Текст книги "Хорошие и плохие (сборник)"

А когда мы возвращаемся, Шарик весело, но требовательно глядит на маму, как будто говорит: «Ты видела, хозяйка, я старался… Корми меня».

И мама быстро проходит в дом и выносит ему большую дымящуюся миску с кашей.

Когда у нас появилась такса, мы поначалу думали, что чужую собаку она на участке не потерпит. Но Дуня сделала для Шарика исключение. Стоит нам увидеть в окна веранды, как Шарик неторопливой походочкой бежит от калитки к дому, и крикнуть: «Шарик!» – и Дуня с разбега распахивает дверь. На крыльце они и здороваются с Шариком. «Церемонно», как говорит мама, но «дипломатически вежливо».

Мы видим, как стареет Шарик. Каждый год, приезжая на дачу, мы замечаем, что он то на заднюю лапу прихрамывает, то улыбка у него без одного зуба…

Прошлой осенью мы хотели взять его с собой в Москву. Но потом вспомнили, что в дом Шарик не заходит никогда. А ещё мы вспомнили, как кто-то сказал о нём: «Собака, созданная для счастья».

А какое счастье Шарику в Москве, где одни машины и дома в шестнадцать этажей?.. Как ему без этого поля, без этих дорожек, без этой сторожки, где живут сторожа?

И мы не взяли Шарика. А на следующее лето его в посёлке уже не было.

У Жени день рождения в июле. Она вошла в калитку с большим воздушным шаром, который подарили ей соседи, а я поглядела в окна веранды и сказала маме: «Вот это шарик!» А Дуня вдруг залаяла радостно и дверь с разбега открыла…

И нам стало тепло-тепло. И хорошо до слёз.

В наше время

А ВОТ В НАШЕ ВРЕМЯ…

Мне очень не нравится, когда взрослые говорят:

– А вот в наше время…

Потому что дальше они обязательно начинают рассуждать о том, насколько в их время всё было лучше…

А так вообще мне нравится, когда взрослые о чём-то интересном вспоминают. И о том, что в Москве Олимпийские игры проходили, и о том, что девочки носили в школах коричневые шерстяные платья и черные фартуки. И что даже ноты приходилось переписывать когда-то от руки, потому что ксерокс ещё не изобрели!

Мне очень нравится, когда мама рассказывает о том, какое мороженое было раньше:

«За семь копеек – фруктовое.

И молочное за девять.

И пломбир за одиннадцать.

И стаканчик за тринадцать.

И шоколадное за пятнадцать».

Я спросила маму: как она помнит все эти цены? А она ответила, что цены никогда не менялись и во всех магазинах были одни и те же, поэтому она запомнила их на всю жизнь.

Мне нравится, когда бабушка показывает нам старые чёрно-белые фотографии, на которых много-много народу, и говорит:

– Ваш прадедушка, который родился в Суздале, был двенадцатым в семье…

Мне очень понравилось, как перед Днём Победы к нам в школу пришёл мамин дядя, дядя Андрюша, и стал рассказывать нам о Великой Отечественной войне. Когда началась война, дяде Андрюше было восемнадцать лет и его взяли на войну, прямо с исторического факультета университета.

Мой сосед, Колька Егоров, спросил его:

– А сколько человек вы убили?

Я Кольку локтем пихнула, а дядя Андрюша ответил:

– Я, ребята, связь налаживал.

А потом сказал, что война – это работа. И когда они в начале войны втроём через шоссе перебегали с катушкой и тянули провод, то из троих добежал только он один, потому что шоссе обстреливалось. И ещё он рассказал, что тогда его ранило осколком в ногу, только он сгоряча этого не заметил, а потом его отправили в госпиталь, а бинтов там не хватало, и ему прикладывали к ране мох.

Вот такая история мне нравится. Такую историю я понимаю. И помню каждое словечко.

Но когда Пётр Николаевич спрашивает меня на уроке истории:

– Шмелик, в каком году отменили крепостное право? – я молчу, как будто немая.

А Пётр Николаевич сердится.

ПЕРЕСТРОЙКА

Мои родители поженились в самом начале перестройки. У нас даже фотография есть, где они, молодые и весёлые, сидят на диване, а в углу их комнаты телевизор горит, и по нему показывают СЪЕЗД – огромный такой зал, в котором кто-то с трибуны выступает.

