Текст книги "Женщина из клетки (сборник)"

– Никогда не надо ничего бояться… Ну, чего ты боишься, кошечка моя?.. Чего ты боишься…

– Боюсь утонуть… Захлебнуться боюсь… Я глубины боюсь… – наконец-то высказала она свой самый важный аргумент. И для убедительности добавила: – И воды боюсь…

И тогда он отстранил ее от себя, все так же крепко держа в своих сильных руках, отстранил, как бы желая ее получше со стороны рассмотреть. Потом опять к себе прижал и сказал проникновенно и удивленно:

– Господи, ну это же надо – сколько страхов в одном человеке?

И сказал уже совсем другим тоном, уверенным каким-то, как будто изрек глубокую истину:

– Все страхи – это выдумка твоего ума, Надя… Бояться не надо… Надо просто делать…

И добавил:

– Вместо того, чтобы бояться, нужно просто делать…

И сказал уже легко, даже весело:

– Ложись, девочка… Ложись, моя кошечка… Ложись по-хорошему…

И она легла. Легла, потому что поняла – не отстанет он. И потому что поверила вдруг ему. Просто поверила рукам этим, что они не уронят ее, не отпустят. И – на руки эти откинулась, и услышала только:

– Ты рукам моим отдайся и расслабься… И не бойся ничего…

И она – отдалась. Просто на воду легла, и даже рук его под собой не почувствовала.

Почувствовала только, как вода приняла ее ласково, и тело ее стало невесомым и легким. И она даже глаза закрыла, чтобы ощущением этим насладиться.

И так и лежала на его руках.

И не боялась ничего.

Потому что держал он ее.

И вода ее держала.

И такое это было наслаждение – невесомость собственная и легкость…

И – небо над головой такое глубокое и далекое, когда глаза открываешь…

И чайки там, над тобой проплывают…

И – снова можно глаза закрыть и просто быть невесомой…

И чувствовать себя – водой… Или водорослью – послушной воде… Или рыбой, частью этой воды…

Или ощутить вдруг совсем неожиданное: почувствовать себя частью этой границы, между водой и небом. Как будто ты – часть воды и ты же – часть неба. И через твое тело – соединяются они друг с другом…

И так все это было хорошо, что лежала она на его руках и улыбалась…

И потом, уже лежа на песке, подставив всю себя солнцу, лежала и улыбалась.

И думала с благодарностью:

– Хороший он, Павел… Хороший…

День был солнечный, яркий, необычный какой-то был день. Или – казался он ей таким необычным. Потому что – необычное что-то происходило с ней. Необычное и нетипичное. И все, что произошло с позавчерашнего дня – было необычным и непонятным, и волнующим, и тревожным, и опасным, и сладким, и – невероятным. Но все это было. И встреча их странная, и ночь какая-то животная, безумная. И день – тревожный и смешной и опасный, и мудрый какой-то день, правильный. Потому что – правильно было это – руки его, которые ее поддерживали в воде, и доверие ее к этим рукам, которое она ощутила. И слова его о жизни – простые какие-то и правильные слова, против которых не поспоришь – потому что – с чем тут спорить.

И сегодня, когда пришли они на пляж, и он снял майку – образовался вокруг них пустой круг. И – смешно ей стало. Потому что – так глупо это – по внешнему виду о человеке судить.

Но, смутилась она сама от своих мыслей, потому что еще два дня назад наколок его испугалась, испугалась, что он – уголовник. А какой он уголовник? Разве уголовники такими бывают? И она задумалась, было – а какие бывают уголовники, и – не могла ответить. Потому что – Бог их знает – какие они. Может, он и есть самый настоящий коварный и жестокий уголовник…

И – спокойно ей было сегодня на душе. Спокойно. Потому что – приняла она все это. Просто приняла как испытание и подумала она – на все воля Божья, видно, нужно мне это испытание пройти – с этим человеком понять что-то…

Еще вчера, когда ушли они с пляжа и ходили долго, просто гуляли, просто молчали, или – смеялись чему-то, что казалось смешным им двоим, поняла она: раз послал ей Бог этого человека, значит, есть в этом какой-то высокий Божий замысел. А зачем послал, и что должна она понять – время покажет.

