, но еще и довольно трудно. Тут, мне кажется, и стоит искать ответ на столь волнующий всех сейчас вопрос. Казалось бы, уж чего понятнее, однако мне крайне редко приходилось встречать людей, которые бы не просто заявляли о своей озабоченности мировыми проблемами и корчили важные и значительные мины, а имели хотя бы самое смутное представление о том, насколько в наши дни это сложно: быть серьезным.

Глава девятая
Улыбка смерти

Чем дольше человек учится на врача, адвоката или там физика, тем большее доверие он вызывает у окружающих. Врачу, учителю, инженеру обязательно надо иметь диплом о высшем образовании, а желательно еще и ученую степень, иначе ему очень непросто будет рассчитывать на успех в жизни. И это как раз понятно! Тут и говорить-то особо не о чем. Удивительно, что в искусстве все происходит как-то не так, все как будто перевернуто, хотя замечают это далеко не все. Помню, в юности, когда я еще ни о чем подобном не задумывалась, но все равно, уже тогда стоило мне услышать про художника, что он закончил Академию, как мне в душу закрадывалась скука и я практически сразу утрачивала к нему всякий интерес. Другое дело Ван Гог, который забросил свои нравоучительные проповеди, теологию и прочую туфту и занялся живописью, или же Гоген, под сорок завязавший с бизнесом и отправившийся на Таити, или еще какой-нибудь маньяк вроде Сада. Вот они, наоборот, приковывали к себе мое внимание, и, насколько я могу теперь судить, не только мое. И самое главное, для этого им вовсе не нужно было никому предъявлять никаких дипломов и удостоверений – достаточно было просто отрезать себе ухо или еще как-нибудь извратиться. О дипломированных писателях и говорить нечего: фактически только пьянство и исключение из Литературного института давало советскому поэту шанс на всенародную любовь, как это и произошло, к примеру, в случае с Рубцовым, которого еще, в довершение всего, какая-то баба взяла и придушила в постели. Этот факт тоже когда-то ужасно будоражил мое неокрепшее сознание, хотя теперь я и понимаю, что это, конечно же, очень темная история, и, возможно, все произошло не из-за любви, а с большого перепоя. Тем не менее никаких других путей к подлинному, а не дутому признанию у вступивших на творческую стезю в былые времена не было. Как нет их у людей искусства и в наши дни!

Короче говоря, в искусстве, в отличие от других сфер человеческой деятельности, видимые свидетельства накопленных знаний и профессиональных навыков вовсе не способствуют укреплению доверия со стороны окружающих, скорее, наоборот. Между первым и вторым существует обратно пропорциональная зависимость, а это значит, что чем больше у художника всяческих званий и дипломов, тем меньшее доверие он у всех вызывает. Парадоксально, но факт!

Конечно, какой-нибудь практичный владелец кафе сегодня предпочтет, чтобы его заведение оформлял выпускник Академии художеств, а не сумасшедший маньяк и алкаш, который в припадке белой горячки перебьет ему всю посуду, а ножи и вилки повтыкает в столы и стены. Тем не менее этот пример является всего лишь еще одной иллюстрацией многочисленных человеческих заблуждений на счет искусства, когда оно смешивается с производством, наукой или еще с чем-нибудь в этом роде. А все эти заблуждения, в сущности, и сводятся к одной общей ошибке: смешению абсолютно противоположных сфер человеческой деятельности! Обычно это происходит по элементарному недомыслию, а точнее, по инерции. «Раз я доверяю свое здоровье только дипломированному врачу, то расписывать мое кафе, в которое я вложил кучу бабок, должен профессионал!» Но стоит только познакомиться с подобным «профессионалом» от искусства чуточку поближе, как от былой уверенности и у самого упертого обывателя не останется и следа. Вряд ли, конечно, он признается себе в этом до конца, но привычные основы мира в его сознании все равно будут поколеблены.

А все дело в том, что от искусства люди все-таки в душе ждут чего-то не просто другого, но полностью противоположного тому, что способны им предложить тщательно вышколенные адвокаты, врачи и инженеры. Можно было бы, наверное, сказать, что противоположным всем этим знаниям и умениям является незнание и неумение. И по-своему это было бы верно, так как искусство, как я уже многократно говорила, имеет дело не с жизнью или там реальностью, а с пустотой, которую, естественно, вряд ли кто-либо способен до конца познать или же подчинить своему мастерству, даже самые ушлые и хваткие «инженеры человеческих душ». Уж больно зыбкий материал! Однако простой констатации этого факта в данном случае все-таки недостаточно. Пустота пустотой, но хотелось бы чуточку больше ясности! Тем более что в данном случае разобраться во всей этой путанице не так уж и сложно.

