Текст книги "Красивые души"

2.2

Каору примчался в больницу прямо из аэропорта. Вся семья Токива стояла у постели бабушки. Ее как раз перевели в обычную палату из отделения интенсивной терапии. Она пока не пришла в себя, но врачи говорили, что кризис миновал. Ее сердце, на несколько минут остановившееся, вновь пришло в движение, наверное, почувствовав привязанность к этому миру.

– Вот и я, – сообщил Каору спящей бабушке и поздоровался с отцом Сигэру и матерью Амико.

Поблагодарив Каору за скорый приезд, Сигэру объяснил, почему они позвали его: перед тем как лечь в больницу, бабушка хотела поговорить с Каору.

– Я не знаю, что бабушка хотела тебе сказать, но она настойчиво расспрашивала Андзю, что за жизнь ты ведешь в Нью-Йорке. Бабушка высоко ценила твое умение рисковать, но сильно волновалась за тебя.

– Да. Бабушка надеялась, что ты развлечешь ее в старости. Так что ты обязан выкинуть что-то экстраординарное и порадовать старушку. – Мамору и тут не упустил случая издевательски переиначить чужие слова. Мама одернула его и стала расспрашивать Каору о занятиях с Попински, о том, становится ли лучше его голос. Андзю больше интересовала их совместная жизнь с господином Маккарамом. Члены семьи Токива абсолютно не изменились за эти пять с лишним месяцев, даже то, что бабушка была при смерти, ничуть не отразилось на них. Только Каору пребывал в другой реальности и, находясь в одной комнате с Токива, смотрел на них как будто издалека.

Бабушка выбрала момент, когда все Токива вновь собрались в ее палате, и пришла в себя. Первыми ее словами за трое суток были:

– А что это вы тут делаете? – Она произнесла это так четко и ясно, что все успокоились: бабушка окончательно вернулась к жизни.

– Бабуля, ты вернулась с того света? – беспечно брякнул Мамору, а бабушка ответила с серьезным видом:

– Никакого того света нет. А где Кюсаку? Опять по девкам пошел?

Бабушка пыталась отыскать в больничной палате своего мужа, который умер пятнадцать лет назад. Мамору покрутил головой и рассмеялся, обращаясь к Андзю:

– Все-таки она побывала на том свете.

– Мама, отец уже давно лежит в могиле. Опомнись, пожалуйста, – зашептал Сигэру на ухо бабушке, пытаясь вразумить ее.

Сначала она не соглашалась, повторяя:

– В какой такой могиле? – но затем лицо ее посветлело, она будто внезапно вспомнила о чем-то хорошем и добавила: – Значит, теперь я свободна.

Никто из присутствующих не понял, что она имела в виду.

Однако пятиминутная остановка сердца не обошлась для бабушки без последствий. Сначала никто этого не заметил, обманувшись ее четкой и ясной речью. Возвращаясь из краткого путешествия по тому свету, бабушка частично потеряла память и заблудилась в лабиринте времени.

События прошлого и позапрошлого года стерлись из ее памяти, а события двадцатилетней давности и довоенного детства так ярко высветились в ее сознании, будто случились вчера. Границы между прошлым и настоящим размылись, тот свет соединился с этим, и давно умершие внезапно воскресли. Бабушка забыла о смерти своего мужа Кюсаку. Сейчас, как и пятнадцать лет назад, она жила вместе с ним. В ее сознании муж, как всегда, непрестанно ходил по девкам, хотя все члены семьи, как один, убеждали ее в том, что дедушка умер. Бабушке это не нравилось. Говорить про живого человека как про мертвеца – дурно. Чем упорнее семья пыталась развеять заблуждение бабушки, тем больше она отдалялась от всех. Только Каору был исключением. Бабушка выбрала его своим единственным собеседником. Каору не пытался убить тех, кто жил в бабушкином сознании, а молча слушал ее истории. Бабушке нужен был слушатель, непредвзятый и прозрачный.

