Текст книги "Лишние дети"

Сашка все еще сидел, застыв. Кажется, он все еще думал о маме, которая не просто разрешила его мучать, но и лично подавала воспитательнице инструменты для мучений. Если бы Сашина мама не принесла бинты, Елена Ивановна не стала бы упорствовать в перевоспитании. Мальчик сидел, замерев, и, казалось, даже не видел, что делает Стасик с его бинтами. И только во время обеда, улучив момент, когда Елена Ивановна отвернулась, вынул левую руку из перевязи и быстро съел суп.

– Ну вот, молодец! Даже не облился сегодня! – обрадовалась воспитательница, увидев пустую тарелку.

Когда Сашка вырезал ровный круг, Елена Ивановна чуть не прыгала от восторга.

– Я же говорила, что можно переучить! А ты упрямился! – восхищалась она. Саша, который вырезал круг левой рукой, молчал.

Но уже вечером наш обман раскрылся. Елена Ивановна стала разматывать бинты и заметила, что они надрезаны. Ее педагогическая методика и достигнутые успехи полетели коту под хвост.

– Ты! Как ты? Кто тебе помог? – Елена Ивановна готова была ударить Сашу. Он это почувствовал и пригнулся.

– Признавайся, кто тебе помог! – кричала Елена Ивановна.

Саша молчал. Он бы ни за что нас не выдал, я это точно знала. Ему было уже все равно. Я давно заметила такой фокус. Когда самые главные страдания ребенка достигают слишком высокого градуса, неприятности меньшего масштаба кажутся ему ерундой. Сашу предала мама, он никак не мог это пережить. Так что допрос воспитательницы казался ему чепухой. Елена Ивановна зашлась от приступа ярости и вечером, когда за Сашей пришла мама, что-то ей сказала. На следующий день он в группе не появился.

– А где Саша? – спросила я, поскольку не могла не думать о нем.

– Там, где ему самое место. В садике для дебилов. Куда и ты скоро попадешь, – рявкнула Елена Ивановна.

– За что? – не поняла я.

– За все. Не группа, а сборище ненормальных. Вот уж повезло так повезло. Какой был прошлый выпуск хороший! А вы – наказание на мою голову. Да вас с рождения надо было в специнтернат отдавать!

Наверное, Саша был совсем ни при чем. Но Елена Ивановна взбеленилась, орала на нас и отменила утренник. Буквально за два дня до выступления.

– Праздник для всех детей, а не для избранных, – строго сказала воспитательница, и не заболевшие дети, которые продолжали ходить в сад, немедленно почувствовали себя виноватыми в том, что не заболели, как все остальные.

Чем для меня стал тот день? Всем. Откровением, инициацией, прозрением, взрослением. Я поняла, что есть сила посерьезнее подарков и договоренностей. Случай. Банальный случай. Или судьба, провидение. Сначала один случай дал мне роль со словами, потом тот же случай ее отобрал. Так что не все зависит от человека и его действий. Иногда удача может поманить, а в последний момент отвернуться. Мне, как ни странно, стало даже легче. Я успокоилась. Если бы я выступила со словами, то все бы вспоминали, что это из-за карантина и из-за того, что «больше некому». А мама все равно не собиралась приходить на утренник.

Елена Ивановна объявила, что «одним позором меньше», имея в виду выступление, и тоже была рада. Но я переживала за Стасика. Он ходил тихий и понурый.

– Ты чего? Из-за Саши переживаешь? – спросила его я.

Стасик помотал головой и наконец признался.