Во-первых, людям свойственно разочаровываться. Причем разочарование, как правило, постигает их в тот момент, когда они вдруг начинают осознавать скрытый механизм того или иного явления, вследствие чего оно и утрачивает для них всякую загадочность. Более того, по моим наблюдениям, люди обожают разочаровываться. Просто хлебом не корми, а дай в чем-нибудь разочароваться – настолько их привлекает этот процесс! На протяжении своей жизни я стала свидетельницей множества человеческих разочарований: в коммунизме, демократии, религии, политике, средствах массовой информации и пр., пр., пр., не говоря уже о мужьях, тещах и детях. Порой мне даже начинает казаться, что именно в разочаровании и заключается главный смысл человеческого бытия. И это тоже вполне объяснимо. Разочаровавшись во всем вокруг, человек со спокойной совестью может покинуть этот мир, с которым его больше ничего не связывает, с легкой душой, так сказать. Поэтому люди так и спешат все вокруг поскорее разлюбить и во всем разувериться. Такое стремление вполне понятно, однако проблема заключается в том, что сегодня человеку уже практически не в чем разочаровываться, то есть получается, что в данный момент подавляющее большинство людей на планете запросто можно было бы отправить на тот свет, причем помимо их воли, и они практически ничего бы не потеряли: настолько все вокруг понятно, просто, банально, прозрачно и шито белыми нитками.

Впрочем, возможно, это только кажущаяся простота, и границы человеческого разочарования простираются несколько шире, чем это представляется большинству современных людей. Помню, один мой знакомый француз как-то признался мне, что не так давно его постигло глубокое разочарование в… цветах. Дело в том, что он лишился работы, от него ушла жена, а незадолго до того еще и умерла его любимая мамочка. А тут как раз одна из его многочисленных баб зачем-то решила ему подарить герань, вероятно, для того чтобы как-то его утешить, и он не чувствовал себя таким одиноким, предаваясь созерцанию этого комнатного цветка. Но не успел этот несчастный принести к себе домой горшочек с геранью, как на следующий же день она у него завяла. Возможно, он просто забыл ее полить, точно не знаю, однако баба, которая ему подарила это растение, возьми да и ляпни ему, что цветы у плохих людей долго не живут, так как очень чувствительны к злу, и этот факт, якобы, экспериментально проверен и доказан современной наукой. После этого он в ярости расфигачил свой злосчастный горшочек с геранью и навсегда преисполнился глубоким недоверием к цветам. По крайней мере, меня он вполне серьезно уверял, что и цветы, по его мнению, находятся чуть ли не в сговоре с окружающими его людьми и прониклись их лицемерием и ханжеством. А убедила его в этом история с геранью. Вот какие причудливые формы иногда способно принимать человеческое разочарование!

Между тем единственным, в чем ни один человек не способен до конца разочароваться, неизменно остается сама смерть! И прежде всего потому, что вряд ли кому-нибудь когда-либо удастся до конца разгадать ее загадку и постичь, как там все устроено. Что вовсе не означает, будто никто не пытается это сделать. Именно поэтому, обращая свой взор в сторону поэтов и художников, многие в первую очередь и стремятся отыскать среди них персонажей, поведение которых отклоняется от общепринятых норм, а вовсе не так называемых «профессионалов». Просто любые знания, которые можно получить в различных академиях и институтах, обычно нужны людям, чтобы как-то устроиться в жизни, тогда как в данном случае важнее оказывается опыт, соприкосновение с которым позволяет человеку переступить привычные границы собственного «я» и, если так можно выразиться, «отрепетировать» свою смерть. Ибо искусство по своей природе гораздо в большей степени является искусством умирать, чем жить.

В этом же, я думаю, заключается и смысл бесконечной и всегда неожиданной смены стилей и моды – причем не только в живописи, архитектуре или литературе, но и в быту, – на которые большинство обывателей, озабоченных решением глобальных мировых проблем, почему-то часто склонны поглядывать свысока. И напрасно! Если это и шутка, то за ней явственно проглядывает улыбка самой смерти, хотя бы потому, что эта легкомысленная игра в переодевание и смену причесок лучше, чем что-либо еще, свидетельствует о масштабах и разнообразии подлинного разочарования, которые обычным людям и не снились! Разочароваться ведь можно не только в коммунизме или демократии, но еще и в длинной юбке и короткой стрижке, причем не раз.

