Текст книги "Я вернусь в твою жизнь"

13

Семён

Сидит и держится за ремень безопасности обеими руками, будто ждёт, что я сейчас открою двери тачки и вытолкну её на полном ходу.

Как она меня из своей жизни когда-то.

Зла не хватает. Зависаю моментами, как на её шее, под бледной, прозрачной кожей, бьётся жилка. Возникает желание взять и сжать эту хрупкую шею ладонями. До испуга в глазах и паники. Чтобы взмолилась о пощаде.

А ещё это желание борется с другим. Несмотря ни на что, я не могу спокойно смотреть на её губы. Приоткрытые, пухлые, немного влажные, без капли помады.

Это проклятье такое – хотеть её?

Адамовна показывает на детский сад впереди, и я паркуюсь рядом на стоянке. Василина отстёгивает ремень, но продолжает сидеть на месте и держаться за него.

– Мы летим в Москву на следующей неделе, – говорит негромко, глядя в лобовое. – В НИИ ревматологии имени Насоновой. Профессор ознакомится со случаем Насти и будет принимать решение об операции.

– Пришли мне конкретную информацию: дата, рейс, предварительный диагноз, эпикриз из уже пройденных обследований. Мне важно знать всё.

– Хорошо, – кивает, удивляя покладистостью. Задумала что-то или осознала, что сколько бы ни дёргалась, от меня не отвязаться?

Двери одного из корпусов в саду за забором открываются, и воспитатель выводит нескольких детей. Наверное, тех, кого забирают перед дневным сном. Среди них три девочки и четверо мальчиков, но я сразу узнаю Настю. Она, как и другие, бежит к павильону, но заметно прихрамывает.

Тоже отщёлкиваю ремень, намереваясь выйти из машины, но Адамовна судорожно хватает за руку.

– Пожалуйста, Семён, – смотрит, а в глазах её влага собирается. – Не так резко. Что я ей сейчас скажу? Она ведь маленькая, её неожиданная новость об отце может испугать. Дай мне время ей рассказать.

Ощущения странные. Жаром грудь обдало ещё там в аэропорту, даже раньше, чем мозг сообразил. И не отпускало все эти четыре дня. А сейчас ещё что-то добавилось. Странное – саднит, распирает, будто дышать мешает.

Но Василина права. Девочка ни сном, ни духом обо мне, ребёнка травмировать не стоит. Пусть подготовит её, пара дней ничто в сравнении с пятью годами.

– Хорошо, – отвечаю, согласившись. – У тебя два дня. И будь на связи.

– Спасибо, – она облегчённо выдыхает, а потом замолкает на несколько секунд, сжав пальцы. И уже взявшись за ручку дверцы, добавляет: – Она любит шоколадное с вафельной крошкой. Мечтает стать балериной и смотрит через день или даже чаще “Хороший динозавр”, хоть и каждый раз рыдает, когда гибнет отец главного героя. А ещё на шее за ухом у неё родинка, похожая на каплю – как у тебя.

Кажется, на последних словах у неё перехватывает горло, и Адамовна пулей вылетает из машины.

Злость на неё притихает. Кристаллизуется в груди, чтобы при малейшей капле снова вспыхнуть и задымить, травя ядовитыми испарениями. Но сейчас грудную клетку заполняет другое чувство – тоска. Печаль, которая буквально ощущается горечью на языке, когда я, сидя в машине, продолжаю наблюдать за тем, как Василина входит в ворота сада, а девочка бежит ей навстречу. Обнимает мать и что-то активно рассказывает. Василина, перекинувшись парой слов с воспитательницей, берёт малышку за руку и ведёт к выходу.

Меня в их мире нет. Неучтённая переменная. А ведь так легко бы мог вписать в эту сцену себя. Поймал бы дочь на руки, похвалил её рисунок или поделку. А потом бы мы все трое сели в машину и поехали в кафе, где Настя получила бы своё шоколадное мороженое с вафельной крошкой.

Но меня из этой картины стёрли ластиком, не спросив. Заштриховали как ненужный элемент.

Сжимаю руль, чтобы заставить себя остаться в машине и не выйти им навстречу. Бесит, что я нихера о них не знаю.

А если у Адамовны есть муж? Если моя дочка зовёт отцом другого мужика? Как они жили эти пять лет? Что делали? Кто поддерживал их, обеспечивал?

