Текст книги "Радужный воронёнок"

Бабушка читает молитвы

Бабушка читает молитвы.

Она православная, но в Библии всё налегает на Ветхий Завет. И самозабвенно воспевает Бога псалмами Давида. Каждый день она ходит в храм. А я – в школу. Встречаемся часов в пять, когда я возвращаюсь с продлёнки. Мы гоняем чаи, и я слушаю-слушаю бесконечные бабушкины истории о её житьё-бытьё, которые она достаёт наугад из книги своей жизни. Как фотографии из семейного альбома – нашей с ней реликвии в толстокожем с бронзовой застёжкой переплёте и выпавшей инкрустацией в форме розы с листьями. Какой была эта роза, мы так и не обсудили, что наводит меня на мысль о том, что этот альбом случайно попал к ней в лихие годы и в него чей-то нежной рукой были вставлены другие заветные снимки…

* * *

Один мальчик-экспериментатор купил в специализированном магазине на улице 25 Октября, что идёт от Красной площади мимо ГУМа, химический реактив. Он принёс его домой, в коммунальную квартиру на Малой Молчановке. Тёмной зимней ночью, чтоб никто не видел, полуголый, в одних сношенных тапочках и трусах, он проскользнул на кухню, усыпанную усатыми тараканами, сложил реактив в соседскую алюминиевую кастрюльку и стал его нагревать на горелке газовой плиты. Сначала раздалось шипение и пошёл едкий розоватый дым. И мальчику стало весело. Похохатывая и поёживаясь от обступившего его холода огромной коммуналки, он продолжал держаться за ручку кастрюльки, когда неожиданно кто-то за его спиной поднял язычок выключателя и кухня озарилась зеленоватым светом. «Лампочка, что ли, дурит? – подумал мальчик. – Чего свет-то зелёный?»

– А это потому, что дымишь розовым, – услышал он за спиной ответ на свои размышления, – да ещё мою кастрюльку взял, стервец такой, у меня прямо сердце во сне ёкнуло!

И он получил затрещину по затылку.

– Зачем вы мальчика обижаете, тётенька? – вступился за него перед соседкой Кирой Львовной вежливый голосок его одноклассницы Тани Громовой.

– А ты что тут делаешь, бесстыдница, в одной ночнушке? – парировала Кира Львовна.

– Я так, прогуливаюсь, видите, тётенька, ночь-то какая лу-у-унная! – восторженно протянула Таня.

– И правда лунная, – заметно помягчевшим утробным голосом подтвердила Кира Львовна.

Из кастрюльки начали выплывать, словно мыльные пузыри из бумажной трубочки, скрученной как-то мамой в раннем детстве мальчика, огромные прозрачные шары.

– Выключите свет, – посоветовала Таня, – и вы увидите, какие они красивые.

– Пожалуй, – охотно согласилась Кира Львовна и зашаркала обратно к выключателю.

И тогда мальчик на мгновение оторвал зачарованный взгляд от кастрюльки посмотреть, чего там такое за спиной происходит… И было на что посмотреть: Кира Львовна, вся в бигудях и замызганном своём халате, крутила задом к выключателю, а Таня Громова в короткой рваной сорочке стояла на жестяном карнизе и, как-то боком просунув голову в открытую форточку, смотрела на мальчика с живым участием.

Свет погас.

И в наступившей темноте светилась только Таня на окошке, в подбитой лунным сиянием и ставшей вдруг длинной и романтичной прозрачной тоге – да шары. Они действительно стали переливаться всеми цветами радуги, плотными рядами заполняя кухню сверху вниз.

– Я же говорила, – обрадовалась Таня. – Видишь, Володя, как красиво?

Мальчик очень удивился, потому что его не так звали. Но промолчал, потому что Кира Львовна вдруг ласково охватила его сзади и произнесла:

– Вовка, да неужто это ты? А я сзади тебя и не узнала. Прости меня, сынок! Как же мы давно не виделись-то с тобой! Как же я соскучилась-то по тебе!

А мальчик вдруг как-то совсем по-вовкиному ответил:

– Вы, мамаша, я вижу, очень-очень изменились. Раньше из вас слова ласкового не вытянуть, а теперь вот сынком меня называете.