И хотя у подавляющего большинства людей смерть ассоциируется исключительно со слезами, печалью и прочими мрачными вещами и атрибутами, в резкой смене моды тоже есть что-то фатальное, поскольку перед этими переменами человек оказывается почти столь же беспомощным, как перед смертью. Однако эта неспособность совладать с капризами переменчивой моды редко вызывает сочувствие и жалость со стороны окружающих. Человек, одетый не по моде, чаще всего смешон! Наверное оттого, что подобная неповоротливость и «неприспособленность» вовсе не является проявлением человеческой слабости, скорее, наоборот. Жан Жене признавался, что ему было неприятно даже стоять рядом с Ротшильдом. И совершенно очевидно, что неприязнь Жене к финансовому воротиле носила чисто эстетический характер, пусть и с некоторым оттенком кокетливого позерства. Вот и я имею в виду что-то в этом роде: подобная неприспособленность является знаком сытости, тупости и обывательской косности. Это тот редкий случай, когда богатство, знания и власть выглядят беспомощными перед чем-то легким, прозрачным и практически неуловимым. Неподвижно лежащее на земле бревно совершенно не реагирует на дуновения легкого ветерка, в то время как все растущие вокруг деревья, трава и цветы улавливают его волнующие прикосновения, шевелят своими листьями и прочими лепестками и пестиками. Этим, собственно, все живое в мире и отличается от мертвого.

Так и с модой. По реакции людей на ее постоянные и часто едва уловимые колебания тоже можно отличить «живое» от «мертвого». И от этих «колебаний», «дуновений» и перемен никому спрятаться не удастся. Именно поэтому утверждение, что за этой ни на секунду не прерывающейся игрой в переодевания и смену причесок скрывается не что иное, как «улыбка смерти», вовсе не кажется мне пустой метафорой. Бесконечное число раз в этой жизни встречаясь с чем– то неожиданным и новым, человек как бы проверяется на прочность и готовность к последней встрече с миром иным – прошу прощения за этот невольный каламбур. Тогда как сама реальная, настоящая, физическая смерть, когда все вокруг сбиваются в кучу, рвут на себе волосы, рыдают и плачут, по сути, ни о чем существенном уже не свидетельствует. Лично я вообще никогда особенно не доверяла слезам, во всяком случае, доверяла меньше, чем смеху. Хотя бы потому, что смех и подделать гораздо сложнее, чем слезы. Конечно, я не достаточно знакома с основами актерского мастерства и не изучала «школу Станиславского», но почти не сомневаюсь, что начинающим актерам проще научиться имитировать горе и плач, чем веселье и смех, а тем более улыбку, в которой и вовсе есть что-то по-настоящему неуловимое. К обычным людям это тоже относится.

Но как бы то ни было, а мертвые уже никак не реагируют на смерть и не боятся ее, в то время как все живое невольно трепещет при ее приближении. И только этим можно объяснить, почему одни испытывают настоящий панический ужас перед перспективой показаться уродливыми и смешными, а другим это абсолютно по барабану. Я вообще думаю, что два этих чувства вполне соотносимы: страх уродства и страх смерти. В то время как Блок долго и мучительно умирал, не в силах представить себя в новых, резко изменившихся условиях существования, какой-нибудь Демьян Бедный спокойно и безмятежно печатал свои наспех состряпанные вирши. И дело тут вовсе не в морали, а в инстинктах. Просто у Блока инстинктивный страх уродства оказался сильнее страха физической смерти, а у Бедного – наоборот. Можно было бы, конечно, предположить, что Блок просто– напросто заигрался и в результате слегка перепутал искусство с жизнью. Но что такое искусство и что такое жизнь?!

Вот тут, я думаю, и следует искать разгадку пресловутой холодной отстраненности и бесчеловечности практически любого эстетского жеста и поступка. Гений относится к окружающим его людям, как к бессловесному материалу, никак не засвидетельствовавшему в его глазах своей принадлежности к миру живых: как скульптор к куску мрамора, например. Если же кому-либо эта фраза покажется чересчур высокопарной, то эту мысль, вероятно, можно было бы сформулировать иначе. Пожалуйста: гений относится к окружающим его людям с юмором, а значит, без малейшего сочувствия! Ибо страх уродства обычного человека должен казаться ему явно недостаточным. И опять-таки нет никаких свидетельств, подтверждающих право того или иного субъекта подобным образом смотреть на окружающих, кроме разве что подлинности и искренности смеха, который они у него вызывают.

