Текст книги "Одна надежда на любовь (сборник)"

И она укладывала все это в пакет, и росло в ней такое внутреннее ощущение правильности того, что она делает, потому что она не раз так делала, когда начинала что-то писать – просто создавала себе запас продуктов, которые ей хотелось есть, чтобы больше никуда не ходить, чтобы можно было несколько дней быть погруженной в себя, а не в какие-то хозяйственные дела. И просто быть в тишине. И – в одиночестве. И прислушиваться к себе, и выпускать на бумагу цепочку слов, которая становилась потом рассказом, и было в этой цепочке какое-то настроение, атмосфера, аромат.

И, выйдя на крыльцо с увесистым пакетом, она постояла несколько секунд, как бы осознавая, что она сделала, и ей понравилось, что она это сделала.

«Раз я это сделала – значит, так надо было сделать», – сказала она себе.

И почему-то вспомнила она известную какую-то дурацкую присказку, которая ее всегда раздражала:

– Раз пошла такая пьянка – режь последний огурец…

И подумала: «А что – нормальная фраза… Наверное, именно для таких вот ситуаций и придуманная…»

И она пошла домой, пошла торопливо, потому что ей нужно было скорее прийти и получить долгожданную кружку кофе и долгожданную тишину, и понять до конца – что же там будет, в этой повести.

И она шла, торопясь, даже не ощущая тяжести сумки, потому что мысли ее приняли новый оборот. Это не должно быть трагедией. Не должно быть трагического конца у этой повести. И эта мысль ей понравилась. Почему должна быть трагедия? Эта женщина, взрослая Ассоль, даже пережив разочарование, не должна терять веру, не должна отчаиваться. Не должна такая чистая и сильная в свой вере женщина сломаться из – за такого козла.

И Лена как-то ясно вдруг увидела, что будет в повести решающая сцена между ними, сцена страстная, на высоких нотах. Сцена, в которой будут и бунт, и разочарование, и равнодушие, и отчаяние, в которой будет схватка между добром и злом, между его цинизмом и ее любовью. И, конечно же, победить должно добро. Победить должна любовь.

И она шла по утреннему городу и представляла себе эту сцену, бурную, тяжелую – и все же светлую. И подумала: еще должна быть сцена прощания. Сцена тонкая, вибрирующая. В которой героиня – не побеждена. В которой она находит в себе силы простить его, потому что – не держать же зло на такое убожество…

И Лена вдруг подумала, что он тоже должен будет что-то понять. Что-то необычное и новое должно произойти именно с ним, с этой пропащей душой. Что-то должно в нем отозваться после их прощания. И нотка какого-то его раскаяния, что ли, должна прозвучать светло.

И закончить эту повесть нужно чем-то конкретным. Пусть у них будет шанс. Пусть будет ощущение, что все еще может произойти между ними. Потому что любовь действительно всегда побеждает. И доброта – тоже…

И Лена шла в этих внутренних разговорах с самой собой, увлеченная, какая-то оживленная, и это оживление, какое-то внутреннее волнение делало ее живой – живой настолько, насколько может быть живой молодая женщина, увлеченно что-то творящая.

И как обрадовалась бы мама, увидев ее сейчас!

Она провела этот день дома. И это был первый день в череде ее однообразных и простроенных дней, который она провела не так, как всегда. Полетела к черту вся ее налаженность и структурированность ее здешнего бытия. Она, придя домой, тут же сделала себе большую чашку крепкого и очень сладкого кофе, и, хоть кофе в ресторане был лучше, его варили, а не разводили кипятком растворимый кофе, но эта аппетитно пахнущая кружка была ей сейчас нужнее, чем маленькая чашечка изысканного сорта.

