Текст книги "Посмотри на меня"

– Почему такой странный запах? – Инга ворвалась на кухню, когда он выкладывал яичницу на тарелку.

– Запах яичницы, – ответил он. – Проголодалась? Ты вчера ничего не ела.

– Не могу. Пахнет тухлыми яйцами, – ответила Инга и рванула настежь окно. Хотя еще вчера сама же жарила яичницу из этих самых яиц.

Она, как ребенок, вылавливала морковку из супа и не выносила даже вида сметаны. При этом могла принести пакет пирожков, купленных на вокзале, и сама же их съесть.

– Тебе плохо не будет? – спрашивал Виталий уже не в шутку, а с беспокойством. – Уже пятый ешь. Ты уверена, что они не с котятами?

– Два дня не ела, кажется, – радостно объявляла Инга.

И он знал, что она говорит правду – не ела два дня.

– Почему ты отворачиваешься? – сердилась она, когда между поеданием пирожков лезла к нему с поцелуями.

– Прости, меня сейчас стошнит от запаха, – признавался он.

Она хохотала и продолжала заглатывать их как удав, кажется даже не жуя.

От Виталия она тоже требовала выражения бурных эмоций. Если приносила ему в подарок галстук, он весь вечер был обязан мало того что сидеть в этом галстуке, так еще и восхищаться им.

– Тебе не нравится? – Инга уже была готова залиться слезами. – Скажи честно!

– Мне нравится, очень. Просто я устал, прости, – отвечал Виталий.

– Нет, я же вижу, что тебе не нравится. – Инга срывала с него подаренный галстук. До этого он двадцать минут покорно стоял ровно, чтобы она могла завязать правильный, вошедший в моду узел. Виталий не понимал, куда он будет ходить в галстуке, но молчал. Терпел, пока Инга в десятый раз этот узел перевязывала.

– Ты иногда меня пугаешь своими эмоциями, – как-то признался он.

– Тогда иди к своей Лене. Она тебя пугать не будет, – спокойно ответила Инга и очень похоже изобразила приклеенную улыбку Лены.

Выглядело это страшно. Виталия тогда пробил озноб. Он чувствовал, что скоро сам сойдет с ума, ведя такую жизнь. В которой были и Инга, и Лена.

Виталий познакомился с родителями Лены. У ее матери, Людмилы Михайловны, обнаружилось то же устройство мимики – она всегда улыбалась. Даже жалуясь на головную боль, извиняясь, что вынуждена удалиться и прилечь. Нестираемая улыбка, как у Арлекина. Виталик называл Лену Арлекином. Про себя, разумеется, он не посмел бы произнести это вслух. А еще понимал, что с годами Лена превратится в собственную мать. Людмила Михайловна в те редкие секунды, когда не улыбалась, становилась вдруг очень старой, некрасивой, даже отталкивающей. Вокруг рта собирались морщинки. В бытовых разговорах это называется грубо и беспощадно – «куриная жопка».

Что было потом? Откровенно говоря, Виталий не помнил. Его психика усвоила преподнесенный урок и, включая защитные механизмы, стирала воспоминания. Детское свойство памяти – уничтожить, забыть – у него сохранилось в полном объеме. Лена возмущалась, кричала:

– Как? Как ты это мог забыть?

Виталий не знал как, но забыл. Честно.

Все негативные эмоции стирались в его голове подчистую. Воспоминания о пережитых трагедиях замещались мелкими малозначащими деталями, которые лишь сопровождали потерю. Так было, когда он хоронил бабушку. Куда-то шел, забирал документы, подписывал, ехал, опять забирал документы. Стоял в очереди, снова подписывал. Мог детально описать помещение, где выбирал гроб. Каталог, лежавший на столе. Венки – одинаково пошлые и уродливые. Женщину, которая стояла перед ним в очереди в крошечном помещении морга, платок, который повязала на кладбище Лена. И твердо помнил, какие цветы принесла на могилу мать – розовые гвоздики. Не белые, не красные. Гвоздики приторного, неприличного цвета. Они раздражали цветом, видом, ленточкой дурацкой, закрученной на концах колечками. Мать еще и положила их в самом конце, сверху, на остальные цветы. Виталий не сдержался – подошел, рванул ленточку и вышвырнул цветы, которые улетели на дорожку между могилами. Мать ахнула и громко икнула. Виталий посмотрел на нее и понял, что она пьяна в хлам, едва на ногах держится. Но не подошел, не поддержал, когда она едва не рухнула.