Каору на самом деле был прозрачным и непредвзятым. Бабушка забыла, что Каору взяли в дом Токива приемным сыном. В бабушкином сознании, где прошлое, когда был жив ее муж, непосредственно соединялось с Настоящим, существовали Мамору и Андзю. К тому же Мамору – мальчишка, которому еще не было и десяти, и Андзю, которой следовало ходить в детсад, неожиданно выросли и обращались с ней как с выжившей из ума старухой, с чем бабушка никак не могла согласиться. А Каору не присутствовал в бабушкиной памяти даже в качестве младенца. У нее не было третьего внука по имени Каору Токива.

Когда бабушку выписали из больницы домой, ее галлюцинации усилились, а рассказы стали совсем бессвязными. Сигэру это приводило в полное замешательство, и он поручил жене все заботы о своей матери. Амико также тяготилась бабушкиной беспомощностью и занималась исключительно тем, что распределяла обязанности между горничными и медсестрой. Мамору только подшучивал над старушкой, чтобы развеять скуку; Андзю гуляла с ней, угощала ее печеньем и сладостями, которые пекла сама, но при этом все время приговаривала: «Бабушка, ну приди в себя!», чего та терпеть не могла. Только ее третьему, несуществующему внуку удавалось общаться с ней, не испытывая никакой неловкости от бабушкиного восприятия времени. В ее глазах Каору становился то старшим сыном господина Отомо, тридцать лет назад жившего поблизости, то сыном ее старой подруги по женской школе, то одноклассником Сигэру.

Разговор с умершими… Этим умением Каору обладал с детства. Он любил одиноко играть в безлюдном парке, потому что вызывал отца и мать с того света к «стене плача» рядом с горкой и тоннелем. Когда бабушка звала умерших из далекого прошлого к себе в чайную комнату, в настоящее, Каору не испытывал никакого неудобства.

Однажды бабушка сказала, смотря на свое отражение в зеркале:

– Ох, что случилось. Какая я стала старая, дряхлая. Больше не смогу и показаться ему. – Она потрогала обвисшую кожу на щеках и подбородке и, вздыхая, куда подевалась девушка, которая была здесь вчера, стала накладывать косметику. Выбелила лицо, как гейша, накрасила губы ярко-красной помадой, а потом и забыла, что решила накраситься, бросила все и стала смотреть на далеких, видимых только ей призраков.

Ночью из бабушкиной комнаты слышались стоны. Весь день ее окружали прекрасные тени прошлого, но по мере наступления вечера она начинала жаловаться, а когда сгущались сумерки, жалобы превращались в проклятья. Клубившиеся в ее памяти злость и ненависть мешали ей спокойно уснуть.

Бабушкины проклятья в основном были адресованы мужчинам.

– Глупые мужики… Им все одно, лишь бы выпить, подраться да швырять деньгами. Их политика – это пирушки и банкеты, война – азартные игры, а коммерция – драки. Они рубятся без устали, а если что-то идет не так, как им хочется, спускают всех собак на женщин. Ну а когда у них вообще перестает что-нибудь клеиться, они заставляют женщин улаживать их дела и утирать им сопли. Вот она, мужская гордость! Вот она, сила! Только благодаря женщинам сохраняется мир и поддерживается власть. Склонили бы головы перед бабами! Надо бы им хорошенько понять, что будет, если женщина даст волю своему недовольству. В любой бабе есть кровавый источник Он копит в себе недовольство десять, двадцать лет, а потом закипает. Приходит конец терпению, и кровавый источник с пеной вырывается наружу. И тогда никто не может остановить его. Мужики бледнеют, власть шатается, страну трясет.

Каору молча слушал это похожее на пророчество бормотание.

В каждой женщине есть кровавый источник. Если это правда, значит, его прабабка Чио-Чио-сан перед смертью дала ему вырваться наружу. Но и Нами, родная мать Куродо, и Наоми, его приемная мать, умерли, так и не дав волю своему кровавому источнику. Да и родная мать Каору Кирико тоже не сделала ничего такого, чтобы он забурлил в ней.

2.3

Однажды бабушка позвала Каору:

– Сигэру!

Она пригласила его к себе в комнату и спросила:

– Что ты хочешь сделать с домом Токива?

Он хотел было сказать, что он – Каору, а не Сигэру, но какой смысл называть имя несуществующего внука? И он ответил, превратившись в Сигэру:

– Жить только ради зарабатывания денег неправильно.