И она сделала свой бутерброд. Хлеб был просто роскошный, именно так она подумала о нем, потому что он был превосходен: только что выпечен, пушистый и мягкий, он сминался полностью под ножом, когда она намазывала на него масло, и тут же медленно распрямлялся, становясь прежним. И был он очень вкусный, и ветчина была вкусной. И весь этот соленый бутерброд со сладким и горячим кофе показался таким вкусным, как будто бы она долго-долго голодала и только сегодня, наконец-то, дорвалась до еды.

И она устроила себе просто праздник – вынесла из комнаты низкий столик, поставила его на терассе перед креслом. Положила на него открытую коробку конфет, поставила тарелку еще с двумя такими же бутербродами, блюдце с кусочками сыра с плесенью, который она просто разломала на кусочки, так всегда было вкуснее есть такой сыр. Она поставила на стол открытую банку со сгущенкой и положила рядом с ней чайную ложку, но тут же унесла ее и принесла большую, чтобы уж точно ни в чем себе не отказывать. Даже булку она положила на стол, хотя есть ее еще не хотелось.

Стол смотрелся живописно, хотя ничего особенного не было на нем, и сервировка в ресторане была лучше, и еда изысканней, но так нравилась ей вся эта картина простой и естественной еды! И она налила себе еще чашку кофе, чтобы не вставать лишний раз, забралась в кресло с ногами, именно так она больше всего любила сидеть, когда что-то обдумывала, и – вернулась к своим мыслям.

И она никуда не пошла в этот день. Никуда. Просто сидела и думала, и записывала какие-то мысли. Или просто смотрела вдаль. Или съедала что-нибудь со своего стола. И пила уже остывший кофе, и выкурила несколько сигарет, сделав это легко, как будто бы и не бросала курить. И опять думала.

А потом вдруг почувствовала, что хочет спать, и оставила все и пошла спать. И проспала часа три – глубоко и вкусно. И проснулась с уже знакомым ощущением ясности. Потому что все было понятно.

Она как-то ясно увидела свою героиню и все, что будет происходить между ней и этим плохим героем. И какие-то сцены из будущей жизни этих героев были ясны и понятны ей. И сцена их столкновения была ясной. И чем все это закончится – какими чувствами, какими диалогами. Она почувствовала сам аромат этой повести, ее настроение – чуть грустное и очень светлое в то же время.

И она, даже не одеваясь, завернувшись в простыню, вышла на терассу, чтобы забрать свои бумаги, и села прямо в постели, и стала записывать то ясное, что поняла, потому что это было важно – записать все и еще раз как бы прочувствовать, посмаковать все, что она хотела рассказать в этой повести. И она писала, и была спокойной и расслабленной, такой, какой давно уже не была.

И она подумала, что ей сейчас так хорошо и спокойно, и такое умиротворение в ее душе, что ничто не сможет это смутить. И – никто, подумала она, вспомнив наглого официанта.

И она еще не знала, как ошибается и как скоро и следа не останется от этой внутренней тишины и умиротворения.

Он пришел поздно вечером, когда уже спустились сумерки, и она вошла в свою комнату, оставив открытой дверь, выходящую на террасу. Она всегда оставляла ее открытой, даже когда спала. Нравилось ей, как комната наполняется свежестью и каким-то удивительно насыщенным ароматом лесов и лугов. Почему-то именно ночью она ощущала этот аромат и совсем не чувствовала его днем, в жару, когда все вокруг как бы плавилось в жарком мареве.

Она слышала какой-то стук на улице, и потом, когда он ушел, и она снова и снова возвращалась мысленно к этой ситуации, она поняла: он стучал, вызывая ее, по калитке или маленькому заборчику, который огораживал весь дом, доходя до балюстрады из старой крепостной стены. Только она этот стук вообще не приняла во внимание – так, стучит кто-то где-то. И, не дождавшись никакого ответа, он вошел на террасу и подошел к открытой двери в комнату. И именно в этот момент она выходила, чтобы унести в дом чашку с остатками кофе, и они столкнулись у дверей ее комнаты.