Но память подчистую стерла лицо бабушки, сами похороны, вид могилы, все разговоры. Он не помнил, как оказался на кладбище, как опускали гроб в могилу, как ее зарывали. Не помнил, бросал ли горсть земли на гроб или нет. Даже Лену он, откровенно говоря, не помнил – лишь ее платок. Плакала она или нет? А он? В чем он был? Черного костюма у него никогда не имелось.

Откровенно говоря, он вообще не хотел идти на кладбище. Если бы не Лена, не пошел бы.

– Надо проводить, как без тебя? – терпеливо убеждала его Лена.

– Не хочу ее видеть в гробу. Я ее живой помню. Вот здесь, в этой комнате, на этой кухне, – отвечал Виталий. – Бабушка тоже похороны терпеть не могла. Никогда не ходила. Хотя все ее подруги давно умерли, наверное. И на кладбище я не помню, чтобы она ходила. Ни разу.

– Кто-то должен быть со стороны семьи. Проследить, чтобы все было хорошо, – говорила Лена.

– Хорошо на похоронах? Это как? – едва не закричал он.

– Не привязывайся к словам. Твоя мама не может нести ответственность. Остаешься только ты. Я буду рядом, помогу. – Лена положила руку ему на локоть.

Виталий запомнил, что у Лены были некрасивые руки – большая, широкая ладонь и короткие пальцы. Ногти, будто детские, недоразвитые, с отрезанными по мясо кутикулами. Пошлый лак с перламутром несуществующего в природе оттенка розового, от которого Виталия начинало подташнивать. Его передернуло, и он отстранился. Тут же вспомнил кисти, пальцы Инги. Он любил их любыми. Даже здесь она впадала в крайности. Или ходила с длинными ногтями идеальной формы, предпочитая ярко-алый цвет, или вдруг обрезала до подушечки и забывала про лак. Да еще с упоением грызла заусенцы. Ей шло все. Ее руки невозможно было испортить. Тонкие кисти, длинные пальцы. Торчащая на запястье косточка. И само запястье – очень тонкое. Она вечно теряла у него браслеты и часы. Они спадали, стоило ей опустить руку. Однажды он взял ее часы и проколол шилом дополнительную дырку. Застегнул крепко. Так, что ремешок впился в кожу.

– Теперь не упадут, – сказал он.

На следующий день он, проснувшись, увидел, что Инга так и уснула в часах. Виталий расстегнул ремешок – на запястье остался глубокий след.

– Почему ты не сказала, что тебе больно? – он разбудил Ингу.

– Что? Нет. Так хорошо. Застегни. Мне нравится. Наконец я хоть что-то чувствую. Если потеряю, замечу точно, – попросила она.

– Ты ненормальная, – чуть не закричал он и весь следующий час прокалывал дырки в ремешке, испортив его окончательно. – Так? Или туже? Или легче? – спрашивал он.

– Не знаю, – снова хохотала Инга.

Кольца падали с ее тонких пальцев, браслеты сыпались на кровать, пол. После ее ухода Виталий все собирал и складывал в шкатулку. Каждый раз, возвращаясь, Инга открывала шкатулку и, находя потерянный браслет, радовалась:

– Ой, я думала, его потеряла!

– Ты его и потеряла. Надеюсь, ты только у меня свои браслеты теряешь, – бурчал он.

– Ты ревнуешь? Правда? – Инга радовалась и уверенно заявляла, что это значит одно – он ее любит.

– Ты ведь меня любишь? Скажи. Ну хоть раз. Ну соври хотя бы. Чего тебе стоит? – просила она каждый раз.

Он не мог. Не признавался в любви. Не говорил. Потому что это была не любовь, а нечто большее.

– Ну и не надо, а я тебя люблю! – торжественно объявляла Инга.

Виталий помнил, как сидел в мрачном кафе при кладбище, где были устроены поминки – как и когда он на это согласился, из памяти стерлось. Заляпанные столы, вилки и ножи с уже несмываемым налетом жира, тарелки со сколами, бокалы со следами чужой помады, оставшимися от предыдущих поминок. Грязь везде – на окнах, подоконниках, стульях. При этом отмытый до блеска пол, на котором можно было поскользнуться.