И смирилась она со всем происходящим. Смирилась и приняла все происходящее. Поэтому, когда он к дому своему повернул и ее за плечи приобнял – ничего не сказала. Просто пошла с ним. И была покорной и послушной. И он, как бы смутившись от покорности ее и послушности, был с ней другим. Нежным каким-то и медленным.

И спать легли они рано. И заснули в объятьях. И так чудно было ей утром проснуться в его объятиях, и удивилась она – не мешали они ей спать. Не мешало ей спать присутствие другого человека.

А ведь всегда не высыпалась она с мужем на тесной их кровати. И потом, когда купили они двуспальную кровать, раздражало ее, когда муж во сне на нее руку или ногу закидывал.

А тут – всю ночь они переплетенные телами спали – и так сладок был этот сон. И утром он любил ее. Любил сильно, бурно, и кровать эта панцирная вся ходуном ходила, и она подумала было, что мамаша, как он звал свою мать, услышит этот шум, но только недолго она об этом думала – опять что-то живое, сильное в нем, завело ее, и была она неожиданной для себя. Да, впрочем, уже мало она чего соображала…

Она посмотрела на него, а он встретил ее взгляд открытой своей улыбкой. И потянулся, и сказал:

– Ну что, Надюха, что, моя кошечка, – пойдем тела окунем… Пойдем взбодримся…

И она только головой кивнула согласно. Потому что куда он, туда и она. Раз уж выбрала она смирение – значит, будет смиренно все принимать.

И они купались, долго плескались в воде. И он опять держал ее на своих руках, и она отдаваясь этим рукам, переставала чувствовать свое тело, как будто становилась она в его руках невесомой.

И – странно ей было: всю жизнь она все только и делала, чтобы быть весомой, важной. И училась на отлично, и диплом защитила лучше всех, и докторскую написала прекрасную, и везде она была уважаемой, и почитаемой, и авторитетной. И – столько лет нужно было эту весомость создавать, чтобы понять, что счастье – это просто когда ты лежишь на воде на любимых руках и чувствуешь свою невесомость.

И она сама даже не заметила, как подумала она это – на любимых руках. Хотя – чего было удивительно. Руки эти ее любили. И она их уже любила. И – как можно было не полюбить такие руки? Мужские это были руки. Сильные. Властные. Умелые. И что – что с наколками… Кому эти наколки мешают…

А потом – они сидели за столиком в пляжной кафешке под огромным зонтом, отбрасывающим оранжевую тень на их лица, и пили пиво. И было это вкусно.

Было вкусно пить холодное пиво которое она никогда не пила, считала плебейским напитком. И вкусно ей было само ощущение, что делает она что-то неправильное, потому что – надоело ей быть правильной. Вот была она всегда правильной, правильной, правильной, воспитанной, культурной – и что с того? Что хорошего?

Прав был Павел, она со своей воспитанностью пучок редиски нормальной купить не могла. С мужиком полжизни прожила, а что такое быть женщиной – так и не узнала.

И она покосилась на Павла и подумала, впервые за эти дни подумала с благодарностью: «Господи, спасибо, что ты дал мне его. Что я хоть узнаю, как это – любить… Как это – женщиной быть…»

И улыбнулась.

Потом им принесли целое блюдо вареных раков, и Павел учил ее правильно есть раков. И со смехом, как глупенькой девочке, объяснял, как надо раков покупать, как не быть обманутой.

И она слушала его и хохотала, и наваливалась грудью на край стола, и – откидывалась в пластиковое кресло. И не шокировали ее больше какие-то его слова, приблатненные, что ли, потому что – не это ведь главное. Был он – хорошим. Вот что было главное. И было с ним – хорошо.

А он, распаленный солнцем, и тем, как она его слушает, говорил громко:

– И вот этот фраерок идет по пляжу и вареных раков продает, и я у него беру пяток, и что я вижу?..

И, не дожидаясь ответа, продолжал:

– А вижу я, Надюш, что хвост у одного рака ниткой привязан… Нет, в натуре, ты представляешь?