Услышала ли бабушка его слова, непонятно. Она сидела, утопая в подушках дивана, и сверлила взглядом пространство.

– Я хотел бы жить только ради одной женщины.

Каору было интересно, что скажет бабушка, и он произнес эти слова из любопытства. Бабушка пристально посмотрела Каору в глаза, и вдруг выражение ее лица изменилось, будто она что-то вспомнила. На мгновение казалось, что в ней появилась увлеченность юной девушки.

– Мне тоже хотелось встретить такого мужчину, который бы жил любовью, что бы ни случилось: начнись ли война, разразись ли финансовый кризис, разорись ли компания… Если ты говоришь серьезно, делай как тебе хочется. Это гораздо лучший выбор, чем зарабатывать деньги или заниматься политикой. Только сын может разрушить то, что создал отец. Но тогда, Сигэру, твоя любимая должна быть женщиной, которая позволит своему кровавому источнику вырваться наружу. Я упустила этот шанс. Если бы я тогда любила его сильнее, если бы поддерживала его, я бы сейчас так не пачкала свою старость. Да и Япония была бы, наверное, гораздо лучше. Обидно. Тебе, Сигэру, вряд ли понять, отчего у меня так муторно на душе.

Что хотела сказать бабушка своему сыну Сигэру? Может быть, по ее сознанию, не отличавшему Сигэру от Каору, бродила тень мужчины, которого она когда-то любила? Кажется, она говорила совсем не о Кюсаку Токиве. Кюсаку играл исключительно роль объекта бабушкиной ненависти. До сих пор она никому не могла открыться, но, похоже, бабушка втайне продолжала жить любовью, которую не могла забыть, даже если бы захотела. Остановка сердца дала осложнение на мозг, теперь бабушка освободилась от цензуры, которой подвергала свою память, и запечатанная история ее любви возродилась четко и ярко. У бабушки больше не было обязательств сохранять тайну.

– Расскажи мне о нем. Кем он был? – Каору не мог удержаться от соблазна хоть одним глазком взглянуть на бабушкин кровавый источник.

– Его преследовала тайная полиция. В Канде.[8]8
  Кандя – район Токио.


[Закрыть] Я пошла в магазин «Марудзэн» забрать пластинку, которую я заказала. Слегка задев меня, он пробежал мимо, в сторону Комагавадай. Догонявший его полицейский столкнулся со мной, я уронила добытую с таким трудом пластинку, и она разбилась. Мой любимый Шопен в исполнении Корто! Полицейский заорал: «С дороги!» – оттолкнул меня и побежал дальше, вслед за ним. Пластинку было не вернуть. Плача, я собрала осколки и пошла в храм Святого Николая. Молящиеся люди красивы. Я тоже помолилась – о том, чтобы полицейские не поймали его. Наверное, моя молитва была услышана. Я поехала домой, села в поезд, и, когда выходила на станции Ёцуя, он вышел из того же вагона, что и я. Встретиться два раза за один день в огромном Токио – больше, чем простая случайность. Наверное, пробегая мимо меня, он хорошенько разглядел мое лицо. «Мы снова встретились», – сказал он мне. Я пожаловалась, что полицейский разбил мою пластинку, и сказала: «Все это из-за тебя, потому что ты убегал от полицейского». Он рассмеялся и пообещал склеить пластинку. Никогда раньше я не видела социалиста с такой доброй улыбкой. Я молча отдала ему осколки. Он спросил, где я живу, и пообещал принести пластинку через несколько дней. Во мне начало зарождаться непонятное чувство. Он, как и обещал, принес мне домой в Ёцую пластинку, аккуратно склеенную желатиновым клеем. Я сказала, что хочу отблагодарить его, и спросила, где он живет. Я хотела написать ему стихотворение. Отправила бы его письмом, чтобы и он стал одним из читателей моих стихов. Кровавый источник пробудился. Вокруг пронзительно восхваляли свободную любовь. Те, кто занимался ею, побаивались посторонних взглядов, но гордились собой: смотрите, какие мы передовые и новомодные. Свободная любовь пьянила воображение девушек, еще не знавших любви. Он сказал: «Любящие мужчина и женщина равны». «Врет наверняка», – подумала я. Но именно это и притягивало. Мне не хотелось становиться такой, как мать, и я решила ему поверить… Он жил, меняя одно за другим свои тайные убежища. Мои стихи всегда доходили до него через его друзей. Я написала ему: «Если бы я могла быть с тобою рядом, я помогала бы тебе в твоем опасном деле», хотя и не понимала, что он собирается сделать. Он говорил: «Государство не нужно. Капитал не нужен. Теперь студенты, женщины, рабочие, люди искусства будут противостоять государству и капиталу».