Две бабульки, по всей видимости бабушкины подруги или соседки, которых Виталий видел впервые в жизни, шептались и с аппетитом, как птички, ели пирожки. Отщипывали по кусочку и клали в рот. Быстро так, вертко. Виталий откусил пирожок – холодный и мерзкий. Разваренный рис, яйцо. И лук репчатый, а не зеленый. Бабушка всегда зеленый клала. Виталик кинул пирожок на тарелку. Мясной разломил пополам, понюхал. Трупный запах. Мертвое мясо. Как бабушка – мертвая. А эти бабульки – живые. Зубными протезами пирожки перемалывают, общаются. Кудельки накрутили, накрасились. Тушь у обеих растеклась по морщинам, помада размазалась. Опять вместо рта эта «куриная жопка». У одной – румянец розовый на щеках. Одним мазком, ярким. Кривым. Краска расползлась по всей щеке. Цвет – как те гвоздики неприличные. Виталик хотел подойти, стереть у бабули румянец, но брезгливо отвернулся. У второй – шляпка с кокетливой вуалью.

– Хочу быть такой же, – сказала Лена, видимо заметив, что он смотрит на женщин. – Они такие красивые, правда?

– Да, – ответил Виталий. Ему нестерпимо хотелось сбежать отсюда, от всех этих людей, которых он не знал и знать не хотел. От этих женщин, пугающе-карикатурных. Как они оказались на поминках? Что их связывало с бабушкой?

– Зато не сбылась примета, – сказала Лена.

– Какая?

– Говорят, что на похоронах всегда холодно. Идет дождь или дует пронзительный ветер. А сегодня распогодилось, тепло.

– Я не знал… Странная примета. Людей хоронят каждый день, даже в жаркие летние дни, – ответил Виталий.

– Да, конечно. Но для близких в день похорон всегда бывает плохая погода. Если кто-то не выносит жару, обязательно будет слепить солнце. Если кто-то страдает от холода, в день похорон случится небывалый в истории наблюдений мороз.

– Откуда ты знаешь? Ты еще молодая… Не могла проводить в последний путь столько людей, – заметил Виталий.

– Да, но на кладбищах я часто бывала. Гуляла, – объяснила Лена. – Сначала мама со мной в коляске гуляла по тропинкам кладбища. Ей не нравились детские площадки. Потом я маленькая играла на кладбище в мяч или прыгала на скакалке по дорожкам. Мне тоже не нравились детские площадки, и я не очень умела контактировать с другими детьми. Я видела много похоронных процессий. И для каждой погода оказывалась невыносимой.

Он посмотрел на мать, сидевшую на другом конце стола. Она не ела, опрокидывала одну рюмку водки за другой. Подливала себе сама.

Виталий не пил. Не любил. Ему не нравились вкус и запах. Пробовал разные напитки, но ни один не понравился. Хотя нет. Коктейли. Как-то Лена предложила попробовать на каком-то мероприятии. Извинялась, что ничего другого нет. Ведь коктейли – для девушек, а мужчины пьют в чистом виде. Ему понравилось.

Он уехал, не дожидаясь окончания поминок. Да и знать не хотел, чем все закончилось. Кажется, Лена звонила, говорила, что бабулечек и его мать отправила на такси. Виталий знал, что должен сказать «спасибо», но не смог из себя выдавить. Представил Лену – наверняка она и в тот момент улыбалась своей приклеенной улыбкой, которую Виталий тоже хотел стереть, как румянец с лица бабули.

Румянец засел в памяти. Бабушку он, к счастью, не увидел мертвой. Когда подошел для прощания, закрыл глаза. Руку на гроб положил, подержал несколько секунд. Но не наклонился поцеловать. Лена потом рассказывала, что бабушка казалась в гробу крохотной, маленькой, худенькой, как воробышек. И очень красивой. Будто кукла лежит, а не человек.

После похорон Виталий не выходил из бабушкиной квартиры. Работал круглые сутки, благо заказы имелись. Что-то подъедал из бабушкиных запасов – она делала «закрутку». Малосольные огурцы, помидоры, компоты, варенье. К телефону не подходил. Один раз в дверь позвонили. На пороге стояла мать – трезвая и странная. Не такая, как обычно. Стеснительная, что ли. Даже робкая.

