Текст книги "Лишние дети"

– Так сможешь проглотить? – спросила она Митю. Тот кивнул и послушно выпил порошок с компотом.

– Зачем ребенка мучить? – обратилась Флора Лориковна к Елене Ивановне.

– А мне вот больше делать нечего, да? Еще я таблетки не растирала! – возмутилась та. – Придумала тоже. Пусть учится глотать.

– Скажи маме, пусть тебе таблетки в порошок превратит, хорошо? Как я сделала, – сказала Флора Лориковна Мите. – Сам будешь насыпать в ложку и пить.

– Не понимаю я этих капризов, – хмыкнула Елена Ивановна, но отступила. А Митя стал приходить с порошком и спокойно принимать лекарства. Хорошо, что Митина мама не была такой упрямой и злой, как Елена Ивановна. Плохо то, что она сама не додумалась до такого простого решения.

Мне казалось, что у таких женщин, как Елена Ивановна, не может быть детей. Ну зачем ей дети, если она их ненавидит? Да и представить себе нашу воспитательницу в роли матери или тем более бабушки было сложно. Я, как ни старалась, не могла. Поэтому одна сцена меня просто потрясла.

Как-то к нам в группу пришел мужчина, который не был ничьим папой. Он никого не привел – ни дочку, ни сына, а просто стоял и рассматривал наши работы из пластилина, выставленные на шкафчиках. Елена Ивановна в это время, как всегда, орала на нас – быстрее, мойте руки, за стол, завтрак остывает, и ее любимая фраза: «Вам что, дополнительное приглашение требуется?» Елена Ивановна находилась в плохом настроении – успевала раздавать подзатыльники, пусть несильные, но очень обидные и неожиданные. Когда кто-то бьет тебя по голове сзади, причем неожиданно, это очень обидно. И можно нырнуть лицом в тарелку с кашей, если не успеешь пригнуться. Поэтому мы давно привыкли садиться за стол бочком, чтобы успеть втянуть шею в плечи и вцепиться в стул. Если кто-то недостаточно быстро, с точки зрения воспитательницы, садился за стол, она могла насильно усадить – рывком. Тут тоже стоило проявлять осторожность, чтобы не удариться об угол стола или ножку стула. Синяки на ногах после таких «усаживаний» расплывались мгновенно. Так что мы быстро плюхались за стол и начинали ковыряться в манной каше. Поскольку мое место находилось напротив входа из раздевалки в группу, а дверь оставалась открыта, я прекрасно все видела. Пришла с опозданием Настя, но ей удалось прошмыгнуть незамеченной за стол. Опаздывать у нас категорически запрещалось. Не только к завтраку, но и к обеду и полднику – замешкался, не успел помыть руки, все – садись за стол для наказанных. Это изобрела Елена Ивановна, пообещав «вбить в нас» такое качество, как пунктуальность. Опоздавшие ели за специальным столом, а после еды должны были встать и громко сказать: «Я больше не буду опаздывать». В принципе, ничего ужасного – мы привыкли извиняться, говорить «я больше не буду», не очень понимая, в чем именно провинились. Да и какая разница, за каким столом сидеть? Но почему-то настроение портилось. И становилось именно обидно. Ведь мы не всегда опаздывали по своей воле. Иногда мама могла задержаться или бабушка долго собиралась. Или папа мог забыть варежки, и приходилось за ними возвращаться. Почему наказывали нас, детей?

В тот день, когда все дружно произнесли хором традиционную присказку-напоминалку «Когда я ем, я глух и нем» и застучали ложками по тарелкам, Елена Ивановна пошла закрывать дверь в раздевалку и увидела стоявшего там мужчину. Видимо, она была так ошарашена, что даже дверь забыла закрыть, так что я все слышала и видела.

– Володя, Володечка, ты что здесь? Как? – У Елены Ивановны даже голос изменился. Я никогда не слышала, чтобы она таким тоном разговаривала – тихо, ласково, неуверенно. – Что-то случилось? Чаю хочешь? Нет, сегодня какао. Будешь какао?

Елена Ивановна подошла к мужчине и попыталась его обнять, но тот отстранился. Она стояла не двигаясь и даже как будто стала ниже ростом, обмякла в плечах, коленях. У нее тряслись руки.