Папа тогда инженером был, а мама в институте ещё не работала, а только училась.

Мама рассказывает, что на свадьбу она белые колготки у кооператоров купила. А кооператоры – это такие люди, которые ещё до перестройки мечтали шапочки вязать и джинсы шить, но не для себя, а на продажу, чтобы много денег зарабатывать. Только они о своей мечте до перестройки молчали или шили тайком, чтобы их в тюрьму за это не посадили.

Мама купила у кооператоров белые колготки, но они не налезли маме даже на руку. И не потому, что мама у нас толстая, а потому, что кооператоры поначалу ещё делать ничего толком не научились.

Когда родилась Женечка, а за ней и я, мама кооператорам уже не доверяла и сама шила нам и курточки, и даже комбинезоны – из своих старых вещей. На мой комбинезон мама сделала красивую розовую вставку из своего выпускного платья, и когда мы гуляли в парке, многие мамы подходили к ней и просили рассказать, где она мне такой необыкновенный комбинезон достала.

Тогда мама решила сама стать кооператором и шить детям комбинезоны. К нам домой приехал какой-то дяденька и поставил на швейную машину какое-то хитрое приспособление, чтобы она быстрее строчила. Но у мамы всё же не получалось строчить быстро, поэтому денег нам всё равно не хватало.

Многим нашим знакомым тоже не хватало денег, и они тоже «перестроились». Дядя Саша начал торговать книгами в спорткомплексе «Олимпийский», а тётя Марина – шапочками на площади у трёх вокзалов. Стоять целый день с шапочками на одном месте тёте Марине было холодно, поэтому она взяла у мамы огромные валенки, в которых мама зимой гуляла с коляской, а после открыла ей секрет бизнеса: ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ ЧТО-ТО ПРОДАТЬ, ЭТОГО ДОЛЖНО БЫТЬ МНОГО И ЭТО ДОЛЖНО БЫТЬ РАЗНОГО ЦВЕТА!

Шапочки у тёти Марины были разные: и салатовые, и голубые, и розовые, и белые, и фиолетовые, и даже непонятного цвета электри́к. Тётя Марина посоветовала маме бросить шить комбинезоны, а лучше купить у неё большую коробку с шапочками, по шесть рублей за штуку, и продать шапочки на рынке, но уже по десять рублей. Возвращаясь с рынка, мама зашла в магазин и увидела, что там висят те же самые шапочки, только с этикетками и по три рубля. Мама позвонила тёте Марине и спросила, где она берёт свой товар и какая у него цена, а тётя Марина ответила, что БИЗНЕС – ДЕЛО ИНТИМНОЕ.

Но больше всего денег стала зарабатывать тётя Света, мама маленькой Вики с десятого этажа. У тёти Светы до перестройки было два чёрных глаза, а во время перестройки открылся ещё один, невидимый, третий по счёту.

О ней написали в газете и даже рекламу разместили:

«ЯСНОВИДЯЩАЯ ЛАНА».

Света-Лана купила чёрную «ауди» и научилась её водить и пригласила нас в свой новый загородный дом. Света-Лана показала маме ружьё, которое она купила, чтобы обороняться от рэкетиров, и мама воскликнула:

– Света, когда ВСЁ ЭТО кончится, когда наступит нормальная жизнь?

И Света-Лана ответила, что такая жизнь наступит, но не скоро. И посоветовала маме поменьше задумываться.

У наших соседей снизу заработали отбойные молотки. Эти молотки стучали целый день: тра-та-та-та-та-та… А когда папа спустился, то увидел, что половина стен в квартире соседей куда-то подевалась, поэтому их кухня стала в два раза больше, а коридор – в полтора раза шире. Соседи признались папе, что мечтали о такой квартире давно. Но перестроили её только сейчас, потому что сейчас перестройка! Соседи посоветовали папе сделаться экономистом, а ещё лучше менеджером. И показали ему новые шкафы-купе в спальне и белые жалюзи на кухне.

Вернувшись домой, папа сказал, что нам с Женечкой надо есть фрукты и что жалюзи на окнах – это красиво. Ещё папа сказал, что он больше не позволит маме целыми днями строчить на машинке и что в детстве у него была голубая мечта – водить поезд, потому что ему нравилась песня о голубом вагоне… Вот эта:

 
К новым приключениям спешим, друзья!
Эй, прибавь-ка ходу, машинист!
 