– Ну как ты тут? – спросила она.

– Нормально, работаю, – ответил Виталий.

Мать, не снимая обуви, что Виталия тут же покоробило, прошла на кухню и присела на край стула. Чужая, посторонняя, неприятная женщина. Оглядывалась по сторонам. Рассматривала чашку, которую поставил для нее Виталий. Фотографии, которые бабушка прикрепляла на холодильник – на всех был только Виталий.

– Ты хоть ешь? – Мать постаралась придать голосу нежность. Не очень получилось.

– Как видишь, не помер с голоду, – ответил он.

– Бабушка, наверное, гробовые оставила. Не смотрел в книжках? – спросила мать.

– Нет, не смотрел. Некогда. Работы много.

– Посмотри. Она откладывала. Или в книжках, или на антресолях в коробках.

– Хочешь, сама ищи. Мне не надо. – Виталий стал раздражаться, поскольку ему хотелось вернуться к чертежам и рисункам.

– Завещание она оставила? Надо бы найти. Говорила, что оставила. Там, говорят, налог большой на наследство надо заплатить. И вступить в права вовремя.

– Я еще не разбирал бумаги.

– Просто мы подумали… если по справедливости разделить бабушкину квартиру… пополам… между тобой и мной… мы же оба как бы наследники…

– Мы – это кто? – резко спросил Виталий.

– Я и Алексей. Мой муж. Гражданский. Пока, конечно. Но если бы у нас была жилплощадь, я бы смогла еще раз стать матерью. Я могу, не старая. Алексей очень хочет ребенка, но в нашей квартире, сам понимаешь, нет места. Я очень хочу ребенка родить. С тобой все было не так, неправильно. Сейчас все по-другому.

– Не понимаю. Что по-другому? И ты старая. Как-то раньше ты не жаловалась на маленькую жилплощадь, – отрезал Виталий. – Документы найду. Сделаю так, как решила бабушка. Но квартиру эту она мне еще на восемнадцатилетие подарила, написала дарственную. Так и передай своему этому… гражданскому мужу, что он слегка опоздал.

– Как так? Почему ты не говорил? Почему она не сказала? – Мать уже не лепетала, а выплевывала слова.

– Это было бабушкино решение, – ответил Виталий, надеясь, что мать поскорее уйдет. – Скажи честно, это была твоя идея или его – про квартиру спросить? – хмыкнул Виталий.

– Моя, конечно! – огрызнулась мать и сразу стало понятно – не ее.

– По закону ты обязан… – Мать сменила тон, едва сдерживая гнев, но Виталий взял ее под локоть и повел в коридор.

– Мне больно! Отпусти! – она попыталась вырвать руку.

Он почти вытолкал ее за дверь. Да не почти, а вытолкал. Захлопнул и еще долго стоял в прихожей. Руки дрожали. Никак не мог успокоиться.

После ухода матери Виталий зашел в комнату бабушки. Открыл шкаф, в котором она хранила документы: листочек к листочку, фотографии, справки, выписки, свидетельства. Задокументированная жизнь. Бабушкин школьный аттестат, ее институтский диплом, включая вкладыш с оценками. Виталий открыл – одна четверка. Наверное, она расстраивалась, что недотянула до красного. Свидетельство о заключении брака, о расторжении. Свидетельство о рождении девочки весом три килограмма сто граммов, восемь баллов по шкале Апгар. Дарственная на квартиру. Завещание, заверенное у нотариуса по всем правилам: все движимое и недвижимое имущество бабушка оставляла внуку. Помимо квартиры, она, как оказалось, владела двумя гаражами в гаражном кооперативе, участком земли в ближайшем Подмосковье, домом в Тверской области. Имела и сейфовую ячейку в банке и два вклада.

Виталий смотрел на бумаги и не понимал, что делать дальше. Как не понимал, откуда у бабушки гаражи, дом и вклады. Она казалась беспомощной в финансовых вопросах. Но, как выясняется, это было не так. В дверь опять позвонили. Виталий обрадовался звонку – ему необходимо было отвлечься, переключиться. Думать о том, что он не знал свою бабушку настоящую, не интересовался ее жизнью, делами, пользовался ее безусловной любовью как должным, было невыносимо. На пороге стояла Лена.