– Да я же, миленький, с утра до ночи на заводе штамповочном. Вечером еле-еле до дому дотащусь, папаша твой мне ещё нервы мотает, всё душу свою, войною изувеченную, водярой промывает. А ты мне дневник с двойками суёшь. Ну как тут не погорячишься! Ты уж прости меня, сынок. За прошлое. Теперь у нас всё по-другому будет.

– Хорошо, прощаю, – соглашается мальчик. – Только вы меня теперь Вовкой не называйте…

– А как, как тебя называть теперь, сыночек? – спрашивает из-за спины Кира Львовна.

– А какое вам имя больше всего нравится? – вставляет вдруг из форточки Таня.

– Ну-у, – протягивает задумчиво Кира Львовна, всё ещё держа мальчика в объятьях, – мне всегда казалось, что я тебя Вовкой назвала, потому что мне это имя нравилось. А теперь вижу, что я ошибалась. Не подходит тебе это имя, да и я сейчас припоминаю, что в молодости мне другое имя нравилось. Но я постеснялась тебя так назвать.

– Так какое, какое же? – заволновалась Таня из окошка.

– Эдмунд! – выдохнула Кира Львовна. – Я его однажды от очень начитанной соседки нашей Софьи Михайловны услышала. Её, правда, потом посадили. Очень кроткая старушка была – целыми днями читала, читала. Вот её и посадили. Я и испугалась тебя так назвать, когда ты родился. Ненашенское это имя. А теперь вижу, что неправа я была. Может, и судьба у тебя тогда по-другому сложилась бы. Как ты думаешь?

– Называйте меня теперь, мамаша, Эдом, – предложил мальчик, потому что это имя ему вдруг приглянулось. – А вас-то мне как называть в свою очередь? У вас, может, тоже какие-то пожелания на этот счёт имеются?

– А тебе как хочется, чтобы я называлась, Эд? – спрашивает Кира Львовна, и при этих словах мальчик вдруг чувствует, как он превращается в Эдмунда с благородной душой.

– Я хочу, дорогая мама, чтобы звали вас Элеонорой, Норой! Вы согласны? – С замирающим сердцем ждёт он ответа.

– Как же мне не согласиться, если тебе это имя приглянулось. Ты меня назови, а я почувствую, моё оно или не моё. Я думаю, что ты должен был бы угадать. У нас ведь одна мечта, чтобы всё у нас с тобою хорошо было, сыночек! – растроганно соглашается Кира Львовна.

– Нора! Дорогая мама Нора! – всё ещё находясь в объятьях бывшей Киры Львовны, тепло произносит Эд.

Поворачивается наконец от полностью выкипевшей кастрюльки и видит перед собой легко танцующую над полом (потому что ведь невозможно, чтобы активизировавшиеся в темноте тараканы бегали теперь по ногам) бесплотную прекрасную зрелую женщину и сразу же угадывает в мягких её чертах маму Нору. Уже нет нужды в объятиях, потому что они так близки, так родственны друг другу.

– Послушайте, – вдруг доносится до них призыв со стороны окна, чудом успевший пробиться в их общее плотное пространство любви.

Это Таня Громова, лунатик 4 «Б» класса. Её голова плотно засела в форточке, и уже надо же что-то делать – нельзя же вот так стоять и стоять на карнизе, можно же и простудиться. Ведь зима же!

– Послушайте, дайте и мне какое-то имя! Может, я тогда тоже стану как вы и выдерну наконец из форточки мою застрявшую голову, – предлагает она.

– Конечно же, конечно, мы сейчас поможем! – с готовностью отзывается мама Нора. – Эд! Давай откроем окно – как я сразу, когда ещё была Кирой, не догадалась! Девочка совсем замёрзла. Да и как она там, бедняжка, оказалась? За окном!

– У вас теперь не получится окно открыть, – сообщает Таня, – вы оба бесплотные. Давайте лучше имя скорее придумывайте, пока я не замёрзла.

– Я бы тебя назвал Ундиной. Вон как ты на фоне луны светишься! Ина! Согласна? – предлагает Эд.

– Согласна! – отзывается эхом и легко отделяется от окна Ина. – Идите сюда! – манит она их из кухни наружу.

И, слившись воедино, Нора и Эд без малейших усилий выплывают через форточку по лунному лучу в тёмное воздушное пространство, окутавшее город…

* * *

Наутро в квартире номер семь на четвёртом этаже одного из бывших доходных домов по улице Малая Молчановка в многодетной семье дворника Ивана Кузьмича недосчитались девочки Тани. Пропала девочка, и всё тут. Ну, знали, что она странная была: сколько раз её с карниза снимали лунными ночами. Успевали, что называется, снять. Стоит себе, в струночку вытянулась, нос по ветру держит, балансирует, как циркачка на канате, на краешке карниза. Один раз даже как-то на соседний перешагнула.

