Текст книги "Уважаемые отдыхающие!"

Ильич не верил в рассказы тети Вали. А Галя верила. И Настя верила.

Катя стала местной сумасшедшей, которую никто не обижал. Катя-дурочка. Наоборот, заботились как могли. Подкармливали, проведывали. Некогда хороший дом превращался в обветшалую конуру. Ильич, когда делал косметический ремонт в номерах, отправлял рабочих и к Кате. Обои в домике переклеили, подкрасили, что могли. Но крыша нужна была новая, а на это денег не было.

Катин дом несколько раз пытались отобрать. Риелторы думали, что чокнутая дамочка подпишет все, что ни подсунешь. Место-то уникальное – пусть небольшой участок, а с собственным спуском к морю. Вид такой, что закачаешься. Да если эту халупу снести и дом нормальный поставить, ему цены не будет. Риелторы появлялись на Катином пороге регулярно. Но они не учли того, что хозяйка была не просто чокнутой, а буйной. Если к ней приходили незнакомцы, Катя начинала кричать, да так громко, что на набережной было слышно. И все немедленно сбегались. Риелторы быстро улепетывали – одна только тетя Валя, которая тут же начинала вопить, материться и чуть ли не в драку кидаться, чего стоила. А еще Настя, оравшая так, что заглушала Катю. И Ильич с Галей, которые тут же вызывали милицию. А милиция у нас кто? Милиция у нас дядя Саша. Дядя Саша был еще одним другом детства Ильича, как Артур. Он сам на вызов не приезжал, а присылал кого-нибудь из молодых да наглых, предварительно объяснив, на чьей стороне должен быть закон.

Катю с домом оберегали как могли. Тетя Валя была уверена, что риелторов подсылает бывший муж. Ильич считал, что и своих дельцов хватает.

Теперь про кипарисы. Как уж они проросли через кадку, утопленную в бетоне, на голову Кате, непонятно. Но на ее участке образовалось настоящее чудо природы – в разросшемся саду сверху висели корни. Ильич предлагал Кате корни обрезать, кипарисы пересадить, но она наотрез отказалась. Ей нравились корни, которые свисали, считай, с ее потолка. Она ими любовалась. Только переживала, что непонятно, как за ними ухаживать. За теми корнями, которые в земле, она знала как, а за теми, что свисают, не знала.

Только новая напасть случилась. По ночам, когда шторм или дождь, кипарисы скрипеть начинали. Громко, протяжно, будто стонали и плакали. Или вели нескончаемый диалог на своем языке.

Славик от этих звуков просыпался и начинал кричать. Он просыпался, забивался в угол кровати и кричал на одной ноте, будто подпевая, нет, подвывая, кипарисам. Катя тоже в ответ кричала. Как эхо. Это был утробный крик. Катя кричала о своем. Это было страшно. Настолько страшно, когда не знаешь, что делать и чем помочь. Ничего не помогало. Ильич успокаивал Славика, Галя спускалась к Кате и сидела с ней. Но они – мальчик и женщина – продолжали кричать. Будто в их легкие закачали столько воздуха, что он никогда не закончится. Срывались и Ильич, и Галя. Ильич кричал на сына, хотя не должен был, знал, что не должен, но ничего не мог с собой поделать.

– Замолчи немедленно! Замолчи!

Славик застывал на мгновение, замолкал, и принимался кричать с новой силой. Галя же заваривала самый сильный отвар из трав и заставляла Катю пить:

– Пей немедленно! Пей!

Отдыхающие просыпались, волновались, даже те, которые не жаловались, после двух бессонных ночей подходили к измученной Гале или шли сразу к Ильичу.

Галя извинялась, объясняла, про кипарисы рассказывала. Многие понимали, сочувствовали. Но были и те, кто скандалил: они отдыхать приехали, а не в чужое положение входить. Пусть и в тяжелое положение. Но не свое ведь, чужое, совершенно посторонних людей.