Он схватил ее за руку и провел в бабушкину комнату, показав на аккуратные папки с документами.

– Что мне с этим делать? – спросил он.

– Как что? Владеть. Или продай то, что считаешь ненужным, и живи на эти деньги. Занимайся творчеством. – Ее фирменная улыбка впервые оказалась уместной.

А потом у Виталия наступил провал в памяти. Он не помнил, что было дальше. Помнил, что проснулся рядом с Леной, в одной кровати. Лена слегка подхрапывала. От нее не очень хорошо пахло – то ли рыбой, то ли еще чем-то кислым и горьким одновременно. Виталий хотел еще подремать. Он сдвинулся ниже, чтобы не чувствовать Ленин запах, перевернулся на другой бок, но сон ушел. Помимо Лены и запаха еще что-то было не так. Он спал в пижаме. Всегда. Как приучила бабушка: непременно укрыться по шею и сложить руки поверх одеяла. Только так. Даже с Ингой он засыпал, натянув на себя штаны. А она, хохоча, надевала его футболку. Или наоборот. Она могла уснуть в его штанах, а ему доставался лишь верх.

– Если ты меня обнимешь, мы оба будем одетые, – говорила Инга и тут же засыпала. Она могла уснуть мгновенно. Он еще долго лежал, смотрел на нее, вспоминая, что было еще каких-то десять минут назад, и не понимал, как такое вообще возможно. Она находилась в полной его власти. Инга во сне казалась сущим ребенком: тихонько посапывала, раскидав руки за головой.

Сейчас он лежал голый. Виталий осторожно, чтобы не разбудить Лену, встал и пошел в ванную. Долго тер себя мочалкой. Стоял под холодной водой, пытаясь вспомнить, что произошло вечером. Кажется, Лена принесла бутылку ликера. И ликер Виталию понравился – сладкий, густой. Он пил с удовольствием. Лена смеялась – ему опять понравился женский напиток.

Виталий сварил себе яйцо, как делал всегда, каждое утро. Как-то Инга, подскочив раньше него, сделала омлет. Но он достал маленькую кастрюлю и положил в нее яйцо. Омлет он не ел – ему не нравилась консистенция.

– Ну а кому я столько нажарила? – удивилась Инга.

– Я люблю обычное, вкрутую, или яичницу, – ответил Виталий.

– И он еще смеялся над моими вкусовыми странностями! – рассмеялась Инга и съела двойную порцию омлета.

– Ты не лопнешь? – в который раз удивился Виталий. Завтрак в виде одного яйца и чашки кофе он впихивал в себя с трудом. Бабушка приучила съесть хоть что-нибудь. Нельзя совсем без завтрака.

«У тебя будет гастрит», – тревожно говорила бабушка, и он заставлял себя съесть яйцо. Ради нее.

– Нет, не лопну, я проверяла, – рассмеялась с набитым ртом Инга, поперхнулась, закашлялась.

– Вы в детском саду или в пионерлагере разве перед едой не повторяли дружно: «Когда я ем, то глух и нем»? – Он стучал ей по спине.

– Я не ходила в детский сад и ни разу не была в пионерлагере, – все еще кашляя, по обыкновению хохоча до слез, ответила Инга.

– Повезло тебе. А я в садике страдал, потому что не понимал, что такое «инем». Не знал, как себя вести в этом состоянии. Успокоился, когда Маша Поливанова сказала мне, что надо говорить «глух не ем», а глухи – это такие птицы, – признался со смехом Виталий. Только с Ингой он смеялся, больше ни с кем. Только она могла вызвать у него глупую улыбку своей выходкой, смехом, дурачеством.

– О, а я думала, что голубцы из голубей делают, и отказывалась их есть, – воскликнула Инга.

– Ага, а докторскую колбасу – из докторов, – рассмеялся в ответ Виталий.

– Да! Точно! – Инга с восторгом включилась в игру. – А еще торт «Птичье молоко»! Мама его доставала какими-то немыслимыми усилиями, специально для моего дня рождения, а я не смогла есть и проплакала весь вечер. Мне казалось, что бедных птичек ловят и выжимают из них молоко. Но не как из коровы, из вымени во время дойки, а каким-то жутким способом. Выкручивают, как белье после стирки. Ведь торт был редким и очень дорогим. До сих пор не могу его есть. И еще я думала, что туалетную воду нужно использовать для туалета. Мама плакала, когда я целый флакон залила в бачок. Пахло и вправду очень вкусно. Мама, каждый раз, смывая воду, заливалась слезами.