И она, отхлебывая пиво, увлеченно кивнула ему головой, и он продолжил:

– Этот фраер поганый дохлых каких-то, тухлых раков наварил. А чтобы хвост при варке согнутым остался, – ниткой его привязал, а нитку оторвать – забыл… Ведь каждый нормальный человек знает: когда раков варят, их живыми в кипяток бросают, вот они при варке хвост и поджимают, так и определяют, что рак был свежим. А он что надумал – хвосты нитками подвязывать…

– И что, – спросила она его, понимая, что история на этом не заканчивается. – Что было-то?

– Что было? – задумчиво и вроде бы уже серьезно повторил Павел. – Что быыыыло, то быыыыло, травой пооооросло… – пропел он.

И помолчав добавил:

– А было, Надя то, что я этому фраеру этих раков его по его морде и размазал…

– И? – испуганно сказала она, понимая, что этим тоже все не закончилось…

– И фраеру это не понравилось. Не понраааавилось это фрааааеруууу – опять пропел он. И добавил уже как-то скромно: И кончилось это хорошей драчкой на набережной, когда он с дружками мне повстречался… И дружки-то подлючие, мелкота пакостная, на одного поперли… Ну, как говорится, кто прошлое помянет, тому глаз вон… – добавил он и улыбнулся, как будто подошел к самой веселой части своего рассказа.

– А в драчке этой я ментяру одного зашиб. Не сильно, случайно, но от факта не уйдешь – налицо причинение телесных повреждений представителю власти… – уже серьезным голосом, как будто приговор читал, проговорил он. – И – дали мне положенные за это четыре года… – А все почему, Надюх? – добавил он после небольшого молчания. – Потому что много я знал… Знания – вот что портит жизнь человеку, Надя, добавил он уже весело. – Не знал бы я ничего про этих раков – разве стал бы я этому фраеру морду мылить этими же раками? Сожрал бы их за милую душу – и делу конец. Знания – не сила, Надюш… Знания – зло! – добавил он патетически.

И сказал совсем уж весело:

– Так что, Надюш, забудь все, что я тебе рассказывал. Не нужно тебе это знать…

И она – улыбнулась ему в ответ. Потому что – действительно, зачем ей это знать. Разве это что-то изменит?

И потом, лежа на полотенце, подставив солнцу всю себя, думала она о его словах, как много знала она, Надя, Надежда Петровна, доцент, преподаватель престижного вуза – и что с того? Что – знания ее – сделали ее счастливой?

И подумала она – так много знала она правил, что можно и что нельзя делать, какой надо быть, как себя вести – что совсем перестала уже быть свободной, быть – живой. А он вот – она посмотрела на Павла, на спину его, на которой под солнечными лучами синим цветом отливали купола церкви – он никаких правил не знает. Он – дикий. И – свободный. И – живой. И – интересно с ним. И – хорошо…

Но, помолчав, – спросила все же то, о чем захотелось ей спросить:

– Павел, а что не мог ты – не размазывать этих раков… – И, поймав непонимающий его взгляд, пояснила:

– Ну, объяснил бы этому, как его, фраерку, что – нехорошо так…

И он, поняв, о чем она, – расхохотался звонко, как будто что-то очень смешное она сказала. А потом сказал серьезно, как истину втолковывая:

– Я – не мог… Не мог я, Надюш. Это ты, Надя, начала бы ему лекцию читать о том, что такое хорошо, а что такое плохо. А я лекций читать не умею. Я – сразу в морду…

И подумала она: да, он сразу – в морду. Поэтому и пять ходок у него, что не умеет он объяснять, что – хорошо, а что – плохо…

…Море заволновалось, и незаметно как-то небольшие еще волны переросли в крутые, сильные. И странно это было – такое было спокойное море, такое ровное, и вдруг – шторм.

Они сидели на берегу, в нескольких метрах от кромки моря. И мелкие брызги, мокрая соленая пыль окатывали их от волны до волны. И – хорошо было вот так сидеть. Просто сидеть молча и смотреть на эту силу, эту стихию.

