Текст книги "Моя бабушка – Лермонтов"

– Нет. Он только на пятнадцать лет переделал, а я – на двадцать.

– Но все же знают, сколько тебе лет!

– Другие не знают! И очень уважают.

– Ну да, ты так еще долгожителем станешь. Когда тебе восемьдесят стукнет, ты столетний юбилей отмечать будешь.

– И ты про меня в своей газете напишешь.

– Зорик, какой ты дурак, уж извини, что я так со старейшиной разговариваю.

– Ты только это, не кричи слишком громко, ладно? Родственники из города приехали. Ты и так уважаемый человек, хоть и женщина, я тоже хочу быть уважаемым. Тебе жалко, что ли?

– И давно ты старейшина?

– Всего три дня.

– Ладно, наслаждайся властью. Пусть тебе женщины ноги моют, но если ты какую глупость сделаешь или неверное решение примешь, так я тебе быстро про возраст напомню.

Не только регистрации детей, но и свидетельства о смерти выписывались нужным числом, а не по самому факту. Если так было удобно родственникам, то как можно им отказать? Ирочка, которая выезжала не только на регистрации, но и на выписывание свидетельств о смерти, каждый раз боялась перепутать повод. Такой профессиональный страх, появившийся еще в те годы, когда она была молоденькой девушкой и только начинала работать в сельсовете. У нее была старшая наставница – бабушка Сати. Она всю свою жизнь регистрировала браки, записывала младенцев и выдавала свидетельства о смерти.

– Запомни, – наставляла бабушка Сати свою ученицу, – младенцев и покойников запиши так, как просят, а с браками будь осторожнее.

В селе факт официальной регистрации не считался значимым документом. Важнее этой бумажки было объявление в газете, сам факт торжества и свидетельства родственников. В ЗАГС вообще молодые могли не прийти, поскольку сто пятьдесят свидетелей, гулявших на свадьбе, с легкостью могли подтвердить законность союза. Опять же, если старейшины села говорили, что брак был, то это считалось железобетонным доказательством, как сейчас – анализ ДНК. Если старейшины сомневались и не могли припомнить, сколько баранов было зарезано на ту свадьбу, то тут ни один официальный орган не доказал бы законность брака.

Однажды Ирочка перепутала. Ее вроде бы вызывали на регистрацию брака, прислали мотоцикл, а приехала она на поминки. В блестящем платье, с другими бумагами. Хорошо, что бабушка Сати тоже приехала на эти поминки – скончавшийся приходился ей дальним родственником – и застала Ирочку, рыдающую в дальнем углу женской комнаты. Бабушка Сати достала из своей сумки огромный черный платок, бланки нужных документов и отправила Ирочку выписывать свидетельство о смерти.

– Как я могу? – плакала Ирочка. – Он умер месяц назад!

– Напиши сегодняшнее число, – велела бабушка Сати, – покойному уже все равно, каким числом он умер, а родственникам это надо.

– Для чего? Разве это… законно?

– Ирочка, послушай меня, я очень долго живу, делай по-человечески. Кто твой закон проверит? Только людям лишнюю боль и неприятности сделаешь. Думай о живых, а не о мертвых. У нас тут свои законы. И они – поважнее городских бывают.

Ирочка тогда выписала свидетельство той датой, которую назвали родственники. Позже, уже официально сменив на посту бабушку Сати, Ирочка сто раз благодарила ее за напутственные слова. Да, в селах свои законы.

В ЗАГС, например, обычно «прибегали» регистрироваться только «недостойные» невесты и женихи. Те, кто хотели избежать огласки. В ста случаях из ста – невеста с женихом хотели обмануть родственников. В большинстве случаев девушка оказывалась беременной и, чтобы скрыть позор, требовался весомый довод. В этом случае официальная регистрация брака родственниками признавалась аргументом. И девушка не считалась опозоренной. Сплошь и рядом случались мезальянсы – родители не договорились, а молодым все равно – у них любовь. Тогда официальное свидетельство тоже имело силу. Родители смирялись и устраивали свадьбу. Иногда в село приезжали пары из города, надеясь на то, что за деньги Ирочка их зарегистрирует сразу же или выдаст свидетельство задним числом.

