Текст книги "Пополам"

Единственным человеком, с которым Юлька становилась пластилиновой, нежной, ласковой девочкой, был ее брат. Такой же нежный и пластилиновый. Антон любил сестру безоговорочно, той самой любовью, которую не могла дать дочери Аня. Да и никто в их семье. Только Антон. Носился с ней, опекал, читал книжки, укачивал, когда у Ани не оставалось сил. Брат стал для Юльки и отцом, и матерью, и бабушкой. Всем. Он стал для нее миром, вселенной. Неизвестно, кому это было больше нужно – ему или ей. Аня понимала, что для дочери она не авторитет и не безусловная любовь. Она для нее человек, который должен ее кормить, обслуживать, обеспечивать необходимой для жизни средой. Больше никто. Юльке не требовалась материнская нежность, поцелуи и объятия. Ей хотелось побыстрее вырваться и бежать. Не пойми куда – лишь бы бежать. Только Антон мог ее остановить, заставить сидеть на месте, читать, писать прописи. Юлька страдала, но терпела.

Маму Антон, конечно же, любил, но не так, как Юльку. Скорее, жалел, понимал, что мама нуждается в заботе. Но когда его обнимала Юлька, у Антона замирало сердце, становилось так хорошо, так счастливо, будто душа сейчас разорвется.

Антон

– Как Юлька? – спросила Настя, подсев к Антону в школьной столовой.

– Не знаю. Не видел ее. Сбегает раньше. На звонки и сообщения по-прежнему не отвечает, – признался он.

– Ей страшно, она же маленькая. Мне кажется, она за тебя боится, что у тебя проблемы с отцом будут, – сказала Настя.

– Она права. Я предатель, раз не могу уговорить папу разрешить нам встречаться.

– Юлька тебя очень любит и скучает.

– Ты с ней переписывалась? Она тебе ответила? – подскочил Антон.

– Ага. Помогла ей задачку по математике решить. Ну и поболтали немного, – улыбнулась Настя. – Позвони ей. Юлька взрывная, но отходчивая.

Антон сделал то, чего сам от себя не ожидал: обнял Настю, прижал ее и не хотел отпускать.

– Спасибо тебе, – шептал он.

– Ого. У меня тут девушку уводят? – подошел к столу Милан.

– Это он из-за Юльки, – объяснила Настя.

– Надо придумать новый план, – предложил Милан.

– Не получится. Отец все равно узнает. Юлька сказала, что он за нами следит. Я не знаю, верить этому или нет, – ответил Антон.

– Знаешь, это так здорово, что у вас с Юлькой такие отношения. Я даже завидую. Мой брат выгонял меня из своей комнаты и говорил, что я ему мешаю. А если просила помощи, всегда отвечал, что ему некогда. Он уехал, а я даже не заметила. Совсем по нему не скучаю. – Настя говорила грустно. – Мама объясняла, что у нас большая разница в возрасте, поэтому брату со мной неинтересно. Но у вас с Юлькой тоже разница, а вы близки. Это ведь так здорово, когда есть старший брат. И такой заботливый, как ты. Я Юльке рассказала про своего, и она мне пообещала ценить твою доброту и отвечать на звонки.

– А ты ей что пообещала? – рассмеялся Антон. – Вряд ли Юлька не попросила чего-нибудь взамен. Или я плохо знаю свою сестру.

– Два сочинения за нее написать. И тогда она будет с тобой разговаривать каждый вечер. Начиная с сегодняшнего. Сестра у тебя, конечно, это что-то. Прикольная. Даже я купилась на ее шантаж, хотя знала, что она и так согласится. Скучает она по тебе. Я это чувствую, – ответила Настя.

– Надо придумать новый план, как вам снова начать видеться, – еще раз предложил Милан.

– Вариант с девушкой уже не пройдет, – пожал плечами Антон.

– Я знаю, что делать. Запишись в секцию. Твой отец же хочет, чтобы ты стал спортсменом? – Милан был очень доволен, что нашел выход из ситуации. Настя смотрела на него с восхищением, чего он и добивался.

– В какую секцию? Туда же надо ходить, – не понял Антон.