И это было так неожиданно, как в каком-то фантастическом фильме, потому что этого не должно было быть, но это было. Не должен здесь быть этот неприятный ей человек, этот официант, с которого она весь день создавала образ отрицательного героя. Не было ему здесь места. Никто его не звал. И то, что он стоял перед ней на низком крылечке у дверей ее комнаты, было верхом наглости. Верхом какой-то наглой наглости.

Это уже была не соринка, это было целое бревно, которое приперлось к ней, на ее территорию, в кусок ее жизни, в ее картину, которую она так долго создавала для себя. И она, растерявшись и одновременно задохнувшись от возмущения, сделала шаг назад, став в проеме двери, и как-то интуитивно сделала защитный жест, раскинув руки и уперев их в проем двери, как бы вообще не пуская его дальше и загораживая собой комнату, в которой все эти дни не было никого, кроме нее, и там никому не было места, потому что это была комната одинокой и закрытой женщины, и она хотела оставаться такой.

И она, глядя ему в глаза с какой-то мгновенной ненавистью, появившейся в ней, сказала ему яростно:

– Нет!..

И она сказала это почему-то сначала по-русски, потом – еще несколько раз по-итальянски, чтобы этот паразит уже понял, наконец, что нет ему места рядом с ней:

– Нет! Нет!..

И произошло все это так быстро – этот ее шаг назад, и защитный жест рук, и ненависть, вспыхнувшая в ней.

Но он, вдруг, как будто не слыша ее, сделал к ней шаг и оказался совсем близко, и сказал каким-то теплым заботливым голосом:

– Сеньора сегодня не пришла… Я волновался…

И добавил:

– Я вас ждал…

И он заглянул ей в глаза с каким-то непонятным выражением глаз, заглянул куда-то глубоко, как будто желая что-то там увидеть. И она, в сумятице своих чувств, вдруг подумала, что они поменялись ролями: теперь она преградила ему путь, как тогда, на узкой улице, он – ей. И она не знала, что он сделает, и что нужно ей сделать, или что нужно сказать, потому что действительно как бы задохнулась от возмущения, и не было никакой возможности в этом состоянии что-то правильно решить.

И он вдруг сделал то, что лишило ее всякого равновесия, даже дара речи.

Он вдруг обнял ее, оплетая ее руками под ее поднятыми руками, и прижал к себе так тесно и так мягко, и так осторожно, как обнимают маленького плачущего ребенка, который пришел, чтобы его пожалели.

И она так не готова была к этому, так беззащитна перед этим его объятием, что ее поднятые руки как-то естественно вдруг оказались на его плечах. И это длилось всего несколько секунд, но как долго потом она опять и опять возвращалась к этой сцене, потому что не понимала – почему?! Почему и зачем? И что все это значило?..

И он вдруг, ничего больше не сказав, просто разжал объятия, повернулся и ушел. Ушел, сделав несколько шагов по террасе, перемахнул через низкий заборчик и скрылся в сумерках. Он ушел, а она все стояла, растерянная, и смотрела туда, в темноту, куда он скрылся, потому что она ничего не понимала. Ни-че-го…

И спустя несколько минут она вошла в комнату, подошла вплотную к большому зеркалу, висящему у ее кровати, и, глядя на себя – какую-то изменившуюся, с ярким румянцем и с блеском глаз – спросила саму себя, произнеся вслух:

– Господи! Что это?! За что? Что ему надо, черт возьми! Что ему, черт возьми, надо от меня!..

И ненависть к нему вспыхнула с новой силой, потому что этот человек нарушил все ее границы и вторгся туда, куда вторгаться было нельзя. И это объятие было ей непонятно, и за этим скрывалась какая-то хитрость, он что-то хотел этим сказать, и она не понимала – что.

И она не понимала, чем вызвала такое внимание к себе, чего он к ней прицепился? И потом, много раз возвращаясь к этому вопросу, она находила только один приемлемый ответ.