– Жуть меня сквозь сон взяла, – рассказывала наутро на кухне соседка Шура, – открыла я глаза, а в окне, господи боже, она! Стоит себе в одной сорочке. Хорошо, что я про эти Танькины номера знаю. А если бы какой-то другой человек на моём месте оказался? Да и заорал бы от ужаса? Ясное дело, девка б очнулась и как пить дать разбилась бы вдрызг.

– Ну где она, дура такая, шастает, – причитает Танина мать Матрёна Филипповна. – Ушла-таки, упустили девчонку-у-у! – уже от ужаса начинает она подвывать.

– А вы на асфальте-то посмотрели? – осведомилась её сестра Степанида. – Я извиняюсь, конечно, за такой вопрос.

А в это же время в соседнем подъезде дела обстояли покруче. Туда милиция приехала, потому что её жители с седьмого этажа вызвали. Да и как не вызвать, если вся кухня обуглилась, будто в неё снаряд попал. Шкафчики деревянные с занавесочками на полках с посудой дотла сгорели, кастрюльки со сковородками и чугунными утюгами и утятницами оплавились. А общественную газовую плиту разворотило этим самым снарядом в самую серёдку так, что ножки кверху торчат, а духовку наружу вывернуло. Когда дознание началось, заметили, что двое человек пропало. Кира Львовна из последней комнаты-малометражки, одинокая озлобленная дама, два года назад похоронившая мужа и сына, что на грузовике папаши подпившего на дачу поехали и не доехали – на переезде их поезд смазал. И пацан-второгодник, Сергунька-алхимик, как его в квартире называли за большую его любознательность по части химии, который с бабкой глухой, Семёновной, проживал, потому что мать померла, а отец сидел.

Акты составили – и о взрыве газовом, и о пропаже химика-малолетки и Киры Львовны. К обеду из ЖЭКа общие работники и маляры пришли: почистили всё это безобразие, замазали стены зелёной масляной краской, потому что побелка копоть въевшуюся не брала. К вечеру завезли новую плиту, поменяли газовый шланг, а уж остальное – шкафчики, посуду – это уж сами, это к коммунальному хозяйству отношения не имеет.

Погоревали жители двух квартир, каждый о своём: кто о шкафчике, а кто о без вести пропавших. Но ведь не впервой люди-то пропадали в инженерном доме. Вон сколько их на «воронка́х» при Сталине вывезли. И ничего: все живы, дом стоит, Москва стоит, Россия-матушка вон как широко раскинулась, Земля крутится. Чего вам ещё-то надо? Достали уже со своими воспоминаниями! А как же раньше-то, в Средние века при инквизиции, а Китай, а Камбоджа, а Вьетнам, а Африка, а майя и конкистадоры наконец? Что вы заладили – «ГУЛаг-ГУ-Лаг»? Что это, впервой, что ли? Что вы там, господа хорошие, в Европе да в Америке, прикидываетесь? Вы своих ведьм да индейцев посчитайте, устроители демократии. А то вон евреев жгли в топках, жгли, а потом великий прочищенный германский народ квоту израильтянам дал: валите, мол, евреи, к нам, мы вам численность довоенную восстановим! Нечего прикидываться – нету её, демократии! И никогда не было. Ведь же плодятся человеки яко мыши! Кто же их прореживать будет, как не сами человеки? Иначе же они всю «капусту нашу пожрут». Вот мы их кого в богадельни, кого на войну, кого на трудовой фронт, а кого по лагерям и распределяем, а кого – в огне чистой веры палим. Ведь они как мыши плодятся, а как их прокормить-то, Господи? Да болеют беспрестанно. Как их, Господи, вылечить-то всех? Да ещё и мрут, мрут как мухи, Господи! Как их всех хоронить-то и где? Уж и места не осталось! Мы их давно в одни и те же могилы кладём, а они всё мрут да мрут. Вот то ли дело война или лагерь. Там тебе жах напалмом – и никаких расходов. Печку открыл-закрыл, да ещё и пепел – поля удобрять. Эх, красота!