– Необязательно, – пожал плечами Милан. – Я вот записался в секцию волейбола, физручка просила. Официально я там числюсь, но не хожу. Школе надо для галочки.

– Отец проверит.

– Ну, сходишь на несколько тренировок. Потом придумаешь дополнительные, соревнования какие-нибудь школьные, – предложил Милан.

– Да, это прекрасная идея! – Настя подскочила и поцеловала Милана. – Ты гений! Ты же помнишь, как нас отбирали для соревнований по баскетболу? Кто хоть раз мог попасть в корзину, тут же принимался в команду. А еще эти дурацкие старты – челночный бег, отжимания. Я вот всего три раза могу отжаться, а меня приняли в команду. Потому что бегаю хорошо. Скажешь, в конце концов, что тебя взяли на замену, запасным. Я тоже запасная, не в основной команде – на случай, если кто-то заболеет или уедет. Главное – численность. Так, давай мы тебя сейчас же запишем в секцию!

– Надо отцу сначала сказать. – Антон никак не мог придумать версию, почему он вдруг решил стать великим спортсменом.

– Нет, надо записаться, и тогда твоему отцу придет на почту официальное сообщение: мол, ваш сын записан и так далее. Моей матери так пришло, – пояснил Милан. – Тогда получится, что это твоя инициатива и ты вроде как сам все решаешь. Крутой и так далее.

– Да, это может сработать, – согласился Антон.

Все именно так и получилось. Вечером отец зашел в комнату Антона и спросил, действительно ли он записался в секцию. Антон кивнул и рассказал про школьные соревнования. Отец был доволен.

– Можешь ведь быть нормальным человеком, – заметил он. У Антона свело скулы, как было всегда, когда отец замечал, что он вроде как неполноценный.

Юлька ответила на звонок, и Антон час объяснял ей, как решать задачки по математике, в которых нужно высчитать скорость. Он бы объяснял и два, и три часа, лишь бы слышать голос сестры, видеть ее. Юлька корчила рожицы, показывала в камеру игрушки, как она чеканит футбольный мяч, как научилась играть в дартс. К счастью, отец задерживался на работе, и Антон мог говорить спокойно.

– Привет, сынок, как ты? – Телефон взяла мама, но сразу же отключила видео. Антон чуть не задохнулся от нежности и боли. Мама была совсем грустной.

– Мам, ты отключила видео, – сказал Антон.

– Давай завтра, зайка. Я сегодня плохо выгляжу, – попросила мама.

– Мам, мне все равно, включи видео, – попросил Антон. – Кстати, ты можешь отправить Юльку летом не к бабушке, а в какой-нибудь лагерь? Она об этом мечтает.

– Хорошо, я попробую. Ты как сам? Как себя чувствуешь? – спросила мама.

– Да все хорошо, не волнуйся. Ты слышала, что я сказал? Юльке надо в спортивный лагерь. И в секцию отдать – бокса, хоккея, футбола, чего угодно. Иначе она со своей неуемной энергией из школы вылетит.

– Да уж, – горько заметила мама, – но я не могу просить у… твоего отца. Он не даст денег.

– Я знаю, – ответил Антон, – мы что-нибудь придумаем.

– Не забудь удалить наш разговор. Если папа узнает…

– Почему ты его так боишься? – заорала на заднем фоне Юлька. – Что он нам сделает? Почему ты так себя ведешь? Антон за нас заступится! Он ко мне каждый день после уроков приходит! Он ничего не боится! Почему ты боишься? Если вы не можете, давайте я поговорю с папой! Не нужны нам его деньги! Ничего от него не нужно!

Юлька продолжала вопить. Мама плакала. Антон молчал, слушая крики сестры и плач матери. Ничего хуже в жизни быть не может. В тот момент он хотел себя убить любым способом, чтобы никогда больше не слышать таких звуков – крика и плача самых родных ему людей, самых дорогих. Он подошел к окну, открыл, встал на подоконник. Но так и не смог сделать шаг. Думал о Юльке, которая ему это точно не простит. О маме, которая окончательно погрузится в депрессию, и от этого будет плохо всем – и ей, и сестре. А если она загремит в психушку, то Юлька окажется в детском доме. Бабушка точно ее не возьмет, отец уже отказался от дочери. Поэтому Антон сполз с подоконника, закрыл окно и протер подоконник тряпкой, чтобы отец ничего не заметил.