Она задела его самолюбие, и он объявил ей войну. Объявил охоту на нее, чтобы доказать самому себе, что она ему по зубам. Чтобы подчинить ее и, как следствие, попользоваться ее деньгами, потому что, Лена была уверена, в его глазах она была богатой женщиной. Действительно, она могла позволить себе приехать жить в другую страну на несколько месяцев. Она питалась в ресторане, оставляла хорошие чаевые. Ни в чем себе не отказывала, заказывая дорогие блюда. Знал бы он, что она с таким же успехом могла сидеть на вареной картошке и черном хлебе!

Лена стояла у зеркала и смотрела на себя, на этот лихорадочный какой-то румянец, на напряженное лицо, на котором читалась вся сумятица ее чувств. Господи, только несколько минут назад она была спокойна и тиха, и так радовалась этому своему состоянию внутренней тишины, которое, казалось бы, ничто не могло смутить. И вот, спустя эти несколько минут, и следа спокойствия не осталось в ней. Потому что этот неожиданный приход и это потрясшее ее объятие лишили ее всякого спокойствия.

И тут она впервые за много-много дней посмотрела на себя в зеркало, пытаясь рассмотреть себя – ту, какой она была, чтобы понять, что он в ней увидел, что такого он в ней увидел, разве не была она неприступной, и закрытой, и жестковатой в своей закрытости? Как мог он надеяться на какую-то взаимность? И почему она? Почему – она? Только из-за денег?..

И она действительно внимательно и как-то придирчиво стала осматривать себя, свое лицо. И подумала, что она красивая, но – строгая. И красота ее была холодной, какой-то неживой, как красота Снежной королевы.

И вспомнила вдруг, как когда-то Алешка говорил ей:

– Ты похожа на русалку, ты – нежная и плавная, и твои волосы струятся, как у русалки…

И она смеялась ему тогда в ответ, а он говорил:

– Может, бросить мне все свои картины и начать рисовать картинки с полуобнаженными русалками? Ты будешь мне позировать, и мы на них гораздо больше заработаем, чем на мои картинах…

Она уже давно перестала быть похожей на русалку, перестала чувствовать свою нежность и плавность, замкнулась в своей холодности и стала действительно похожа на Снежную королеву с ледяным сердцем.

И она подумала вдруг: может, ему нравятся такие вот недоступные женщины, может, он так самоутверждается, выбирая себе дамочку покруче и добиваясь ее расположения, и не только расположения – подавления и послушности.

И она подумала холодно:

– Никогда ему меня не взять. Никогда.

«Никогда!» – сказала она себе, как клятву произнесла, и закрыла дверь на задвижку, разделась и легла спать, свернувшись калачиком, как любила спать в детстве, и потрясенная всем случившимся, как бы оглушенная, заснула. И во сне тоже было это ощущение: никогда, никогда, никогда, и только под утро стало ей сниться что-то спокойное и хорошее, и она перестала метаться в постели, и спала, раскинув руки и разметав по подушке волосы.

И если бы он увидел ее такой – он бы поразился ее красоте. Потому что никакой жесткости и закрытости не было в ее лице. Нежная женщина со стройным телом спала безмятежно и сладко, и было что-то во всей ее позе беззащитное и детское, мягкость была во всех линиях ее тела и волнах волос.

И если бы она сама смогла увидеть себя со стороны, то тоже удивилась бы. Потому что давно перестала быть такой. Но была. Именно такой она и была – мягкой, нежной, ранимой женщиной.

И разве справиться было ей, такой, с ним, с таким, каким был он?..

Она проснулась как от толчка и несколько минут лежала в полусне, в какой-то мягкой полудреме, в которой мысли текли расслабленно и медленно. Она проснулась и вспомнила вчерашнее происшествие, и оно было странным и казалось далеким, как будто и не было этого, так, приснилось. Но это не приснилось, и она, лежа уже с открытыми глазами, прислушивалась к себе, к своим чувствам, даже не осознавая, что делает то, чего не делала так давно: прислушивается к чувствам и ощущениям. И было что-то неясное и тревожное в этих ее ощущениях.