Но – недолго они так просидели, потому что Павел вдруг поднялся, взял ее за руку и сказал:

– Пойдем, Надь…

И она не спросила, куда. Потому что не нужно было ему ее согласия, это она про него уже поняла. Везде он был хозяином. И с ней тоже чувствовал себя хозяином. И – нравилось ей это, нравилось, если быть честной.

Они подошли к молу, который уходил далеко в море и о который разбивались, разлетаясь в миллионы брызг, волны. Красивым был сейчас этот мол, красивым, весь в перекатах волн, которые стекали с него, уступая место другим волнам. Казался он живым, играющим с волнами. И Павел повел ее туда, – в конец мола, выступающий в море.

А она – сразу затормозила, остановилась и даже головой замотала – не пойдет она туда. Ни за что не пойдет.

И сказала:

– Павел, ты что, с ума сошел? Я не пойду туда… Там – страшно…

И он засмеялся, засмеялся радостно, как будто опять сказала она что-то очень смешное.

– Страшно… Ты не заешь, кошечка моя, что такое страшно… Разве это страшно?.. Это – не страшно. Это – прекрасно. Это – сильно. Это – свободно… Вот я и хочу, чтобы ты эту свободу почувствовала…

И властно, сильно потянул ее за собой. И она – шаг сделала, потом еще, потому что просто боялась, что если упираться начнет, то точно – поскользнется на мокром этом валу и свалится в море.

И пошла – осторожно, как бы цепляясь ногами за любую неровность мола, шла и причитала:

– Павел… Ну, Павел… Ну, Павлик… Я боюсь… Я боюсь…

И услышала только:

– Не бойся, девочка, я с тобой, я тебя держу. Я тебе упасть не дам…

И остановился он неожиданно, прижал ее к себе и сказал:

– Ты поймай кайф от этого, Надя. Поймай кайф… От риска этого… Да самый кайф в жизни в том и состоит, чтобы по краю ходить. Понимаешь? Пройти по краю – и не сорваться. Устоять. В этом – самый смак… А спокойная эта, ровная жизнь, без риска, без страсти – это не жизнь. Это – болото. И не гоже человеку – в болоте жить…

– Пошли, – сказал он ей, как скомандовал. И она – пошла, потому что поняла опять – не отпустит он ее. Если уж что ему в голову втемяшится, все равно будет так, как он решит…

И – страшно это было. И – сильно.

Страшно это было и сильно – делать шаг, ощущая под ногами играющую, сильную, стекающую волну, – и не падать. И делать следующий шаг. И – ждать следующего удара. И быть мокрой от брызг, от мокрого ветра – и делать следующий шаг. И рука его держала крепко. И она шла за ним, уже зная, что дойдет. Дойдет до конца мола. И не заметила, когда перестала бояться.

Просто делала шаг за шагом по играющим под ногами волнам. И – шла смелее. И даже под ноги перестала смотреть, а туда – вперед, в море, в красоту его, в белые, сильные гребни волн глядела.

И когда он остановился и ее к себе прижал, поняла она, что значит этот кайф испытать. Стояли они как будто в самом море. Перед ними оно расстилалось, играло, силу показывало. И ветер дул им в лица – мокрый, весь в брызгах. И был в этом кураж. И было это – здорово.

И он сказал ей громко:

– Фильм смотрела, про «Титаник», как там девчонка стояла на носу корабля?

И даже не дожидаясь ее ответа, выдвинул ее вперед себя. Обнял крепко сзади и крикнул как-то весело:

– Эх, Надюх, почувствуй, как летишь ты… Руки раскрой…

И она – раскрыла руки. Вверх их подняла и развела в стороны.