– Не понимаю, как тебе детей доверяют, – сказал мужчина. – Неужели никто из родителей не жалуется? Я стоял, слушал, и, знаешь, хорошо, что мой ребенок не здесь. Не у тебя в группе.

– Володечка, зачем ты так? Я же… они… такая группа тяжелая, с ними по-другому нельзя. Вот прошлый выпуск был – такие дети хорошие. А эти прямо как специально подобрались. Может, ты есть хочешь?

– У ребенка кашу для меня отберешь? – хмыкнул мужчина.

– Ну зачем ты так? Есть же добавка. – Елена Ивановна чуть не плакала и еще раз попыталась дотронуться до мужчины. – Ты похудел. Ты хорошо питаешься?

– Нормально.

– Я вижу, как нормально – осунулся, круги под глазами. Твоя новая жена о тебе совсем не заботится?

– Мам, давай не будем. Даже не начинай. Я чего пришел. Хочу квартиру разделить.

Тут я чуть со стула не упала. Оказывается, у Елены Ивановны есть сын! Правда, совсем взрослый. Но ведь есть! Он назвал ее мамой! И явно ее не любит. Даже не подходит к ней.

Елена Ивановна протянула руку и сделала робкую попытку погладить руку сына. Он дернулся и шагнул назад.

– Володя, как же так? Как разделить? А я? Мне-то куда? И зачем? Это тебя Лариска надоумила? Конечно, она. Кто же еще!

– Мам, Лариса тут ни при чем. Но нам тесно в однокомнатной. Владику нужен свой угол.

– Владик, я его даже не видела ни разу. Хоть бы фотографию принес.

– У тебя трехкомнатная, если разменяться, то у нас хотя бы будет двушка.

– Ты два года не появлялся, не звонил, а теперь приходишь и хочешь выгнать меня из собственного дома?

– Не выгнать, а разменять. У тебя будет двухкомнатная квартира.

– Ты меня хоть бы с Восьмым марта, хоть с днем рождения бы поздравил. Вычеркнул мать из жизни, а когда квартирка понадобилась, заявился! – Елена Ивановна обрела голос и прежний тон. Еще немного, и она бы сорвалась на крик.

– Ладно, я все понял. Бесполезно с тобой разговаривать. Тогда подам в суд на раздел имущества. Не хочешь по-хорошему, значит, будет по-плохому.

– И ты затаскаешь мать по судам? Ты посмеешь? Тебе не стыдно? – Елена Ивановна все-таки закричала.

– Нет, не стыдно. Ни капельки. Я просто хочу, чтобы у Владика была своя комната.

– Передай своей Лариске, что она от меня метра квадратного не получит. Лимита паршивая!

– Она не лимита. Москвичка. И мы живем в квартире ее матери, если ты забыла.

– Нашлась москвичка! А мать ее откуда в Москву приперлась? Повадки шалавы подзаборной своей дочке передала. И хватку лимитовскую. Дай палец – по локоть откусит. Я-то сразу ее распознала. Только ты ничего видеть и слышать не хочешь. Нашел себе главного врага – мать родную. Еще интересно, от кого твоя ненаглядная ребенка нагуляла!

– Мам, прекрати орать. Дети слышат. И не смей так говорить про Ларису и Владика.

– Наташка-то получше была. Правильно она тебя бросила. Вы с Лариской прямо спелись. Два сапога пара. И теща у тебя дороже матери стала. – Елена Ивановна начала заикаться. Она не плакала, а давилась рыданиями.

– Мам, ты знаешь, почему Наташа от меня ушла. – Сын Елены Ивановны оставался спокойным, даже равнодушным. – Ты в этом виновата, а не я. Она не смогла тебя простить. И я не могу. Если бы не Лариса и Владик, я бы повесился или из окна выбросился. Лариса меня спасла.

– Нашлась спасательница! Да ты на любую был согласен, вот она тебя к рукам и прибрала. Поняла, что тебе какую хочешь лапшу на уши повесь, ты и поверишь.

– Я не хотел приходить. Лариса настояла. Она думала, что ты согласишься миром решить.

– А чего решать-то? Сына у меня нет, внука нет, давай и крышу над головой отбери, чего уж там! Мать не жалко. Какая ночью кукушка тебе кукует, ту ты и слушаешься.