И тогда она просила себя:

– Детка моя, ты как?..

И почему-то это ласковое обращение к самой себе вызвало у нее слезы. Сначала просто увлажнились глаза, потом слезы потекли, и текли уже потоком, как будто какие-то внутренние шлюзы открылись в ней. Столько раз за последние месяцы она, закрывшаяся и помертвевшая в своей бесчувственности, не позволяла себе плакать. Усилиями воли прекращала эти позывы к слезам. И столько слез накопилось в ней, и сейчас, они, накопленные, просто выливались сплошным потоком.

Она плакала, и было ей так плохо, так плохо от этих слез. Не легче становилось ей, как становится обычно, когда человек позволяет себе в слезах освободиться от боли или страданий. Ей было откровенно плохо, потому что она опять начала чувствовать, начала переживать, терзаться, испытывать ненависть или недоумение. Ей ненавистны были любые чувства, потому что она просто больше не хотела никакой боли и переживаний. И ее долгожданная бесчувственность, которую она в себе выработала, вдруг рухнула в один день. И она сама не могла понять – как она допустила это?

И не могла она сейчас ни в чем разобраться, потому что для того, чтобы в чем-то разобраться, нужно иметь ясную голову, а какая тут ясная голова, когда ее захлестывали эмоции, и эмоции эти были хаотичны – смесь сожаления об утерянной бесчувственности, жалости к себе, ненависти к этому отвратительному типу, который вывел ее из равновесия.

И она плакала и плакала, и чувствовала себя сейчас слабой и маленькой обиженной девочкой, и так хотелось к маме, но не к той маме, которая все последние месяцы следила за ней и смотрела на нее с ожиданием или со скрытым укором. Хотелось к той маме, которая была с ней в детстве, которая ее просто любила и жалела и еще не начала ругать за то, что она не хочет учить итальянский язык.

И она опять вернулась мыслями к итальянскому языку, и, уже как-то успокаиваясь, что-то нащупав ценное для себя в этих мыслях, начала кое-как соображать. И получалось опять, что каждый поступок влечет за собой целый поток связанных с ним поступков. Как ее знание итальянского языка привело ее к поездке в Италию, к знакомству со стриптизерами, знакомству с Алешкой и всему тому, что последовало за этим.

И она стала думать, уже сев в постели и укутавшись в простыню, со следами еще не высохших слез на лице: с чего же начался этот поток событий, который с ней происходил сейчас? Почему она начала чувствовать? С чего все началось?

Она вспомнила весь вчерашний день, который она провела как-то по-новому, свободно от всего ранее принятого распорядка. И как же так, подумала она, почему она так отошла от своих же принципов, ведь ей же нравилась ее упорядоченная и простроенная жизнь?..

И она поняла вдруг, с чего все началось и кто причина всех ее сегодняшних переживаний.

Это был он, этот проклятый наглый официант. Он начал проявлять к ней внимание. И именно поэтому она посмотрела на него и рассмотрела его. А за этим уже потянулась цепочка других ее поступков, которые и сломали весь ее привычный расклад жизни.

Она начала его рассматривать и анализировать. Это вызвало в ней массу воспоминаний и ассоциаций. Ей захотелось все это записать. И она начала писать. Но пишут действительно только живые и чувствующие люди, и она ожила. И именно это и заставило ее совершать поступки, которые она не совершала, пока жила здесь – накупить продуктов, опять начать курить, отказаться от похода в ресторан. И именно это и привело к тому, что этот паразит приперся к ней домой.

И ей вдруг стало легче. Как будто бы она поняла причину. И она подумала:

– Ну, нет, больше я таких ошибок делать не буду! К черту все писательство! К черту все эти наброски и задумки! Не надо мне ничего. Ничего не хочу. Хочу, чтобы все оставили меня в покое. Как раньше. И все…

И она решила: с сегодняшнего дня все будет по-прежнему. Никаких отходов от своего сценария. И когда сценарий будет прежним, все пойдет по-старому. И ему, этому наглому официанту, не будет никакого места в ее простроенной жизни.