И папа ушёл работать в метро. Машинистом.

Недавно я ехала в метро, и вдруг поезд остановился. Поезд стоял в тёмном туннеле минуту или две, а потом кто-то папиным голосом ласково-ласково объявил в микрофон:

– Уважаемые пассажиры! Просьба соблюдать спокойствие. Поезд ско-о-о-о-ро отправится…

Все в вагоне дружно засмеялись, а я на первой же остановке из него выскочила и побежала к кабине машиниста.

Папа сказал, что в кабину он меня не пустит, потому что это по инструкции не положено. И чтобы я ехала в первом вагоне.

На станции «Речной вокзал» к нам подошла какая-то женщина в голубой рубашке, такой же, как у папы, и спросила его:

– Это дочка твоя? – И сказала, что она меня покатает.

И папа рукой мне махнул, чтобы я в кабине у стенки встала. Я встала, а женщина сказала:

– Меня зовут тётя Таня, – взялась за какую-то ручку, похожую на кочергу, и поезд отправился.

Я ехала в кабине и видела светофоры, совсем как на улице: зелёные, красные и жёлтые. И мне казалось, что поезд – это не поезд, а огромный червяк, который не прямо ползёт, а извивается и роет себе под землёй подземный ход. А тётя Таня сказала, что так оно и есть, потому что, когда прокладывали метро, строителям всё время приходилось обходить плывуны и скалистые породы.

Я спросила:

– А инструктора вы не боитесь?

И тётя Таня ответила, что работает она в метро двадцать пять лет и поэтому ничего не боится. И что все другие машинисты так её и зовут: тётя Таня Петракова.

Когда я вышла на «Соколе», тётя Таня Петракова мне подмигнула и сказала, что папа у меня хороший. И что я похожа на папу.

МЕКСИКАНСКИЕ СЕРИАЛЫ

Женечка в шесть лет обожала смотреть мексиканские и бразильские сериалы. И это очень не нравилось нашей маме.

Поэтому Женечка уходила смотреть их в комнату к бабушке. Они с бабушкой лежали на мягкой бабушкиной постели, с котом в обнимку, и смотрели сериал «Рабыня Изаура» или «Богатые тоже плачут». А когда на экране начинали целоваться, Женечка в ковёр глядела, чтобы бабушка не так смущалась.

– Всё это наивно и глупо, – говорила после каждой серии бабушка по телефону своей подруге, Инне Константиновне.

Но назавтра опять включала телевизор и смотрела следующую.

А Женечке сериалы нравились, она ждала, что скоро мы станем жить так же, как в далекой Мексике. Тем более в магазинах тогда стали продавать ананасы и такие редкие фрукты, что их названий даже мама с папой не знали. Женечка верила, что у нас в Москве когда-нибудь появятся деревья, на которых все эти фрукты растут. Выросла же финиковая пальма из косточки, которую посадил в горшок папа!

Однажды утром, когда мама спала, Женечка велела папе отнести ей чашечку кофе на подносе.

Мама сразу проснулась и спросила папу:

– Это тебя Женя прислала? Сериалов насмотрелась…

Папа смутился, а Женечка за его спиной быстро сказала:

– Нет-нет, это он сам.

Когда Жене исполнилось семь лет, родители решили отдать её в музыкальную школу.

На вступительном экзамене Женечка спела песню из сериала «Просто Мария» и ей предложили учиться играть на скрипке. Наверное, даже учителям музыкальной школы нравились мексиканские сериалы.

ДЕФОЛТ, или НЕГРИТЯНКА ЛИЗА

Это теперь родители, вспоминая то лето, говорят, что оно трудное было, и такое слово неприятное произносят: «ДЕФОЛТ». А ещё говорят, что доллар во время этого дефолта стал вдруг расти и расти… И от этого все ужасно забеспокоились. Это ведь как температура во время гриппа. Это же очень страшно, когда она растёт и растёт!

И продавцы испугались и подняли цены. На всё, даже на детские игрушки.

Но это я сейчас знаю, а тогда мне мама этого ещё не объяснила, потому что мне всего пять лет было, я даже в школе ещё не училась.

