Текст книги "Неслучайные люди"

Те, кто добивался карьерного роста, переходили в кафе на седьмом этаже. Там уже был ресторанный уровень. Ну, почти. Подавали мясо по-французски, варили кофе, пекли кексы, что-то еще. Здесь было дорого, не всегда вкусно, но престижно. Появиться в кафе на седьмом считалось повышением статуса. Но все начальство питалось в соседнем корпусе, где находился настоящий ресторан – столы с белоснежными скатертями, водка в графинах, вино в хрустальных бокалах, жульен в кокотнице с закрученной бумажкой на ручке и все прочее. Официанты были всегда трезвы и услужливы. Салфетки накрахмалены. В этот ресторан вообще-то мог зайти любой сотрудник, никакого запрета на посещение не существовало, но все боялись и на всякий случай не рисковали. Да и цены там были в два раза выше, чем на седьмом этаже.

Так вот, Леонид Валерьевич, по статусу имевший право питаться в ресторане, причем, учитывая личные заслуги перед газетой, за счет редакции, всегда сбегал к Людмиле на второй этаж.

– Люсенька, это я, – сообщал он о своем приходе. Повариха, зардевшись, тут же забывала об остальных посетителях и кидалась лично накрывать стол.

– Люсенька, я так соскучился, – говорил Леонид Валерьевич.

– И я тоже, – шептала повариха.

Ходили слухи, что у них когда-то был роман, но Людмила, однажды услышав подобные сплетни, так прилепила половником тому, кто их распускал, что тот еще долго ходил с алым пятном на лбу. Но они действительно были давно знакомы – Людмила, тогда Люся, только нанялась на работу в редакцию и страшно боялась опозориться, но, как назло, все время то пересаливала, то выдавала подгоревшее. И только Леонид Валерьевич, тогда еще тоже молодой, но подающий большие надежды корреспондент, заступался за нее перед тем еще главным редактором, который давно умер. Редактор считал Леню практически сыном, хихикал, подтрунивал над симпатией к юной поварихе, но Людмилу не увольнял. И своему преемнику велел этого не делать. Сохранить кабинет Лени и должность Люси. Последняя просьба, которую нельзя не исполнить. Возможно, у них – Людмилы и Леонида что-то и было в юности, но сейчас они стали просто родными людьми.

Повариха, уставив весь стол тарелками, садилась напротив.

– Ленечка, как ты? – спрашивала она.

– Потихоньку, Люсенька, потихоньку, – отвечал он, с бесконечным удовольствием съедая котлету с соленым огурцом или сосиску с зеленым горошком.

Людмила бежала варить какао, которое так любил Леонид Валерьевич. Или доставала откуда-то тесто и через сорок минут ставила перед Леонидом Валерьевичем тарелку, на которой лежали пирожки с капустой и яйцом.

– Люсечка, ты помнишь, какие я люблю, – чуть не плакал тот.

– Конечно, помню.

– Только ты так умеешь. Из ничего сделать. Волшебница. Когда же ты успела? – восхищался мэтр, по сути, одинокий пожилой человек, у которого ближе Люси никого не осталось. Только она помнила, какие пирожки он любит, что предпочитает именно какао, а не кофе, пюре всегда сначала давит вилкой, пусть там даже нет ни одного комочка, и только потом ест. Люся сидела и смотрела на своего Ленечку – возможно, любовника юности, возможно, просто близкого друга, который все эти годы ее оберегал.

Кафе много раз намеревались закрыть, но оно так и продолжало работать. Людмилу не уволили, хотя тоже сто раз собирались.

Но этой идиллии всегда наступал конец. На пороге кафе появлялась секретарь Лариса Николаевна, ахала, охала и вытаскивала своего начальника из-за стола.

Кто-то из молодых корреспондентов однажды подслушал их разговор. Невольно, конечно же.

– Люся, что ты творишь! Ты же знаешь, что ему нельзя! – кричала Лариса Николаевна, тыкая пальцем в чашку с какао и тарелку с пирожками.