И она встала, и начала планомерно воплощать в жизнь свое решение. Сначала – убрала с глаз долой все результаты своего отхода от привычной жизни. Просто сложила все листки, которые исписала за эти дни, и спрятала их в карман чемодана. И убрала в шкаф все остатки продуктов. И было у нее при этом странное ощущение, будто прячет она следы своего греха. Сама перед собой нагрешила, теперь вот расплачивается…

И после этого она уже начала делать все по привычному и отработанному плану. Проснуться. Умыться. Причесаться. Одеться. Выпить кофе в ресторане…

И она шла в ресторан уже той женщиной, которая приходила в него на протяжении всего ее пребывания в этом городе.

Закрытая, бесчувственная, холодная женщина села за свой столик на свое привычное место. И также, как десятки раз, она безжизненным голосом, не глядя на официанта, заказала себе кофе, и, пока кофе готовили, просто сидела и отстраненно смотрела на уже привычную картину. И она ни разу не взглянула в сторону официанта, как раньше, когда не замечала его. И сейчас его не было для нее в ее жизни.

И она выдержала этот день в лучших своих традициях. И обедать пошла в тот же ресторан. И таким же бесчувственным голосом сделала заказ. И с таким же отстраненным видом ждала, пока ей принесут еду. И, когда он все же попытался заговорить с нею, сказав со своей вкрадчивой интонацией:

– Сеньора чем-то недовольна?..

Она ответила ему своим холодным голосом, не глядя на него, как бы не считая его вообще достойным того, чтобы на него смотреть:

– Сеньора недовольна наглым поведением обслуживающего персонала…

Она сказала это холодно и презрительно. Но он, как будто и не поняв всей ее интонации, сказал:

– Да, к сожалению, это иногда бывает… Но я сделаю все, чтобы сеньора была довольна…

И непонятность этой фразы, какая-то ее двусмысленность, возмутили ее, но она ничем не выдала этого возмущения, мгновенно погасив его, и просто проигнорировала эту фразу, как если бы ее не слышала…

И она опять ушла, не глядя на него. И вернулась к себе. И просто сидела на террасе. И ни о чем не думала. Просто сидела, опустошенная и какая-то уставшая от этих усилий заставлять себя жить так, как она сегодня жила.

И она пошла спать. И заснула сразу, и спала, но как-то неглубоко, вроде бы и не спала совсем. И встала – не отдохнувшей. И первая мысль, которая пришла ей после сна, была такой: «Сейчас сделаю кофе со сгущенкой, горячий и сладкий, и там еще оставалась булка, завернутая в пакет, чтобы не сохла…»

Но тут же она, как бы проснувшись окончательно, сказала себе:

– Ты что, сдурела? Совсем сбрендила? Никакого кофе и никакой булки! Кончай эту самодеятельность… Кофе будешь пить в ресторане…

Она так и сделала, ничем не изменив распорядок своего дня. И опять – не заметила, не обратила никакого внимания, просто проигнорировала официанта. Потому что обслуга должна знать свое место.

И после этого пошла на свою обычную прогулку. И просто шла по привычному маршруту, смотря себе под ноги, и ни о чем не думала, только иногда – считала камни под ногами, просто так, чтобы чем-то занять свою голову. И как всегда, дойдя до лавки, в которой продавались сувениры из стекла, зашла в нее, встала у двери, и просто осмотрела все выставленные экспонаты – небольшие изящные витражи, вазы из цветного стекла, и посмотрела на низкий широкий столик, на котором всегда стояли несколько букетов тех самых стеклянных цветов. Она посмотрела туда – и уже не могла отвести глаз.