Мама водила его в гости к заболевшим ветрянкой детям. Она хотела, чтобы Стасик заразился и переболел детской болезнью, как и положено, в детстве. Вместе со всеми, с коллективом. В результате этих экспериментов заболел не Стасик, а его младший брат. И как так могло получиться – совершенно никто не понимал. Ведь младшего брата держали в отдельной комнате, кормили из отдельной тарелки и поили из специальной кружки. Стасика к брату вообще не подпускали и дважды в день в квартире мыли полы и чистили унитаз и ванную с хлоркой. И почему Стасик, который прошел через четверых заболевших ветрянкой одногруппников, так и не заболел, а его младший брат подхватил вирус, оставалось загадкой. Мама Стасика не находила себе места и не знала, кого винить – себя или старшего сына. Брат болел тяжело, не спал по ночам, чесался, плакал, когда его мазали зеленкой, и Стасик тоже стал чувствовать себя виноватым. Я не знала, как ему объяснить про то, что мы с ним – другие. И снова удивилась: как может Стасик настолько сильно любить свою маму. За что? Почему он такой добрый? И почему я не такая?

Группы объединили, поскольку у одной из воспитательниц заболела внучка и той пришлось уйти на больничный. Я ходила в другую группу, во второй, а не в третий подъезд. Группа мало отличалась от нашей – тот же набор игрушек, те же шкафчики. Но мне выделили шкафчик с зайчиком, и я очень обрадовалась. Зайчик ведь лучше грибочка. Поскольку нянечка той группы очень некстати и не вовремя ушла на пенсию, не заболевших детей отрядили на раздачу еды. Так я впервые попала на кухню и чуть не описалась от страха. Я должна была приносить тарелки в группу и помогать накрывать столы для обеда.

Я зашла в помещение, окутанное парами, запахами, звуками. Прямо передо мной стояла машина, которая засасывала в свои внутренности грязную посуду. Я засмотрелась на машину и забыла, зачем пришла. Стояла и завороженно наблюдала, как машина через резиновые ленты засасывает тарелки и выплевывает их с другой стороны.

– Это кто здесь? – Кто-то схватил меня за плечо. Я повернулась и увидела перед собой огромную, как великанша, женщину. Никогда раньше таких не видела. Даже одета она была не так, как положено женщине, – в мужскую майку, мужские же спортивные штаны с вытянутыми коленками, а на голове – здоровенный белый колпак. Но самым страшным казалось то, что под майкой у женщины ничего не было, и я видела, что ее грудь находилась не в том месте, где положено, а намного ниже. Под майкой явственно проступали соски. Где-то на уровне живота, даже ниже. Я знала, что все женщины носят бюстгальтеры. И грудь у всех женщин была в одном месте, а у этой страшилы-великанши – в другом.

В тот момент я почувствовала, что если прямо сейчас не сбегу в туалет, то все. Но где на третьем этаже туалет, я не знала. Мне стало так плохо, что я пожелала себе заболеть ветрянкой, и побыстрее. И все-таки описалась. Впервые в жизни.

– Ну вот тебе здрасте! – ахнула женщина. – Мне ссыкуха в помощь досталась! Мне! Самой знаменитой поварихе на свете! О, смешно сказала! Меня зовут тетя Света, и я самая знаменитая на свете! – Повариха расхохоталась.

Я уже мечтала не заболеть, а лучше сразу умереть. От стыда и позора. И ужаса. Что сделает Елена Ивановна, если узнает, что я описалась на кухне при поварихе? Да она меня при всех опозорит! Так уже случилось с Ваней Козловым. Он описался во время тихого часа, и Елена Ивановна водила его за шкирку по всем группам и рассказывала, что он «надул в кровать» и ему должно быть стыдно перед ребятами, которые так не поступают. А он уже большой – шесть лет – и все еще ссытся, как маленький. В каждой группе бедный Ваня стоял перед всеми и клялся, что больше так не будет. Елена Ивановна в каждой группе объявляла, что если мальчик снова описается, она его проведет уже без трусов. Ваня трясся от ужаса, но стоял и извинялся, как было велено. Когда под конец этой экскурсии мальчик дошел до нашей группы, он описался. Прямо посередине. На ковер. Он даже не пытался добежать до туалета. Он вообще, кажется, не понял, что случилось и почему Елена Ивановна орет как полоумная. И почему все на него смотрят. Наконец он посмотрел на свои ноги и все понял. Ваня сделал то, чем грозила Елена Ивановна, – снял при всех трусы и стоял голый от пояса и ниже. Воспитательница что-то орала, мы все смотрели куда угодно, только не на Ваню.