А вы там о какой-то Тане Громовой, Сергуньке-алхимике да стерве Кире Львовне беспокоитесь. Туда ей и дорога! Зато комната освободилась и в неё Михал Михалыч, старый коммунист, свою дочу с молодым мужем-лимитчиком расширит. Жаль, конечно, Таню да Сергуньку, но с другой стороны, может, оно так и лучше для них. А то кто знает, может, из неё проститутка какая-нибудь получилась бы – чего она всё в ночнушке-то одной шастала? А он, может быть, террористом бы стал – нездоровое это его увлечение химией было. В общем, погоревали три дня, а на четвёртый успокоились. Год-два – вообще всё быльём порастёт. Доча Михал Михалыча наследника родит. Бабка Сергуньки помрёт, и ещё комната освободится. А Танькина мать следующего оглоеда на свет произведёт. Чего ж вам ещё надо-то?

Чего вам всё не живётся-то? Всё пишете, пишете. А Земля-то крутится. Всё одно конец всем. И музыкам вашим, и книжкам вашим дурацким. Сочинители тоже, писаки! До всего вам дело есть. Всюду свой нос суёте. Жизни они захотели. Лирики-романтики! Да жизнь – ГУЛаг, и не где-то там в Сибири. Тут ГУЛаг, везде ГУЛаг. Э-эх! Дураки вы!

* * *

Но больше всех горевал о пропаже 4 «Б» класс. Многонациональный наш четвёртый класс. Значит так: не считая монголов, детей посольских и постпредовских – татары, белорусы, украинцы, евреи и русские наконец. Один венгр, один полукитаец. Да, в общем-то, все вышеперечисленные – полу-. Откуда же целому взяться? Поди, не в лаборатории живём, мы ж живые – всего попробовать хочется.

– А давайте денег соберём на цветы, – предложила на совете отряда Ирочка Ланцелот.

– Не понял, на какие цветы? – протянул с последней парты Сидоров.

– Ну, на похороны, – добавила Ирочка.

– Да какие похороны! Они ж живые, просто пропали без вести, – возмутился Сидоров, потому что у него заболело за друга Сергуньку.

– А я слышала от бабушки, а она слышала от подруги из ихней квартиры, что всё равно хоронить будут… пустые гробы-ы-ы! – вдруг оживилась сплетница Катя Фролова.

– Но это же не по-человечески, – ужаснулась маленькая Вика Воробейчик, округляя свои миндалевидные глазки.

При этих словах Вики лопнула банка с водой для полива цветов и закапало с подоконника на пол.

– Батюшки, я сейчас-сейчас тряпку принесу, – засуетилась староста Маша Соколова и рванулась в коридор взять из туалета деревянную занозистую швабру с рыжей, едко пахнущей тряпкой из дерюги.

В торце коридора застеклённая квадратами дверь. Маша бежит вприпрыжку и вдруг видит в угловом нижнем квадрате лицо мамы. Мама смотрит на неё задумчиво, не по-маминому, а как на иконах, к которым Маша прикладывается, когда бабушка тайно водит её в церковь – причащаться. Сегодня в классе опрос был: «Веришь ли ты в бога?» Листочки раздали. Сказали, что анонимно. «Только напишите одно предложение. Полный ответ. Можете его развить: почему верите?» Все пыхтели-пыхтели. А потом на переменке самый умный Алёша Перель говорит:

– И вы чего, написали? И полный ответ? И с примерами? Ну и дураки. Они ж вас по почерку вычислят.

Может, потому Маше мама привиделась…

А в классе от удара дверью – ей вслед – воцарилась вдруг тишина. От воды почему-то повалил пар. Зелёный.

– Смотрите, смотрите, – защебетала председатель отряда Мария Колокольчикова, одиноко сидящая в президиуме за учительским столом, семичленному своему активу, указывая дрожащим пальчиком на испарения, принимающие форму трёх фигур, – что это?

А все и так видели, что что-то неладное происходит, и ответить тоже не знали как. Фигуры держались за руки: одна, большая и статная, женская, другая вроде как молодой человек, а третья – девчушка какая-то за подол женской фигуры держится и дёргает:

– Мама Нора, мама Нора, я в школу ходить хочу. Отведите меня. Там ведёрки дают.

– Да не ведёрки, а пятёрки, – смеясь, отвечает большая фигура. – Ты у брата спроси: он в школу ходил. Он тебе расскажет, стоит ли.