Тех, кто жаловался, Ильич в другие номера переселял – которые подороже, с лучшим видом. Один сезон был совсем тяжелым – штормило постоянно, кипарисы скрипели, Славик кричал, Катя кричала. Ильич с Галей совсем сон потеряли. Отдыхающие обещали жаловаться куда надо и грозились вызвать милицию, а те пусть этих сумасшедших в психушку везут. Разве можно таких людей с нормальными держать рядом? Нервы тогда у всех были расшатаны – отдыхающие жаловались на головные боли, на то, что отпуск пропадает из-за погоды. И в том, что лил дождь и штормило, тоже были виноваты Ильич и Галя, Катя со Славиком.

Очередной ночью, когда Славик закричал, Ильич не выдержал. Он вытащил сонного сына из постели, нацепил на него куртку и повел к кипарисам. Славик кричал уже в полный голос, упирался, кусался. Ему было страшно идти к деревьям ночью. Он хотел домой, в кровать. Но Ильич тащил сына на террасу. Он подвел вопившего и извивавшегося Славика к кипарисам и начал рассказывать про корни, которые сейчас внизу. Они спустились к Кате, и Славик, задрав голову, смотрел на корни. И Катя смотрела, будто впервые увидела, что у нее с потолка свисает. Ильич говорил, что кипарисы – их защитники, их дома, пансионата. Что, пока стоят кипарисы, с ними ничего не случится.

После этого Славик решил, что кипарисы живые, как почти настоящие рыцари. Он стал с ними разговаривать, они ему отвечали скрипом. Славик больше не кричал, а сидел в своей кровати и общался с деревьями. Рассказывал про новый самокат, который папа подарил. Или про то, что завтра не будет есть котлету. А Ильич носил рубашку с длинным рукавом – прикрывал укусы, которые оставил сын. Глубокие, саднящие.

Славик… боль и счастье. Проклятие и наказание. Единственный смысл в жизни. Сын. Сейчас детей по именам зовут, да еще имена такие заковыристые. Радомир или Святозар, Богдан, Милена, Владлена, Святослава. А раньше по-простому было. «Сын, иди сюда», «Сын, пошли, пора». Или доча. «Доча» – красиво звучит. Мягко, нежно. Особенно если говор, как у тети Вали, – у нее «доча» нежно получается, на конце «я» слышится. Иногда даже совсем мягко – «дося».

Ильич мечтал о дочери. Но об этой мечте никому не говорил. Даже самого себя перебивал в мыслях и пугался – какая доча? У него сын. «Сын, тихо, тихо, все хорошо». Дочь у него тоже, можно сказать, была – Светка. Светка и Славик. Дети. Роднее не бывает.

Славика все знали, конечно, не обижали, не дергали. А какой интерес? Дурачок.

Как называлась эта болезнь, которая у Славика, Ильич не знал и не хотел знать. Врачи разное говорили. Сколько этих врачей было? Да не перечесть. И никто не помог. Ильич думал: как же так? Время другое, все другое, а лечить болезни не научились. Другие хвори лечили, вакцины изобрели всякие, а такую, как у Славика, нет. Даже не знают, как она называется. Говорят, синдром. Надо в Москву ехать, чтобы точно узнать, или в Европу. Но Ильич не мог в Москву. А уж в Европу – тем более. Славику и ДЦП ставили, и аутизм, и много чего еще. Синдромы с такими заковыристыми фамилиями называли, что не запомнишь. Детей научились в пробирке выращивать, а готовых, которые уже родились, – вылечить не могут. Ильич себя одергивал – ведь помогли. И лекарства выписывали, и процедуры. Если бы не делали, может, и хуже все было. Кто знает? Никто не знает. Как никто не знает, отчего такие дети, как Славик, рождаются. Наследственность? Инфекция? Кто виноват? Мать? Отец? Или никто не виноват? Врачи так и не смогли объяснить Ильичу – за что? За что именно ему? Почему не кому-нибудь другому? Почему у других здоровые дети, а у него Славик? Нет, Ильич не роптал на судьбу, он бы Славика на сто здоровых детей не променял. Но за что Славику такое? За что ему такая судьба? Ведь ничего плохого не сделал.

Он один раз спросил у Гали: почему не нашли способ лечения? Разве мало таких детей? Разве нельзя сделать операцию и все вылечить? Изобрести таблетку?