– Группа идиотов! Все! Одень свои ссаные трусы немедленно! Я к заведующей! Завтра чтобы пришли родители! – вопила Елена Ивановна и брызгала слюной. Она подбежала к Ване и стала натягивать на него трусы, но с ним случилось то, что часто происходит с детьми, когда им уже все равно. Когда они настолько запуганы, что не реагируют на новые крики и команды. Он стоял и не двигался. Мне кажется, у него в тот момент что-то перемкнуло в голове, он и вправду не понимал, что делает. А только помнил последовательность – если описаешься еще раз, то пойдешь по группам без трусов. Елена Ивановна выскочила из группы и побежала к заведующей, а Ваня двинулся в противоположном направлении – он пошел без трусов по группам. Никто не пытался его остановить. Мы все стояли, замерев на месте, как в игре «море волнуется раз, море волнуется два, море волнуется три, морская фигура на месте замри». Это было по-настоящему страшно. Раньше никто из детей так не делал. Не впадал в подобный ступор от страха. Мы все понимали, что с Ваней происходит что-то ненормальное, и в этом виноват не он, а Елена Ивановна, которая напугала его до подобного состояния. Будто Ваня был не мальчиком, а игрушкой с ключом в спине – заведешь, и игрушка ходит или танцует, пока не закончится завод.

Мы, дети, не знали, как помочь Ване, поскольку никто раньше на ковер не писался и не шел спокойно, будто ничего не произошло, в другие группы со спущенными шортами, колготками и трусами. Мы пошли за Ваней. Не знаю зачем. Наверное, не хотели оставлять его одного. Но, естественно, никто из нас не решался подойти и надеть на Ваню хотя бы трусы. Понятно, что девочки не могли этого сделать, а мальчики в стрессовых ситуациях часто оказываются потерянными и бесполезными. Воспитательницы других групп пытались успокоить Ваню – подходили к нему, помогали одеться. Ваня позволял натянуть на себя мокрые трусы, колготки и шорты, а потом снова все снимал и шел в другую группу.

Вы думаете, нервные срывы случаются только у взрослых? Настоящие нервные срывы происходят у детей. Хотя бы один взрослый пережил то, что пережил Ваня? Хоть кто-то из вас ходил без трусов в общественном месте, не понимая, что делает? Вы когда-нибудь писались из-за того, что на вас орут? Нет. Вы думаете, дети живут в параллельной реальности, в которой все вокруг – деды морозы, феи, добрые бабушки, принцы? И верят в сказки, в которых всегда хороший конец, а добро побеждает зло?

Ваня после этого пропал и больше в садике не появлялся. Наверное, его Елена Ивановна выгнала, как Сашку из-за того, что он левша. Я, стоя в мокрых колготках на кухне, вспомнила про Ваню и опять захотела в туалет. У меня начал сильно болеть живот. Если меня выгонят из сада, меня мама точно убьет – сидеть со мной некому. Мама просила вести себя «нормально», потому что «другого садика у меня для тебя нет. В этот-то еле попали, скажи спасибо, что по прописке».

Мне стало страшно до ужаса, но я боялась пошевелиться, хотя понимала, что нужно поскорее выбраться из этого ужасного места, где всем заправляет тетя Света. Может, она меня не запомнит, как не запоминали все остальные взрослые, и не выдаст Елене Ивановне?

– Люська, переодень ее! – спокойно отдавала команду повариха, прикуривая сигарету. Я уже дышать не могла от страха и стыда. У меня начали слезиться глаза, и я все-таки заплакала. Хотя плакать у нас в группе тоже категорически запрещалось. Елена Ивановна считала, что, если плачешь, значит, виновата. А в чем виновата – другой вопрос.