– Никому нельзя, но Ленечке было вкусно, – ответила повариха.

– Когда же ты одумаешься. Ну сделай ему свой капустный салат или этот, который с овощами и сметаной, – твердила Лариса Николаевна.

– Он ел и радовался, разве я могу отказать ему в радости?

– Ну ты-то хоть немного включи мозг! – кричала Лариса Николаевна. – Нельзя ему. Диабет. Ты ему про уколы напоминаешь? Или ты их делаешь?

– Прости, Ларочка, я не хотела. Будешь пирожок?

– Иди ты в жопу со своим пирожком!

– Пойду. Только ты его иногда отпускай сюда, хорошо? Очень тебя прошу. Он тут вроде как отдыхает, в прошлое возвращается, улыбается, как раньше.

– Да, десять минут счастья, а мне потом месяц его восстанавливать. Всегда только о себе думала. Давай сюда этот пирожок. С утра не ела.

– Так давай еще бефстроганов с пюрешкой, да? – подскакивала повариха.

– Ненавижу тебя, – отвечала Лариса Николаевна, с радостью принимая тарелку и с нескрываемым удовольствием съедая порцию.

– Очень вкусно, спасибо, – говорила она.

– На здоровье, Ларочка, на здоровье. – Повариха забирала тарелку и выдавала секретарю пакет с пирожками.

– Ты меня или его хочешь убить? – смеялась Лариса Николаевна, глядя на помутневший пакет с еще теплыми пирожками. Повариха клала десять штук, не меньше.

– На здоровье, Ларочка, – говорила Людмила, тоже улыбаясь. Она опять победила. Накормила и своего Ленечку, и Ларочку. В этом было ее счастье.

Опять же, по слухам, Лариса Николаевна тоже была любовницей Леонида Валерьевича. Приблизительно в те же годы, что и Людмила. Кто там кому пришел на смену, никто не знал. Но эти две женщины берегли и опекали одного мужчину. Всю его жизнь. Выходит, счастливый был человек. Иногда никого не остается. Не то что жены или любовницы – даже детей не дозовешься.

Когда Леонид Валерьевич заболел и больше не мог приходить в редакцию, Лариса Николаевна на общем собрании объявила, что не позволит снять с двери табличку с его именем. Да, вряд ли Леонид Валерьевич поправится и сможет работать, но табличка останется. Опять же, никто не посмел уволить секретаря, потому что даже главный редактор боялся с ней связываться. Кабинет приспособили под «приют», как называла теперь это место Лариса Николаевна. Но вроде как именной. Оттуда вынесли десертный столик и стулья, поставили дополнительные столы. Диван, по настоянию секретаря, оставили. Сюда сажали всех стажеров, практикантов, корреспондентов, подающих надежды. Пытались поставить дополнительный стол в предбанник – а туда бы вошли сразу три, – но Лариса Николаевна испепелила взглядом главного редактора, и тот отказался от этой идеи. Секретарь присматривала за молодежью, приучая к дисциплине, заведенному редакционному порядку и правилам. «У вас, Лариса Николаевна, не кабинет, а католический колледж», – смеялся главный редактор.

Леонид Валерьевич иногда приходил в свой бывший кабинет и радовался, что там столько молодых людей. Улыбался. Потом Лариса Николаевна приводила своего бывшего начальника на второй этаж и передавала в руки Людмиле, которая его кормила. Эти две женщины продлили ему жизнь на целых четыре года. Врачи давали три месяца. Людмила готовила, Лариса Николаевна читала вслух, заставляла выйти на прогулку, вытаскивала на выставки и концерты.

Леонид Валерьевич умер во сне в своей постели в возрасте восьмидесяти девяти лет, полгода не дожив до девяностолетнего юбилея, который успела организовать Лариса Николаевна – был запланирован и фуршет, и выступления, отпечатана и брошюра со статьями мэтра. Все это было использовано на пышных поминках. Лариса Николаевна скончалась через две недели после своего бессменного и любимого шефа. Но ей не полагались пышные поминки, поэтому Людмила, нагрузившись едой человек на пятьдесят, поехала в дальний район Москвы, где в однокомнатной квартирке собрались четыре соседки и дворник. Близких и родных у Ларисы Николаевны не нашлось. Да и друзей, подруг тоже не оказалось.