– Прекрати свои пошлости!

– Ах какой ты нежный стал! Пошлости ему не хочется слышать! А как квартиру делить – так запросто. Никакой пошлости! Мать на улицу выгонять – да пожалуйста! Смотрю, легко тебе живется. Развернулся и новую нашел. Ребенка завел. Родную бабушку к внуку не подпускаешь. А Наташе каково?

– Мне легко? Ты считаешь, мне легко? Про Наташу вспомнила? Ты же ее ненавидела! Терпеть не могла. Изводила как могла. Издевалась, как над этими детьми! Забыла, как она из-за тебя плакала целыми днями? И что ты вдруг ее жалеть стала? Все, мне пора на работу. Бесполезно все это. Я подам в суд на раздел имущества. И постарайся не орать на детей. Пока не нашелся какой-нибудь высокопоставленный родитель и не вышиб тебя с работы. Или ты только на обычных детей орешь и подзатыльники им отвешиваешь, а детей начальников не трогаешь?

– Какой же ты неблагодарный, как я могла тебя таким вырастить? – Елена Ивановна присела на табуретку и схватилась за сердце.

– Мам, не устраивай концерт. У тебя сердца нет, так что не за что хвататься.

– Забирай, выгоняй меня, делай что хочешь. Моя смерть будет на твой совести.

– Не будет. Ты не умрешь. Такие, как ты, долго живут. Только насморк на чужих похоронах подхватывают.

– За что ты так со мной? Ну за что? Что я тебе сделала?

– Ты знаешь, за что.

– Это был несчастный случай! Тебе все про это говорили! Я не была виновата!

– Ладно. Ты можешь с этим жить, а я не могу. И Наташа не смогла. Поэтому ушла от меня.

– Можно, я хотя бы Владика увижу?

– Нет, ты к нему не подойдешь. Он не знает, что у него есть бабушка. Все, мне правда пора. Ты получишь повестку.

– Да я лучше государству эту квартиру завещаю, чем тебе отдам. Понял? Так своей Лариске и ее матери передай! Не с той связались! – Елена Ивановна кричала так, что мы давно перестали есть и сидели, вжавшись в стулья, боясь даже дышать.

– Я понял. Странно, да? Я ведь надеялся, что мы сможем договориться. Что ты захочешь, чтобы нам было лучше.

– Я эту квартиру своим горбом заработала, а ты хочешь на все готовенькое?

– Мам, эта квартира – родителей моего отца, которого ты свела в могилу.

– Уходи, видеть тебя не хочу! И больше не заявляйся. Придет повестка, я приду в суд.

– Хорошо.

Мужчина ушел. Елена Ивановна вернулась в группу и села за свой стол. Она не замечала, что время завтрака давно прошло и уже должно было начаться музыкальное занятие. Она сидела за столом и смотрела в одну точку. Из оцепенения ее вывела Флора Лориковна.

– Я сижу, жду, а никто не идет! – сказала она. – Елена, что случилось? Тебе плохо?

– Сын приходил, – прошептала Елена Ивановна.

– Как хорошо! Помирились? Какая радость! А почему ты такая? Что он хотел? Плохо выглядит? Что ты расстроенная?

– Квартиру он мою хотел. В суд будет подавать на раздел.

– Так зачем в суд? Разве ты и так бы не отдала? У тебя же трехкомнатная.

– Да хоть пятикомнатная! Это мой дом! Это его новая жена подговорила! Он бы сам не решился. Я его знаю. Она ему мозги промыла.

– Так какая разница? Разве плохо, что дети будут нормально жить? Разве тебе от этого не будет радостно?

– Нет, не будет. Еще я всякой дворняжке квартиры не отдавала!

– Зачем ты так говоришь? Почему дворняжке? Ты же говорила, что у тебя внук есть. Так отдай для внука. Пусть ему будет хорошо.

– Я его не видела ни разу. Они меня не подпускают к нему.

– Так вот тебе рука судьбы – разменяете квартиру, с сыном помиришься, с внуком будешь встречаться.

– Уведи детей. Ты такие глупости говоришь, что слушать тебя не могу.

– Почему глупости? Правильные вещи говорю. Если не ради детей, то зачем жить?