С одной стороны мне хочется наплевать на всё и сейчас же увезти этих двоих домой. К себе. Пиздюлей за эти пять лет всыпать Адамовне по полной, но никуда не отпустить.

Но… слишком дохрена этого ебучего “но”.

И с моей, и с её, вероятно, стороны.

Потому что пять лет. Пять, мать их, блядских лет!

Пять лет пропасти, незнания, отчуждения.

Как их наверстать? Возможно ли это вообще?

С кого за них спросить?

С себя. С неё. И ещё кое с кого, с кого я и начну разбор полётов.

Рядом паркуется такси, и они подходят к машине. Я с места не двигаюсь. Не могу. Пялюсь через тонированное стекло.

Девчушка невысокая, худенькая. Платьице сиреневое, сверху тонкая кофточка. В руках большая кукла. Длинные тёмные волосы заплетены в две косички, на концах белые бантики.

Как с картинки.

Дочка.

Эти четыре дня я пытался осознать, что у меня есть ребёнок. Что в мире есть маленькая девочка с моим набором хромосом, родной мне маленький человек. Это растревожило душу, разбередило.

А сейчас, когда я увидел её, пусть и через стекло машины, когда она внимательно посмотрела через стекло, хоть и видеть могла только черноту, ведь тонировка снаружи не просвечивает, в груди что-то надтреснуло и взорвалось.

Это похоже на какую-то магию. Прописанный скрытый код в компьютерной игре. Когда ты вдруг осознаёшь, что в этом мире есть настолько родной тебе человек.

Василина усаживает девочку в детское кресло на заднее сидение в такси, и они уезжают. А я набираю номер:

– Привет, мам, – говорю, когда она отвечает. – Ты занята? Я сейчас приеду. Есть разговор.

14

– Здравствуй, Семён, – мать открывает дверь и улыбается. – Рада, что ты решил повидаться, балуешь меня этим нечасто.

Как обычно – претензия в каждой фразе. Даже если она по какой-то причине когда-нибудь решит мне подарить бочку мёда, можно быть уверенным, что дёготь, пусть и грамм, но будет там.

– Здравствуй, мама, – вхожу, сделав вид, что не заметил её попытку оставить на моей щеке свой этикетный материнский поцелуй.

– Проходи, я как раз заварила чай. Китайский, элитный. Недавно мне привезли из Пекина.

Я сбрасываю кроссовки и вешаю пиджак в прихожей. Напряжение даёт о себе знать мышечным спазмом в челюсти. Разговор будет долгим. И не исключаю, что следующий состоится очень нескоро.

Мать ставит на стол две чашки с элитным пойлом, пахнущим то ли йодом, то говном, опускается на стул и с наслаждением делает глоток.

Я сажусь напротив и складываю руки на столе, сцепив крепче пальцы, чтобы не психануть и не швырнуть в процессе разговора это вонючее пойло в дизайнерскую стену.

– Как дела, сынок? – ставит чашку и приподнимает бровь. – Отец вроде бы собирался приехать, чтобы лично проверить успехи краснодарского филиала.

Игнорирую её вопрос. Сейчас меня меньше всего волнует приезд отца.

– Как ты посмела предложить Василине деньги на аборт?

Она замолкает. Сначала хлопает ресницами, вроде как силясь вспомнить о ком я вообще говорю, но по поджатым губам я вижу, что всё она прекрасно помнит.

– Семён, я не совсем понимаю…

– Говори, мама, – пытаюсь сдерживать эмоции, но ярость клокочет в горле. – Пока я не взял телефон и не начал говорить с отцом.

– Он тебя точно не поймёт, – усмехается.

– А я не об этом. А о том, почему ты так часто ездишь в Краснодар. Явно ведь не за мною скучаешь. Мы же в некоторые твои приезды даже не видимся, правда? В большинство.

Лицо матери бледнеет, а в глазах проскакивает паника, которую она пытается подавить, но выходит не очень.

– Ты ведь и сейчас его ждёшь, – продолжаю давить. – Своего любовника. Думаю, отцу будет любопытно познакомиться.

Мать пытается держать лицо, вот только ложечка, которую кладёт на чайное блюдце, звенит слишком громко. Думала, я не в курсе? О, мама, это ведь твоя школа – на каждого иметь рычаги давления, знать о секретах и скелетах.