– Если совесть чиста, то слезы просто так не потекут, – твердила воспитательница и устраивала допрос тому, кто заплакал. И я точно не хотела попадать на допрос к Елене Ивановне. Она делала это мастерски. Сначала притворялась доброй, говорила, что ничего страшного, потом убеждала, что, если признаться, станет легче и «это для твоего же блага». А под конец начинала орать прямо в ухо. Казалось, она в любой момент может ударить. Еще у Елены Ивановны был фирменный прием – она брала стул и бросала его на пол. Или ломала линейку. Воспитательница совершала какое-то действие, которое намекало на то, что в следующий раз она бросит на пол провинившегося ребенка или сломает его, как линейку. Все признавались на стадии «это для твоего же блага», поскольку ранее видели летящие в стену стулья, сломанные карандаши, линейки, даже вазу для цветов, которую Елена Ивановна швырнула в стену. Мы уже впадали в транс от ее голоса, а на звуке бьющихся предметов будто просыпались и возвращались к действительности – воспитательница требовала признания.

Однажды за обедом разбилась тарелка. Никто не был виноват. Тарелка стояла на краю, стол сдвинули, когда дети садились, тарелка упала. А расплакалась Даша Сироткина. Наверное, от страха. И естественно, Елена Ивановна довела Дашу до того, что та призналась – да, это она разбила тарелку. Воспитательнице было все равно, что Даша сидела вообще за другим столом. Главное – она выбила признание. Даша потом еще неделю была наказана – ела за отдельным столом. Я же за столь короткое время успела совершить все возможные страшные и непростительные проступки – описалась и расплакалась.

– Ты че, рыдаешь, что ли? Тоже мне беда нашлась! – Повариха, к моему ужасу, говорила приветливо, даже по-доброму. Я уже не знала, что и думать. – Со всяким может случиться, – продолжала тетя Света. – Вот я во втором классе описалась у доски. Представляешь? Стою такая дылда, выше всех в классе на две головы и мокрая! И ничего. Меня начали дразнить, так я всем таких раздала пиндюлей, что мало не показалось. Забыли, как дразнить. – Она расхохоталась.

– Кого раздала? – спросила я.

Повариха в ответ произнесла очень плохое слово, которое я, конечно же, уже слышала. Но женщины его не произносили. Да и не понимала, что оно значит. Но кивнула на всякий случай.

Девушка, которую повариха называла Люськой, прибежала, отвела меня в кладовую и выдала халат, фартук и даже косынку. А еще трусы, майку и колготки. От нового наряда пахло настолько приятно, что я начала нюхать фартук и никак не могла надышаться – прижимала его к лицу. Да еще и колготки не кололись, трусы не перетягивали ляжки и талию, а майка оказалась даже теплой, будто только из-под утюга. Мне стало так хорошо! Даже не могу объяснить почему. Просто хорошо и тепло. Ходить в чистом, удобном и теплом белье – разве это не настоящее удовольствие?

После ужина я собрала тарелки и понесла их на кухню. Обычно со столов убирала нянечка, но я хотела увидеть тетю Свету. Она сидела на кухне и курила в форточку.

– О, ты чего здесь нарисовалась? – удивилась она.

– Я не знаю… – промямлила я, – хотела вернуть. А мои колготки и трусы у вас…

– Ну точно. Люська, где ее вещи? Тебя, кстати, как зовут?

– Рита.

Люська принесла мои вещи – выстиранные, высушенные, аккуратно сложенные. Я начала стягивать с себя одежду, чтобы переодеться.

– Да перестань. Иди уже! Наверное, за тобой мама сейчас придет, – махнула рукой тетя Света.

– Я завтра принесу, верну, спасибо, – промямлила я.

– Да носи на здоровье! Колготки точно тебе лишними не будут. Свои ты небось до ушей дотягиваешь.

– А вам не надо? – ахнула я.

– Ну, как тебе сказать. Мне не очень по размеру, – расхохоталась тетя Света. – Не волнуйся, у нас тут «забывашек» целая подсобка.

И я опять расплакалась. Второй раз за день. До этого, кажется, сто лет не плакала, а тут целых два раза!

– Ну и что теперь рыдаешь? – Тетя Света улыбалась и не собиралась на меня кричать.

– Есть хочу, – призналась я, хотя мне казалось, что это не я говорю, а кто-то за меня. Никогда раньше я никому не говорила, что хожу голодная.