Галя тогда со Светкой мучилась. Светка перекупалась, и у нее разболелось ухо. Галя уже и масло подсолнечное ей капала, и перекисью водорода промывала, и компрессы из водки делала. А Светка оглохла, ничего не слышала правым ухом, и говорила, что болит.

Галя ее к врачу потащила, хотя Светка орала дурниной. Галя боялась, что воспаление среднего уха или еще что-нибудь. Но оказалось – пробка. Банальная серная пробка. От перекиси пробка размякла, и стало еще хуже. Время изменилось, люди в космос летали, а Светке выковыривали пробку длинным стержнем с намотанной на конец ваткой. И Светка кричала, что ей прямо в голову этой палкой лезут. Вырывалась. Ей уже и промывали, под давлением большим шприцом вливая воду в ухо, но пробка все равно сидела. Светка ходила к лору уже три раза.

– Ну вот как? – чуть не плакала Галя. – Обычная серная пробка, а вытащить не могут. И лекарства не придумали.

Здесь, в поселке, было другое отношение даже к болезням. Никто не знал про ротавирус, говорили, что «гриппует». Хилых и бледных называли «золотушными». Главным лекарством от всего оставалась марганцовка. Ее и внутрь, и наружно. Отравление? Вода теплая и два пальца в рот. И ромашка, конечно же, которая тоже – и внутрь, и наружно. Галя очень верила в ромашку – она и дезинфицирует, и жар снимает. От всего. За лекарствами для Славика ведь нужно было ездить в город, там стоять в очереди в аптеку, потом возвращаться в поселок и снова ждать, когда нужный препарат закажут, и опять ехать забирать. А ромашка на каждом углу – и сушеная, и с цветками, и россыпью. Галя мыла голову отваром из ромашки, Славику делала ромашковые ванны, Светка та вообще была ромашкой пропитана с ног до головы. Но толку от ромашки было мало. Славик не выздоровел, Галя стала повязывать платок на голову – волосы выпадали. Она красилась, подводила брови, а потом плюнула. И ходила седая. Тетя Валя ее подстригла прямо на террасе, и для Ильича новый Галин вид стал шоком. Она оказалась совершенно седая, с коротким ежиком. На фоне новой прически резко проступили глаза, вполлица, губы, скулы. Отдыхающие из числа женщин считали Галину Васильевну очень современной. Обнаружилось, что седой ежик вошел в моду. Галину Васильевну сравнивали со знаменитой актрисой. Галя улыбалась. И всем советовала покупать ромашку. Ее и в чай, и в ванну можно. Как и лаванду. Женщины записывали рецепты и скупали травы.

– Зачем ты их обманываешь? – спросил как-то Ильич.

– А что, я им правду должна говорить? Что у меня седина в тридцать лет появилась? Что я не знала, как лысину прикрыть? Или ты хочешь, чтобы меня жалели? Нет, я буду седой, лысой, но модной. Людям нужно во что-то верить. Хотя бы в ромашку.

Ильич кивал. Да, ему тоже хотелось во что-нибудь верить. Но он уже не мог, не был способен. Закончился запас веры. Когда Славик был маленький, он и в монастыри ездил, и молился святым. Просил за Славика. У всех просил, но никто не дал его сыну здоровья. Потом Ильич стал просить о терпении, о том, чтобы избавиться от ненависти, злобы. Дать душе покой. Но и этого не дождался, хотя молился усердно. Потом враз плюнул и забыл про веру. Иконы отдал Федору, который выставил их в закутке около стойки администратора. Ильич, когда увидел, хотел рот открыть, но промолчал. Людям нравилось. Федор же повесил портрет президента на видном месте, на том самом, где раньше висел Ленин, потом Сталин, потом два вождя рядом, затем Хрущев и Брежнев. Место на стене было, так сказать, затертое, со следами от рамки. Обои сколько раз переклеивали, а то место все равно темнее оказывалось. Ильич думал, что старые портреты вождей Федор давно выбросил, а оказалось, он их в свою комнату унес и сложил в ящик. Это ему Настя рассказала, которая не удержалась и проверила ящики.

– Коммуняка вшивый, – брезгливо сказала Настя, – они у него все лежат, стопочкой, в нижнем ящике. Да что б у него руки отсохли!