Потому что один из букетов был просто необыкновенным. В какой-то совершенной цветовой гамме, завибрировавшей ей, как будто бы задевшей ее сердце. Нежные пастельные цвета были у этих лепестков. И сочетание нежного зеленого и какого-то небесно-голубого цвета, и прозрачного розового, и теплого и какого-то размытого красного, сочетание цветов, как бы неподходящих друг к другу, создавало удивительную гармонию и целостность всего букета.

Лена подошла к столу и присела на корточки перед этим потрясающим букетом. И рассматривала его, не дыша. Совершенным был каждый цветок в этом букете. И совершенным было сочетание этих цветов. И она, с трудом оторвавшись от этой картины, спросила знакомую ей художницу, хозяйку лавки:

– Столько это стоит?

И та, удивленная ее вопросом, потому что уже и не надеялась, что эта посетительница когда-нибудь что-нибудь купит, назвала цену, и цена эта была высока, но ни секунды не раздумывая, Лена достала кошелек и стала отсчитывать нужную сумму, боясь только одного: что ей не хватит денег и она уже не успеет сегодня снять деньги со счета в маленьком филиале банка в местном отеле. А букет нужен был ей сегодня, сейчас, сию минуту. Она просто не могла уйти отсюда без него, как не могла бы здесь оставить часть себя.

Но денег хватило, и она с каким-то нетерпением ждала, пока хозяйка лавки снимала этот букет со столика и несла его к кассе. И ей даже не верилось, что теперь она, Лена, хозяйка этого необыкновенного, совершенного по своей красоте букета. И ей скорее хотелось взять его в руки и понести домой, и поставить на тумбочку у кровати. И она уже взяла в руки горшок, в котором были установлены эти цветы, как хозяйка спросила ее:

– Вам его завернуть?

Лена остановилась в недоумении, потому что сама не знала, нужно ли его заворачивать.

– А как вы можете его завернуть?.. – спросила она.

– Можно разобрать его на отдельные цветочки и завернуть каждый, а вы потом…

– Нет, нет, – торопливо прервала ее Лена, – не нужно, я понесу его так. Не нужно его разбирать на отдельные цветы… Может быть, когда я буду уезжать, вы мне его завернете…

И художница только согласно кивнула головой ей в ответ и, передавая букет в руки Лене, неожиданно сказала:

– Здесь каждый цветок сделан с любовью… Этот букет полон любви. С его приходом в вашу жизнь войдет любовь… Много любви…

И Лена просто улыбнулась в ответ на эти слова, улыбнулась как-то сдержанно, грустно, потому что все это уже было в ее жизни – любовь, много любви. Было и кончилось.

И она попрощалась. И всю дорогу домой шла с каким-то новым ощущением – как будто несет она что-то необыкновенное, что-то очень ценное, может быть, самое ценное, что есть у нее. И она не знала, откуда взялось это чувство, да и не хотела в этом разбираться.

И она поставила этот букет на тумбочку у свой кровати и легла на кровать, как есть, одетая. И просто лежала и смотрела, рассматривая каждый цветок – и весь букет. И было ей хорошо. Как будто что-то хорошее вошло в ее жизнь вместе с этим букетом. И она вспомнила слова художницы о том, что с этим букетом в ее жизнь придет много любви, и тут же отмахнулась от этих слов. Не ждала она любви. Не хотела и не ждала. И ждать ее было неоткуда. Но все равно приятно ей было, что цветы эти сделаны с большой любовью. И это чувствовалось в каждом цветке этого букета.

И опять вспомнились ей ее рассуждения, что, купи она тогда букет, что-то изменилось бы в том сценарии.

И подумала еще, что вот – купила она его сейчас. И может быть, тоже что-то изменится в сценарии ее жизни.

И ей не стало от этого страшно.

Она проснулась и ясно поняла, почувствовала эту женщину, героиню своей повести. Наверное, что-то приснилось ей ночью, но она не помнила своих снов, просто ощущала полную ясность, какая она, ее героиня. Как будто бы там, во сне, она познакомилась с ней, увидела ее живой, реальной.