В своей рабочей сумке Ирочка всегда носила два платья – одно на свадьбы, с блестками, другое на похороны – без блесток. И черный платок, который ей подарила бабушка Сати. После того случая у Ирочки проколов не было. Но она решила сменить местечковые законы и просвещать хотя бы односельчан. Ходила по домам, где родились дети, и требовала зарегистрировать их нужной датой, чтобы избежать путаницы. Все думали, что Ирочка по-своему сошла с ума на работе, а она возмущалась – ведь просто хотела, чтобы у детей была одна-единственная дата рождения. А не две и не три, если учитывать крестины. Ирочка устраивала целое собеседование молодоженам, узнавала, из каких они семей, и давала на размышление не два месяца, как того требовал закон, а полгода. «Липовых» свидетельств о браке она не выдавала – все семьи, которые она зарегистрировала, оказывались крепкими. Появлялись у нее и «краденые» невесты. Ирочка строго просила «жениха» выйти и долго разговаривала с девушкой. Звонила ее родителям и спрашивала, готовы ли они забрать дочь. Она задавала простые вопросы – любишь, не любишь, заставили, не заставили, зачем выходишь замуж? Потом вызывала на собеседование жениха и тоже звонила его родителям – знают они, что сделал их сын? Готовы принять невестку? А у него спрашивала – любит, не любит, зачем жениться хочет.

Именно поэтому Ирочка плакала, когда регистрировала брак моей бабушки. Она знала, что не должна это делать. Позже она признавалась Варжетхан, что в тот вечер совершила «профессиональное преступление», чего не могла себе простить.

Мы с мамой увидели нового бабушкиного мужа только на майские праздники, когда их семейная жизнь была в разгаре. Мне он показался тихим старичком. Со мной он не разговаривал. С мамой тоже – кивнул и скрылся за воротами. Соседки уже толпились на улице, но молча. Все ждали, что сделает мама, и собрались на тот случай, если она все-таки возьмется за кинжал или ружье, или хотя бы за нож.

Мама села на стульчик под деревом во дворе и заплакала. Плакала она минут десять, потом умылась и ушла. Заказала машину дров, машину с щебенкой, машину еще с чем-то.

Дом оказался запущенным, облупившимся. Зимняя кухня выглядела сараем. В летней не было стекол. На огороде – бурьян. В курятнике расхаживали три полудохлых курицы, которых даже зарезать рука не поднималась.

Внутри дома и того было хуже – грязно, темно. На стенах висели пыльные фотографии в паутине.

– И это дом твоей мечты? – спросила мама.

– Не знаю, – ответила бабушка, разглядывая фотографии на стенах. – Я раньше их и не замечала. Странно, да? А что, совсем плохо? Мне же не с чем сравнивать. Может, можно что-то сделать?

Мама засучила рукава и принялась драить, скоблить, мыть, сдирать старые фото, стирать занавески и затхлое постельное белье.

Наконец, она добралась до дальней комнаты, которая предназначалась для меня. Там стоял бабушкин секретер, было чисто, убрано, в углу разместились два деревянных ящика для фруктов с вещами дяди Шамиля.

– Зачем ты их сюда привезла? – удивилась мама.

– А вдруг наследники объявятся?

Наверное, бабушке было сложно расстаться с вещами, которые хоть и принадлежали другому человеку, но стали ей нужными, привычными глазу.

Именно мама за то недолгое и странное время, что бабушка была замужем, привела дом в божеский вид. Он и вправду стал милым, чистеньким, аккуратным. Свежая побелка, новый забор, новая крыша. На зимней кухне была выложена новая печка. В основном доме тоже – я всегда спала у теплой стены. В курятнике забегали куры и цыплята, появились два петуха. На огороде росла картошка, две грядки с клубникой, две – с луком, одна с петрушкой и укропом, три черешневых дерева, одно персиковое. Появился парник для помидоров и яма для грибов-шампиньонов, которые так любила бабушка. Палисаднику могла позавидовать самая хорошая хозяйка.