И мысль мелькнула – как она смотрится, что о них люди думают, которые с берега шторм наблюдают. Скажут, ненормальная какая-то стоит, из «Титаника» героиню изображает…

Но тут же – исчезла эта мысль. Потому что – руки она раскинула – и оказалась один на один с морем, ветром, волнами, брызгами. И так здорово это было. Такое удивительное это было, никогда не испытанное ощущение свободы, полета…

И он, держа ее крепко за талию, кричал ей в ухо:

– Лети, Надя!.. Лети!.. Лети, птица!.. – и смеялся…

И она – летала, руки раскрывала и поднимала их все выше и выше. И вся – ветру отдавалась, ветру и брызгам, и чувствовала себя ветром, и морем, и брызгами…

Они сидели на берегу, а в ней все еще парило это ощущение полета, свободы.

И думала она как-то свободно, легко, как будто все тяжелое и ненужное ушло из нее.

И думала, что вот тоже – жила она, как это море: ни волнения, ни шторма… И появился Павел – и начало ее штормить. И следа не осталось от спокойствия ее, и размеренности, и правильности, и воспитанности. И подумала – как хорошо, что не осталось.

И подумалось ей вдруг неожиданное:

– За ним – хоть на край света… Куда он – туда и я…

И – вспомнила дочь. И – улыбнулась.

…Жизнь ее с того дня стала другой. Как будто сняла она сама с себя какие-то свои запреты и правила. И перестала быть хорошей девочкой. И стала просто такой, какая есть, – естественной и живой. И уже не думала она о смирении, о том, что на все воля Божья.

Просто – жила. Просто спала в его объятиях. Или занималась любовью. Вернее – любила. Потому что занятие любовью предполагает деловитость, что ли. А какая с ним могла быть деловитость, с ним – бесшабашным, безумным, вспыхивающим с полуоборота и не видящим никаких преград, границ, правил.

Поэтому любил он ее там, где хотел. Любил вечером у мола, и море шумело у их ног, и было сначала страшновато: вдруг – кто их увидит. Да только быстро из нее все страхи и мысли вылетали, когда он в нее входил.

Любил он ее под раскидистым каким-то деревом на набережной. И – где-то невдалеке проходили люди, и хоть и темно было, сначала она оцепенела от всего происходящего. Да только в его руках долго оцепеневшей не останешься…

А потом – что-то изменилось. Он ли стал тише, спокойнее, она ли – искреннее, открытее, – только могли они часами лежать на пляже в тишине. И он не балагурил, не ерничал, просто лежал и рукой своей по ее руке проводил. Или она склонялась над ним и легко, едва его губ касаясь, целовала. Или проводила рукой по его спине, над куполами церквей.

И ночи их стали другими. Просто больше тепла и нежности появилось в них. И иногда, просыпаясь под утро, она, улыбаясь, смотрела на его голову, лежащую на ее плече, или на свою обнаженную руку, на которой уже играло лучами солнце, и он открывал глаза и улыбался, и тянулся к ней губами…

И проводили они вечера в кафешках за кружкой пива или бутылкой вина. Или в его времянке ели вареную молодую картошку, присыпанную укропом и нарезанным чесноком, и запивали это квасом, который «мамаша» приносила.

И мамаша эта не смущала Надю, потому что нормальная она была женщина. Тихая какая-то, ни во что не вмешивающаяся. Улыбалась всегда Наде кротко, как бы говоря: я что, по мне – вам хорошо, и ладно.

Ходили они иногда на танцы, и танцевали все подряд – и – это тоже было для нее открытием, каким-то новым приобретением в ее свободе.

Потому что танцевать она никогда не любила, да и не умела. Танцевала она, конечно, какие-то принятые танцы – вальс, например, или просто – медленный танец. Но вот быстрые танцы – всегда ее смущали. Не было в них никаких правил, не понимала она, – как их нужно танцевать.

И тут Павел опять ее удивил. В первый же раз, когда пришли они на дискотеку и заиграла жаркая латинская мелодия, она стушевалась, когда он за руку ее потянул:

– Не знаю я, не умею я этого танцевать… – только и успела сказать ему.

Только он – никакого внимания на нее слова не обратил.