– Елена Ивановна, я за посудой! – В группе появилась Люська. – А чего вы не убрали?

– Сын приходил, она расстроилась, – объяснила Флора Лориковна.

– А, понятно. Ну что, простил он вас? – Люська собирала посуду.

– Нет, не простил, – ответила за Елену Ивановну Флора Лориковна.

– Ой, я бы тоже не простила. Даже представить себе такой ужас не могу, – щебетала Люська на всю группу, громыхая тарелками, – если бы свекровка моего сына убила, я бы сама ее убила! Жуть какая – бабушка родного внука убила!

– Люся, ты думай сначала, а потом рот открывай! – оборвала ее Флора Лориковна.

– А что я такого сказала? Ведь правда же! – возмутилась Люська.

– Это был несчастный случай. Виноват водитель, – процедила сквозь зубы Елена Ивановна.

– Ну, не знаю, случай – не случай. За мальчиком же вы недоглядели. Он с вами был, когда на дорогу выбежал. А что водитель? Ехал себе и ехал. Он же не знал, что ребенок с детской площадки убежит прямо на проезжую часть. Значит, вы виноваты. Надо было лучше за ребенком следить. Ой, не знаю, как вы после этого спите спокойно.

– Люся, помолчи сейчас, ладно? Дети, построились парами, выходим! – велела Флора Лориковна.

Мы уже давно стояли парами и только ждали команды побыстрее пойти в музыкальный зал, чтобы сбежать из группы и от Елены Ивановны, которая убила внука. Я-то уж точно ждала – слишком хорошо все слышала и видела.

– Ну а что я сказала-то? Разве не правду? Все так думают. И сына вашего жалеют, – продолжала выступать Люська.

Елена Ивановна встала из-за стола, подошла к Люське, вырвала у нее из рук тарелку и грохнула об пол. Потом взяла еще одну и снова бросила. Осколки разлетелись по всему полу.

– Елена Ивановна, вы чего? Это же имущество! – Люська отскочила.

– Пошла вон отсюда! – рявкнула Елена Ивановна.

Люська быстро испарилась.

Сказать, что для меня это стало потрясением, – ничего не сказать. Елена Ивановна, оказывается, виновата в смерти собственного внука! Мне ее не было жаль, ничуточки. И я не понимала, почему Флора Лориковна поддерживает и жалеет Елену Ивановну. В тот день у нас было сплошное музыкальное занятие – воспитательнице требовалось время, чтобы успокоиться, и Флора Лориковна взялась за нами присмотреть. Мы только радовались.

Если я приходила с синяком или разбитой коленкой, мама всегда говорила: «Сама виновата». Если мы падали с горки или с качелей, то тоже были «сами виноваты». Никто из родителей не винил воспитательницу в том, что она недосмотрела. И никто из родителей не спрашивал, почему именно их ребенок оказался в тот момент на горке или на качелях.

Юля Козлова упала с горки и сломала руку. Да, неудачно съехала, решили взрослые. Но почему никто не спросил, почему Юля вообще на горку полезла? Она ведь высоты боялась. Даже на стул не могла залезть. На горку Юля попала, потому что Елена Ивановна объявила игру в салки. В салки мы играть не любили, терпеть не могли. Потому что бегать разрешалось лишь на крошечном пятачке. И если неудачно упадешь – то лицом в лужу. Убегать и догонять тяжело – наша верхняя одежда не предполагала активных действий. Мы падали в грязь, прекрасно понимая, что за пятно на куртке или штанах вечером достанется от мамы – лишняя стирка. А запасные штаны мало у кого имелись. А потом мы возвращались в группу, чтобы уже после тихого часа и полдника натянуть на себя мокрые шапку, варежки и свитер. Юля залезла на горку, чтобы ее не заставили играть в салки – бегала она плохо и все время оставалась «во́дой». На горке она решила найти укрытие, поэтому на нее залезла, испугалась и упала, пытаясь слезть. Но разве она виновата? Виновата Елена Ивановна, заставляя нас играть в игры, которые мы не любили. Юля ходила в гипсе, но воспитательница все равно заставляла ее играть в салки.

– У тебя же не нога сломана! – удивлялась она.