– Как же твои принципы? – ухмыльнулся Ильич. – Ты же в ящики на лазишь.

– Так я для безопасности. Чтоб знать, что у этого извращенца на уме.

Настя Федора ненавидела. Все думали, что за тот удар в челюсть, и только Галя знала, что Настя ненависть испытывала по политическим мотивам. У нее дед с бабкой в лагерях умерли. И даже неизвестно, где похоронены. Настя тогда, кстати, портреты забрала и сожгла. И Федор даже не пикнул. Будто и не было никаких портретов. Побоялся рот открывать. Настя все ждала, что он хавальник откроет, но Федор молчал как рыба. Настя так и не высказала ему все, что собиралась, что давно отрепетировала и проговорила про себя. Федор не дал ей такой возможности. А вместо этого, паскуда, повесил новые портреты. Чтобы прикрыть зияющее темное место – нынешних вождей. Тут же и иконы выставил. И как в воду глядел. Отдыхающим нравилось. Прямо посмотришь – портрет президента, направо взгляд кинешь – иконы. На любой вкус: тут и Богоматерь, и Николай-угодник, и Семистрельная, которая плохих людей от дома отваживает, и Кирилл с Мефодием – как раз для творческих людей. Ведь их пансионат – Дом творчества, а не абы что. Федя собирался еще лампадку повесить, но Галина Васильевна запретила. Требование пожарной безопасности. Федор же чутко ловил предпочтения клиентов – дамочкам, бабулечкам занавесочку приоткрывал, чтобы иконы виднее были. Когда мужчина солидный появлялся, без шеи, с часами дорогими, – Федор пыль с портрета президента начинал тряпочкой стирать. Потом к его коллекции добавился «глаз от сглаза». Федор, конечно, не знал, что оберег называется «глаз Фатимы», что он мусульманский, но знал, что он турецкий. А в Турции многие отдыхающие были, так что им понравится. И опять, зараза, оказался прав. «Глаз» прижился, соседствуя с иконами и портретами. Президента Федору показалось мало, и он еще местного губернатора вывесил, но пониже, под президентом.

Галина Васильевна аж рот раскрывала от изумления.

– Федь, ну ты еще мезузу повесь – и все, полный набор, – сказала она.

– Это чё такое? – не без интереса спросил Федор.

– Это еврейское. Рядом со входом в дом вешают.

– Не, еврейское не буду. Не люблю их.

– Дурак ты, Федор.

– А вы, Галина Васильевна, шибко умная. Только кто умнее оказался? А? Людям нравится.

Она лишь пожимала плечами – Федор был прав.

– А если проверка какая? Так опять же у нас все как положено.

– Ты про портрет или иконы?

– Зря вы так, Галина Васильевна. Между прочим, даже на прокат катамаранов повесили портрет. И катамараны освятили.

– С ума сошел? Там же Вань-Вань. А он ни в бога, ни в черта не верит.

– Он не верит, а люди верят. У них после освящения знаете сколько клиентов появилось? И как президента повесил, так ему разрешили расшириться. Вань-Вань хочет школу дайвинга открыть.

– И как он будет нырять?

– Он не будет. Пацаны будут. Зато ему кредит на оборудование дали. Кто-то из чиновников мимо проходил, увидел, что портрет висит, что поп стоит и катамараны святой водой окропляет, вот и распорядился.

– Господи, совсем с ума все посходили.

– Зря вы так, Галина Васильевна, надо идти в ногу со временем. Сами так говорите.

– Ну да, вера сейчас в моде.

– Если вы не верите, то не значит, что люди не верят. Вот я – верю. И в церковь хожу.

– Федор, у тебя отец – татарин!

– Мать – русская. Православная, значит. А я крестился, между прочим.

– Федя, это у евреев по матери считается… ладно, делай что хочешь.

Федор с того самого разговора затаил обиду на Галину Васильевну. Только месть приберег на будущее. Когда время настанет, он уж молчать не станет. Он все расскажет. Про то, что главный администратор живет во грехе, хотела заставить его выбросить иконы, и что воспитывает дочь-шалаву.

– Ильич, ну ты-то куда смотришь? – спросила Галина Васильевна.