Конечно, мама не все делала сама. Она приезжала, платила, нанимала людей, просила проследить, договаривалась с соседками, с тетей Бэллой, Альбиной, Варжетхан. Мама же привезла люстру и два тканых разноцветных половика, о которых так мечтала бабушка. Повесила ковер на стену и положила один на пол – тоже несбыточная мечта и признак немыслимого для бабушки расточительства. Еще она поставила новый телевизор и аж два холодильника – один в зимнюю кухню, другой – в летнюю, отчего бабушка чуть в обморок не упала.

Мама хотела, чтобы она была счастлива, чтобы жила так, как всегда мечтала.

Бабушка и вправду первое время, забросив рукописи, возилась в земле, копала, сажала, пропалывала. Но земля ее не принимала. У нее была тяжелая рука. Ничего не росло.

Потом она переключилась на покраску-побелку. Но задумывалась и оставляла разводы. Столь же быстро ее энтузиазм иссяк в кулинарии – бабушка пыталась варить супы, жарить мясо, но есть это было невозможно. Лучше всего ей удавались пышки, которые она жарила в огромном чане в кипящем масле. Пышек всегда получалось много, слишком много. Но бабушка не умела готовить мало. Тетя Бэлла по-прежнему меня кормила, а бабушка питалась по привычке в редакционной столовой. Курицы вызывали у нее отвращение, и бабушка подумывала о том, чтобы завести вместо кур козу – она как-то человечнее, ближе, ей можно кличку дать, звать по имени, доить, гладить.

Теперь я жила на Энгельса. Бабушка так и не научилась называть свой новый дом домом. «После школы – сразу на Энгельса», – говорила она. «Забеги на Энгельса, полей огород, потом в музыкалку».

Самое удивительное, что я не помню, как звали бабушкиного мужа. Хотя прожила с ним под одной крышей – с перерывами – несколько лет. Не помню. Почему так? Бабушка его никак не называла. Мама тоже. Я даже лица его не помню. Помню всех соседей по именам, всех своих подружек, всех бабушкиных коллег, а его – не помню, хоть убей.

Бабушкин муж вязал веники. Рядом с курятником у него расположился сарай, как мастерская, где лежали веники разных размеров для продажи, специальные приспособления для вязки под заказ. Размеры и степень жесткости веников имели чуть ли не сакральное значение. Маленькими, можно сказать, детскими, убирали на кладбище. Больше их нигде не использовали. Только смахивать пыль с памятников, выметать мусор от ограды. Эти веники были самыми жесткими. Большие веники на длинной ручке, мягкие, разлапистые, широкие, покупались для паутины – сметать у потолка, у люстры, в углу сарая. На средней ручке и средней жесткости служили для подметания двора. Для двора требовалось минимум три веника – один жесткий, негнущийся, как лопата, другой средний, третий – мягкий. Все три использовались в хозяйстве по очереди. Сначала нужно было смести жестким грязь, прилипшие листья и мусор. После чего средним собрать в кучки листья. И уже мягким завершить уборку, собирая почти пыль. Двор мели каждое утро. Обязательная процедура, как чистка зубов. Не подмести двор считалось позором и страшным преступлением, о котором судачили соседки. К двору прилагался и кусок асфальта за воротами, который тоже требовал уборки. Нельзя было подмести двор и забыть убрать за воротами. Соседки такой галдеж поднимут, что не оправдаешься.

Бабушкин муж считался хорошим мастером. Ему заказывали веники партиями. Мне никогда не запрещалось заходить в его рабочий сарай. И я даже пыталась связать какое-то подобие веника. Кажется, он даже показывал, как нужно счищать зерна с прутьев. Но его самого не помню. И этот дом, где я прожила самые счастливые годы своего детства, был не его, а бабушкиным. «На Энгельса».