Так бывает с супругами, которые прожили вместе много лет – они уходят один за другим, с разницей в месяц-два. Так произошло и с Ларисой Николаевной: она не видела смысла существования после смерти начальника, о котором заботилась всю его жизнь, не построив собственную. Лишив себя счастья материнства, оставшись в одиночестве.

– Ларочка, – сказала Людмила, вспомнив, как секретаря называли в молодости. Она поставила перед ее портретом рюмку водки, накрыв сверху ломтем бородинского хлеба. Хлеб повариха отмахнула щедро, уложив на груди. Горбушку, как любила Лариса Николаевна. Людмила всегда ей горбушки бородинского откладывала, натерев чесноком и подсушив в духовке. Об этом знали только они. Даже их Ленечка не знал. Они его так называли – «наш Ленечка».

Людмила давно ушла на пенсию. Но иногда приходила в редакцию, привычно шла на второй этаж и устраивала скандал – кастрюли не начищены, тарелки не перетерты, морковь нарезана кое-как. Где вы вообще учились, раз нарезать не можете? Молодые поварихи менялись часто – текучка страшная. Находили места получше, денежнее. Но Людмила иногда подходила к плите – варила какао и пекла пирожки с капустой и яйцом. И тогда на разносившиеся запахи в эту столовую выстраивалась огромная очередь. Все шептались, что пришла тетя Люся – теперь ее называли именно так, – и надо срочно бежать за какао и пирожками. Больше таких нигде не попробуешь.

Собственно, в бывшем кабинете Леонида Валерьевича и разыгрывалась главная драма вечера. Кабинет запирался двумя способами – когда еще была жива Лариса Николаевна, она предпочитала старый метод, на ключ, причем на два оборота. Но, когда кабинет решили переоборудовать под стажеров и начинающую молодежь, в дверь врезали еще один замок, похожий на домофонный, с кнопочками, но не такой простой. Кнопки, будто утопленные в замке, требовалось нажимать одновременно. И тут же, не отпуская, опустить вниз железку в виде рычага с дыркой для пальца, после чего толкнуть дверь. Тогда чуть ли не вся редакция сбежалась посмотреть на сверхсовременное изобретение. Как утверждали установщики, чудо дверной техники, такой замок вообще мало у кого есть.

– Может, лучше ключом? Сделаем дубликаты, – заметила скептически Лариса Николаевна.

– Вам дверь жалко? – уточнил главный редактор, пришедший посмотреть на то, что обсуждала вся редакция.

– И дверь тоже. Но этих, – секретарь показала на студентов-стажеров, – больше. Ключ хоть им на шею можно повесить, чтобы не потеряли.

– Нет, ну все! – появился тогда в коридоре Саныч. – Кирдык молодому поколению!

– Это еще почему? – удивился главный. Лариса Николаевна хмыкнула, понимая, о чем идет речь.

– Так они ж никогда не войдут! – хохотал Саныч. – Считайте, сухой закон ввели. Это ж проверка на трезвость – зажать, потянуть, толкнуть. Я бы не справился.

Тем не менее молодое поколение справлялось. Лариса Николаевна никогда не запирала дверь на ключ, а код от двери знали, кажется, все. Кто первый взломал дверь, того и диван. А диван… Ради этого в молодости на многое пойдешь. Со временем цифры на дверном коде стали такими вдавленными, что не стоило их и запоминать, тем более что определенной последовательности «зажатия» не требовалось. Некоторые умельцы так наловчились, что, уже вдрызг пьяные, могли вслепую совершить заданные действия – нажать, отжать, толкнуть. Кабинет, то есть диван, не простаивал, а молодежь оттачивала навыки взлома, передавая из уст в уста, какими пальцами лучше зажимать, а каким отжимать крючок.