– Галь, пусть что хочет, то и делает. Я устал. Мне скандалы не нужны. Особенно в сезон.

– А то, что Настя готова глотку Федору перегрызть, тебя не волнует?

– Пусть перегрызает. Поверь, я ее не остановлю. Давай этот сезон закроем, а там видно будет. Пожуем – увидим.

– Ненавижу, когда ты так говоришь.

Эта присказка стала у Ильича привычной: «пожуем – увидим». Галя чуть на стену от нее не лезла.

Ильич не спал. Каждую ночь, когда можно размышлять о том, о чем днем думать себе запрещаешь, он хотел уйти. Все бросить. Оставить этот пансионат. Но бросить нельзя. Он хотел быть один, ни за кого и ни за что не отвечать. Он хотел быть молодым, как раньше. И тогда бы все было по-другому. Некоторые люди, вспоминая прошлое, говорят, что не изменили бы ни одного дня, если бы можно было вернуться назад. Ильич хотел изменить все. С самого начала. Но теперь он должен был терпеть. Ради Гали, Светки и Славика. Самое главное – ради Славика.

Что там твердили врачи? Славику нужна привычная обстановка, знакомая до мельчайших подробностей среда – где стоит его кровать, что он будет есть на обед, с кем играть. Любые перемены плохо сказывались на его самочувствии. Славику требовался четкий порядок, который бы не менялся годами. Да, Ильич это прекрасно знал, не хуже врачей. Когда они только переехали в пансионат, Славик терялся. Он не мог спать, потому что кровать была другой, новой. Не мог есть, потому что тетя Валя в тот сезон тарелки новые закупила. Славик был консерватором, в том болезненном проявлении, когда дети боятся новой обуви, новой рубашки. Ильич покупал сыну сандалии сразу нескольких размеров, чтобы незаметно менять, когда сын вырастал из старой обуви. Славик чувствовал подвох, но не мог понять, в чем дело. Сандалии были точно такими же, как предыдущие, с теми же ремешками, того же цвета. И Славик соглашался их носить. Точно так же Ильич закупал рубашки – одного цвета на несколько размеров вперед. Трусы и носки. Зубную щетку Славик признавал только синего цвета, а пасту – только с клубничным вкусом. Если тетя Валя забывала налить на сырники сгущенку или поливала не так щедро, как обычно, мальчик отказывался есть. Он привык, что сырники плавают в сгущенке, но не мог попросить больше или меньше – не понимал, сколько ему нужно.

Точно так же Славик мог отказаться от еды, если тарелка или стакан оказывались другими. Только Светка могла уговорить что-то поменять. У нее это получалось. Светке Славик доверял безгранично. И тем более было страшно, когда он вдруг не узнал ее с красными волосами и начал плакать.

Светка взяла и покрасила Славику прядь волос, тоже в красный. Славик смеялся. Смотрел на себя в зеркало и смеялся. К зеркалам его тоже Светка приучила. Он вел себя как кошки или собаки, которые, видя свое отражение, начинают нападать. Славик зеркал боялся. И именно Светка подолгу стояла с ним перед зеркалом – они поднимали руки, дурачились, строили рожицы, пока Славик не понял, что в зеркале он, а не другой мальчик. Светка же приучила его к тени. Она делала руками голубей, собачек, зайчиков. Славик смеялся. А потом Светка научила его складывать руки и делать собственных голубей из тени. Тогда Славик долго кричал вечером, оплакивая собственную иллюзию, обман, в который верил, тайну, которая была раскрыта. Но Светка была беспощадна. Она заставляла Славика жить, понимать, вырываться из собственного мира.

Федор был не прав, когда называл Галину Васильевну неверующей. Галя верила в себя. Пока Ильич ездил по монастырям, Галя воспитывала Славика. Когда Ильич ставил там свечки, Галя давала Славику таблетки.

Раньше называлось просто – «местный дурачок». И все знали, что дурачков нельзя трогать, нельзя обижать. Никакого диагноза и не было. Понятно сразу: «дурачок». Славик был таким.

Он боялся медуз, камней, которые к обеду становились раскаленными. Зато любил все летающее, ползающее – муравьев, бабочек, жуков, пауков. Любил кошек и птиц. Рыб боялся до истерики, даже мальков. Славик не мог есть горячий суп, но любил горячий чай. Ел только мягкое мороженое, а то, что в стаканчике, – не понимал. Сидел и смотрел, как оно тает в руках.