– А теперь я повторю свой вопрос: как ты посмела дать деньги на убийство моего ребёнка?

Мама, принимая поражение, опускает глаза, но потом их снова вскидывает.

– Я сделала это ради твоего будущего, – говорит жёстко, но голос дрожит. – Зачем нашей семье был нужен этот последыш от непонятной девки?

Боже, как искренне она верит в свою правоту. Во благость всего того зла, что сделала нам с сестрой из ебаных лучших побуждений.

Если бы она не была моей матерью, я бы плюнул ей в лицо за такие слова.

– Так мне или нашей семье?

Разве это словосочетание не должно звучать как “крепость”, “опора”, “сила”? Почему при словах “наша семья” испытывают гордость, а мы с Верой – ненависть и стыд?

– У тебя были перспективы, Семён! Стажировка в Японии, выгодная партия для брака, отец собирался вводить тебя в семейный бизнес. Этот ребёнок, как и его мать, мешали тебе. Проблему стоило задушить на корню, пока не стало совсем поздно.

– Боже, как ты вообще спишь, мама? – встаю и стискиваю голову руками. Смотрю в окно, чтобы хоть чуть-чуть успокоиться.

– Хорошо. Ведь оберегаю своих детей как могу! Вовремя избавляю от проблем.

– Эту проблему зовут Настя! – резко развернувшись, перехожу на крик.

Ярость, злость, желание крушить всё вокруг за отобранные годы плещется внутри. Мне стоит колоссальных усилий сдержать этого зверя, но горечь, что сжигает горло, проглотить не удаётся. И никогда не удастся, наверное.

Мать каменеет. Будто маску снимает – настолько её ухоженное, красивое лицо становится неприятным, отталкивающим. Ну почему именно она досталась мне в матери? Не добрая тихая простушка, которая могла бы окружить искренней заботой и любовью, а эта ледяная женщина. Королева, но снежная, холодная, как лёд.

– Хм, – усмехается она. – Так и знала, что эта аферистка возьмёт деньги, а от проблемы не избавится. Моя оплошность – не проследила. Теперь она из тебя деньги сосать пытается?

Смотрю на мать, в который раз приходя в шок. Наверное, пора было бы перестать удивляться, что ж я как маленький-то.

Из чего она сделана? Что у неё внутри?

– Она пытается сделать так, чтобы я оставил их в покое. Так что у тебя получилось, мама. Не зря старалась.

– А почему ты винишь только меня? – её иней осыпается, она подскакивает со стула, раскрасневшись от злости. – Разве не твоя прекрасная Василина виновата в том, что ты угодил в тюрьму? Ты помнишь, сколько следствие просило лет? Лет, Семён! В тюрьме! Или, может, ты упустил тот момент, что деньги она взяла? Взяла! И даже не попыталась воспротивиться. Она сама от тебя отказалась! Ради денег!

Этот разговор я помню. Было уже. Мне столько раз это бросали в лицо после каждого запоя, в котором я пытался потеряться. Даже после того злосчастного обрыва со скалы, после которого по кускам едва собрали. Первое, что сказала мать, когда я очнулся после операции в палате, это было не “я люблю тебя, сынок, я так рада, что ты жив”, а “это всё из-за той ведьмы! Ты убиваешься по ней, а она ухватила конверт, стоило только предложить”.

Тогда меня это и добило. Сломался.

Поверил.

А теперь внутри огнём сомнения горят.

– Я ненавижу тебя, мама, – говорю тихо, громче связки не позволяют. – И отца тоже. Вас обоих.

Она замирает в ответ. Ловит воздух ртом, словно рыба, выброшенная на берег, пытаясь сказать что-то. Но мне это уже абсолютно неинтересно. Нахер.

Я засовываю ноги в кроссовки, срываю с крючка свой пиджак и сваливаю. Надо привести нервы в порядок и подумать, что делать и как теперь жить дальше.

15

Полбутылки за шиворот, а кажется, что ни в одном глазу. Не отпускает. Этот долбанный колючий клубок в груди так и сидит. Алкоголь просто не берёт его. Не помогает.

Сижу в баре уже часа три. Пью. Машину бросил на парковке, перед этим поколесив по городу несколько часов. Катался просто втупую – не помогает. Хотел нажраться – не берёт.

Что за хрень?