– Мам, скажи Юльке, что я буду ее ждать завтра в раздевалке, – сказал он и нажал отбой.

На следующий день он рассказывал сестре про придуманный план с секцией. И как постарается сделать так, чтобы отец оплатил ей лагерь и не отправлял к бабушке. Юлька смотрела на брата как на бога и кивала. Потом обняла и чмокнула в щеку. Убежала «на разговор» с Глебом, тем самым, которому разбила нос, но потом они подружились. Вместе собирались поджечь мусорный контейнер, чтобы сорвать контрольную у Глеба, а заодно и последние два урока у Юльки.

Георгий

Отца я почти не помнил. Мама говорила, что папа уехал в командировку, в другой город, надолго. Я знал, что она обманывала. Мне казалось, я его видел – на улице, в магазине. Никогда не решался подойти. Но был уверен – это он, мой отец. Ни в какой другой город не уехал, а просто нас бросил и не хочет видеть. Тогда ведь были только бумажные фотографии, хранившиеся в альбомах. Мама вырезала на снимках изображения отца. Делала это филигранно, маникюрными ножницами, так, что казалось – его и не было. Никогда. Но я помнил – или мне так казалось – его пальто, шапку, спину, походку. Кто-то запоминает лица, а я всегда запоминал одежду и то, как человек двигается. Мама ходила быстро, но неуклюже. Держала руки вдоль тела, никогда не размахивала. Однажды в гололед она упала на дороге, но и тогда не взмахнула руками, а рухнула, как однажды киоск с мороженым, завалившись набок. Или как дерево после пронесшегося ураганного ветра. Даже инстинктивно не защитилась. Я же с детства научился падать сгруппировавшись, комочком. Только так могло обойтись без травм. Сжаться, поджаться, упасть на бок. Когда бьют, надо делать так же – закрыть голову руками, коленями – живот. Есть шанс, что не отобьют ничего важного. Это я потом узнал, уже в детском доме. Но лучше нападать первому, бить по самому больному. Этому тоже там научили. Мама умерла, когда мне было десять лет. Она работала уборщицей на химзаводе. Сначала начала задыхаться, кашлять. Потом стали страдать печень и отказывать почки. Но на заводе хорошо платили. Мама вынуждена была выживать. Она в той аварии умерла сразу же. Отец жил еще несколько часов. Сколько бы мама прожила, если бы не тот бензовоз? Год, два? В каких мучениях? Отец в тот день забрал ее с работы. Долгое время в маминой смерти я винил именно его. Потом был ему благодарен за то, что они оказались на одной дороге с бензовозом. Мама хоть не мучилась. Много раз я себя спрашивал – если бы не авария, если бы мама медленно умирала на моих глазах, но тогда я бы не попал в детский дом. Что бы я выбрал? Лучше авария. Хорошо, что она не страдала. Выбор однозначный. Может, и отец не был до конца подлецом? Иначе зачем поехал на машине забирать бывшую жену с работы? Наверное, ей стало совсем плохо и больше не к кому обратиться за помощью. Может, это был первый и единственный раз, когда отец за ней приехал. Или делал это часто втайне от своей новой жены или любовницы? Какая теперь разница? Но лучше думать, что отец так поступал не из чувства какого-то долга, а потому что ему было по-человечески жаль женщину, которую он когда-то любил. И о которой продолжал заботиться. Хоть как-то, как уж мог.