Потом они вспоминали и «красавицу Икуку» вместо «и кубку», и «тачанку-растачанку» вместо «ростовчанки» и «клопа», который слышался вместо «пуркуа па». И еще тысячу других примеров. Виталий не помнил, чтобы так когда-нибудь смеялся, и был благодарен за это Инге. За одно это.

Он решил сварить себе яйцо почти вкрутую. Шесть минут умножить на шестьдесят – нужно досчитать до трехсот шестидесяти. Смотрел, как яйцо бурлит и стучится о края маленькой кастрюли, которую бабушка называла «яичницей». Эта кастрюля использовалась только для варки яиц и ни для чего больше. Виталию надоело считать. Сорвал с плиты и поставил яйцо под холодную воду. Получилось всмятку. Он достал подставку, водрузил на нее яйцо и аккуратно срезал ножом верхушку. Улыбнулся, представив, что бы в этот момент сказала Инга.

– Ой, ну перестань! Не собираюсь мыть посуду! – кричала она, когда Виталий перекладывал купленную в магазине еду из контейнера на тарелку и накрывал стол – приборы, салфетки.

– Я сам помою, – отвечал Виталий.

– Возьми нож, пожалуйста, – умолял он, когда Инга сидела, задрав на стул одну ногу, нанизав котлетку на вилку и чуть ли не размахивала ею, рассказывая какую-то очередную историю.

– Не хочу, – отвечала она.

– Ты пещерный человек, – говорил он.

Удивительно, но то, что его всегда раздражало в других – пренебрежение к правилам этикета, приборам, поведению за столом, в Инге завораживало. Она умела руками есть настолько красиво, что не требовались никакие приборы. И она умела есть вкусно. Так, что у Виталия, когда он смотрел на нее, тут же разыгрывался дикий аппетит.

– Ты хотя бы жуешь? – беспокоился он, глядя, с какой скоростью она поглощает ужин.

– Не-а, – отвечала она и опять хохотала.

Инга заставляла его смеяться. Одного этого ему бы хватило, чтобы чувствовать себя живым, быть с ней постоянно. Ради того, чтобы хоть иногда смеяться. С ней.

Виталий съел яйцо. Решил сварить кофе так, как варила ему бабушка, – не на воде, а на молоке. Кофе – всего ложка, сахара – много, две полные. Следить, чтобы молоко не убежало из турки. Убежало, да и вкус все равно показался другим.

Лена появилась, когда Виталий уже сел за работу.

– Все хорошо? – спросила она.

– Да, спасибо, – ответил он, не отрываясь от чертежа.

Лена ушла. Он не заметил как.

Потом она пропала. Он даже был рад ее отсутствию. Успел закончить в срок заказы. Никто не отрывал, не звонил. Нет, мать звонила еще несколько раз. Уточняла, не передумал ли он. Поскольку он не помнил, о чем должен был думать и передумывать, честно отвечал «нет». Мать, когда звонила, была нетрезва. Он бы и дальше жил так. Его все устраивало. Наконец он понял, как хочет проживать каждый день. Перестал бриться. Много работал. Выходил только в магазин за самым необходимым. Не помнил, когда засыпал, когда просыпался. Из счастливого небытия его вывел дверной звонок, гудящий долго, настойчиво. Виталий прекрасно слышал, но решил не открывать. Надеялся, что тот, кто звонит в дверь, уйдет. Но этот кто-то надавил пальцем на звонок и не отпускал.

– Привет, прости, я спал. – Виталий, открыв дверь, хотел немедленно ее захлопнуть, увидев Лену.

– Кошмар, на кого ты похож! – ахнула она.

– Да, не брился. Заработался. Зато все успел. – Виталий попытался казаться приветливым.

– Сорок дней, – сказала Лена.

– Какие сорок дней? Ты о чем? – не понял Виталий.

– Завтра сорок дней, как твоя бабушка умерла. Надо отметить как-то, – сказала Лена.

– Зачем? – Виталий все еще силился понять, что означают сорок дней и почему их нужно отмечать.