И сразу захотелось писать, захотелось записать все свои ощущения, такими живыми они были, такими настоящими. Лене даже страшно стало, что она, не записав это сейчас, потеряет эти ощущения, эту живость – и уже не сможет все это восстановить.

И она вскочила, надела на голое тело первую попавшуюся майку, коротенькие шорты, достала из кармана чемодана все листки, так решительно спрятанные ею вчера, и как бы не признаваясь самой себе, что нарушает свои же решения, отложила в сторону исписанные листки, взяла стопку чистой бумаги, ручку, большую книгу, которую она подкладывала под листки, чтобы удобнее было писать, уселась в кресло на террасе и начала писать.

И образ этой женщины, милой и одинокой, но ждущей любви, верящей в любовь, чистой и наивной, получался у нее легко. И ей было хорошо это писать, и она, поглощенная тем, что писала, не думала о том, что опять делает что-то не то, опять отходит от своих правил. Образ этой женщины, ее интонации и осанка, ее манера наклонять голову, когда она слушала его, ее мягкая улыбка – все так увлекало ее, что она забыла о своем страхе опять стать живой женщиной, и становилась живой и чувствующей, уже была живой и чувствующей.

И когда она закончила описывать свою героиню, и набросала какие-то свои мысли о ней, ее проявлениях, который будут возникать по ходу повести, она испытала настоящий голод, здоровый голод здоровой женщины.

Был уже почти час дня, и она, еще даже не завтракавшая, так же просто, как начала писать, открыла шкаф, в который вчера спрятала все свои продукты, достала все, что у нее было, и просто сделала себе чашку ароматного и сладкого кофе со сгущенкой, и открыла банку рыбных консервов, и съела их с аппетитом, прямо из банки, запивая их кофе. И это было совсем неправильное сочетание, но было вкусно есть именно так, и нравилась ей сейчас собственная неправильность – так хорошо она писала сейчас, так ясно было все написанное. И что, не может человек побаловать себя и сделать то, что хочет? И она с таким же аппетитом доела сыр с плесенью, и булку, и, удивляясь сама своему аппетиту, закусила это парой шоколадных конфет из коробки.

И, наевшись, почувствовав себя совершенно сытой и довольной, просто легла спать, и заснула мгновенно, и спала спокойно и как-то светло, и что-то снилось ей хорошее, но только опять она ничего не помнила, когда проснулась, но, проснувшись, долго лежала и смотрела на букет, стоявший на тумбочке у ее кровати, и букет этот был таким нежным и таким теплым, как будто был живым, и распространял вокруг себя эту нежность и теплоту. И Лена подумала, что ее героиня – как этот нежный и теплый букет, и она вот так же, как Лена просыпается и подолгу лежит в постели и думает о чем-то, и мысли у нее светлые и прозрачные, потому что сама она – такая.

И тут же Лене пришла новая мысль: описать утро этой героини. Как она просыпается, какая она утренняя – свежая и чистая, и все ее светлые мысли показать, и ее ожидания любви. И тут же пришла другая мысль: показать утро этого паразита, который просыпается совсем по-другому и сам – другой. И весь цинизм его показать, и испорченность, и развращенность, и она стала думать, как это можно показать, чтобы стало понятно: с каким мерзким мужиком свяжется скоро эта милая женщина.

И Лене понравилась эта мысль – описать утро ее главных героев, показать их непохожесть, их разность, чтобы читатель уже знал, кто есть кто, а вот героиня – не знала. И это будет создавать напряженность, потому что всем уже будет понятно, что он – плохой. И будет ее жалко, и будет она вызывать сочувствие…

И Лена опять, как утром, вскочила с постели, быстро оделась и села в кресло, и стала писать, делая наброски, иногда прописывая целые куски, и было это так увлекательно – создавать ту нереальную жизнь, чтобы она становилась реальной, живой. И живая Лена сидела и писала – живо, ярко, и было ей самой интересно и легко.