События полувековой давности в один миг превращались в события прошлого месяца. Бабушка увлеченно рассказывала, взгляд ее был обращен в пустоту.

– Его надо было защитить. Я хотела спрятать его в надежном месте. Тогда мы смогли бы встречаться. Больше всего мне хотелось поселить его у себя в комнате. Но это была несбыточная мечта. Я поплакалась любовнице отца. Она могла меня понять. Может, ее мучила совесть? Ей хотелось что-то сделать для меня. Она спрятала его в доме, который отец приготовил для нее. Дом отцовской любовницы стал местом наших свиданий. Почему я отважилась на такое? Меня тоже пьянила революция, которую провозглашал он. Он не мог быть вечно со мной. Пока не изменится мир, он вынужден скрываться. Когда я думала об этом, час, проведенный вместе с ним, равнялся году обычной супружеской жизни. Я берегла каждую минуту, каждую секунду, старалась полюбить его гнев и злость. Вскоре отец заметил неладное в доме любовницы. Сначала он подумал, что любовница нашла себе молодого ухажера и тайно с ним встречается. Ради меня она хранила молчание. Однажды отец нашел в ее мусорном ведре черновик любовного письма, написанный его рукой. В письме он прочел слова, обращенные ко мне. Наверное, имя мое тоже там было. Отец применил силу, чтобы заставить любовницу говорить. Когда я увидела ее лицо все в синяках, отец сделался моим врагом. Я больше не имела права подвергать ее опасности и все высказала отцу. Открыла, что у меня есть любимый. Отец спросил: «Какого он роду и племени, твой избранник?» Я ответила: «Он собирается изменить мир». – «Значит, тебя обманул анархист?» – спросил отец. «Нет, это общество меня обманывало. У женщины тоже есть право свободно любить, право изменить мир», – ответила я, а отец ударил меня по щеке и сказал: «Брось его, немедленно».

Оставался только один выход: бежать вместе с ним. Мне хотелось этого. Бегство стало бы нашим свадебным путешествием. Он тоже принял решение. Бегство будет последним взглядом на этот суетный мир. Любовница отца сделала нам подарок на прощанье. На ее деньги мы поехали в Атами. Притворились супругами, остановились в гостинице с горячим источником и, как безумные, предались страсти. Я никому бы его не отдала. Мне хотелось родить от него ребенка. Если бы мы подолгу оставались на одном месте, нас бы начали подозревать, поэтому мы переезжали: из Атами в Кавану, потом в Сюдзэндзи. Смешавшись с постояльцами провинциальных гостиниц, приехавшими лечиться на воды, мы провели там немалое время. Деньги заканчивались. Он стал беспокоиться за своих друзей, мучился тем, что бежал, выбрав любовь. Бывало, даже говорил, что, потеряв голову от любви, предал своих друзей.

Сладкий медовый месяц был недолгим. Я была счастлива от того, что он рядом, но он мечтал о большем, чем любовь. Мне хотелось хотя бы немного продлить наш медовый месяц, и я решила съездить в Токио за деньгами. Я могла довериться только матери. Тайком я вернулась домой и со слезами обратилась к ней. Мать просила меня не принимать поспешных решений, но все же, пожалев меня, ссудила деньгами.

Я тотчас же вернулась в Сюдзэндзи, но следом пришла беда. Мать встала на сторону отца и предала меня. Я была так беспечна, что не заметила шпика, следившего за мной. Мы даже не успели провести еще одну ночь вместе, как в гостиницу ворвалась тайная полиция, его схватили и увели. Все произошло очень быстро, пока я, ничего не подозревая, принимала ванну. Когда я вернулась в номер, там сидел мой отец. Как он мог продать его? Я набросилась на отца с упреками. Я даже осмелилась сказать: «Я больше тебе не дочь». Я думала, что и жить мне незачем, раз я навлекла на себя гнев любимого.