Самое страшное, что я маму почти совсем не помню. От отца в памяти остался хотя бы образ – пальто, спина. А про маму я помнил только, как она ходила. Будто ей руки привязали к телу. Хотя ведь должен был запомнить, не маленький ребенок. Ничего. Ни запаха ее духов, хотя какие там духи? Только резкий, прогорклый запах хлорки, которой она отмывала лестницы и коридоры. Ни ее рук, ни лица. Осталась лишь одна фотография. Мама в ателье, какая-то несуразно накрашенная, с другой прической. Чужая женщина – строгая и некрасивая. Никаких знакомых черт. Я бы и хотел ее вспомнить, но не от чего оттолкнуться. От этой фотографии точно не хотелось. Женщина на ней не была красивой, даже симпатичной. А ведь все дети, особенно мальчики, хотят думать, что мама была красавицей.

Я не помню, как хоронили маму. Ничего не помню. Только пожилую соседку, которая заходила, ставила тарелку с едой, заваривала мне чай и уходила. Я лежал на кровати и ждал, что меня кто-нибудь заберет. Появятся в дверях мужчина или женщина, скажут, что дядя, бабушка, тетя, двоюродная сестра – не важно. Не мог же я быть совсем один! Но вместо родственников пришла еще одна женщина, злая, и долго говорила, что теперь я буду жить в другом месте. Мол, уже взрослый, поэтому должен все понимать и хорошо себя вести. Что именно понимать, я не спросил. Злая женщина велела мне собираться. Но мы с мамой никогда никуда не ездили, поэтому я не понял, что нужно собирать. Да и чемодана у нас не было. Пришла пожилая соседка, которая приносила мне еду, с чемоданом и сложила вещи. Потом злая женщина привезла меня к зданию и сказала, что теперь это мой дом, я буду здесь жить.

– Меня никто не заберет? – спросил я, набравшись смелости.

– По документам у тебя никого нет. Даже отца. Прочерк в свидетельстве о рождении стоит, – хмыкнула злая женщина. Она говорила так, будто я считался неполноценным ребенком и вообще не должен был появиться на свет.

– Неправда! – закричал я. – У меня был отец! Я его помню! Он вместе с мамой умер в аварии!

Женщина не ответила и велела идти за ней.

Так я попал в детский дом, где надо было выживать. Мне казалось, что еще несколько раз я видел ту пожилую соседку, которая приносила еду. Она стояла за оградой и смотрела, как мы гуляем. А может, это была не та соседка, а другая женщина, пришедшая посмотреть на другого ребенка, не на меня. В детском доме каждый день твердили, что в будущем нас ждет тюрьма. В лучшем случае – работа дворником. Никому не светила хоть мало-мальская удача в жизни. А еще говорили, что всю жизнь на каждом из нас будет стоять клеймо – «детдомовский». Если малышей иногда брали в семьи, то десятилетние дети уже никому не нужны. Можно сказать, мне повезло больше, чем остальным. Я сломал систему – поступил в колледж, потом в институт. Чего хотел больше всего на свете? Уехать из этого города, избавиться от призраков – отца, спину которого увидел в магазине. Мамы, которая шла по дороге, нелепо прижав к бокам руки. Я хотел сбежать от желания прийти в нашу квартиру и забрать своих солдатиков. Кто теперь там живет? Мне нужно было уничтожить воспоминания о соседке, которую я видел за оградой детского дома. А вместе с этим и надежду, что меня хоть кто-то заберет в семью. Что я не останусь в детском доме. Так думали все, не я один. Мы все жили надеждой.

Позже я узнал, что та пожилая соседка была моей бабушкой по материнской линии. Ближе не бывает. Жила этажом ниже. Ей предлагали меня забрать, она имела право, но отказалась. Сказала, что не сможет, не хватит сил воспитывать ребенка, на ноги поднимать. Да и денег лишних нет. Только пенсия. Помочь некому. С дочерью они давно не поддерживали связь, поругались, даже не здоровались, ребенок не знает, что она его бабушка, так что… Пусть государство о нем позаботится. Всегда будет сыт и одет.