Отчего-то считалось, что дети должны любить подвижные игры – бегать, бросаться друг в друга снежками, прыгать, скакать, ползать. Но я терпеть не могла бегать и прыгать. А Стасику просто нехорошо становилось в буквальном смысле слова, если его заставляли прыгать через скакалку. Но мы все должны были быть одинаковыми – любить салки, снежки, маршировать в ногу, петь хором и клеить аппликации. Никто ни разу не спросил, хотим ли мы это делать. Никто ни разу не предоставил права выбора. И никто из родителей не жаловался на воспитательницу.

Елена Ивановна, кстати, забирала себе не только еду, но и цветные карандаши, картон для аппликаций и пластилин. А нам говорила, что дети должны «делиться». Стасик раскрыл мне глаза на жизнь.

– Она ворует, – сказал он как-то между прочим, но я задумалась. Почему он так говорит?

– Почему ты так говоришь? – спросила я.

– Не знаю. Просто чужое нельзя брать. Это преступление. Воровство, – ответил Стасик, и я опять удивилась: неужели никто не замечает, какой он на самом деле умный? Да он даже говорит не как ребенок!

И тогда я решила спросить у Стасика то, что у меня давно сидело в голове и мучило. Почему у меня только мама? И даже бабушки нет? Почему у меня никого нет?

– Так бывает, – подумав, ответил Стасик, – у меня папы вроде как нет, но он есть, вместо него – отчим. Отчим – это мужчина, который тебе не родной отец, а муж мамы. И младший брат, но он мне не родной полностью, а только по маме. А еще есть сестра, по отцу. У папы другая жена, но не жена, а просто женщина, и она родила ему дочь. Правда, я сестру никогда не видел и, наверное, не увижу. Мама против. У меня есть рыбки, у одних соседей – собака, у других – кошка. Это взрослые решают, у кого кто есть.

– У меня даже рыбок нет, – призналась я.

– Вот вырастешь и заведешь.

– Не хочу рыбок.

– А кого хочешь? – удивился Стасик.

– Не знаю, наверное, бабушку, – призналась я.

– Не надо. Бабушки не все хорошие. Моя новая бабушка мне совсем не нужна. Она моему брату нужна. Я ей только мешаю. Родная бабушка, папина мама, тоже есть, но она сидит с моей сестрой, потому что она маленькая. И моя мама бабушку не любит. Поэтому не разрешает нам встречаться. Она иногда приходит сюда, к садику, я ее вижу, она стоит за воротами, но никогда меня не зовет.

– Почему ты сам не подойдешь? – удивилась я.

– Зачем? Может, она не хочет со мной разговаривать, – спокойно ответил Стасик, – если бы хотела, подошла. Разве ей кто-то может запретить? Но она не подходит.

Я вспомнила, что тоже видела эту бабушку за воротами садика. Она стояла, заглядывая между прутьев ограды, и смотрела, как мы гуляем. Мне она показалась странной – дверь всегда оставалась открытой и можно было спокойно войти. Один раз даже сторожиха тетя Роза выходила и приглашала эту бабушку зайти, но та отказалась. Зачем приходить, если не хочешь что-то сказать внуку, обнять его, да хоть сползающий с шеи шарфик поправить? Почему бабушке нужно кого-то слушаться? Разве ей уже не все можно? Мне казалось, что бабушкам уж точно дозволено абсолютно все. И Стасика я тоже не понимала. Если бы я знала, что за воротами стоит моя бабушка, я бы точно подошла первой. И пригласила бы войти. Я бы не думала о том, что скажет потом мама и как меня накажет. Наверное, бабушки тоже бывают разными. Я ведь регулярно видела только бабушку Светы Ивановой. Вот это была бабушка что надо. Ее даже Елена Ивановна боялась. Она приходила когда хотела, говорила что хотела. И душила свою Светулю в объятиях, хотя та вырывалась. Мне нравилась Светкина бабушка. Я бы такую тоже хотела. Бабушка Светы приносила пирожки и кормила ими всех нас, что строжайше запрещалось, потому что не по ГОСТу и не по расписанию. Да, внучке она подкладывала угощения побольше, чем остальным детям, но и нам доставалось досыта. Светкина бабушка могла прийти во время тихого часа и разбудить всю группу, чтобы забрать внучку. И ей было все равно, что не положено. Нам она раздавала конфеты, и мы только радовались возможности не спать и лежать молча. Светка не понимала, как ей повезло с бабушкой. Она ее стеснялась и все время причитала: «Ну, бабушка, ну зачем ты опять?» На день рождения Светки ее бабушка всегда приносила здоровенный торт и водила с нами хоровод, ставя внучку в середину. Она запевала: «Как на Светочкины именины испекли мы каравай, вот такой вышины, вот такой нижины, вот такой ширины…» Светка стояла в середине круга и чуть не плакала: «Бабушка, не надо, не хочу!» Но бабушка все равно танцевала, пела, разрезала торт, который мы все с удовольствием уминали за обе щеки.