Отец силой забрал меня домой и посадил под домашний арест. У матери сердце разрывалось при виде того, как я провожу дни в рыданьях, и она заступилась за меня перед отцом. Отец пришел ко мне и предложил сделку. «Твоего ненаглядного еще долго будут гноить в тюрьме, – сказал он. – Наверняка его будут жестоко пытать. Если хочешь, ты можешь помочь его освобождению. Но для этого ты должна выйти замуж за другого и никогда больше не встречаться со своим любовником».

Я думала двое суток. Я никак не могла принять условия сделки, которые поставил отец, но и он не шел на уступки. Мать же волновало только одно: как бы ее дочь не покончила с собой. А мне стало все равно, лишь бы с ним все было хорошо. Я не думала о том, что будет дальше, и сказала отцу «Я сделаю все, лишь бы увидеть его еще раз». Прежде всего надо было освободить моего любимого из лап полиции.

Отец обратился за помощью к полицейскому начальнику, которого знал с детства. Нам позволили встретиться дома у любовницы отца. Я надеялась, что он обнимет меня, но он держался холодно. Сказал: «Я крыса, которую приручил твой отец. Забудь обо мне, я больше не люблю тебя». Я уверена, отец заставил его сказать это, а на самом деле он так не думал. Я умоляла его: «Скажи мне правду. Если ты не любишь меня, я не смогу жить». Тогда он сказал: «У тебя, должно быть, есть подходящий жених, вот и у меня в сердце есть та, кого я тайно люблю».

Вошел отец и сказал: «Никогда больше не появляйся перед моей дочерью». Он кивнул головой и вышел из комнаты. «Видишь, что он за мужик. Забудь о нем», – отец обнял меня за плечи.

А потом он сказал: «Я выполнил то, что обещал тебе, теперь твоя очередь. Выходи замуж за старшего сына дома Токива».

Бабушка закончила рассказ о своей любви, случившейся пятьдесят с лишним лет тому назад. Плача, она обратилась к Каору.

– Прости меня, Сигару Я не любила твоего отца. Я вышла замуж за Кюсаку и родила тебя, чтобы забыть своего возлюбленного. Сигару, прости меня.

– Я прощаю тебя. Ведь ты была верна своей любви.

– Прости, Сигару, прости.

– С тех пор ты ни разу не виделась с ним?

– Мы разговаривали по телефону, всего один раз. Уже после войны. Он увидел меня вместе с тобой в холле гостиницы «Империал». Я его не видела. Ему должно было быть около пятидесяти, но я помнила его молодым, таким, как в дни нашего бегства. Его голос в телефонной трубке еще не утратил юношеских интонаций. «В молодости ты была красива, а теперь стала еще красивей, такой, пережившей войну, ты нравишься мне еще больше. Я и сейчас втайне люблю тебя», – сказал он мне. Я была счастлива. У меня перехватило дыхание, и я не могла сказать ничего путного. Положив трубку, я заплакала. На душе было пусто. Так пусто, что хотелось умереть.

Бережно хранимые воспоминания о любви были единственным, что давало бабушке силы. Память о коротком медовом месяце поддерживала жизнь в ее высохшем теле, похожем на узловатое дерево. Каору подумал: смог бы он оставить в памяти Фудзико столь сильные воспоминания о любви?

Неделю спустя бабушка умерла. Она прожила ровно месяц с того дня, когда на пять минут остановилось ее сердце. Может быть, эти дни были отпущены ей, чтобы она передала по наследству историю своей любви, случившейся пятьдесят с лишним лет назад, историю любви, о которой она никому никогда не рассказывала. Наверное, она сама назначила дату своей смерти: за день до этого она позвала к себе в комнату всех членов семьи и прислугу и сказала каждому краткие слова благодарности. Она сказала «спасибо» и Каору, продолжая по-прежнему считать его молодым Сигэру. Она думала, что третьего внука у нее нет. Ее совсем не смущало, что два Сигэру стояли друг напротив друга.