В разговор вступает фигура юноши, которая плавает стоймя, как шар на верёвочке, над подоконником:

– Ина, да ничему они здесь тебя не научат, что теперь тебе нужно будет. Вон смотри, ты ещё не совсем уверенно в воздухе стоишь, всё за подол мамы Норы держишься. Этому они тебя не научат, потому что вообще в воздухе никогда сами по себе не плавали.

– Да, – подтверждает фигура мамы Норы. – Воздухом люди надувают воздушные мешки в своём теле, но не для того, чтобы летать, а для того, чтобы употребить его на всякую гадость, которую они перерабатывают, а после выдыхают смертоносный для них самих же газ.

Фигура Ины задирает задымившуюся вдруг голову вверх к своим спутникам и хнычет:

– Они что же, зачем же убиваются? Зачем же воздух едят? А-а-а, мне их жалко!

В этот момент дверь резко открывается и влетает Маша со шваброй. Фигуры вздрагивают и рассеиваются как дым.

– Вы чего? – спрашивает Маша, глядя на удивлённые лица членов совета отряда. – Белены, что ли, объелись?

Первой приходит в себя, как обычно, председатель отряда Колокольчикова:

– Та-ак, что у нас на повестке дня? А? Подготовка к Новому году. А мы тут чем занимаемся? Это всё Ланцелот с вечными жалостливыми предложениями. То к монголам сходить, проведать Нарантую. Видишь ли, она ногу сломала, так ей за это ещё и подарок подарить. А что подарили-то вы с Соколовой – лучше ничего не придумали, чем павиана? Ну, может, он вам и понравился как сувенир – тяжёлый, чёрный, позолоченный. Но это же вы представителям другого государства дарите! Вы что, вообще ничего не понимаете в дипломатии? Это что, намёк, что ли? А ты вообще, Соколова, чокнутая. Сама белены объелась. Ты что дедушке Ленину на столетие подарила? Опять же другого подбила на очередной свой заскок. Аньку Петрову. Вы что с ней сшили?

– Мягкую игрушку, – оторопев от такого напора, вяло отвечает Соколова.

– Да не мягкую игрушку, а поросёнка вы сшили, дуры такие. В этот раз на что намекали? И кому – дедушке Ленину! Мы тебя, Соколова, на следующем совете отряда разберём! – потрясает пальчиком Мария.

И обращается снова к активу:

– А теперь давайте обсудим, сколько будем на Новый год собирать. А ты удались, Соколова. Ты староста и в совет отряда не входишь. Ты сюда вообще как просочилась?

– Я же убиралась. Ты что, забыла? – отвечает Соколова, возя тряпкой около подоконника. – И ты мне сама разрешила остаться. Но только чтобы я не слушала. Я и не слушаю, о чём вы там говорите. Больно надо… Чем вы тут, пока меня не было, ещё полили? Тряпка-то вон вся зелёная. Теперь как я её завхозу отдам? Придётся домой тащить. Отстирывать. Сама ты дура! – не сдаётся Соколова в вялотекущем конфликте с Колокольчиковой относительно того, кто главней – пролетариат или буржуазная партократия.

Потому что Соколова из рабочих, а у Колокольчиковой мать – секретарь районного комитета партии, и её поэтому председателем отряда сделали. Хотя с другой стороны, Мария – образованная. Она книжки читает всякие, и не по программе, «битлов» слушает и уже тусуется. Да и живёт она не в коммуналке, как все, а в отдельной квартире на Калининском, в двадцатичетырёхэтажке.

И, ворча себе под нос, Соколова скручивает тряпку в газету, запихивает её в портфель и гордо проходит сзади Марии, высунув ей в спину язык. Оборачивается уже в двери:

– До свиданьица! – И хлопает дверью.

Ирочка оглядывается. Все ведут себя как ни в чём не бывало. «Значит, показалось», – облегчённо вздыхает она.

* * *

Маша Соколова как всегда вернулась из школы поздно. То у неё уборка, то по дороге замотается. И как всегда её встречает бабушка. После обеда Маша спохватывается о тряпке. С газетным кульком под мышкой проскальзывает она в тёмную комнату, снимает жестяной таз с гвоздя и юркает в ванную. Вываливает тряпку в таз; гремя, спускает его на дно ванны, точно под кран, и пускает горячую воду.

– Процесс пошёл, – замечает она вслух. Опершись руками о край ванны и наклонясь вперёд, заворожённо глядит на воду.