Лучше всех справлялся с замком Лева из отдела политики. Он славился многочисленными любовными связями и умением придумывать заголовки. Если Лева дежурил на верстке, это было счастьем – он всегда подгонял заголовки под нужный размер, при этом делая их ярче. После этого обязательно уводил новенькую верстальщицу в кабинет, демонстрируя трюк с открыванием двери. Лева был блестящим придумщиком чего угодно – новых тем для репортажей, заголовков, подачи материала, но сам писал вяло. Насколько яркими, ироничными были его заголовки к чужим статьям, настолько скучными и неинтересными оказывались его собственные статьи. Но Леву любили все – за легкость, готовность помочь, подежурить, придумать, сократить текст. Ему прощали рыдания молоденьких верстальщиц, которые, не выдержав кратковременной Левиной любви, увольнялись. Он был талантлив на короткой дистанции – в любовных связях, в заголовках, верстке. Он жил, как газета, – одним днем. Назавтра старый выпуск отправлялся в мусорную корзину, Левины любовницы забывались, не оставив в его памяти даже имени, а Лева был готов к новому дежурству, новым блестящим заголовкам и новым блестящим кратковременным победам на любовном фронте.

Главный редактор, замглавного, Саныч и прибежавшие следом Ирина Михайловна и Рита смотрели в разбитое окно.

– Леха вернулся? – спросил Саныч.

– Пока нет, – ответила Ирина Михайловна. – Катюху домой повез.

– Позвоните ему, будьте любезны, – попросил главный, – пусть срочно возвращается. Скажите, я попросил. Очень. И выпишите ему премию. Придумайте сами, за что. Но только чтобы он приехал. Как можно скорее. У нас тут, кажется, ЧП.

– А где Серега? – ахнула Ирина Михайловна.

– В том-то и дело, – ответил главный, – стул на месте, а Сереги нет. Уже по всей редакции искали. Нигде.

– А у тети Люси в подсобке? – уточнила Ирина Михайловна.

Тети-Люсина подсобка на кухне на втором этаже считалась совсем тайной комнатой. Вход туда был разрешен только избранным. Леха там часто отсыпался. Антон тоже, если уж совсем теща загостилась. Серегу в подсобке всегда ждал не только диван, но и ужин – по завету Людмилы, новые поварихи всегда относили в ее бывшую комнату для отдыха, которую так никто и не посмел занять, пирожки, бутерброды, чай в чайнике, плюшки какие-нибудь. На всякий случай. Повариха Людмила любила Серегу как родного сына. Пусть и неуемного, неуправляемого, но все равно любимого. Он ей чем-то напоминал «ее Ленечку», как она всем сообщала. Новые поварихи ничего не знали про Ленечку, но ослушаться боялись. Тем более что главный и замглавного прекрасно знали про этот закуток и успешно им пользовались. Да что уж говорить – замглавного с Катюшей именно там и укрывались от посторонних глаз – тоже секрет Полишинеля. Замглавного – начальство, как-никак. Не будет же он за диван в бывшем кабинете Леонида Валерьевича сражаться, не по статусу вроде как. А подсобка Людмилы запиралась на ключ, дубликаты которого имелись у Лехи, зама и Сереги. Еще один, запасной, лежал на всякий случай под ковриком.

– И там нет, – ответил замглавного.

– То есть он не выкинул стул, как обычно? – уточнила Ирина Михайловна, чувствуя, как кровь приливает к голове, становится нестерпимо жарко и одновременно муторно. Опять давление подскочило. Хорошо хоть таблетки всегда при ней. Она положила одну под язык. Потом еще одну, на всякий случай. Вечер, кажется, обещал быть долгим.

– А внизу смотрели? – спросила она.

– Где внизу? – подала голос Рита, чем всех вывела из состояния ступора.

– Если он не выбросил стул, значит, мог выброситься сам, – ответила Ирина Михайловна и первой подошла к окну. Остальные стояли, замерев от ужаса. – Там козырек внизу. Тела нет.

– Точно? – спросил главный.

– Точно, – кивнула она, – но козырек узкий, мог и дальше упасть, если решил прыгнуть.