– Ну ваще… – ахнула тетя Света. – Ты в группе не ужинала, что ли?

– Ужинала. Но не наелась. Мама вечером не готовит, а утром я уже в садике завтракаю. Воспитательница добавку не разрешает.

– Садись. Люська, положи ей! – велела тетя Света.

Я ела и думала о том, что у меня сегодня самый счастливый день. Пусть не в жизни, но в этом году – точно. Я перестала наконец чувствовать бурчание в желудке, и мне разрешили оставить вещи. Мы же все ходили… как бы это объяснить… Одежда была таким же наказанием для нас, как и все остальные процедуры. Мыть голову? Мыло попадает в глаза и дико щиплет. Хорошо хоть раз в десять дней голову положено мыть, не чаще. Подстригать ногти – каждый раз надеешься, что мама полпальца не отрежет. Маникюрные ножницы считались только мамиными, она боялась их затупить, а мне она стригла ногти обычными. Старыми и ржавыми. Расчесываться? Удивительно, как я вообще лысой не осталась. Так же и с одеждой. Колготки кололись и чесались. В лучшем случае – пузырились на коленках и спадали. Вещи покупались на вырост и на износ. Чем прочнее, тем лучше. Колготки, носки и все остальное – штопалось и зашивалось по многу раз. Рукава «отпускались», как и подолы платьев и юбок. Шапки лезли на глаза, и лоб дико чесался, как и ноги под рейтузами. Пальто всегда было велико или мало – я лично не помню, чтобы хоть раз пришлось впору. Я могу долго рассказывать про одежду. Если я отказывалась что-то надевать, мама повторяла: «Ходи голой». Да лучше голой. Самые мучения начинались зимой. Во-первых, варежки. Эти здоровенные шерстяные чехлы мгновенно промокали и становились тяжеленными. Снять их не представлялось возможным – они крепились на резинке, протянутой через рукава шубы. На них тут же налипал снег, тяжелыми комьями. И самое веселое развлечение – ударить кого-нибудь варежкой по лицу. Это больно. Даже очень. Оттягиваешь варежку на резинке и пуляешь, как из игрушечного пистолета. А валенки? Почему всех детей обували в валенки? В них же невозможно ходить, не то что бегать. Не знаю, может, у взрослых были другие валенки – тетя Роза тоже ходила в больших, мужских и не жаловалась. Но я ненавидела эти валенки. Мокрые варежки, кстати, сохли очень долго. И уже к следующей прогулке надо было засунуть руку в мокрую противную шерсть, которая не грела. Нет, у нас не было перчаток. Ни у кого. У меня, кстати, и шарфа никогда не имелось. Только старый шерстяной платок, пропахший мазью Вишневского. Мама использовала мазь от всех болезней, а меня начинало тошнить от запаха. Знаете, какое самое мерзкое ощущение? Когда волос с платка попадает тебе в рот и ты не можешь его вытащить или выплюнуть. Он находится где-то за щекой и раздражает. Но никак не выплевывается. Зато мы никогда не думали о красоте. Ну разве что иногда. Мы хотели выжить – в этих чудовищных валенках, шубах-«чебурашках» и варежках, которые можно было вместо носков на ноги натягивать, такого они были размера.

Резинка. Как же я мечтала о мотке обычной бельевой резинки! Потому что резинкой можно было перетянуть колготки в талии, чтобы не спадали. Пришить к рейтузам и цеплять к стопе, чтобы штанины не задирались. Резинка давала возможность выжить. Но моя мама отчего-то об этом не догадывалась. Даже мои трусы ее не смущали. Как бы объяснить. Трусы тогда шились не знаю по каким нормам и на какого образцового ребенка. Я не видела ни одной девочки, которой бы эти трусы – у всех, естественно, одинаковые, купленные в универмаге, – подходили по размеру. Трусы или всегда жали в талии, но подразумевали крепкие ляжки, или наоборот – на ляжках оставляли следы, а с живота спадали. Многим девочкам трусы перешивали, но моя мама считала, что и так все отлично. К чему я это рассказываю? К тому, что белье – мягкое, удобное, теплое – вызывает сразу много эмоций. От восторга до обиды. За то, что ты никогда такого прежде не носил. Как и теплый байковый халатик. Да я бы за этот халат, который мне Люська выдала, жизнь отдала. Я переоделась, и мне вдруг стало так спокойно и уютно, словно и не было ничего плохого, что приключилось до момента, когда я надела белье и халат. Я не сдержалась и обняла саму себя за плечи, настолько мне хотелось сохранить приятное ощущение. И в тот момент я отчего-то перестала бояться. Совсем. Я была уверена, что ни тетя Света, ни Люська меня не выдадут.