– Сделай ещё одну нарезку лимонов. Соли тоже подсыпь, – киваю девушке за барной стойкой.

Пока она выполняет мой заказ очередной, достаю смартфон и нахожу старую переписку, которую когда-то отправил в архив, не решившись удалить.

“Василина? Просто напиши, что сейчас на тебе”

“Новое бельё…”

“Для меня купила? Расскажи какое”

“Лиловое. Нежное. Кружевное…”

Она писала не сразу, будто каждый раз думала, стоит или нет. Выверяла. Да так оно и было.

А потом ниже фотка – её офигенная грудь в кружевном сиреневом лифчике.

Как же сильно я её хотел. Как был влюблён!

Думал, что забыл. Обманывал себя, да.

А сейчас что? В крови какой-то дикий коктейль из страсти обиды, ненависти, недоверия, безумного желания обладать…

И алкоголь, который я в себя сейчас рюмка за рюмкой вливаю, совершенно не глушит это.

Внимание привлекают стоящие чуть дальше, почти у выхода, трое. Два мужика взрослых и девчонка. Я могу ошибаться, но, блядь, ей точно есть восемнадцать?

Мелкая, щуплая, в глазах то ли отчаяние, то ли безнадёга, смешанная со злостью. Платье короткое, сапоги выше колен, на лице тонна краски. И улыбка для мужиков этих говорящая.

В другой раз бы забил. Рукой махнул и хер с ними. У всех своя жизнь. Но сейчас в груди что-то пробивает. Цепляет какую-то струну, сопоставляя эту девчонку с Настей. В возрасте, конечно, разница, но что если… там где-то тоже мечется её отец? Невовремя узнал о ней или, может, за работой и жизненными проблемами не заметил, как дочь выросла и свернула не туда. Где-то что-то упустил, а сейчас локти бы покусал, да не дотянуться?

Знаю, что дело не моё, но встаю и иду к ним.

– Тебе чего, мужик? – спрашивает один из парней, отвлёкшись от девчонки.

– Как думаешь, сколько ей лет? – киваю на девушку. – И сколько тебе за неё дадут? А если за групповое?

– Я не понял, ты тут правозащитник, что ли? – кривится второй. – Тёлка пришла сама. Разве мы её тут вынуждаем? А, девочка?

Кивает девчонке, а та скалится, отрицательно мотая головой.

– Иди куда шёл, – говорит она мне надменно.

– А может это тебе пора домой? Мамка с папкой не заругают?

– Иди ты… Эй!

Протиснувшись между охреневшими мужиками, хватаю её за предплечье и выталкиваю за дверь. Пока сопротивляется, подтаскиваю к машине такси, что бордюрничает почти у порога бара. Открываю дверцу и заталкиваю внутрь.

– Вали домой, дура. Умойся и пижаму надень, да спать ложись. А завтра не забудь уроки сделать.

Она уже набирает воздух в лёгкие, чтобы возмутиться, но потом, зыркнув мне за спину, тихо пищит “спасибо” и называет водиле адрес.

Такси, газанув, уезжает, а я оборачиваюсь и раскрываю руки.

– Ну, теперь я весь ваш, парни.

* * *

– Скажи мне, дружище, ты вообще с головой дружишь? – качает головой Дима, когда выходим за ворота БСМП.

Я притормаживаю и, придавив разбитыми губами сигарету, жмурюсь. Больно, блять.

– Ты со мной даже разговариваешь? – подкалываю друга. После позавчерашней ссоры в офисе он отказывался отвечать на мои звонки, переадресовав их и почту своей секретарше. Просьбу забрать меня из отделения больницы скорой помощи тоже пришлось через Татьяну отправлять.

– Блин, ты реально дебил, Сём. Их было двое. Бухие. Отмороженные.

– Я тоже был бухой и отмороженный.

– Двое. Разницу сечёшь?

Пожимаю плечами, прикуривая, и морщусь. Придурки отбуцали меня знатно. Ничего серьёзного не повреждено, так, ссадины, лёгкий сотряс да накол в ребре. Почки да хребет целы – главное.

– Ну ладно, Дим. Они ж девчонку это… хотели.

– Она на помощь звала? Сопротивлялась?

– Нет.

– Тогда какого хрена ты полез?