Катя-дурочка сходила с ума по-другому. Незаметно. Если Славик застыл в пятилетнем возрасте, то ее сумасшествие прогрессировало. Ей было уже под пятьдесят, но она говорила, что двадцать четыре. Она остановилась в том возрасте, когда была счастлива.

Ходила она в шляпе в цветах, носила сумку в цветах, в руках всегда держала засохший пучок лаванды. Катя вдруг резко постарела – лицо превратилось в печеное яблоко, проявились носогубные складки и залегли морщины между бровями.

Катя вдруг стала думать, что она цветок. И жила как цветок. Поливала собственные ноги из детской лейки. Стояла на пляже, куда спускалась из своего сада, набирала воду в лейку и поливалась. Потом поливала шляпу, чтобы те цветы, которые на шляпе, не завяли. И вдруг, как очнувшись, обнаруживала себя на пляже. Не помня, как вообще там оказалась. Катя перестала плавать. Вдруг стала бояться глубины. Заходила по пояс и стояла. Могла стоять часами. Удивительно, что не замерзала, не заболевала. Иногда она делала несколько гребков, возвращалась. И минутные просветления сменялись привычным состоянием – Катя снова набирала лейку и поливала свою цветочную сумку. Она выходила на берег и бежала к тете Вале.

– Почему я мокрая? – спрашивала Катя.

– Дождь был, – отвечала тетя Валя.

Она садилась за стол рядом со Славиком. Тетя Валя кормила их манной кашей. Катя удивлялась – такая каша вкусная, оказывается. Почему она раньше никогда не ела манную кашу? Славик смотрел на Катю и тоже начинал есть. Они шли за добавкой. Большим половником тетя Валя наваливала в тарелки еще по порции. И Катя со Славиком ели. И подходили снова за добавкой. Но тетя Валя знала, что больше нельзя. Они оба – Катя со Славиком – не чувствовали насыщения, сытости, как и не испытывали голода. Если их не кормить, не сажать за стол, оба умерли бы от истощения. Или от переедания, если позволить им съесть столько, сколько захотят. Тетя Валя строго говорила: «Больше нельзя», – и Катя со Славиком покорно шли и ставили тарелки на стол грязной посуды. «Нельзя» – это слово они понимали.

Катя со Славиком дружили, но молча. Ни разу – ни за обедом, ни за завтраком – они не заговорили. На пляж Славик любил ходить с Катей – он помогал ей поливать сумку или шляпу, или ее ноги из детской лейки. Катя улыбалась. Славику нравилось поливать, а Кате нравилось, что ее поливают.

Детских леек у нее было много. И Славик думал, что все лейки – Катины. Или должны быть у Кати. Славик отбирал лейки у маленьких детей, которые играли на берегу, и нес их Кате. Дети плакали, мамаши негодовали. Требовали отдать лейку. Катя отдавала с мягкой улыбкой сумасшедшей. Но Славик снова забирал игрушку. Тетя Валя, которой из окна был виден тот кусок пляжа, где обычно бывали Славик с Катей, выбегала, забирала лейку у Славика в обмен на пирожок с вишней, уводила Катю, успокаивала мамаш.

Иногда Славик прыгал с детского камня вместе с малышней. Кодекс поведения он заучил твердо – никого не сталкивал, помогал забраться. Ему нравилось помогать маленьким детям. И при этом он вдруг мог прыгнуть невпопад и подтопить ребенка. Или неловко повернуться и столкнуть малыша с камня. Славик не понимал, что сделал не так. Ильич не разрешал ему прыгать, если на пляже собиралось много отдыхающих, чужих, а не местных. Когда камень был свободен, Ильич разрешал прыгнуть, но Славику было неинтересно одному.