– Ну вот, другое ж дело. Теперь похожа на настоящую помощницу повара! – радостно встретила мое возвращение тетя Света. – Давай, ставь тарелки на тележку.

Я хотела сказать, что боюсь разбить тарелку, потому что тогда меня Елена Ивановна со свету сживет, но послушно стала исполнять поручение. Удивительно, но ни одна тарелка не выскочила из рук.

– Молодец, – похвалила меня повариха, – а теперь разливай по стаканам компот.

Я стала черпать половником из огромной кастрюли и разливать по стаканам. Так старалась, что вспотела. Мне было жарко, и я никак не могла избавиться от беспокойства – когда тетя Света заставит меня вернуть назад трусы и колготки? Я так хотела оставить их себе. И майку тоже. И халат. Я не знала, можно ли попросить тетю Свету дать мне их поносить хотя бы еще один день. Наверное, нельзя. Я не хотела снова надевать свои трусы, которые вечно застревали в попе, и колючие колготки, пузырящиеся на коленках. Мне все время хотелось почесаться или поправить трусы. Но Елена Ивановна строго спрашивала: «Что ты опять чухаешься?» И я терпела из последних сил. Я думала о том, как рассказать тете Свете про нормальные трусы и колготки, которые она мне дала поносить. И как попросить о том, чтобы она у меня их не отбирала. Ну еще хотя бы денек или два. Ну пожалуйста. Мне хотелось думать, что тетя Света не такая жадная, как Елена Ивановна. Воспитательница даже ленты не разрешала мне оставить и сдирала с моих жалких косиц после ужина.

У Елены Ивановны было много капроновых лент, разных цветов, которые она вплетала девочкам в косички. У девочек часто расплетались косы, а ходить лохматыми категорически запрещалось. Заведующая лично проходила по группам и проверяла, чтобы все девочки носили косы и никаких хвостиков, а мальчики – короткие стрижки. С распущенными волосами могли и в группу не пустить. «И что она будет волосьями над тарелками трясти?» – выговаривала моей маме Елена Ивановна. А мама не умела плести косы. Она старалась, как могла, я терпела из последних сил, но у нее все равно не получалось. Моя бедная голова была в «петухах» – это когда волосы не гладко зачесаны и остаются… «петухи». Не знаю, как по-другому это описать. Банты развязывались утром в раздевалке. К тому же, как я уже рассказывала, с волосами мне не повезло, а маме не нравилось меня заплетать, она мучилась. Так что мне регулярно доставалось от Елены Ивановны. А заведующая, в свою очередь, устраивала выговор воспитательнице, если при обходе групп девочки оказывались лохматыми. Елена Ивановна всех переплетала после тихого часа. Да так туго, что голова начинала болеть. Она даже из моих куцых хвостиков умудрялась делать косички. Заведующей нравились банты, и Елена Ивановна в ящике стола держала целый склад капроновых ленточек разных цветов. Чтобы подходили под цвет платья. Она требовала, чтобы мамы возвращали ленты на следующее утро – поглаженные и скатанные в аккуратный валик. Моя мама однажды вернула ленту непоглаженной и несвернутой, и с тех пор Елена Ивановна перевязывала мою крысиную косу черной аптекарской резинкой. Да, моя косичка называлась «крысиной». Наверное, по аналогии с крысиным хвостом. Мне было обидно.