Других родственников вроде как не нашлось, а может, и не искали. Когда я вырос, выяснил, что были: дядя, родной брат отца. Уехал на заработки на Север, там женился и остался. Назад не собирался возвращаться. Племянник ему тоже, судя по всему, не сдался. На похороны не приехал, правда, по уважительной причине – погодные условия не позволяли. Самолеты не летали. Мама говорила, что у нее есть двоюродная сестра, но почти как родная. Но и та не появилась. Так что я остался сиротой при живых родственниках – бабушка, дядя, тетя. Про отца я тоже узнал. Они с моей мамой не были официально расписаны, поэтому в моем свидетельстве стоял прочерк. Получалось, что я внеплановый ребенок, побочный продукт связи. Но отец вроде как нас поддерживал, приходил, помогал маме, подарки мне дарил. Я хотел верить, что он нас пусть по-своему, но любил. А если не верить, то как жить? Мама умерла, отца, получается, у меня не было. Такой историей в нашем детском доме никого не удивишь. Единственное, что я так и не смог себе объяснить: почему бабушка за все время – мы виделись каждый день – не сказала, что она мне родная? И почему не забрала?

Я не хотел становиться тем, кем стал для Ани. Она была милой девушкой, улыбчивой, доброжелательной. Мне хватало и этого. Я убедил себя, что мы в чем-то похожи. Она из Иванова, неизбалованная, жила скромно. Я не признался сразу, что детдомовский, она и не особо выспрашивала. Мне хотелось иметь обычную семью, где жена рожает детей, готовит обеды и ужины, рассказывает вечером мужу о детских проделках, обсуждает какие-то планы. Аня казалась именно такой – домашней, благодарной. Теща – да, суетилась, выслуживалась, лебезила. Я все гадал, когда ей надоест. Теща не была по натуре доброй, отзывчивой и уж тем более услужливой. Но ей нравилось готовить, нравилось, когда я ее благодарил. И, надо сказать, делал это от всего сердца. Если она хотела новый бойлер на дачу, поливалку для сада – просила напрямую. С ней оказалось все понятно, предсказуемо. Аня же хотела большего. Только чего? Если бы она мне рассказала, я бы ее поддержал. Но она замолкала и закрывалась. В детском доме во мне убили желание говорить. Любое откровение, любая слабость могли быть использованы против тебя. Я заставлял себя молчать. Аня считала меня жестким, жестоким. Ложилась в кровать, будто шла на плаху, ожидая, что я сделаю что-то ужасное. Не говорила, не кричала, не возмущалась. Лежала и плакала. В детском доме те, кто лежал и плакал, становились жертвами. Над ними издевались особенно изощренно. Я не хотел превращаться в тех извергов.

Когда Аня забеременела, мне стало страшно. Да, я хотел семью, большую, дружную, но в голове крутилась мысль – а если что-то случится со мной или с Аней, мой ребенок окажется в детском доме?

Антон родился слабым, раньше срока. Лежал в реанимации, обмотанный страшными трубками, с иглой в голове. Я боялся, что сын не выживет в этом мире. Он был очень похож на меня в детстве. Мечтательный, чувствительный, слишком добрый и открытый для мальчика. Только мне пришлось забыть о своей натуре. Жить хотелось. Люди меняются, если им очень хочется выжить. Но я не мог допустить, чтобы мой сын выживал. Я хотел, чтобы он просто жил.

Я надеялся, что Аня будет радоваться материнству, но стало только хуже. Она винила себя в том, что родила больного ребенка, да еще раньше срока. Совсем замкнулась. Лежала на кровати, уткнувшись в стену, и молчала. Молока у нее оказалось мало. Антон не наедался, плакал все время. Аня опять винила себя. Я пытался с ней поговорить, но она снова начинала плакать. Мне не доверяла, скорее боялась. Мы так и не стали близки. Я тоже не мог ей довериться. Аня уходила и могла часами бродить с коляской не пойми где. Я за нее волновался. Иногда она не отдавала себе отчета в том, что происходит, – утро сейчас, день или вечер. Могла носить на руках Антона часами, не отпуская от себя ни на минуту. А уже через день не подходила, когда он истошно рыдал от голода.