Не знаю, что чувствовал этот мужчина после женитьбы на моей бабушке. И зачем ему вообще этот брак понадобился – не знаю. И мама не знает. Наверняка он знал, на что шел. Если раньше к нему приходили «за вениками», то теперь сначала звали мою бабушку и у нее просили разрешения обратиться к ее мужу. Дом был не ее, но хозяйкой считалась она. Я помню, что бабушка жаловалась Варжетхан, что муж переживает.

– Конечно, переживает! – смеялась знахарка. – Где его мужское достоинство? Ты его себе все забрала! А что он хотел? Женился на Лермонтове – пусть терпит!

Иногда случались и казусы. Поскольку бабушкина редакция следовала за ней, где бы она ни находилась, то люди к ней приходили и в редакцию, и на Ленина, и на Энгельса. Многие сразу шли в дом, не заходя в редакцию. В доме было проще рассказать о случившейся беде, попросить о помощи. Бабушка никогда не отказывала таким «ходокам», всех принимала и выслушивала. В любое время суток. У нее не было выходных дней. Все дни считались рабочими.

Люди стучали в ворота на Энгельса, бабушка открывала калитку и провожала гостей во двор, где специально для таких встреч мама поставила стол, скамейку, несколько стульев. Бабушка предлагала присесть, выпить вина, которое регулярно поставляла ей Альбина. Брала блокнот, карандаш и садилась напротив, в свое кресло.

– Рассказывайте, что случилось.

Гости молчали, что бабушку совершенно не удивляло. Очень сложно начать говорить о проблеме.

– Так, давайте начнем с начала. Откуда вы, из какого села? Как ваша фамилия? Дети есть? Сколько? Где учатся? Как здоровье старших? Чем болеют? Родственники где живут?

Постепенно в ходе такого интервью вскрывались проблемы. Или нужно было помочь с больницей, или вернуть дом, который хотели отобрать родственники. Или восстановить документы прадеду. Бабушка была убеждена, что только такие посетители приносят настоящий материал. Только они расскажут «настоящую историю». Такие посетители рассказывали о проблемах, о которых бабушка и подумать не могла.

Однажды пришли две женщины – свекровь и невестка. И бабушка устроила им обычное интервью – откуда, как, что случилось. Женщины никак не могли раскрепоститься и начать говорить свободно, несмотря на вино Альбины. Бабушка чувствовала приближение сенсации. Она уже дошла до прадедов и уточняла, отчего умерли прабабки. Женщины отвечали четко, разумно, но с некоторым недоумением. Бабушка злилась – она, лучший интервьюер, никак не могла раскрыть настоящую «проблему», которая привела к ней этих двух женщин. Она заходила то с одной стороны, то с другой, и все никак. Уже и про детей спросила, и про огород, и про виды на урожай – без толку. Женщины отвечали складно и равнодушно. Бабушка уже готова была поставить на себе крест – с ее-то опытом не почувствовать скрытой проблемы, не узнать, что по-настоящему волнует женщин!

Спустя почти час невестка не выдержала:

– Почему вы у нас это спрашиваете? Разве вам нужно знать, как родился мой младший сын?

– Конечно, нужно! – с энтузиазмом ответила бабушка.

– Разве веникам не все равно? – уточнила невестка.

– Каким веникам? – не поняла бабушка.

– Обычным веникам, – настаивала невестка, хотя свекровь ее одергивала, – мы за вениками пришли.

Бабушка бросила ручку и блокнот.

– Почему вы сразу не сказали? – возмутилась она.

Женщины не знали, как ответить. Они решили, что для веников очень важно знать, во сколько лет вышла замуж двоюродная тетя невестки и от чего умерла родная тетка свекрови.

– Тьфу ты, – сказала бабушка, – вам туда, в сарай.

Бабушка указала направление. Женщины посовещались шепотом, извинились и ушли. Они не стали заказывать веники.