Мама купила мне ленты – черного, коричневого и белого цветов, которые не умела вплетать, а только завязывать на хвостики. А я так мечтала о красных или синих лентах! Странно, да? Я мечтала об удобных трусах, теплой майке, неколючих колготках и красных бантах. Разве дети должны об этом мечтать? Особенно девочки.

В то счастливое время карантина я помогала Люське накрывать на столы, расставляла тарелки, раскладывала вилки и ложки. Мне впервые доверили помогать по-настоящему, по-взрослому, и я очень этим гордилась. А после того как Люська не оставила меня на обед в группе, а повела обратно на кухню – так велела тетя Света, – я даже почувствовала себя особенной. Талантливой, что ли. Исключительной. Как Ленка или Светка. Или как Стасик. И плевать на то, из-за чего это произошло. Карантин? Так пусть бы он был всегда! Тетя Света усадила меня за большой стол, и я обедала вместе с ней и Люськой. Суп показался мне удивительно аппетитным, а такой вкуснющей котлеты я в жизни не ела.

– Нравится? – спросила тетя Света.

– Очень, – призналась я.

– Правильно. Потому что хорошо потрудилась. Кисель будешь? Пей.

Я выпила стакан киселя и попросила еще. Тетя Света улыбнулась и налила.

От киселя вообще-то меня всегда тошнило. Елена Ивановна заставляла всех пить кисель, считая, что он очень полезен, и я пила – через силу, через «не могу». Иначе воспитательница вылила бы мне кисель за шиворот, как не раз обещала. Я верила, что она может это сделать запросто – один раз она вылила недоеденный суп на голову Стасику. Тот до вечера ходил со слипшимися волосами, в которых застряла лапша. За Стасиком пришел отчим, и я думала, что он точно устроит скандал воспитательнице, но тот сказал «спасибо». Не парень растет, а хлюпик и размазня. Даже ест как девчонка – в тарелке ковыряется. Но я же знала, что Стасик не ковыряется, а просто не любит в супе морковку и лук. Я тоже не любила, но зажмуривалась и быстро глотала. Я учила Стасика задерживать дыхание и глотать, чтобы не почувствовать вкус. Рассказывала ему, что если зажать нос, то вообще можно проглотить все что угодно. Даже самую гадкую гадость. Но Стасик не мог. Его начинало тошнить даже от кругляшка морковки. Не раз доходило до рвоты, если воспитательница набирала в ложку морковку и лук и запихивала все это Стасику в рот. Его рвало прямо в тарелку с супом. Елена Ивановна не успокаивалась – наливала ему так, чтобы в тарелке оказалось побольше морковки и лука. Но я уже говорила, что Стасик был не как все. И после того случая, когда Елена Ивановна вылила ему суп на голову, он наотрез отказался есть. Воспитательница еще два раза вылила ему на голову суп, но Стасик так и не сдался. Я бы так не смогла. Или смогла бы? Я часто представляла себя на месте своего друга – я бы не выдержала, как он. Нет, не потому что у меня характера нет. Потому что суп в садике, даже с луком и морковкой, – все-таки еда. Моя мама не готовила вообще, и если я не поем в садике, то останусь голодной до следующего утра. И я была готова питаться вареным луком.

Ленку Синицыну, например, кормили завтраком дома. И ужинала она дома. Ее забирали после прогулки. А я всегда ужинала в садике и с удовольствием съела бы порцию Ленки, если бы мне разрешили. Но Елена Ивановна запрещала брать добавку. Она ее домой забирала, складывая на тарелку и прикрывая сверху другой. Мне было, конечно, обидно, но я думала, что так положено делать воспитательницам.

Про еду я могу рассказывать так же бесконечно, как и про одежду. Я всегда ходила голодной. Чувство сытости не наступало, казалось, никогда. Нет, я не была слишком худой или слишком толстой, обычного телосложения. Но я могла съесть слона и съела бы, если бы мне его дали. Я всегда ела впрок, чтобы хватило до завтрака или обеда. Еду я не воровала, хлеб под подушку не прятала. Мне просто в голову не приходило, что так можно делать. Но сытость, как в тот день, когда я обедала на кухне с тетей Светой, оказалась ни с чем не сравнимым чувством. Я разомлела и захотела спать. Кажется, я и уснула прямо за столом. Хотя всегда плохо спала – днем в тихий час не засыпала, разве что дремала, по ночам просыпалась. А тут вдруг уснула. Тихо, сладко и глубоко. Даже не помню, как тетя Света перенесла меня на диванчик, стоявший в углу кухни. И так спокойно, как в тот день, кажется, я больше никогда не спала.