2.4

Хотя и казалось, что бабушка ничего не делает, но именно она была той осью, вокруг которой вращалась жизнь семьи Токива. После ее смерти в доме Токива наступил разлад. Отец организовал благотворительный фонд, за счет компании стал оказывать поддержку пианистам и певцам, особенно ему полюбилась одна певица – сопрано. Мать пустилась во все тяжкие. Небрежность Мамору в управлении компанией только увеличивала дефицит бюджета. Каждую ночь он шлялся по кабакам Гиндзы, разгоняя тоску. Каору стремился поскорее вернуться в Америку. Я же пыталась его остановить. Фудзико на самом деле превратилась в мою соперницу. Я уже не могла спокойно отпустить к ней Каору, как полгода назад, и готова была на все, что угодно, лишь бы он остался рядом со мной.

Отчеты Андзю заставили Сигэру думать, что Каору связался с дурной компанией, заразился странным фатализмом и ведет разрушительную жизнь панк-музыканта. Андзю тонко пользовалась отцовскими заблуждениями. Ее игра была задумана так, чтобы убедить отца в том, что от возвращения Каору в Нью-Йорк пользы не будет. Отец легко попался на ее удочку.

Однажды Сигэру неожиданно позвал Каору пойти с ним пообедать. Когда Каору пришел в указанный отцом ресторан традиционной кухни, его проводили в кабинет, заказанный на имя отца. Там его ждала женщина лет тридцати, назвавшаяся Ёсино Хосокавой. Каору полагал, что ему предстоит серьезный разговор наедине с отцом о будущем семьи Токива, но, кажется, у отца были совсем другие планы. Женщина показалась Каору похожей на девочку, певшую в детской передаче, которую он смотрел, когда был маленьким. Они представились друг другу, и Каору понял, что женщина – певица-сопрано, которой покровительствует его отец. Первое впечатление оказалось правильным: она действительно занималась музыкой. Чтобы скоротать время до прихода отца, Каору стал рассказывать, как он жил в Нью-Йорке и учился вокалу у оставившей сцену меццо-сопрано. Женщина улыбалась и слушала Каору, не сводя с него глаз. Наверняка улыбка не сходила с ее лица и в те мгновенья, когда отец грузил ее своими теориями. Каору решил выяснить до прихода отца, зачем тот устроил ему встречу с Ёсино Хосокавой, и спросил:

– Отец рассказывал вам какие-нибудь занятные истории?

– Занятные истории?

– О том, что я сын его умершего друга, о том, что моя родная мать была любовницей отца?

– Нет. А это правда?

– Да. Могу поклясться.

– Господин Токива просто попросил меня встретиться со своим младшим сыном.

– Ах вот как? Я сказал вам правду. Теперь, если вы не против, ваша очередь. Вы любовница отца?

Наверное, он застал ее врасплох, улыбка Ёсино Хосокавы застыла, глаза забегали. Каору пристально смотрел ей в рот, наслаждаясь тем, как меняется выражение ее лица. Пытаясь дать отпор наблюдавшему за ней Каору, она сказала:

– Какой ты жестокий, – и перешла в наступление: – А если бы я сказала: любовница, это бы шокировало тебя?

– Нет. Но знакомить любовницу со своим сыном – опасное дело. Отец, видимо, уверен, что я не треплюсь понапрасну. С братом он тебя вряд ли бы познакомил. Я могу сидеть здесь с тобой, потому что я не родной ему сын. Если отец тебя любит, может быть, ты родишь ему такого ребенка, как я. Вот он и хотел показать тебе образец, не так ли?

– Ты совсем молод, но можешь прочитать, что на сердце у человека.

– Я давно наблюдаю за отцом.

– Я ненавижу слово «любовница». Наверное, и твоя мать тоже его не любила.

– Музыкантам нужны меценаты. Мой родной отец тоже был музыкантом, так что мне хорошо это понятно.

– Ты тоже станешь музыкантом? Господин Токива надеялся, что мы с тобой найдем общий язык В некотором смысле у нас неплохо получается, правда?

Пока они обменивались улыбками, пытаясь догадаться, что скрывает маска любезности на лице собеседника, пришел Сигэру.

– О, да вы тут не скучаете. – Он ошибочно истолковал ситуацию в свою пользу.