Зеленоватые пары поднимаются вверх к её лицу.

– Чем это пахнет? – снова вслух спрашивает себя староста 4 «Б» класса. – Чего это они в банку напихали, паразиты такие! – теперь уже отстранившись и воткнув руки в боки, по-бабьи, возмущается она.

– А это они, деушка, с перепугу напихали, – отвечает ей скрипучим голоском маленькая, размером с пятилетнего ребёнка, сухонькая старушонка, примостившаяся на доске, перекинутой в качестве сиденья поперёк ванны с одного её края на другой.

– Подь сюды, красавица, шо покажу-у-у, – манит она Машу.

Маша пододвигается к старушонке.

– Гляди! Вишь? Отсель гляди. Да не туда, а в таз гляди! – прихватывает она Машу со спины за плечи и слегка оборачивает к тазу.

Вода в тазу уже совсем зелёная. Бурлит как в чайнике. Пар валит густой-прегустой. Вот он рассеивается, и на месте таза Маша видит лаз.

– Ну, чего стоишь? Ступай, коль жить не надоело. А то ить прочтут твоённое сочинение о религии, да ешшо те павиана с поросёнком припомнят! И поминай как звали: с утра в школу вышла наша Маша и потерялася. Ну, ступай, авось хуже не будет!

– Да я боюсь, бабушка. Может, вы первой пойдёте, дорогу покажете? – хитрит Маша, наслушавшись сказок про Бабу-Ягу.

– Мне туда нельзя. Я – нечистая. Я тута с вами, с людями, живу. Хорошо мне с вами. Уютно. А та-а-ама, – протянула она, – я и сама не знаю, шо там. Токмо мне туда не велять. Енти, как их, Сторожа!

Маша, видя безысходность своего положения, а заодно и безотрадность своей жизни – с утра до ночи одно и то же, да форма эта трёт во всех местах, и галстук гладить надоело, да Колотушкина эта Колокольчикова достала до жути, да всё одним цветом, серо-пресеро, да и любви, наконец, никакой, потому что влюбиться-то не в кого: был один Сергунька, да и тот сплыл – короче, видя всю безнадёгу собственной жизни, она решается спуститься в лаз одна.

– Ладно, спущусь, только вы моим скажите, чтобы не волновались. Я быстро. Туда и обратно! – говорит она старушонке и, нащупав в лазе жёрдочку, опускается на неё.

– Давай, давай, – подбадривает её старушонка, – не дрейфь! Скажу – шо не сказать? Я люблю людей обнадёживать. Мошт, и вернёсся када. А не вернёсся, значит, так те на роду было написано, – вылезая из ванны, резюмирует старушонка.

Таз затягивает водой. И старушонка начинает увеличиваться в размерах, одновременно превращаясь в полноценную, полногрудую, можно даже сказать статную, Машину соседку по квартире Евдокию Михайловну, про которую бабушка Маше не раз говорила, что она ведьма.

Евдокия Михайловна выливает воду из таза, открывает дверь в коридор: никого нет! – и быстро преодолевает расстояние до кухни. Там с треском распахивает заклеенное окно, вытряхивает тряпку наружу, закрывает рамы одну за другой и, наконец, вешает тазик на корабельный гвоздь, вбитый под прямым углом в стену. Затем стучит в дверь комнаты Соколовых и, приоткрыв её, сообщает Машиной бабушке:

– Пелагея Михайловна, я сейчас вашу Машу на лестнице встретила. Она просила вам передать, что за тетрадками в Дом книги пошла. У неё тетрадки кончились.

– Хорошо, хорошо! – слышит она мягкий голос из глубины комнаты. – Только чего она мне-то ничего не сказала. Вот беда, совсем от рук отбилась…

* * *

А в это время зелёная дерюжная тряпка, сразу же застывшая на морозе, планировала, как фанера, над загаженным голубями двором-колодцем дома номер восемь по Большому Ржевскому. А на ней удачно примостились мама Нора, Эд и Ина.

– Мама Нора, – спрашивает Ина с любопытством, – а с Машей Соколовой что случилось? Её что, Евдокия утопила?

Ина расстраивается только из-за глобальных катастроф. Это главное, чем занято её сознание, а к личным трагедиям она теперь испытывает лишь любопытство.