– Так положено. Девять дней не отметили, хотя бы сорок… Мне звонили подруги твоей бабушки… – Лена топталась на пороге, не решаясь пройти без его приглашения. А он не хотел ей это разрешать. Опять вторгаться в свою жизнь, которая только начала ему нравиться.

– Не хочу. Не могу, – сказал честно Виталий.

– Хорошо, давай просто сходим на кладбище. Вдвоем. Потом помянем, – предложила Лена.

– Да, конечно, – быстро согласился Виталий, решив выбрать из двух зол меньшее. – Ты сама как?

– Хорошо, мне нужно с тобой поговорить.

– Про заказы? Не волнуйся, я все сделал. Если есть новые, давай. Заходи, мы же в дверях стоим.

Виталий заставил себя очнуться, вернуться к реальности. Бабушка была его воспоминанием, счастливым и горьким, Инга – мечтой, которая то исполнялась, то вновь ускользала. Лена же всегда оставалась реальностью, в которой приходилось существовать между снами, где он всегда видел бабушку, и грезами, в которых присутствовала только Инга.

– Как хорошо, что ты пришла. Так вовремя. – Виталий старался выдавить из своего голоса всю радость, на которую был способен. И благодарность. Инга бы сразу заметила, что он врет, – она всегда чувствовала малейшие нотки фальши. Лена же поверила в тот же момент и уже была готова броситься на помощь. – Скажи, что делать с бабушкиными вещами? Там два шкафа – одежда, обувь. Я не могу выбросить. Ты говорила, что надо их разобрать. Мне не важно. Пусть висят. Но вдруг так нельзя? Мама еще говорила про гробовые деньги в книгах. Мне надо искать? Я не могу. Ты можешь мне помочь? – попросил он. Заставил себя взять ее за руку, улыбнулся. Ему и вправду нужна была помощь, но все равно выглядело наигранно. Он сам себя за это ненавидел. Плохой актер в заштатном театре. Неужели она в это поверит? Ей этого достаточно?

– Я все сделаю, не волнуйся, – сказала Лена с благодарностью и нежностью. Подошла и обняла его. Но как-то по-другому – по-женски, будто имела право на эти объятия. Виталия покоробило, но он решил стерпеть и заставил себя обнять Лену.

– Тогда я пойду работать, да? – спросил он, мечтая побыстрее скрыться в другой комнате, закрыть дверь, чтобы не разговаривать, не видеть, не слышать Лену.

– Иди, конечно. – Лена улыбалась, но опять не так, как раньше. Не так нарочито, а будто изнутри. Глубоко. И глазами. Она улыбалась глазами. На мгновение он даже ею залюбовался.

Виталий закрылся в комнате, но слышал, как Лена кому-то звонила, о чем-то договаривалась. Шумела в коридоре, доставая с антресолей чемоданы. Кто-то приходил, уходил. Виталий давно закончил работу, но не решался выйти в коридор. Не знал, как себя вести с Леной. Ведь он должен быть ей как минимум благодарен. Она рядом, помогает, взяла на себя все хлопоты.

– Без тебя бы я не справился, – сказал он, наконец выйдя из комнаты. Обнял Лену, поцеловал, ткнувшись в щеку.

Она вдруг откликнулась, прижалась, набросилась с поцелуями. Виталий терпел. Лена начала раздеваться, говорила, что ждала, чувствовала, понимала: он другой, не такой, как все. И именно его ждала, такого другого.

Без сладкого и приторного ликера Виталий увидел несимметричные груди, торчащие отчего-то в разные стороны. Отталкивающие. Узкие плечи и непропорционально широкие бедра. Он мысленно начертил линию, отрезав лишнее – как было бы идеально. Пока Лена изображала или по-настоящему чувствовала влечение и страсть, что его вообще не волновало, он чертил идеальные линии – глаза чуть шире, линия бровей выше. Шея длиннее на сантиметра два – нет, три. Плечи уже. Грудь, бог с ней, не важно. Пупок выше. Почему он вывернут? Линия лобка тоже выше. Ноги. Белые, как известка, белила, в синих с примесью черного прожилках вен. Бедра увесистые, основательные. Плечи делать шире, грудь больше и талию у́же. Только так писать. Все переделать. Работы слишком много.