– Потому что малолетка она. Дочка чья-то, понимаешь? – наверное, вслух этот довод выглядит странным. Любая девчонка или женщина – чья-то дочка.

– Тебе точно башку отбили.

– Меня понесло, Дим. А вдруг бы так и мою… мою дочку когда-нибудь.

– У тебя нет детей, Семён, – Димка смотрит как на дурака. Точнее, как на того, кто не в себе.

– Есть, Димка.

Друг зависает. То удивлённо смотрит, то хмурится. Не поймёт, правду я говорю или бред несу после травмы в драке.

– Помнишь, я тебе рассказывал о женщине, которую любил до безумия? – подсказываю. Я как-то, хорошо накидавшись, размазался в сопли перед ним. Потом мы оба сделали вид, что не помним подробности того вечера.

– Училку?

– Да. Из универа. Так вот…

Пока идём, курим, рассказываю другу, как узнал про Настю, про то, что уже пять лет как являюсь отцом. Что видел её, но пока не познакомился. Да и знакомство-то придётся пока отложить, а то как я теперь такой красивый весь перед дочерью впервые предстану?

– Ну и что теперь будешь делать, Сём? – спрашивает Димка, когда я заканчиваю говорить. – Только давай без твоего любимого про муравья и хуй*.

Ржу. Кашляю от боли в рёбрах, но ржу. Димон терпеть не может эту фразу. Говорит, что она не конструктивна.

Но зато секретарша моя, Наташа, больше не спрашивает «что делать?»

– А то и делать, Димон, – качаю головой и тут же жалею об этом движении, что отдаёт болью тут же в висках. – То и делать.

Дима отвозит меня домой, прощается и уходит. Я, закрыв за ним дверь и кое-как содрав с себя шмотки, падаю в кровать. Дико хочется пить, но встать и налить себе стакан воды, сил просто нет.

В пьяном, сотрясённом пинками грязных кроссовок, мозгу начинает кружиться мысль, что теперь-то в старости мне есть кому подать этот долбанный стакан воды. Ну или мне скажут: «Вали, папаша, туда, где был все пять первых лет моей жизни».

Мда. Что только не вспыхивает в воспаленном сознании…

Так меня в сон и затягивает. Вязко, шатко, с лёгкой тошнотой.

И утро тоже не радует. К похмелью и сотрясению на кухне я обнаруживаю ещё одну свою головную боль.

*Для тех, кто не читал предысторию. Семён однажды на панический вопрос Василины «И что же теперь делать?!», спокойно ответил «Муравью х*й приделать, Адамовна». Стало мемом местного масштаба))

16

Василина

– Мам, а доктор этот в Москве отремонтирует мою ножку и я смогу танцевать, да? – в десятый раз уже спрашивает Настя, пока после контроля проходим на посадку.

– Дочь, мы же обсуждали, – отвечаю, а сама понимаю, что она задаёт этот вопрос раз за разом просто потому, что ей страшно и надо как-то саму себя мотивировать. Она ведь ребёнок, и как и любой ребёнок, боится врачей. – Доктор посмотрит и тогда уже скажет, но я уверена, что он что-нибудь придумает, солнышко.

Обещать ей я не могу, не имею морального права. Шанс, что она сможет жить без снижения качества жизни, высок, но что встанет к танцевальному станку – ни один врач такого не пообещает с её заболеванием. Уже только по факту прогресса лечения.

Дать ребёнку надежду, уверенность, а потом сказать ну извини, не вышло – слишком жестоко. Это может сильно поломать её.

Поэтому я не обещаю. Но говорю, что мы сделаем всё что сможем, что будем выполнять все рекомендации доктора, как бы сложно ни было. И что я ей помогу, буду с ней, как бы это всё не обернулось.

Мы проходим по рукаву и входим в самолёт, под руководством стюарда находим свои места и располагаемся. Настя пролезает к окошку, а я убираю ручную кладь в багажник над сиденьем. Усаживаюсь рядом, а она достаёт из рюкзачка свою куклу и любимую книжку.

– Мам, почитаем?

– Да, зайка, конечно, сейчас только телефон отключу.

Я достаю смартфон, чтобы переключить сеть на режим полёта, и вдруг вижу сообщение из банка. На карту вернулись деньги за билеты на самолёт.

Хм. Странно. Наверное, какая-то ошибка, будем разбираться по возвращению тогда.