– Если дети отравятся, вы будете нести ответственность! – возмущалась Елена Ивановна.

– Конечно! – радостно соглашалась Светкина бабушка, отрезая нам по куску добавки.

Света могла опаздывать, есть или не есть, гулять или не гулять, потому что за ее спиной незримо и зримо находилась бабушка. А если бабушкиной силы не хватало, то на горизонте всегда маячил папа-начальник. Дура-Светка, залюбленная, закормленная, наряженная, не понимала, какое счастье ей выпало – она живет под такой защитой, какую ни одна воспитательница не сломит. За Светкиной спиной – армия, имя которой семья. А за нашими спинами никто не стоял. Работающие с утра до ночи мамы в расчет не принимались. Папы, столь редко приходящие за детьми, что даже не знали, как выглядит шкафчик ребенка, считались скорее балластом, а не защитой. Уже тогда я заметила, что у всех взрослых присутствует чувство вины. Они выросли, но вели себя не так, как положено взрослым. Они чувствовали страх. Моя мама точно боялась заходить в группу, а когда разговаривала с Еленой Ивановной, у нее даже голос начинал дрожать. Взрослые в чем-то оставались детьми – запуганными, послушными, одинаковыми, а мы рано взрослели и хотели свободы, справедливости, доброты, любви. И, главное, защиты. Со стороны взрослого человека – мамы или папы, бабушки или дедушки, не важно. Кого-то, кто смог бы, как Светкина бабушка, заслонить собой любимую внучку и наплевать на все порядки и правила. Лишь бы Светочка не плакала. Лишь бы ей было хорошо. Я же мечтала совсем о простом: чтобы между мной и Еленой Ивановной однажды встала моя мама и запретила бы воспитательнице надо мной издеваться, орать, отвешивать подзатыльники. Я не понимала, почему моя мама так перед ней заискивает. Да, мама рассказывала мне, что зависит от начальника, иначе лишится работы. Но Елена Ивановна – не мамин начальник. Почему мама ни разу за меня не заступилась? И почему Светкина бабушка всегда вставала на сторону внучки в любой ситуации, а Елену Ивановну считала дурой? «Еленочка Ивановна, ну вы вроде не дура, а так себя ведете!» – открыто говорила Светкина бабушка, и становилось понятно, что воспитательницу она ни во что не ставит и считает именно дурой. Наша Елена Ивановна, чувствуя силу, отпор и власть, отступала, сдавала позиции.

Про рыбок и отца я временно думать перестала, но мысли о том, что воспитательница «ворует», не давали мне покоя.

– А если Елена Ивановна не заберет лишнюю запеканку, куда она денется? – не выдержав, спросила я Стасика. Он в этот момент сосредоточенно чистил сосиску. Он не мог ее съесть с «кожей», поэтому аккуратно снимал верхний слой. Я забирала у него очистки и с удовольствием жевала – свою порцию обеда или ужина я глотала, не глядя и не жуя. Мы давно так делали – я доедала за Стасиком, потому что не могла наесться, а Елена Ивановна не ругала моего друга за «издевательство над едой» и не обещала «засунуть сосиску в одно место». Стасик отдавал мне и свой кусок хлеба, который я съедала вместе с сосисочной кожурой. Очень вкусно, кстати.

– Кто-нибудь заберет все равно, – ответил Стасик, не отрываясь от чистки сосиски, – все воруют. Кто как может.

– Откуда ты знаешь?

– Не знаю. Просто вижу.