Мы с Аней отдалялись каждый день. Однажды я подумал, что моя жена сошла с ума. Я пришел домой пораньше. Антон плакал в комнате. Аня лежала в гостиной, уткнувшись в стену и накрывшись с головой пледом. Я покормил Антона из бутылочки и пошел в ванную. Аня ворвалась, когда я купал сына. Она кричала, что я хочу его утопить, раз он не такой, каким должен быть. Пыталась вырвать у меня ребенка. Я объяснял, что просто его искупал перед сном. У жены началась истерика. Мне пришлось вызвать врачей. Ане сделали укол, чтобы она успокоилась. Врач мне объяснил, что у молодых матерей бывает подобное состояние – истерика, страхи, нежелание кормить ребенка, вспыхнувшая ненависть к мужу. Бывают и случаи суицида. Врач сказал, что Ане нужна помощь – кто-то из близких должен находиться рядом. И если есть возможность, надо нанять няню. Что я и сделал. Вызвал тещу, пригласил профессиональную няню с хорошими рекомендациями. Но Аня всех считала врагами – и меня, и собственную мать, не говоря уже о няне. Вбила себе в голову, что мы ее не понимаем, а понимает ее только врач из поликлиники. Частный же врач делает все, чтобы она страдала. Этого я совсем не мог взять в толк. Зачем нужно несколько часов сидеть в очереди в поликлинике, когда есть врач, который придет на дом и сделает все, что нужно ребенку, включая прививки? Зачем беспокоиться о том, украдут коляску от поликлиники или нет? Почему не пользоваться тем, что я мог дать жене и сыну? А я хотел дать им самое лучшее. Все, что мог.

Для своей жены я оставался врагом. Возможно, поэтому таким и стал, не знаю. Но терпел долго. Наша супружеская жизнь закончилась после рождения сына. Аня спала в детской. Если я задерживался на работе, она меня не ждала. Если говорил, что уезжаю в командировку, улыбалась. Неделя, две без меня были ей в радость. Разве о такой семейной жизни я мечтал?

Я хотел ее порадовать. Она как-то сказала, что мечтает научиться готовить. Не так, как ее мама, а красиво, правильно. Я подарил ей сертификат на кулинарные курсы. Она обиделась, я это чувствовал. Но отходила, отучилась. Волновало ли меня, как она готовит? Нет. Я не был избалован. После жизни в детском доме радуешься куску хлеба. Теща меня закармливала. Мне столько не требовалось, но было приятно, чего уж говорить. А кому не были бы приятны забота, домашний уют, пирожки, которые пеклись специально для тебя? Я просто надеялся, что Аня найдет себе занятие по душе, поэтому купил ей этот сертификат. Только и всего. Никакой задней мысли. Многие женщины любят готовить, печь десерты, хлеб – не важно. Хобби. Но для Ани это стало испытанием и вроде как очередной оплеухой от меня. Жена думала, что я отправляю ее на курсы, потому что она ни на что не способна, даже сварить нормально макароны. То есть я ею недоволен и считаю плохой хозяйкой.

Это было не так. Точнее, да, Аня оказалась не лучшей в мире хозяйкой. Ну и что? Чего мне хотелось? Поговорить с женой как близкие люди. Но за несколько лет брака мы ни разу не смогли этого сделать. Антон рос слабым, мне его было жаль до безумия, до слез. Частный врач прописала особую смесь, которую было сложно достать. Я ездил по аптекам, заказывал друзьям, чтобы привезли из-за границы. Как и остальные лекарства. Я делал все, что мог, правда. Ане врач категорически не нравилась, а мне, наоборот, с ней, то есть с врачом, было спокойнее. Она расписывала все четко и понятно – вот это купить, вот этим кормить, вот такой препарат. Врач всегда оправдывала Аню – говорила, надо потерпеть, были тяжелые роды, все изменится, и я терпел. Честно. У меня не было любовницы, я никого и ничего не хотел. Только спокойствия в доме, в семье. Только семьи не получилось.

Но мы как-то жили. Аня иногда вдруг становилась нежной. Казалась нормальной. Что-то готовила, занималась сыном. Но в любой момент это могло измениться. И она опять лежала целыми днями на кровати, уткнувшись лицом в стену. Погружалась в собственный мир.