Во время дефолта к нам в дом и переехала тётя Тамара. Я хорошо это помню. Мы с папой шли гулять и увидели, как она выносит из соседней квартиры пустые коробки и полиэтиленовые пакеты, набитые бумагой.

– Так вы, значит, – сказала тётя Тамара, – наши соседи? Давайте познакомимся: Тамара. Мы вчера въехали, сегодня вещи распаковали. А помочь нам некому.

Наш папа, конечно, сразу стал ей помогать, лифт вызвал и сказал мне держать его, жать и жать на самую нижнюю кнопочку, пока они с тётей Тамарой коробками его не набьют.

На следующий день тётя Тамара пришла познакомиться с мамой. Мама нашу таксу Дуню в большой комнате закрыла, потому что тётя Тамара, как её увидела, сразу руки к груди прижала и спросила:

– Не кусается? Я собак боюсь.

А Дуня зарычала.

Потом они с мамой посидели на кухне, потом по квартире походили. Тётя Тамара заглянула к бабушке и спросила:

– А мебель в этой комнате вы обновлять собираетесь?

– Не собираемся, – ответила мама. – Вы извините, мне некогда. Мне обед готовить надо, скоро муж с работы придёт.

– А моей Людочке завтра четыре годика будет, – сказала тётя Тамара. – Как неудачно получается… Мы в Москве никого пока не знаем. И беспорядок у нас. И в магазинах какие цены: в три раза всё подорожало! В общем, вы понимаете… Но вы к нам всё равно приходите. Завтра в пять часов. Пусть наши девочки подружатся, раз уж они рядом живут.

Мне не хотелось туда идти, честное слово! В соседней квартире раньше жила Анна Алексеевна. У неё была очень красивая собака лайка. Чёрная, с белой грудкой и наполовину белым хвостом. А на лапах как будто белые носочки…

– Но почему, собственно, ты не хочешь? – сказала мне мама. – Это же праздник, день рожденья… Кусок пирога съешь, с девочкой поиграешь…

Тут мама задумалась, а потом спросила:

– Вот только какой бы подарок нам этой Людочке купить?

В общем, пошли мы в универмаг, а там в детском отделе из того, что не подорожало, лежат только железный конструктор для мальчиков, розовая пластмассовая дудочка и кукла. Чёрная такая, в красной юбочке и с кудрявой-кудрявой головой.

– Что покупать будем? – спрашивает мама. – Дудочку? Наверно, слишком уж простой подарок.

– Давай куклу подарим, – говорю я маме. – Хорошая кукла.

– Покажите нам, пожалуйста, эту негритяночку, – просит мама продавщицу, берёт кудрявую куклу, смотрит на этикетку и говорит: – А знаешь, как её зовут? Лиза.

И мне сразу захотелось такую же куклу.

– Нет. Две куклы я покупать не буду, – говорит мама. – У нас денег не хватит.

– Не переживайте, – говорит продавщица, – у нас такая Лиза только одна. Второй такой нет.

И мы купили Лизу.

Назавтра мы разделили букет, который бабушка с дачи привезла. Мама взяла половину букета, а мне дала Лизу. И мы позвонили в соседнюю квартиру.

– Проходите, проходите, – сказала тётя Тамара.

И мы мимо коробок и мебели, которая прямо посреди комнаты стояла, прошли к окну и увидели стол, на котором была большая ваза с красными яблоками, и розовый торт со свечками, и соки разные в пакетах. А за столом сидела маленькая Людочка в платье, как у принцессы, и с белым бантом на голове.

– У кого тут день рождения? – спрашивает мама. – Мы тому подарок принесли, – а сама мне глазами на Людочку показывает.

Я подошла к Люде и говорю:

– Это Лиза. Она раньше в Африке жила, поэтому она такая чёрная стала. Это от солнца. – И даю ей Лизу прямо в руки.

Людочка взяла её, а тётя Тамара вдруг выскочила из-за стола и к Людочке подбежала. Взяла Лизу двумя пальцами за юбочку и унесла куда-то. А Людочка не возмутилась и даже не заплакала.

– Мы потом в вашу куклу поиграем, – сказала тётя Тамара. И вытерла Людочке салфеткой руки. А потом говорит: – Давайте свечки на торте зажигать.