– Что тут такого интересного? – недоумевает Эд, не проявляя сочувствия к случившемуся, потому что он не может реагировать на сложные переживания. У Эда осталось только чувство прекрасного.

– Ну, я думаю, что она в другой мир ушла. А какой он, я не знаю, – отвечает мама Нора, любовно глядя при этом не на Ину, а на Эда.

– Главное, что мы с тобой вместе! – обращается она теперь к нему, обволакивая его собою. Мама Нора – это сплошная любовь к Эду.

Ветер подхватывает дерюжный ковёр-самолёт и несёт его вверх…

* * *

В сущности человек чувствует себя таким, каким мысленно сам себя себе представляет. Ну, положим, ты чувствуешь себя очень, ну очень значительным. И это потому, что видишь себя полководцем на белом коне. Каждый твой взгляд, каждое движение преисполнено величием и тяжестью власти. Вот ты сошёл с коня и идёшь по плацу. «Равнение на генералиссимуса-а-а!» – проносится над строем…

Но на самом деле ты дворник Иван Кузьмич. Сейчас пять утра и ты гребёшь снег лопатой. А в темноте под фонарями кружит бесконечный снег. Большая же Молчановка в этой части упирается одним боком в школьный двор, и надо успеть к началу занятий тротуар почистить, чтобы дети и ихние мамаши или гувернантки с утра, а в обед ихние дедки-бабки и опять же гувернантки не падали. И мостовую почистить, чтобы ответственные работники из двух двадцатичетырёхэтажек, вклинившихся своими задами по обе стороны от инженерного дома, а фасадами выходящие на главный проспект страны, вовремя на «победах», «Волгах», «чайках», «мерседесах», «джипах» и ещё бог знает на чём по министерствам и фирмам разъехались. Вовремя! Потому Иван Кузьмич, от которого всё это зависит, чувствует себя генералиссимусом и козыряет рассеянно время от времени построенным им вдоль дороги мерцающим в полумраке сугробам.

Неожиданно обыкновенное утреннее самочувствие Ивана Кузьмича рассеялось, потому что он вдруг вспомнил про Танюшку. И тотчас же как-то сник, потом резко согнулся, будто его лопатой под дых ударили, осел на сугроб и заплакал.

– И на хрена я живу, – запричитал он. – Вот Танюшка счастливая – отмучилась. Не видит больше эти рожи. Чисти им, мети, а они на лимузинах. А кто, КТО ОНИ? Ведь вот Худоручков. Мы ж с ним за одной партой сидели. Ну и что? Чем он лучше меня? Чем красивше, чем умнее? Просто сунули его родичи по блату в МИМО, а я мимо. Потому что меньше мне с родичами повезло. Теперь вот ходит – пузо вперёд. Потому что, пока он в институте учился, они там все стусовались, как Союз развалить. Они и завод мой, где я у станка после восьмого класса стоял, развалили. И теперь я улицы мету за квартиру. Потому что с горя да с водки одна любовь. А от любви, как известно, дети рождаются. А им, как известно, где-то жить надо.

Снежок завился от порыва ветра, и неожиданно перед Иваном Кузьмичом появился ковёр-самолёт, а на нём три фигуры, сотканные из болотной поволоки, как определил он на глаз.

– Вы кто такие? – спросил, шмыгая носом, Иван Кузьмич, пытаясь подняться с сугроба.

Путешественники подплыли поближе, и фигурка, что поменьше, промолвила Танюшкиным голосом:

– Утрите, дяденька, слёзы. Дерюжкой. Ничего, что она тряпка половая и зелёная. Её Маша Соколова всё ж таки успела простирнуть. Да и в полёте дерюжка пообветрилась, а вот этот краешек совсем пообмяк: я его пальцами всю ночь разминала. Держалась за него, чтобы с аэроплана нашего не упасть.

Иван Кузьмич хотел заметить, что пальцев-то на фигуре не видать, но заботливый Танюшкин голосок так его растрогал, и особенно как дерюжку слёзы обсушить предложила, что, не помня себя от нежности, он начал свисающим краем ковра-самолёта размазывать слёзы и сопли по заросшему бородой лицу. И тотчас в ушах его словно начали лопаться шарики, голова пошла кругом и он почувствовал себя таким лёгким, что сразу захотел на ковре с незнакомцами покататься.

– А покатаете? – спросил он игриво, не узнавая свой голос. – А то я тут совсем заработался. Аж голова кругом пошла, – махнул он, не глядя, в сторону сугробов и лопаты рукой.