После этого случая бабушка решила, что женщины знают этот дом по имени мастера веников, и сразу отправляла гостей в сарай, где ее муж показывал образцы, развешанные под потолком. Вот этот для паутины, этот для двора, этот и для угля подойдет, а этот – пусть не такой маленький, но для кладбища – самое оно. Женщины смотрели на веники, слушали лекцию, как их надо вязать, и… заказ не делали.

– Почему вы без веников? – спрашивала бабушка.

– Зачем нам веники? Мы пришли о проблеме рассказать. Если надо веник купить, чтобы объявление сделать, то нам не надо.

Женщины уходили обиженные.

Бабушка не знала, как совместить свою работу с работой мужа. Она спрашивала совета у Варжетхан, но та пожимала плечами.

– Не переживай. Просто спрашивай сразу, кого хотят посетители – Марию или веники.

– Звучит странно, но, боюсь, это единственный способ.

Очень скоро по селу и окрестностям прошел слух, что Мария не любит, когда к ней приходят за вениками, а любит, когда приходят как в редакцию. Бабушкин муж лишился заказов. Веники в селе вязали многие, а Лермонтов был один. Бабушкин муж продолжал вязать свои веники, вывозил на рынок на продажу, но и там к нему подходили, брали веник в руки и спрашивали, когда можно застать Марию дома. Бабушкин муж перестал появляться на рынке. Он вязал веники для дома, которыми бабушка никогда не пользовалась. Мама привезла ей в подарок пылесос. Бабушка включала агрегат, возила по половику и думала. Под звук пылесоса ей хорошо думалось. Потом она вытаскивала пылесос во двор, снимала насадку и сдувала листья куда придется. Сейчас такой системой пользуются во всех парках, а тогда бабушку считали сумасшедшей. Веники для пыли бабушкиного мужа были покрыты слоем пыли. Венички для кладбища стояли нетронутыми – у бабушки не было близких, похороненных в селе. Веники для двора разной жесткости с отполированными ручками стояли для красоты на видном месте у забора, как предмет интерьера. Бабушка ими так и не воспользовалась.

Меня иногда наказывали «подметанием двора», но из этого ничего хорошего не выходило. Я сметала листья и мусор в одну кучу, разбрасывая все по двору. Тетя Бэлла пыталась научить меня подметать – делать несколько кучек, а потом собирать все в совок. Но я упрямо стремилась сделать одну кучу. Листья летали по всему двору.

В основном доме был чердак с крошечной дверкой. Однажды я туда залезла. И нашла там вещи. Я прекрасно помнила про запрет бабушки прикасаться к чужим вещам, но любопытство оказалось сильнее. В старом чемодане лежали женские платья. В еще одном чемодане – детские. В коробке – игрушки. Я рассматривала чужие платья, кукол, мишек, деревянное ружье и гадала, кому они могли принадлежать. Умершей жене? Ее детям? Или внукам? Почему их не выбросили бабушка или мама?

Спросить об этом у меня не получилось. Когда я вылезала с чердака, напоролась рукой на осиное гнездо. Да еще и с лестницы свалилась. Бабушка вместо того, чтобы меня пожалеть, отлупила полотенцем – зачем полезла на чердак? А если бы шею сломала? Так что про находки я решила молчать, чтобы не досталось еще больше. Но я часто думала – кто жил в этом доме до меня? Кто играл в эти игрушки? Девочка или мальчик? И где они сейчас? А они считаются нашими родственниками? А если они приедут, то мы с бабушкой должны будем уехать на Ленина или в другое место? Я часто бегала на Ленина. Скучала по своему двору, по ударам мяча по асфальту, по водопроводной колонке. Бабушка мне не запрещала.

Наверное, тогда я поняла, что дома нет и не бывает. Нет такого места. Сегодня дом есть, а завтра его нет. Да, будет другой дом, но это тоже будет не дом, а очередной адрес. Потому что всегда может прийти кто-то и прогнать. Я тогда стала плаксивой – бабушка поила меня травами и списывала мое состояние на падение с лестницы и ос.