Существуют самые разные догадки по поводу природы смеха. Фрейд, по-моему, даже считал личностей с обостренным чувством юмора чуть ли не шизофрениками. А мне почему-то всегда казалось, что человек с обостренным чувством юмора должен быть каким-то таинственным образом связан со смертью и знать о ней чуточку больше, чем обычные люди. Достаточно вспомнить того же Гоголя, который является автором всем известной повести «Нос». Это произведение он, вне всякого сомнения, сочинил под впечатлением постоянного созерцания своей физиономии в зеркале, ибо нос у него, судя по сохранившимся портретам, был просто нечеловеческих размеров. Видимо, Гоголя очень смешило собственное лицо. Хотя настоящий юмор в эту ситуацию с носом внес все-таки не сам Гоголь, а именно Фрейд, причем почти сто лет спустя после смерти русского классика – следует это признать. И в самом деле, казалось бы, что общего между носом и мужским половым органом? Надо было обладать изрядным воображением, чтобы отождествить две столь далеко расположенные друг от друга части тела. Если уж на то пошло, то у большинства людей гораздо больше сходства между задом и головой. Вот это сравнение, особенно когда я говорю со многими своими знакомыми, можно сказать, так само собой у меня и напрашивается. Однако, если люди и сравнивают сегодня зад с головой, то только в шутку, а о сходстве носа и члена все говорят абсолютно серьезно, как о не подлежащем сомнению факте, к тому же еще научно доказанном и обоснованном. Ну разве это не смешно? Смешно! Хотя объясняется все предельно просто.

Фрейд поразил человеческое воображение именно неожиданностью своего сравнения, сопоставив то, что до него никому и в голову не приходило сравнить. А я по себе знаю, если тебе надо что-нибудь скрыть, как-нибудь оправдаться в глазах близких, но правду ты по каким-то причинам сказать не можешь, тогда выдумывай что-нибудь невероятное – такое, что нормальному человеку никогда не придет в голову. И все тебе поверят, потому что каждый будет думать, что сказанное тобой выглядит настолько диким, что, если бы ты хотела соврать, то наверняка выдумала бы что-нибудь более правдоподобное. Именно так Фрейд и поступил: его сопоставление кажется людям настолько невероятным, что если бы оно было нереальным, то такой солидный человек, доктор медицины, скорее всего, придумал бы что-нибудь более похожее на правду. Короче говоря, человечество попалось на этот хорошо известный мне с детства трюк! И в результате на совершенно очевидное сходство головы с задницей сегодня почти никто не обращает внимания, и все только и делают, что шутят по этому поводу. А ведь человеческие голова и зад не только имеют одинаково округлую форму. После изобретения рентгеновского аппарата их сходство уже просто режет глаз, так как сделанные в анфас снимки головного мозга выглядят откровенно неприлично. Однако эта очевидность, видимо, и настораживает большинство людей, потому что в настоящей глубокой шутке обязательно должно быть что-то неожиданное и, самое главное, какая-то тонкость. Вот поэтому совместная шутка Гоголя и Фрейда по поводу носа удалась и до сих пор не утратила своей свежести и оригинальности. Я бы даже сказала, что параллель между носом и членом чем-то напоминает мне старинную изящную миниатюру в золоченой рамке, а отождествление головы с задом так и осталось грубым народным лубком. Какая уж тут тонкость! Такой юмор обычно еще называют «солдатским», а это значит, что ни о каком научном обосновании этого, вроде бы абсолютно очевидного, факта в ближайшие десятилетия, а возможно, и столетия, не стоит и мечтать.

Нечто подобное можно сказать и о человеческой жизни. На первый взгляд ее связь со смертью выглядит совершенно очевидной и как будто лежит на поверхности: человек смертен, memento mori, жизнь и смерть чередуются как день и ночь, после смерти человек попадает в рай и т. д. и т. п. Однако все эти разглагольствования находятся примерно на том же уровне, что и разговоры о сходстве человеческой головы и зада, потому что это и так всем ясно. А настоящую тонкость в запутанные отношения между жизнью и смертью способны внести только постоянные смены моды и стиля, ибо без них все было бы слишком грубо и понятно даже самым последним кретинам, вроде Демьяна Бедного. Скажи такому про голову и задницу – он сразу же начнет ржать как лошадь. А попробуй ему объяснить про сходства носа с членом – представляю, как у него сразу вытянется физиономия. Однако между жизнью и смертью существует примерно такое же тонкое и неуловимое сходство, как между носом и мужским половым органом.