А потом родилась Юлька. Аня мне не могла ее простить. Она меня не хотела, не желала, только терпела. Новая беременность стала для нее концом света. И для меня тоже, откровенно говоря. Мы кое-как научились жить, не мешая друг другу, не вникая в чувства, как соседи. Обычная семья, даже благополучная, если смотреть со стороны. Аня вроде бы успокоилась. Антон рос. Хоть слабым, но стабильным. Сердце за него уже не обрывалось каждую минуту, но страх так и не прошел. Я не знал, чем могу ему помочь и как. Антон был очень привязан к матери. Она это понимала, чувствовала и обращала против меня. Только теперь я считался не только ее личным врагом, но и врагом собственного сына. Нет, она не настраивала Антона против меня открыто, но, если ей что-то было нужно, поехать к матери например, она подговаривала Антона. Даже если он не хотел ехать к бабушке, соглашался. Лишь бы не расстраивать маму, иначе она начинала плакать. Антон не мог видеть слез матери, а какой сын может? Он пытался сделать так, чтобы всем было хорошо. И первым уступал, наплевав на собственные интересы. Меня это ужасно раздражало. Я все понимал, только не знал, как объяснить сыну: мы его родители, и его интересы должны быть на первом месте, а не мои или матери. Важнее всего его здоровье, обучение. Не надо угождать всем, не получится. Антон этого не понимал. Он соглашался провести каникулы у бабушки, где отчаянно страдал без книжек, занятий. Антон – моя гордость, рос умным парнем, интересующимся, читающим. Я им искренне восхищался.

Когда Аня узнала, что беременна, у нее случился нервный срыв. Она кричала, плакала, говорила, что избавится от ребенка. Что еще одни роды не переживет и вообще больше не хочет детей. Потом легла и уставилась в стенку. Антон переживал, спрашивал у меня, что происходит с мамой. Приходилось ему врать, что мама болеет, но скоро выздоровеет. Я вынужден был снова вызвать на помощь тещу – работал чуть ли не круглыми сутками, а Антона надо было водить в школу, забирать, кормить. Как-то я вернулся раньше и случайно услышал разговор тещи с Аней.

– А ты уверена, что этот ребенок от Георгия? – спросила теща и хмыкнула.

– Уверена, – ответила Аня и замолчала.

– Ну хорошо, что уверена, – заметила теща.

Аня, к счастью, передумала делать аборт. Я так и не знаю, что на нее повлияло, и мне было, если честно, наплевать. Главное, что появилась Юлька.

Дочь родилась крепкой, здоровой, крикливой. Она была похожа на меня внешне сразу же, с первого дня. Я знал, что жена мне изменяет, так что вопрос тещи меня не удивил. Но то, что Юлька – моя дочь, было понятно без всяких тестов на ДНК. Мои черты лица. Только характер у нее оказался свой – взрывной. Совершенно не умела сдерживаться. Аня этого не ожидала и не знала, как общаться с дочерью. Юлька умела быть ласковой, но через минуту могла дать в лоб. Она была сильной, властной – эти качества мне приписывала жена. Да, мне пришлось стать сильным и властным, а Юлька такой родилась. Дочь получила не только мои подбородок, нос, выносливость, но и самое главное – желание жить. Она умела за себя постоять. Антон, взрослея, больше походил на Аню – ему было проще отступить, отойти, не вмешиваться, не привлекать к себе внимания. Юлька же всегда оказывалась в эпицентре любого события. Она боролась, сражалась. Мне пришлось научиться выживать, дочь обладала этим качеством с рождения.

Аня решила, что я не рад рождению девочки. Придумала для себя очередную историю, свою версию, в которую поверила. Ей хотелось, чтобы я оставался врагом. Я обязательно должен быть чем-то недоволен. Аня убедила себя, что я ждал рождения сына-здоровяка и не хотел девочку. Я твердил жене, что это полная ерунда, но Аня мне не верила. Я купил Антону боксерскую грушу, перчатки, зная, что покупаю для Юльки. Она будет с радостью мутузить грушу. Но Аня не разрешала Юльке трогать перчатки и грушу, а Антона заставляла. Подчеркивала, что это для папы – раз папа купил, значит, надо использовать, нельзя его расстраивать. Бред полный. Мне даже не хотелось возражать. Как можно спорить с чьими-то безумными, больными фантазиями?