Потом Людочка свечки на торте задувала, а тётя Тамара ей помогала, потом мы торт ели. Потом водили хоровод и пели песню о том, что «день рождения только раз в году».

А когда мы уходили, мама вдруг спрашивает:

– Так мы возьмём Лизу?

Тётя Тамара отвечает:

– Да-да, берите, конечно, если вам чёрные нравятся.

И мы взяли Лизу себе.

ОБЫЧНАЯ ФИНАНСОВАЯ ПИРАМИДА, или СИЛЬВЕР

На самом деле его зовут Саввой. Он весёлый, толстый и на голову выше папы. Когда он приходит, у нас в доме такое начинается! Мама бежит на кухню, гремит кастрюлями и достаёт из морозилки пачку пельменей. А папа с Саввой тем временем договариваются о чём-то и идут в магазин.

Мама говорит, что Савва похож на Сильвера. Прошлым летом она читала мне «Остров сокровищ», там и о юнге Джиме Хокинсе, и о Джоне Сильвере – главаре пиратов, и о благородном капитане Александре Смоллетте…

– Нет, ты только послушай, – говорит мне мама, листая книгу, – как там у Стивенсона сказано о Сильвере:

– «Это был очень высокий и сильный мужчина… с плоским и бледным, но… – тут мама поднимает вверх указательный палец, – умным и весёлым лицом».

Всё это очень подходит к Савве. Неправда только одно: лицо Саввы, когда они с мамой и папой сидят на кухне, очень быстро меняет цвет и Савва становится румяным. И тогда мама приносит из комнаты гитару и просит:

– Спой, Савва.

Я в это время выглядываю из-за кухонной двери. И тут Савва как будто впервые замечает меня и говорит:

– Спою. Если только Иришка разрешит.

Я пожимаю плечами, и тогда Савва кладёт гитару себе на колено – и в нашей кухне сразу становится тесно. Савва долго кашляет, подкручивая струны, а потом начинает петь. Прямо как в телевизоре поют, ничуть не хуже:

 
Гори, гори, моя звезда…
 

Мама говорит, что Сильвер – артистическая натура, и если бы он не ввязался в драку, не вылетел из консерватории и «на несколько лет не сел», он вполне бы мог стать оперным певцом.

Но мне кажется, Сильверу хорошо и так, без консерватории. Вот мои мама и папа – разве были они в Тунисе или в Турции, а тем более в Испании?.. Не были. А Сильвер был.

– О, ребята, Испания – это сказка! – говорит он моим родителям.

И родители начинают одинаково кивать: «О, Испания!», «Йес!», «Вау!».

– А что вам мешает отправиться в Испанию, друзья мои? – спрашивает папу Сильвер, стряхивая пепел с сигары в пустую консервную банку.

И папа смущённо улыбается, будто он в чём-то виноват.

Однажды Сильвер долго рассказывал нам о далёкой стране с красивым названием Майорка, а потом серьёзно сказал:

– У меня к вам дело. На миллион долларов. Ирочка, пойди погуляй. Купи нам, пожалуйста, минерал очки. А себе шоколадку «Сникерс», – и достал из своего красивого бумажника пятьдесят рублей.

Когда я вернулась, Сильвера на кухне уже не было, а мама о чём-то горячо спорила с папой. А бабушка, хотя она обычно в таких случаях молчит, сказала:

– Пусть решает мужчина. Пусть он сделает так, как считает нужным. – И ушла к себе в комнату.

В воскресенье с утра в доме запахло утюгом. Когда мама с папой оделись и зашли к нам попрощаться, мы с Женей с трудом их узнали. На маме была белая кофточка, на папе – синий костюм в полоску.

Вернулись они домой, когда стемнело.

– Всё так, как я и думала, – сказала мама бабушке. – Никакое это не Общество деловой инициативы, а очередная финансовая пирамида. Сто нарядных людей берутся за руки и начинают раскачиваться под восточную музыку. А потом их уговаривают отдать пятьсот долларов, обещая, что скоро они получат миллион… Обыкновенный гипноз.

Я в одной ночной рубашке вышла на кухню и сказала:

– Мама, посиди со мной. – И села за кухонный стол.

От мамы сладко пахло духами.

– Где вы с папой были? – спросила я.