Я стала замечать, что нянечка тетя Катя забирает несколько рулонов туалетной бумаги, воспитательница другой группы берет домой детские лопатки, совки и другие игрушки, которые подолгу валялись в песочнице. А однажды Елена Ивановна забрала домой постельное белье. «Настя Гришина выбыла», – объявила она. А вместе с Настей Гришиной выбыло и белье, полотенце и забытые ею почти новые сандалии. Выбыли они к воспитательнице.

«Выбыла» или «выбыл» – страшное слово, как проклятие. Когда Елена Ивановна объявляла, что кто-то «выбыл», мы замолкали. Из нашего сада, как известно, обычно «выбывали» или в больницу, или в сад для дебилов. Еще имелась пятидневка, что приравнивалось к «больным». Игорь Левашов ушел на пятидневку, и с ним все боялись даже здороваться, не то что играть. Хотя он по привычке иногда приходил на нашу веранду. Но мы не знали, как теперь с ним общаться и можно ли вообще? Мы шарахались от него, хотя еще несколько дней назад с удовольствием с ним играли. Елена Ивановна, увидев Игоря на нашей веранде, его прогнала.

– Тебе сюда больше нельзя, – строго сказала она, и Игорь пошел на свою веранду, для пятидневки, которая находилась на самых задах садика.

Все знали: если переводят на пятидневку или в другой сад, – значит, ты сделал что-то плохое. Поэтому тебя наказывают. Или заболел так сильно, что всё. Именно «всё», без шанса на выздоровление и возвращение в коллектив. Если Елена Ивановна сообщала, что кого-то из детей положили в больницу, мы понимали, что больше этого ребенка не увидим. Я твердо усвоила – из больниц дети не возвращаются. Взрослые – да, а дети там пропадают. Никто из тех детей, кто был в нашей группе, а потом «выбыл» в больницу, назад не вернулся. Как, впрочем, и с пятидневки. Я оказалась первой. Единственной и, наверное, последней.

В нашем садике была группа пятидневки. Дети, которых сдавали в сад на всю неделю, отдельно гуляли, отдельно ели, не участвовали в общих праздниках. В их распоряжении имелось отдельное здание и своя территория. Мы могли с ними столкнуться только рано утром в понедельник, когда их приводили в сад, и поздно вечером в пятницу, когда их забирали. Но даже если мы случайно встречались на выходных, на детской площадке около дома, в магазине или в поликлинике, то боялись с ними разговаривать. Не знаю почему. Но боялись сильно.

Я увидела Игоря Левашова на детской площадке около нашего дома. Я не любила эту площадку, но там стояла старая карусель, единственная в округе. И однажды в субботу утром, когда мама отправила меня гулять во двор, я увидела на карусели Игоря. Он катался один.

– Привет, – сказал Игорь и остановил карусель, чтобы я могла залезть. Но я отвернулась и пошла качаться на качелях, настолько тугих, что даже раскачаться нормально не представлялось возможным. Игорь продолжал кружиться на карусели один. Я знала, что он хороший, никогда меня не дразнил, но именно в тот момент я испугалась – не хотела играть с изгоем, решила держаться от него подальше. На всякий случай. Я и предположить в тот момент не могла, что скоро окажусь в шкуре Игоря.

– Ты завтра идешь на пятидневку, – сообщила мне мама в воскресенье вечером. – Слава богу, тебя взяли.

Я так опешила, что ничего не могла сказать.

– Собери свои вещи. Колготки, платья, трусы, майки. Все сложи в сумку, – велела мама.

И я послушно пошла исполнять поручение. Складывала в сумку вещи.

– Я заберу тебя в пятницу вечером. Надеюсь, ты будешь себя хорошо вести.

– Почему на пятидневку? – спросила я, набравшись смелости.

– Меня отправляют в командировку, – ответила мама.

Я оторвалась от сборов. Мама улыбалась. И явно радовалась предстоящей поездке.

– Мамочка, пожалуйста, не отправляй меня на пятидневку! Пожалуйста! Я все-все буду делать. Вести себя хорошо. Обещаю. Только не надо пятидневку! – Я не заметила, как начала кричать и плакать, судорожно хватаясь за подол маминого халата.

– Прекрати немедленно! Ты уже взрослая! – Мама отцепляла мои руки от подола.

– Мамочка, не надо! Я не хочу! Я там умру! – плакала я так горько, как никогда раньше. Если честно, мне стало страшно до одури. Мама же не знала, что у нас попасть на пятидневку считалось проклятием и местом, откуда в нормальную группу дети не возвращаются.