Только и сказал:

– Не дрейфь, Надюш… Какие могут быть проблемы?.. Счас научу… – И взял ее в руки властно, и сказал: – Слушай мое тело и бедрами посвободнее виляй, как будто – оторванная ты…

И она, ошарашенная таким объяснением, начала послушно его движения повторять, а он только подзуживал ее:

– Свободнее, Надя… Свободнее… Оторвись… Верти задом, как будто у тебя зуд в одном месте…

И она, даже не поняв, в каким месте у нее должен быть зуд, расхохоталась, расхохоталась так, как он всегда хохотал – громко и свободно. И хохот этот как будто снял с нее какие-то зажимы, какие-то путы – начало ее тело двигаться свободно, и бедра – ожили.

И поняла она, что танцевать – это же очень просто. Нужно просто музыку слушать и телу давать волю, а тело – оно само знает, как танцевать. И она – танцевала. Танцевала, упиваясь свободой. И по сторонам не смотрела, чтобы увидеть реакцию других. Так всегда она делала раньше, потому что так важно было хорошо выглядеть. Чтобы другие чего не подумали…

Теперь – не парилась она такими заморочками.

– Да, насрать мне, что они там думают… – думала и продолжала танцевать.

А вечером – любила его этим свободным телом, в котором, казалось даже, плавность какая-то новая появилась, гибкость.

И засыпала она счастливая. И просыпалась счастливая. И уже несколько дней, как просто перебралась к нему, во «времянку», как называл он свой небольшой, просто обставленный домик. И поливала вместе с ним огород, и поражалась, как Павел говорил, – до поросячьего визгу – малюсеньким крепеньким, в пупырышках огурчикам – никогда она таких маленьких не видела, – с мизинчик. И Павел, видя ее детский восторг, говорил:

– Эх ты, интеллигенция ты вшивая, выросла – и ничего толком о жизни не узнала… Ты, небось, думала, что огурцы сразу большими появляются, а булки на деревьях растут…

И она смеялась в ответ, не обижаясь на «интеллигенцию вшивую». Потому что и вправду – чувствовала себя на земле, как в зоопарке. Все ей было интересно: и как виноград силу набирает, и как увеличивается за сутки кабачок, и как молодая картошечка в земле прячется. И радовалась она каждой откопанной картошке, как будто клад находила. А Павел хохотал только и говорил: «Ну ты – деревня…» И ее смешило это совсем неподходящее слово.

И отпуск ее кончился. Только она не поехала в Москву. Просто не смогла. Позвонила на кафедру, С Лилией Сергеевной поговорила любезно и культурно. Попросила неделю за свой счет – были у нее переработанные часы, были у нее неиспользованные отгулы.

Но звонок этот – смутил ее, лишил на несколько часов покоя. Потому что как в другую жизнь она позвонила. В какой-то параллельный мир вернулась на несколько минут. И сама стала другой – приличной, и воспитанной, и правильной, которой уже быть перестала.

Но Павел быстро отвлек ее от этих мыслей. Обнял покрепче, сказал благодарно:

– Умница моя… Умница… Ну и правильно – и чего ты там забыла… Тут вон вишни надо собирать, варенье варить… Меня любить…

И захохотал.

И она – вишни собирала, и варенье варила. И варенье получилось у нее на удивление вкусное, хоть никогда не варила она вишневое варенье.

– Это я – со страху, – объяснила она Павлу. – А то посмотришь ты, какая я к жизни не приспособленная – и бросишь…

– Конечно, – сказал он. – Конечно, брошу… Зачем мне безрукая баба? Это вы в Москве себе мужей и жен выбираете по званию – директор, преподаватель, – а мне женщина нужна для жизни. ДЛЯ ЖИЗНИ! – торжественно сказал он и даже палец вверх поднял, чтоб понимала она – зачем ему нужна женщина… – И ты мне, – он улыбнулся – очень подходишь…

А потом они ели салат из огурцов, помидоров и зеленого лука, сорванных на огороде, и ели соленую жирную скумбрию. И руки ее были в этом жире, и его губы, и она этими рыбными руками поправляла прядку его волос, падающих на лоб, а он в благодарность целовал ее этими рыбными губами, и она – отвечала. И сладким был этот поцелуй…

А потом они опять лежали на пляже, и тела их уже были шоколадными, но все еще принимали в себя, напитывались солнцем…