Нет, я не хотела конфет, печенья или торта. Я хотела еды. Обычной, банальной. Супа, котлет, пюре. Я действительно была всеядна, и мне все казалось вкусным. Наверное, потому что моя мама готовила совсем гадко. Она даже сосиски не могла сварить нормально – они у нее превращались в разваренное месиво с растрескавшимися оболочками. А суп? Если бы вы когда-нибудь попробовали суп моей мамы, вы бы тоже стали всеядны. Я очень любила котлеты из кулинарии, которые покупала мама. И сырники из кулинарии. И готовую еду из магазина, которую требовалось только разогреть на сковородке. Я очень хотела быть капризной, но голод оказывался сильнее. Вареный лук? Да я могла съесть все что угодно. Даже рыбий жир, которым нас пичкали во время карантина каждый день, глотала спокойно. Но Стасика я отчего-то понимала. И жалела. У него были особые отношения с едой, как и с остальным миром. Так что я считала это нормальным. Он рассказывал мне, что клецки в супе, который варит его новая бабушка, похожи на опарышей. И он не мог проглотить даже ложку. Я не знала, кто такие опарыши, но Стасик рассказывал так, что даже мне становилось тошно. Лук ему напоминал по вкусу желе, которое тоже делала его новая бабушка. И он отказывался его есть. Нет, новая бабушка не вываливала ему желе на голову, она плакала. И старалась заплакать в тот момент, когда ее сын, отчим Стасика, приходил домой. А отчим потом рассказывал маме Стасика о его безобразном поведении за столом. Мама наказывала сына за то, что он обидел бабушку. Мне казалось, что это несправедливо и очень по-взрослому – делать так, чтобы ребенку становилось особенно плохо.

Да я могла проглотить хоть жареную лягушку, потому что все время хотела есть. А Митя Милославский, например, не мог проглотить таблетку. Ему прописали принимать таблетки три раза в день, и Митина мама приходила к Елене Ивановне договариваться, чтобы она давала ему лекарство во время еды. Митя мог съесть любой суп, любую котлету, но не мог проглотить таблетку. Елена Ивановна измывалась над ним как могла – заставляла открыть рот и засовывала глубоко на язык, потом давала воды и держала голову. Зажимала нос, чтобы Митя проглотил. Но ничего не помогало. Митю рвало таблеткой вместе с супом и котлетой. Его было до жути жаль. Он сидел в рвоте, на него орала Елена Ивановна, но он был не в состоянии проглотить обычную, не самую большую таблетку. Воспитательница каждый день докладывала Митиной маме, что она пыталась, но он опять не проглотил. Митина мама благодарила за попытку и усилия.

– Ничего, дайте мне еще несколько дней! Проглотит как миленький! – говорила Елена Ивановна.

– Конечно, – разрешала мама.

Мальчик стоял рядом и понимал, что завтра мучения продолжатся.

Не знаю, что случилось бы с Митей дальше, но на помощь неожиданно пришла Флора Лориковна. Она зашла в нашу группу, чтобы сказать что-то важное Елене Ивановне, и увидела сцену засовывания таблетки в горло мальчика. И его рвоту.

– Зачем так делать? – ахнула Флора Лориковна и произнесла несколько фраз на том языке, на котором иногда пела нам песни. Она оттолкнула руку Елены Ивановны и забрала таблетку. Взяла две большие ложки, положила между ними таблетку и сильно сжала, отчего таблетка превратилась в порошок. Потом несколько раз провела одной ложкой по другой, и таблетка стала пылью. Флора Лориковна налила в большую ложку компот и насыпала туда порошок.