– Лучше в больницу! Только не туда! Мамочка! Я могу сама домой возвращаться. Ты же знаешь, я умею дверь закрывать и открывать! – продолжала умолять я.

– Все, надоели твои капризы! Ты должна понимать – у меня работа. Командировка очень ответственная, я не могу отказаться.

– Пусть со мной кто-нибудь посидит. Я могу пожить где-нибудь. Только не надо на пятидневку. – Я уже не плакала, а поскуливала, понимая, что переубедить маму не сумею.

– Не говори глупости. Ты же знаешь, мне не с кем тебя оставить.

– Так не бывает! Не бывает! У других детей не бывает. – Меня начало тошнить от отчаяния и горя.

– Это уже решено. В пятницу я тебя заберу.

– А если не заберешь? Куда деваются дети, если их родители не забирают?

Никогда раньше я не задавалась этим вопросом. Но теперь мне стало совсем нехорошо. От ужаса я покрылась липким потом и еле сдерживала рвоту.

– Понятия не имею, – пожала плечами мама, подтверждая тем самым мои самые страшные домыслы.

Детей оставляют в саду? Одних? На все выходные? Даже без воспитателей? Или их выводят за ворота сада и оставляют там?

– Все, собирайся, мне тоже нужно успеть собрать вещи.

Я еле успела добежать до ванной, где меня вырвало.

– Ну вот, доистериковалась до рвоты, – строго сказала мама и велела идти спать.

Не знаю, как я пережила ночь с воскресенья на понедельник. Я плакала, не могла уснуть. В садик шла на ватных ногах, плохо соображая, что происходит, и по привычке свернула в сторону подъезда нашей группы.

– Нет, не сюда, дальше, – окликнула меня мама и повела туда, где я никогда не бывала – на задний двор детского сада, где особняком стояло еще одно здание, меньше нашего. Но веранда выглядела такой же, как наша. И подъезд тоже.

– Мама, не надо, я не хочу… – просила я всю дорогу.

– Хватит! Ты меня уже извела! Нельзя так безобразно себя вести. – Мама сильно дернула меня за руку.

Я вошла в раздевалку, такую же как наша. И группа такая же. Даже игрушки похожи. Столы, стулья. Мама помахала мне рукой и быстро ушла.

Я стояла посередине комнаты и не знала, на какой стул можно сесть. И что можно делать на пятидневке, а что запрещено.

– Привет. – Ко мне подошел Игорь Левашов.

Если честно, я хотела его обнять. Но нам, в старой группе, запрещали обниматься.

– Привет, – ответила я.

– Пойдем. – Игорь повел меня дальше и показал, где находится ванная, где туалет.

– А там что? – спросила я, показывая на закрытую дверь.

– Спальня, там кровати стоят. Их не убирают, как раскладушки в обычной группе.

– И кто это у нас здесь? – В группу вошла женщина. – Ты – Рита?

– Да, – выдавила из себя я.

– Ну и чего ты такая расстроенная? Плакала, что ли? Не надо. Вон, я смотрю, у тебя уже и друг есть. Игорек, ты все показал Рите? Молодец. А меня зовут Валентина Павловна, я ваша воспитательница. Так, что сегодня хотим делать? А давайте играть в «ручеек», в «третий – лишний» и в «колечко-колечко»?

Я, если честно, не понимала, что происходит. Валентина Павловна бегала с нами, прыгала, придумывала новые игры, оказавшиеся очень веселыми. Воспитательница не заставляла нас клеить аппликации и сидеть тихо. Все было наоборот.

– Ну, чего ты такая квелая? Сейчас мы тебя растормошим! – улыбалась мне Валентина Павловна и пыталась меня пощекотать.

Обед меня тоже поразил. Разрешалось садиться за любой стол и на любой понравившийся стул. Никакого стола для опоздавших не наблюдалось. Можно было брать сколько хочешь хлеба и просить добавку. Хоть какао, хоть каши. В нашей обычной группе хлеб выдавался по одному кусочку, а о добавке оставалось только мечтать. Поэтому на радостях я налопалась хлеба – съела аж три куска – и выпила два стакана какао.