И он опять любил ее. А она – его…

И ели они сладкие сочные груши. И сок стекал с ее губ на подбородок, а он рукой вытирал ее губы, и она не таясь целовала его руку…

И ночью он говорил ей горячо:

– Не уезжай, Надюш… Не уезжай… Я-то не могу за тобой ехать – заказаны мне такие города…

И в ночь перед ее отъездом любил ее как-то дико, и грудь всю исцеловал до боли, и говорил:

– Это – чтобы помнила ты обо мне…

…Поезд тронулся. Он остался на перроне с каким-то потерянным лицом, совсем не свойственным ему, озорному, бесшабашному. Она только сказала ему на ухо – люблю – поезд дернулся, и проводница закричала – садитесь же…

И она вошла в вагон, махнула ему рукой и пошла в свое купе, боясь смотреть в окно – как он там…

Она вошла в купе и тут же почувствовала беспокойство. Потому что это купе, чистенькое и новенькое, – было уже другой жизнью. Другой. Не той, которой одна жила последний месяц.

И сразу вспомнились ей разговоры об ее отъезде, о ее возвращении. Как-то легко это говорилось там:

– Я вернусь… Я только дела все сделаю – и вернусь…

И он, качая головой, говорил:

– Да чего тебе ехать-то? Чего ты там забыла… Оставайся – будем жить как люди…

И она опять терпеливо, как ребенку, объясняла ему:

– Ну не могу же я просто исчезнуть. У меня – работа. У меня студенты, начало учебного года, я же не могу вот так, не предупреждая, все бросить – не по-человечески это как-то… Надо с квартирой что-то решить… Может, сдать ее. Может – продать…

Таким простым и легким казалось ей все еще вчера… Потому что – он был рядом. И это было главное. И главное было – быть с ним. Поэтому действительно казалось – что важного там, в этой Москве? Что там было такого, без чего она не смогла бы жить, что заменило бы его, чувство невесомости, когда доверяешь его рукам, свободные их танцы. Любовь…

Все это было просто вчера. Но уже сейчас, сидя в купе поезда, она поняла – как это все непросто. Ох как непросто. Потому что там, куда она едет, – целая ее жизнь. Ее работа, ее интересы. Ее студенты. Квартирка ее новенькая, чистенькая, в которой все так удобно и правильно разложено, все на своих местах.

И подумала она обеспокоенно:

– Господи, как же это?.. Как же теперь жить?.. И что же теперь будет?..

И – так и сидела с этими вопросами, не находя ответа. И спать легла в этой тревоге. И всю дорогу до дома тревожилась все больше – потому что чем дальше отъезжала она от него и чем ближе приближалась к Москве, все яснее становилось ей, как непросто решить все, что казалось вчера таким легким…

…Дом встретил ее духотой и порядком. Все было в ее квартире так, как она оставила. Каждая вещь лежала на своем месте. Белье в шкафу лежало стопочками. Носовые выглаженные платочки лежали ровным столбиком в углу комода. И подумала она: я и забыла, когда платочком пользовалась. И она достала платочек, в руках его подержала, как бы не зная, что теперь со всем этим делать. И вспомнила руки свои, перепачканные рыбьим жиром, и как она руками этими поправляла ему прядку волос, и поцелуй их – соленый и сладкий вспомнила. И платочек этот – обратно положила.

И начала уборку делать: окна открыла, пыль вытерла, полы помыла. И, пока наводила порядок, мысли эти тревожные в ней не утихали – только новые появлялись. Как же быть с этой ее жизнью? Просто взять и прекратить ее? Закрыть квартиру? Уйти с работы? И подумала она с надеждой: может, можно совместить все это? Эту жизнь – с той жизнью? С ним?

И попробовала представить его здесь, в этой квартире – и не могла. Потому что не место ему было здесь. В этом ее порядке. Рядом с этими ее стопочками наглаженного белья. В этой клетке…

И вспомнила слова его, которые говорил он на молу, в шторм, когда летала она в его руках, как героиня «Титаника» – и подумала обреченно: не засунешь его в квартиру, ни в какие рамки его не засунешь…

Свободный он, свободный… И поправилась – пока свободный, потому что Бог его знает, где и кому захочет он снова по-своему объяснять – что такое хорошо и что такое – плохо…

Но все же попыталась она представить – как он с соседями общается, или на институтских сборищах рядом с Лилией Сергеевной стоит – и поморщилась. Из другого он мира. Нет ему тут места.