Ёсино Хосокава не страдала отсутствием аппетита. Глядя на нее, можно было согласиться, что хорошо поесть – второе призвание оперных певиц. Сигэру явно наслаждался буйным аппетитом Ёсино Хосокавы. Несомненно, Сигэру привлекали женщины, являвшиеся полной противоположностью его супруге Амико. Он любил большую грудь Ёсино, его воодушевляла ее веселость, иногда переходящая в сумасбродство, поражал ее аппетит, она будто собиралась съесть все, что было в ресторане. Его супруга Амико не обладала ни одной из этих черт.

Во время еды Сигэру неожиданно заявил:

– Каору, ты больше не поедешь в Нью-Йорк. В доме Токива не любят фаталистов и игроков. Возвращайся в институт, чтобы получить хотя бы минимальное образование. Ты нужен семье Токива. Я не говорю тебе: бросай петь. Уроки вокала можно брать и в Токио. Я попрошу госпожу Ёсино заняться с тобой. А если хочешь, можешь учиться у ее преподавателя. Путь музыканта не закрыт для тебя, но необходимо застраховаться от случайностей. Откровенно говоря, мне бы хотелось, чтобы ты поработал в «Токива Сёдзи».

«А, вот оно что», – подумал Каору. Пользуясь стереотипами отцовских наставлений, Сигэру пытался отвести от себя любые подозрения, превратив свою любовницу в преподавателя по вокалу для Каору, и заодно отвлечь его от возвращения в Нью-Йорк, подкупив привилегиями второго сына семьи Токива. Что можно было ответить на это? Посмотрев в лицо Ёсино, Каору решил не церемониться:

– Я никому не скажу о твоей любовнице. А ты не станешь мешать моему возвращению в Нью-Йорк. Как тебе такое предложение?

Противник был не из легких. Именно поэтому нужно бить прямо в лоб. Однако Сигэру ответил так, будто предвидел реакцию Каору:

– Сделки не будет. Я никому не изменяю с любовницей.

Каору бросил взгляд на Ёсино: как она воспримет слова Сигэру, притворявшегося невинным ягненком. Она, похоже, была готова подтвердить эту ложь:

– Да, он никому не изменяет.

– Хорошо. Тогда я расскажу маме о нашей сегодняшней встрече, да?

– Не терплю шантажа. Ты понял меня? Я не собираюсь платить за твое молчание. Хочешь вернуться в Нью-Йорк – пожалуйста. Но мне придется предупредить отца Асакавы, чтобы тот позаботился, как бы ты не встретился с его дочерью. Мамору мне все рассказал. Хочешь пойти примаком в семью Асакавы? Если это правда, то мне грустно. Чем я занимался все эти годы? Воспитывал тебя для того, чтобы тебе в голову пришли подобные мысли?

Каору молчал. Что он мог ответить на эти слова, в которых слышалось: ты наплевал нам в душу? К тому же угрозы Сигэру не напугали его, а, наоборот, помогли ему накопить в себе злость. Какой вред Сигэру могли принести их отношения с Фудзико? Его слова – не более чем необоснованные упреки.

«Какая разница, что случится с домом Токива? Я все равно не останусь Каору Токивой. Когда-нибудь я опять буду Каору Нодой».

Ничего не говоря вслух, Каору склонил голову перед Сигэру. Когда он вновь поднял глаза, он увидел улыбку Ёсино Хосокавы. Почему-то ее лицо показалось Каору похожим на лицо его матери Кирико, которая улыбалась ему, сощурив глаза от яркого закатного солнца. Хотя Ёсино ни обликом, ни жестами, ни движениями не была похожа на его мать, она напоминала ее своей улыбкой. Вот почему Сигэру из всех кандидаток в любовницы выбрал именно Ёсино, подумалось Каору.

Говорят, многие мужчины выбирают себе новых любовниц, до мельчайших черт похожих на тех, кого они любили когда-то. Может быть, подобные пристрастия с рождения впечатаны в их подсознание? Проведя десять лет в поисках улыбки умершей любовницы, Сигэру в конце концов набрел на Ёсино Хосокаву. И у него, и у сына умершей любовницы возникал в сознании один и тот же образ.