– Покатаем его, мам Нор! – вступился за Ивана Кузьмича Танюшкин голос.

– А как тебя будут звать? – спросила большая женская фигура. – Ты хорошо подумай, прежде чем имя назовёшь. Не торопись. Подумай, как ты хотел, чтобы тебя мама называла.

Иван Кузьмич призадумался. Ему очень всегда маршал Жуков нравился. И Кутузова он уважал. А Суворова так он просто по-солдатски любил.

– Искандером тебя, дяденька, звать будут! – обрадовалась, словно помогая ему с решением, егоза с голосом Танюшки. – Соглашайся, это очень правильное имя. Скан! А я Ина. А это мама Нора. А это мой брат Эд.

Растерявшийся слегка от такого оборота с именем, но решив, что Танюшкин голос не подведёт (да и имечко звучит вроде как по-иностранному!), Иван Кузьмич соглашается:

– Скан так Скан!

И в тот же миг ветер подхватывает его, как снежинку, и усаживает на дерюжку-аэроплан между мамой Норой и Иной.

– Хорошо-то как, – вдруг слышит он, как хором его новые попутчики радуются. – Вот теперь будет кому аэропланом нашим управлять. А то носит нас вторые сутки над городом. Никак пришвартоваться не можем.

– А до аэроплана ещё хуже было, – жалуется Эд. – Кто-то нас вон в том окне на втором этаже школы вспомнил – ну и мы тут как тут! А Ина маму Нору за подол дёрнула, и мы в банку с водой угодили. Хорошо, что банка тут же лопнула, а то бы нас по цветочкам разлили.

Скан представляет себя ответственным и за аэроплан, и за пассажиров, и за всё на свете и с новым, рождённым этим представлением чувством, подхватив аэроплан своей туманной сущностью, тянет его за собой, устремляясь по направлению к Кремлю…

* * *

Маша Соколова потеряла счёт времени.

– Сколько мне ещё тут сидеть, в этой мышеловке? Когда уже за мной придут? – проговорила она самой себе вслух. – Вот опять кто-то мыться пришёл. Не буду же я на них снизу смотреть. На их голые тела. Мне это неприятно. Но хорошо ещё, теперь светло и видно. А то как вначале было – тьма-тьмущая и дышать нечем. Потом хорошо, что мышь пробежала да и дырку вон в том верхнем углу прогрызла, всё какой-никакой лучик! Лучик рос да рос, да и вырос. Теперь-то я вижу, что в банке сижу.

Положение Маши Соколовой было незавидным. Она действительно сидела в прозрачной ловушке, верхом которой было дно ванны её коммунальной квартиры, а низом – потолок над ванной комнатой квартиры этажом ниже. Хочешь вверх смотри, а хочешь вниз – всё одно: голые люди моются.

«И как это меня угораздило, – думала она с грустинкой. – Зачем я эту Бабу-Ягу послушалась? Сейчас бы бегала себе на свободе – в школу, из школы, с бабушкой чаи гоняла, влюбилась бы в кого-нибудь! А теперь вот сиди в четырёх стенах, смотри, как голые люди моются. На прелести их. Ну не люблю я на голых смотреть, не люблю! Чего привязались-то? Сторожа или как вас там!»

При этой последней её мысли – обращении к Сторожам стеклянная капсула, в которой она сидит, начинает плавно отделяться от расширяющихся уже утробных переборок дома. И по образовавшемуся проходу устремляется наружу. Туда, откуда льётся ей навстречу ослепительный свет.

– Не хочу я туда, – хнычет Маша. – Мне и здесь хорошо: сухо, тепло, светло, и клопы не кусают.

Но прозрачная капсула неотвратимо плывёт вперёд. Плывёт и плывёт. Пока не упирается в невидимую стену. Маша оглядывается, смотрит по сторонам. Всюду видит она подобные капсулы. Только их стены отражают свет, и никак не удаётся рассмотреть, что там внутри. Все эти летательные аппараты выстроились, насколько глаз хватает, перед невидимой стеной и чуть покачиваются, ожидая чего-то. Маша перестаёт суетиться, привлечённая величественностью зрелища, участницей которого является и она. Её капсула вдруг кажется ей таким приятным местом обитания, и она уютно располагается в ней, свернувшись калачиком, уже обжатая со всех сторон её прозрачными стенками…