Бабушка тоже стала другой. Мама всегда была серьезной, сосредоточенной. У нее появилась глубокая складка между бровями, будто она всегда сердится. Но я знала, что она не сердится, а думает. Бабушка же была смешливой, легкой, с гладким лицом, которое я считала самым красивым на свете.

Бабушка ходила хмурая, подолгу сидела у меня в комнате над своим секретером. Я засыпала под скрип ее пера по бумаге и стук о баночку с чернилами.

– Бабушка, ты чего? – спрашивала я.

– Не пишется, – отвечала она. – Не могу работать. Совершенно. Мне здесь не пишется! Ты не понимаешь. Не можешь понять. Не мое это место. – Она раздраженно хлопала крышкой секретера.

Это я понять могла. У бабушки были места, где ей писалось. На Ленина ей писалось прекрасно – она открывала окна, чтобы был сквозняк, придавливала листы чугунной сковородкой и иногда выходила на кухню «продышаться» – садилась на ящики с вещами дяди Шамиля и думала, уставившись в невидимую точку перед собой, забывая про свистящий чайник. Чайник свистел, пока соседка не заходила и не снимала его с газа. Бабушка даже не замечала, что в дом кто-то заходил.

Ей прекрасно писалось в редакции. По вечерам, когда все уходили. Окно ее кабинета выходило на старое мусульманское кладбище – даже забор был общим. И бабушка разглядывала в окно стелы, обращенные на восток, и думала. Она пила чай из граненого стакана в подстаканнике, грызла баранки, лежавшие на общем блюде, и работала. Иногда в кабинет заходил дядя Эльбрус, который курил сигареты «Казбек». Это была их дежурная шутка: «Эльбрус закурил Казбек». Две главные горы, два мужских имени – Казбек, ласково Казик, и Эльбрус – Брусик. Но тетя Бэлла звала мужа Элечкой, и это звучало очень трогательно и нежно.

Бабушка, прошедшая всю войну, так и не научилась курить и пить что-то крепче вина. Но ей нравились запахи крепкого дешевого табака и домашней араки. Эльбрус всегда курил в бабушкином кабинете. Она его даже не замечала.

Кстати, своего водителя бабушка называла полным именем. Она и свою дочь, мою маму, звала полным именем, еще когда та была младенцем. Не Олюней, не Ольгушей, не Лелей, только Ольгой. Представляете – звать младенца Ольгой? Зато у меня было много имен: для мамы – Марго или Маргарита, для бабушки – Маня, для соседей – Дидина, что означало «цветок», «цветочек». Я отзывалась на все, кроме одного – Мария. Мария была одна. Моя бабушка. И это имя, полное, нужно было заслужить. А я оставалась Дидиной, внучкой уважаемой Марии, дочкой падшей Ольги.

В общем, в новом доме бабушке не писалось. На работе она уже не могла задерживаться – замужняя женщина должна была идти к мужу. И бабушка отбрасывала с раздражением лист за листом. Ничего. Просто ступор. Она искала себе место – усаживалась то на зимней кухне, то на летней. Но никак. Она даже стул не могла себе подобрать. Старый, с Ленина, она сдала сельсовету, а попросить назад не решалась.

Я видела, что бабушке плохо. Она часто держалась за сердце, пила капли. Мама стала привозить лекарства – тоже видела, что бабушке нехорошо.

– Что сделать? Скажи. Что ты хочешь? – спрашивала мама.

– Ничего. У меня все есть. У меня же есть свой дом. Нужно просто приспособиться, – отвечала бабушка.

На зиму мама забирала меня, а иногда и бабушку, в Москву. Но после своего замужества бабушка отказалась ехать в столицу. Когда мама сидела на кухне с тетей Люсей, я подслушивала их разговоры.

– Она не пишет, ей от этого плохо, – говорила мама соседке. – Я хотела ее сюда забрать. Но она отказывается наотрез. Что мне делать?

Тетя Люся пожимала плечами. Она не понимала, что такое «пишется» и «не пишется».