В Антоне обнаружилось то, чего совсем не было во мне, – нежность и безусловная доброта. Он умел любить абсолютно, всем сердцем. Возможно, он перенял это от моих предков, не знаю. Но точно не от Ани и не от тещи. Те так любить не умели. Или это было только его качество – удивительное, восхищавшее меня. Я видел, как он привязан к сестре. Чувство, которое не поддается разуму. Оно изнутри, из души. Ты любишь не потому, что должен или обязан, а потому, что не можешь иначе. У меня такого не было ни разу. Ни к кому. В Антоне оказался такой запас любви, которого хватало на всех нас. Но именно Юлька стала для него всем.

Я надеялся, что все может измениться. Много лет. Терпел. Частный врач говорила, что материнский инстинкт не включается сразу, автоматически после рождения ребенка. Иногда требуется время. Каждой матери – свое. Возможно, Анне нужно дать чуть больше. Я ждал, но она не изменилась. Если раньше винила себя, что родила недостаточно сильного и здорового сына, то после рождения дочери считала себя виноватой, что та слишком энергичная, здоровая и активная. Становилось все хуже – Юлька вела себя как заправский хулиган. Я ею гордился, не переставая удивляться. Но моя жена страдала. Наверное, Аня мечтала родить мальчика – сильного, похожего на меня, и девочку – нежную, слабую. А получилось наоборот. Не знаю, что творилось в голове у моей жены. Если честно, мне казалось, что она вообще не хотела иметь детей. Оба ребенка не были для нее долгожданными и желанными. Скорее побочный эффект нашего брака.

После рождения дочери мы с женой больше ни разу не были вместе. Ни у нее, ни у меня не возникало желания. Разговор о разводе завела она, не я.

– Давай разведемся, – предложила однажды Аня.

Я хотел поговорить, рассказать ей, что не важно, какой сын и какая дочь, главное, что они есть. Сказать, как я счастлив, что она подарила мне прекрасных детей. Но Аня ушла. Это она подала на развод. Я бы никогда на это не пошел. То, что происходило дальше, было не моим выбором, а жены. Мне пришлось защищаться.

Интересно, она когда-нибудь признается Антону, что идея разделить детей принадлежала не мне, а ей? Я соглашался на все ее требования, хотя понимал, что это говорит ее болезнь. Она каждый день хотела то одно, то другое. Почему решила разделить детей? Не знаю. Даже в детском доме существовало правило – братьев и сестер не разлучали. Не отправляли в разные детские дома и разные семьи. Если семья хотела усыновить мальчика, а у него была сестра, берите обоих, иначе никак.

У меня был сосед по койке в детском доме – Костян. Его сестру, Соньку, невероятно привлекательную девчушку – голубые глаза, блондинка, вьющиеся волосы – все хотели удочерить. Чуть ли не очередь на нее стояла. Сонька умела понравиться. Она так улыбалась, как никто… Но все заканчивалось, когда потенциальные опекуны или приемные родители узнавали, что у Соньки есть старший брат – Костян. И Соньку можно забрать только в комплекте с Костяном, который не был ни милым, ни привлекательным, ни блондином: вывернутые, будто наизнанку, уши – такая необычная форма, – копна черных курчавых волос и странный разрез глаз. Узкоглазый, как говорили воспитатели. У Соньки и Костяна были разные отцы. Впрочем, в их свидетельствах о рождении в графе «отец» тоже стояли жирные прочерки, так что по закону они считались родными. Костян не собирался очаровывать приемных родителей – он в них не верил. Соньку опять не удочеряли. Из-за него. Она плакала и винила во всем брата. Кричала, что лучше бы его не было. Костян терпел. После каждого отказа шел на кладбище. Однажды позвал и меня.

– Зачем? – спросил я.

– Конфет пожрем, водки выпьем, – ответил он.

Костян был старше меня на год, а казалось, что лет на десять. Они с Сонькой жили в детском доме чуть ли не с рождения, так что я оставался невинным младенцем – ничего не знал о том, как устроена система казенных домов для детей. Что можно, а что нельзя.