И едва я убираю телефон обратно в карман, как к нам подходит стюардесса.

– Я прошу прощения, у нас вышла небольшая накладка, – говорит она. – Эти места заняты.

Смотрю на неё, ошарашенно моргая. Не может быть. Нам с Настей нужно в Москву сегодня! Это важно. У профессора окно завтра и потом аж через четыре месяца. Мы не можем ждать, время идёт, Насте становится всё хуже.

– Вот это точно ошибка, – отвечаю. – Я выкупила билеты ещё две недели назад. У меня чеки есть, это в вашей системе сбой какой-то.

– Да, возможно, в компании обязательно разберутся и компенсируют вам.

– Мне не нужна компенсация, мне нужно с дочерью в Москву. Сегодня!

– Приношу… – она замолкает и прижимает плотнее наушник, а потом снова смотрит на меня, улыбнувшись. – Простите, я неверно донесла до вас информацию. Заняты именно эти места, а за вами закреплены другие. В салоне бизнес класса.

– Ничего не имею против, но для меня бизнес класс – слишком дорого.

– Они уже оплачены, прошу вас перейти. Я проведу.

Делать нечего. Сейчас главное – попасть в Москву вовремя. Разбираться с авиакомпанией буду позже, пусть только попробуют деньги за бизнес класс списать.

Забираю свою сумочку и рюкзачок сдвинувшей брови Насти и иду за стюардессой. Она проводит нас в другой салон. И “другой” он во всём. От освещения до больших, поставленных через достаточные расстояния друг от друга комфортабельных кресел. Напротив каждого экран телевизора, столик, удобные подушки и подставка под ноги, которую некоторые пассажиры уже подняли так, чтобы расположиться полулёжа. Тут даже запах другой.

– Вот, пожалуйста, ваши места, – она подводит нас к двум сиденьям, чуть развёрнутым друг к другу. – Если что-то понадобится, кнопка вызова есть на подлокотнике.

– Спасибо, – растерянно киваю я, провожая её взглядом.

– Мам, тут прикольно, – оглядывается дочь, пока я ищу, куда пристроить свою сумку.

– Это ты ещё мороженое не пробовала и мульты не включала, – раздаётся рядом мужской голос. – Кстати, у них, я точно видел, можно выбрать “Хороший динозавр”. На весь полёт не хватит, но всегда можно включить что-нибудь ещё.

Семён стоит рядом и, подхватив мою сумку, укладывает её в полку багажа.

Эта встреча слишком неожиданная. Для меня. Я теряюсь, что аж колени слабеют.

– Привет, ты кто? – спрашивает Настя. Она смотрит на Семёна так внимательно, как не смотрела ещё ни на одного незнакомого человека. Ещё и на “ты”. Она же всегда называет посторонних на вы.

Задерживаю дыхание. Что если скажет… Он пропал больше чем на неделю, я решила, что оставил идею знакомства с дочкой. В груди странно щемило, но в целом я радовалась. А теперь… да так неожиданно.

– Семён, – отвечает он серьёзно. – А ты?

– Настя, – говорит дочь, хотя обычно предпочитает не общаться с теми, кого не знает и всегда смотрит на меня, когда к ней обращаются чужие. – Мама часто зовёт меня Стасей, так тоже можно.

– А тебе как больше нравится?

Смотрю на Радича с удивлением, а сама осознаю, что я-то дочь о таком никогда и не догадывалась спросить. Может, ей и правда нравится как-то определённо.

– Стася звучит нежнее, – отвечает она, немного подумав. – Но мне оба варианта нравятся.

Внезапно понимаю, что зову её Настей или за глаза, или когда хочу сказать строже. Хм…

– Ну и отлично, – кивает Семён. – Меня твоя мама тоже по-разному называла.

Давлюсь воздухом, преисполяясь желанием стукнуть его. Вот же Бамблби, блин. Насте-то эти подробности зачем?

– Вы знакомы? – Настя спрашивает, сузив глаза. – Откуда?

– Позже расскажу, – подмигивает он. – А пока пора пристёгиваться, скоро взлетаем.

Действительно, по диктофону в салоне объявляют порядок действий перед взлётом. Семён усаживается в кресло спереди нас, а Настя пробирается на своё место. И я замечаю, что она дышит глубже обычного, а глазки блестят.

Кажется, Семён ей понравился.