Однажды в институте им позировала женщина в возрасте – с обвисшими грудями, усохшими ягодицами, морщинами во всех возможных и невозможных местах. И с идеальной спиной. Ровной, будто начерченной по линейке. Ни одна молодая натурщица не могла похвастаться такой прекрасной спиной – натянутой, крепкой. И ногами – молодыми, тонкими, будто приставленными к телу другой женщины.

Тот ученический набросок у него не сохранился. Пожилая натурщица, стыдливо запахнув халат, хотя до этого позировала легко, дерзко и профессионально, подошла к преподавателю, Михаилу Евгеньевичу, что-то шепнула. Он кивнул. Она обошла мольберты, рассмотрела каждый набросок.

– Этот, – сказала она, показав на работу Виталия.

– Почему? – удивился Михаил Евгеньевич.

– Он мною любовался. Так, как было раньше, – ответила женщина. – Вы позволите мне взять ваш рисунок?

– Да, конечно, – ответил Виталий.

Женщина забрала набросок. Михаил Евгеньевич обнял ее за плечи, заботливо проводил до двери. Она, приподнявшись на цыпочках, поцеловала его в щеку. Он еще долго стоял, провожая ее взглядом.

– Вам сегодня повезло. Запомните этот день. Варя, Варвара Константиновна, была лучшей, великой натурщицей. Она позировала в те годы, когда я сидел на вашем месте. Никто не мог с ней сравниться. Ее позы. Она профессионал. Таких сейчас нет. Молите бога, чтобы он послал вам такую натурщицу. Не знаю, что она в вас увидела, Виталий, выбрав ваш рисунок, но я доверяю ее вкусу и чутью. Не подведите ее. Она слишком мне дорога и многим другим художникам. Она – идеал. Если кто-то сейчас посмеет спросить, был ли у меня с ней роман, выгоню к чертям. Не было. Идеальная натурщица – муза. Она вас чувствует, понимает без слов, помогает вам делать наброски, в которых вы кажетесь лучше, чем есть на самом деле. Варвара Константиновна – легенда. Чудо, которое сегодня сошло на вас. Попробуйте в каждой натурщице увидеть человека, а не тело. Тогда у вас хоть что-то получится. Тело может быть молодым, старым, в морщинах или без. Это не важно. Важно то, что вы в нем увидите. То, что для вас станет идеалом.

Теперь Лена оставалась на ночь каждый раз, когда приходила к нему «по делу». Виталий не очень этого хотел, но и не знал, как отказать, чтобы не обидеть. Лена взяла на себя все хлопоты – и по дому, и по делам. Что-то говорила про вступление в наследство, поездку к нотариусу, продажу гаражей. Он не вникал, только кивал. Ему оставалось лишь поставить подпись – все было уже подготовлено. Виталий придумал для себя способ терпеть интимную близость с Леной – оказавшись в постели, начинал мысленно ее перерисовывать. Исправлять огрехи природы и несовершенства. Чертил невидимую идеальную линию. Лодыжки надо уменьшать, делать тоньше, однозначно. Икры – никуда не годятся. Не икры, а столбы какие-то. Ступню тоже урезать. Пальцы… Нет, нельзя такие пальцы оставлять. Нужен еще вид сзади. Чтобы сверить пропорции.

– Хватит. Хватит! Я больше не могу! – закричала вдруг Лена, вырываясь. Он очнулся, остановился.

– Ты с ума сошел, что ли? Мне нельзя так! Я беременна! – Лена вдруг перестала улыбаться. Уголки губ опустились, превратившись в гримасу Пьеро.

– Прости, прости меня, я не хотел сделать тебе больно. – Виталий и вправду испугался. И в порыве поцеловал Лену в опустившиеся уголки губ. Ее лицо вдруг стало нормальным, естественным, не требовавшим никаких «переделок», вымышленных линий. Он наконец увидел ее настоящую и обрадовался тому, что строение лица позволяет опустить уголки рта. В ее случае это было очень оправданно. Придавало нужную геометрию всему лицу. Тогда бы обозначились скулы… глаза стали выразительнее… Зачем она улыбается? Ей нельзя категорически.

– Ты красивая, – искренне сказал он.

– Все хорошо, ты меня прости, – начала лепетать Лена. – Я просто испугалась, ты таким страстным не был… будто не со мной… и сейчас по-другому на меня смотришь… не так, как раньше… Ты изменился.