Бабушка, как выяснилось позже, тайно вернулась в свою редакционную квартиру. Квартиру дяди Шамиля. И работала там. Домой приходила ночевать. И то – не каждую ночь. Все в селе об этом знали. В случае происшествий и важных звонков бабушку сначала искали в редакции, потом на Ленина и только потом шли на Энгельса.

Частный дом предполагал безостановочную работу по хозяйству – наколоть дрова, растопить печку, прополоть грядки, растопить еще одну печку, чтобы приготовить еду. Наносить воды, накормить живность, убрать, еще раз убрать, еще раз накормить живность и наносить воды, еще раз растопить печку. Летом печку топить не требовалось, зато прибавлялось работы на огороде – картошка, грядки, сорняки, урожай, сорняки, грядки и так по кругу. Бабушка физически не могла заниматься бытом. От усталости она не писала. Даже читать не могла, что ее раздражало. Под вечер бабушка падала плашмя и засыпала. Быт убивал творчество. Бабушке пришлось выбирать, и она выбрала работу, поэтому сбежала на Ленина, в квартиру, где были батареи и не было огорода.

Мама терпела. Ждала, когда умрет бабушкин муж, как бы его там ни звали. Но первой умерла бабушка. Мы тогда жили с мамой на Севере. Не дом, очередной адрес. Темный мрачный городок, где была улица Солнечная, улицы Закатная, Радужная, Теплая. Мы жили на Солнечной. Мама говорила, что попала в ад.

Она не сказала мне, что бабушка умерла. Уехала, будто в командировку, оставив меня на попечение соседкам. Я догадывалась, что бабушки больше нет, – мама вернулась почти совсем седая, с обстриженными волосами. Седой короткий ежик вместо густых черных волос до плеч. Складка между бровями залегла так глубоко, что уже не разглаживалась. Мама даже не плакала. Она заморозилась. Я знала, что это такое – пока мамы не было, я отморозила себе руки. Снаружи ничего не чувствуешь, а изнутри тебя колет иголками так, что хочется оторвать конечности. Ты трогаешь рукой палец, а пальца нет. Внутри же все взрывается тысячью, миллионами уколов. Мама тогда была такой. Сверху она ничего не чувствовала, а внутри горела от боли.

Мама рассказала мне о смерти бабушки спустя два года.

– Я знаю, больно – это не когда ноет или тянет, когда горит – это больнее всего.

Мама кивнула.

– А где секретер и ящики дяди Шамиля? – спросила я. – Ты их не забрала?

– Думала, успею. Потом заберу. Не могла тогда, после похорон, сил не было.

Не прошло и двух месяцев со смерти бабушки, как ее муж женился снова. На женщине, которая была младше его на тридцать лет. Эта женщина не стала церемониться с вещами предыдущей покойной супруги, складывать их на чердак или в ящики. Она вывезла все на пустырь и сожгла. В этом костре сгорел и секретер бабушки, и ящики дяди Шамиля, которые она так трепетно хранила. Тетя Бэлла с дядей Эльбрусом вытащили из костра только папку с бабушкиными рукописями. Ее единственную книжку про совхоз имени Ленина, которой она так гордилась, сохранила Альбина. Подушечку с орденами и медалями забрала Варжетхан. Эльбрус из уже полыхавшего костра смог спасти несколько фотографий, где бабушка со мной – на первомайской демонстрации, в редакции, и на вручении очередной медали. Все это они отдали маме, а мама отдала мне. Я хранила эти папки вместе со своими учебниками и тетрадями. Теперь храню вместе с фотографиями моих детей, их первыми рисунками и каракулями в прописях.

У меня есть дом. Я строила его по кирпичику. Больше всего на свете я хотела иметь свой дом, с постоянным адресом. Настоящий, раз и навсегда. Один-единственный. В котором я буду первой и последней хозяйкой. Из которого меня никто и никогда не сможет прогнать. Я говорю своим детям: «Бегом домой. Скорей бы домой. Надо убрать дома». Это я сделать смогла. Но когда мне больно – у меня не ноет, не тянет, не колет. У меня внутри все горит.