И подумала опять тоскливо: и что же ей теперь делать? Бросить все это? Всю свою жизнь, весь опыт, знания, работу, студентов – все бросить и сидеть с ним во времянке – картошку копать, виноград собирать?..

И хоть еще совсем недавно именно этого она и хотела, – покачала она головой, как бы не соглашаясь с этими мыслями.

И так и не найдя никакого ответа, начала к завтрашнему выходу на работу готовиться. Шкаф платяной открыла. На все свои приличные и серые какие-то наряды посмотрела – да так его и закрыла. Потому что все это ей сейчас не подходило. Другая она стала. Другая.

И что теперь – в сарафане на работу идти? И засмеялась сама этой мысли. Грустно так засмеялась. Потому что – не видела она пока никакого выхода…

И когда ложилась она спать, по привычке, выработанной годами, ночную рубашку из комода достала. Да так с ней в руках и застыла. Потому что месяц этот, проведенный с Павлом, все ее старые привычки разрушил. И теперь, держа в руках ночную рубашку, – она понять не могла, надевать ее или нет. Павла не было рядом, вроде бы можно надеть – как раньше, как всегда. С другой стороны – на фига ей эта ночнушка – что прятать-то и от кого?

И она вспомнила, как отшвырнул он ее ночную рубашку, когда она, перебравшись жить к нему во времянку, однажды хотела ее надеть. Отшвырнул, и расхохотался:

– Это тебе еще зачем? Что такое ты от меня хочешь спрятать, чего я еще не видел?.. – И добавил угрожающе, качая пальцем: – Запомни, пока я жив, чтобы я на тебе это тряпье не видел!

И теперь она отложила рубашку, подумав: действительно – зачем мне это тряпье? И приятно ей было лечь обнаженной. Как будто бы этим подтвердила она верность Павлу. Верность тому, что между ними было.

Она легла в постель. И долго ворочалась. Потому что именно в постели почувствовала она тоскливо – как не хватает ей его. Его рук, тела его жадного.

Почувствовала – как правильно было быть рядом с ним, засыпать на его плече. И – как неправильно спать одной. Одинокой. И подумала, засыпая:

– Нужно скорее к нему вернуться… Скорее… Потому что это – главное… А остальное – шелуха…

Первый день на работе дался ей тяжело. Как будто попала она в новый мир, вернее, в давно забытый и такой странный мир, в котором живут неживые какие-то, чинные люди, которые говорят любезными голосами приличные слова – и черт их поймешь, что они на самом деле думают.

Она даже представить не могла, как сложно ей будет вернуться в эту привычную, такую правильную жизнь…

Еще когда встретился ей в коридоре Петр Михайлович, профессор с их кафедры, человек неприятный, желчный, вечно плетущий за спинами коллег интриги, и улыбнулся ей лучезарно, как будто несказанно обрадовался, и сладким голосом сказал:

– Кого я вижу – Надежда Петровна, голубушка… Вернулись в родные пенаты?.. – она растерялась.

Потому что – неправда все это было. И улыбка его, и слова его приветливые. В прошлом учебном году по его вине лишилась она части своей педагогической нагрузки, и в этом году он наверняка начнет искать возможности оттяпать у нее часы, и – вся любезность его была фальшивая. Но – она тоже улыбнулась ему, ощущая, что как-то не получается у нее искренняя улыбка, и промямлила:

– Вернулась, вернулась… Куда же без пенатов…

И сама удивилась своим словам. И подумала тоскливо: «Господи, как же я раньше-то не замечала, что вокруг – одно вранье…»

И показалось ей, что вот жила она там с Павлом, жила, а теперь приехала в какую-то мертвечину, где все приличные, и воспитанные, и культурные – и фальшивые, неживые.