– В музее, – ответила мама и нехорошо как-то и горько засмеялась. – Куда только милиция смотрит! Уже и в музее финансовые пирамиды строят! Кто без совести, тот свой миллион получит. А у кого совесть, пятьсот долларов потеряет.

– И вы потеряли?

– А мы почти сразу оттуда ушли. Папа взял меня за руку и вывел на улицу, хотя нас пытались остановить, уговорить… На нас даже кричали… Но папа молодец!

– А Сильвер? – спросила я.

– А Сильвер остался, – нехотя сказала мама.

– Тогда… где же вы весь день были? – спросила я.

– По Москве гуляли, – ответила мама, – разговаривали, смеялись, мороженое ели.

Тут в кухню заглянул папа и сказал мне и маме:

– Спокойной ночи, девочки!

– Конечно, папа у нас очень хороший, – сказала я.

– И красивый, – добавила мама. – Когда побреется и синий костюм наденет… Не папа, а вылитый… Александр Смоллетт!

КОММУНИСТЫ И ДЕМОКРАТЫ

В нашем дачном посёлке живут коммунисты и демократы. И самый главный демократ – это Петрович. Когда-то он плавал матросом на большом пароходе и много в пути повидал. У Петровича даже окно на чердаке не просто окно, а иллюминатор. А в буфете за стеклом – кораллы, морские звёзды и большие раковины, в которые слышно море. А на участке у Петровича растут разные экзотические кусты и еще разноцветная мишень на стене сарая висит – дартс называется.

А его сосед, Павел Терентьевич, – коммунист. У него даже велосипед принципиально наш, а не заграничный – «Слава». И его внуки огород полют и поливают и при этом не сильно сопротивляются. И наши родители смотреть на это спокойно, без зависти, не могут. Может быть, ещё и поэтому Петровича мы любим больше, чем Павла Терентьевича.

Петрович спорит с Павлом Терентьевичем всегда! Особенно когда его «Оку» после дождя помогает ему толкать.

Петрович говорит:

– Даже дороги приличной и той коммунисты построить не могут!

Павел Терентьевич и Петрович вовлекают в политические споры всех и всегда, на каждом общем собрании, когда решается вопрос о том, что пора чистить пруд или наказать тех, кто вовремя не платит за электричество. Поэтому каждое собрание затягивается до темноты. И все знают, кто из соседей демократ, а кто коммунист. Да это каждому ребёнку на даче известно, потому что проходят эти собрания на поляне и мы, дети, приходим на поляну тоже! Но ни коммунисты, ни демократы нас не прогоняют. И мы сидим, слушаем. Смеёмся.

Первого мая, когда в посёлок впервые после зимы съехались все, оказалось, что воды в колодце нет. А старушка Нина Степановна, которая на даче с апреля живёт, сказала, что кто-то накануне качал воду для полива не из пруда, как положено, а из колодца! Потому воды в колодце и не осталось.

Взрослые, конечно, стали допытываться, кто качал воду, а Нина Степановна ответила, что плохо видит, особенно в сумерках.

А я пожалела, что следы у колодца затоптаны, а значит, ни пепла сигары, которую мог курить преступник, там не осталось, ни следов сорок пятого размера, по которым можно было бы легко его вычислить.

Но взрослые ни о каких следах даже не подумали. Они долго шумели и спорили, кто же такое мог сделать: коммунисты или демократы, потому что Павел Терентьевич, когда узнал о том, что кто-то качал воду из колодца, сказал:

– Вот к чему привела ваша демократия!

Я пришла домой и на всякий случай спросила папу, кто мы: коммунисты или демократы. А папа вдруг рассердился и сказал, что мы просто люди. И что воду из колодца качали не мы.

…ПЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

Я разбирала у себя в столе и наткнулась на эту тетрадь и перечитала то, что когда-то написала… И поняла, что выросла и какие-то вещи оцениваю по-другому. Столько всего произошло за эти пять лет! И некоторые люди мне с другой стороны открылись.

Дала почитать Наташке, а Наташка сразу спорить со мной стала, сказала, что самая толстая коса была не у Тани Петровой, а у Вали Сапетиной и что Антонов в пятом-шестом классе был, скорее, не троечником, а хорошистом.

Пусть так. Но я не буду ничего менять, только вот послесловие на двух оставшихся страничках допишу.