Впрочем, мальчик не умел долго расстраиваться и придумывал себе другое занятие. Например, брал трехлитровую пустую пластиковую бутылку из-под воды и складывал в нее камни, набивая по горлышко. Когда бутылка оказывалась полной, Славик высыпал камни и принимался снова заполнять емкость. Ильич знал – пока Славик не заполнит камнями бутылку по самое горлышко, с места не сдвинется. И спокойно уходил плавать. Как в молодости. Нырял, плыл под водой, потом кролем, брассом. И назад. Он плавал бы еще, но нужно было возвращаться, пока Славик не положит последний камень в бутылку. Ильич мечтал о том, чтобы поплавать всласть, уплыть далеко и вернуться часа через два.

Галя об этой мечте знала и предлагала посидеть со Славиком. Но Ильич чувствовал, что не сможет расслабиться. Станет о сыне думать. А если он чудить начнет, что тогда? Гале будет неудобно, хотя она все про Славика знала. Больше, чем кто-либо. Но переживать начнет. Пока Славик был маленьким, Гале было проще. Но он стал подростком, и Галина растерялась – не знала, что с ним делать, как себя вести, как объяснять посторонним людям болезнь мальчика. Тетя Валя, когда скандалить прекращала, сразу всем сообщала:

– Вы че? Не видите, шо ребенок больной? Да молитесь Богу, что ваш таким не уродился! Неужель не понимаете? Из-за лейки какой-то! Пожалеть ребенка надо! Он хоть здоровый с виду, а по мозгам – дите неразумное. Вы ж мать. Вам не совестно?

И мамашам, которые только что кричали, мол, взрослый парень, а так себя ведет, замолкали немедленно. Ведь и вправду больной. Его пожалеть надо. И слава богу, что мой нормальный. Вот ведь горе для родителей.

Но находились и такие, кто продолжал вопить. Да что тут сумасшедший делает? Почему его на пляж пускают? А если он утопит кого? Что от него ждать? Сейчас лейку забрал, а потом камень возьмет и по голове ребенка стукнет. И тогда тоже в положение надо входить?

Тогда тетя Валя багровела лицом, которое и так было всегда красным от долгого стояния над плитой, духовкой и кастрюлями, вытирала пот со лба и начинала орать так, что бакланов перекрикивала.

– Ты мать? Да это тебя надо прав лишить! Вон, ты уже бухая с утра! Я ж знаю, где ты накачиваешься! Я тут всех знаю! У Анжелы уже заправилась?

Мамаша тут же прикусывала язык. Потому что у Анжелы в магазинчике с утра заправлялись все – кто водой, кто «Отверткой» в банке, кто пивком, а кто и вином дешевым.

– Да шоб ты горя не знала! – продолжала вопить тетя Валя. – Да шоб твой муж никогда не узнал, с кем ты тут валандаешься! Ребенок больной ей помешал! За своим следи, шоб он был здоров!

Галя так не могла. Она извинялась. Сто, двести раз. Ни про Славкину, ни про Катину болезнь не говорила. Не могла. Больше не могла. Язык не поворачивался. Извинялась и лепетала, что Славик – добрый, никому зла не причинит. Он нежный, ласковый. Вы не смотрите, что он взрослый. Да он как младенец. Ему тепло и любовь нужны. Только матери у него нет, мать его бросила. Бедный ребенок.

– А вы ему кто? – спрашивали мамаши.

– Никто, – отвечала Галя.

Ильич никогда не вступал с отдыхающими в объяснения. Он сразу забирал сына и уводил с пляжа. Следом послушно шла Катя, будто ее тоже «забрали». Катя Ильича слушалась, как и тетю Валю. Если Ильич говорил: «домой», значит, надо идти.

Славик рос, оставаясь маленьким. Он понимал, что если целуют – это хорошо, приятно. Если обнимают, тоже приятно. Если ругают, положено плакать. Но он совершенно не понимал, что такое стыдно. Мог снять трусы на пляже, потому что они мокрые и ему неприятно. Славик не любил, когда ткань к ногам липнет. Галя купила ему плавки, но лучше не стало. Славик помнил, что папа станет ругать, если трусы будут мокрыми. А плавки были мокрыми. Значит, папа расстроится. И Славик сдирал с себя плавки. Галя говорила, что от моря плавки всегда мокрые, что это специальные трусы, а мокрыми не могут быть другие трусы, и что папа ругать не будет, но Славик не улавливал разницы. Он понимал только «мокрое» и «сухое». Тогда Галя решила класть Славику запасные трусы, чтобы он мог переодеться. Но мальчик боялся заходить в раздевалку. Ту самую, где ноги все видят. Железный закуточек. Славик ни в какую, до слез, до истерики отказывался заходить в раздевалку. Галя опять объясняла, что нельзя снимать трусы прямо на пляже, он уже большой, а большие не должны так делать. Должны переодеваться в раздевалке. Но Славик опять не понимал разницы. Почему ему нельзя на пляже, а маленьким детям можно? Разве он уже большой? Разве не ребенок? Раздевалки он боялся панически. Наверное, это была своеобразная форма клаустрофобии. Но Славик с ней жил. Потому что ни лифтов, ни других закрытых помещений в их поселке не имелось. А те, что имелись, – подвалы, душевые, – Славика не пугали. Раздевалка же вызывала ужас и приступ паники.

– Подожди, видишь, там уже занято, – сказала однажды Галина, показывая на чужие ноги, которые были видны от колена.

И Славик перепугался. Он плакал навзрыд, а Галя не могла понять, в чем дело. Потом догадалась. У мальчика в голове не укладывалось, как у раздевалки могут быть ноги. И что это за фокус такой – человек исчезает, а ноги остаются. Галя на себе показывала – заходила, выходила, а Славик продолжал рыдать.

А потом пришла еще одна напасть. Дамочки стали без лифчиков загорать. Топлесс. Уходили на дикий пляж и раздевались. В тот сезон Славик на пляже почти не был. Он подходил и начинал рассматривать женскую грудь. Дамочки открывали глаза, видели перед собой половозрелого детину, который нависал сверху, тянул руки, чтобы потрогать, и начинали вопить как резаные. Славик тоже начинал орать, потому что очень хотел потрогать то, что никогда не видел, а ему не разрешали.

Тот случай на Галю пришелся. Она и предположить не могла, что Славик, всегда равнодушный к половым признакам, вдруг проявит интерес. Она задремала. И тут крик. Тетка отмахивается, полотенцем Славика лупит, а тот не понимает, кричит. Галя кое-как утащила Славика домой, зашла в кабинет Ильича и уже там расплакалась.

– Не могу, я не могу, – рыдала Галина Васильевна.

– Что случилось?

И тут Галя сказала то, чего не должна была говорить никогда, ни при каких обстоятельствах. Вырвалось на нервной почве. То, о чем она молчала много лет.

– Давай его в больницу положим. Хотя бы на сезон, – застонала Галина. – Ты знаешь, я его люблю как родного. Но я боюсь. Мне страшно. Я с ним давно не справляюсь. Что будет дальше? Он меня даже не узнает! После того, как я перестала краситься. Он не узнает меня! Я для него – чужой человек! Я не могу!

– Успокойся, расскажи.

– Что рассказывать? Ты сам все знаешь! Вчера Катя с лейками, сегодня тетка без лифчика! Хотел потрогать! Он не понимает! Когда был маленьким, я могла объяснить. Сейчас не могу… Прости меня. Не могу. И не хочу больше. Я столько лет с ним… Силы кончились.

– Я не положу его в больницу.

– Знаю, знаю. Но и я больше не могу. Все. Думай, что хочешь. Можешь меня проклинать. Не могу.

Галина ушла. Ильич сидел в своем кабинете и вспоминал, как она точно так же плакала много лет назад.

Тогда Славик был еще маленьким. Ну как маленьким? Восемь лет. Местные пацаны в этом возрасте уже в магазин ходят наравне со взрослыми, гуляют допоздна, сами на пляж бегают без присмотра, на набережной стоят, старшим помогают. Славик в свои восемь был выше сверстников на голову, а по развитию – Светка. Хотя тоже – как можно сравнивать? Светка в два года могла одеться-обуться самостоятельно, говорила вовсю. В три уже посуду мыла, в пять – гладила, за плитой смотрела. Могла накормить и себя, и Славика. Развита была не по годам. Жизнь заставила. Так вот тогда Галя со Славиком и Светкой пошла на детскую площадку. Вернулась с красными, заплаканными глазами. Дома долго отмалчивалась, но потом рассказала.