– Надо спуститься и посмотреть, – решил главный.

Все дружно кивнули, но никто не побежал вниз искать бездыханное тело Сереги.

– Вы дозвонились до Алексея? – уточнил главный редактор.

– До кого? До Лехи? Да, уже мчит назад, – ответила Ирина Михайловна.

– Это хорошо. Если под зданием редакции найдут труп, то есть я не то хотел сказать… в общем, огласки нам не избежать. Надо выработать версию до прихода органов. Иначе потом мы будем только оправдываться. Еще припомнят прошлые случаи…

– Выходит, милицию мы пока не вызываем? – уточнил замглавного.

– Нет, пока нет. Надо провести внутреннее расследование, так сказать.

– Я могу спуститься и посмотреть, – предложила Рита, – меня никто не знает. Даже не догадаются, что я отсюда.

– Да, это было бы очень смело и великодушно с вашей стороны, – ответил главный.

– Ирина Михайловна, простите, Леха повез Катю домой? – вдруг очнулся замглавного.

– Да, Катюха решила в обмороке поваляться. Но ничего страшного. Мы ее откачали. Я отправила Леху ее домой отвезти. Не волнуйтесь, – ответила Ирина Михайловна.

– В обмороке? Я не знал. Почему? Из-за чего? – замглавного явно переживал за свою Катюшу больше, чем за, возможно, выпавшего из окна коллегу.

– Давление упало, девяносто на шестьдесят. Еле дышала девочка. А из-за чего? Так понятно. Ее эта ваша Дарья, которая по культуре и вся такая высоконравственная, решила довести. Накинулась и давай обвинять во всех смертных грехах. Пока вы тут панорамой любовались, мы с Ритой откачивали Катюху, которая от обвинений в обморок грохнулась. Дарью-то я отшила, в грубой форме. Так что не удивляйтесь, если она очередной донос настрочит. На меня или на Ритку.

– Да, Дарья этого так не оставит, – подтвердил главный.

– Так увольте ее, какие проблемы? – сказала Ирина Михайловна. – Вам что важнее – счастье вашего зама, здоровье талантливой девчушки или эта культурная бездарность? Если вас никто не держит, извините, за яйца из-за этой дамочки, так и что вам терять?

– Ирина Михайловна, вы умеете быть убедительной. Особенно во фразе про яйца, – невольно улыбнулся главный.

– Так я что? Ничего. Катюху жалко. А эту хабалку не жалко. Она и вас сдаст, если случай подвернется. Натура такая, – пожала плечами Ирина Михайловна.

– Да, вы правы. Натура, – согласился главный. – Очень мстительная особа. Но талантливая, особенно в доносах. Так пишет, как ни одну статью не написала.

– Ой, так она и на вас стучала? – ахнула Ирина Михайловна. – Шантажировала? Вас-то чем?

– Всегда найдется чем, – уклонился от прямого ответа главный. – Особенно с мужчинами.

– Нет! Только не говорите, что вы с ней переспали! – воскликнула Ирина Михайловна, не сдержавшись.

Рита аж присела от ужаса.

– Ирина Михайловна, дорогая, давайте мы решим сейчас проблему с Сергеем, а потом разберемся с моим моральным обликом. Кстати, ключ от комнаты тети Люси все там же, под ковриком? – уточнил он у зама.

– Да, конечно, – ответил удивленно тот. – Откуда вы знаете?

– Дорогой, эта комната для многих была пристанищем. В том числе и для меня. Когда я был в вашем возрасте, – улыбнулся главный. – Надеюсь, вы пополняете запасы коньяка в левом шкафчике.

– Нет, – признался зам.

– Эх, молодежь. А в наше время существовало правило – выпил коньяк, поставь новую бутылку. Ирина Михайловна, оставляю вас за главную. Мне всего полчасика нужно, вздремну и вернусь к вам как огурчик. Тяжело что-то стало в последнее время. То одно, то другое. Так надеялся, что Сергей в этом году не устроит нам традиционного представления… И Дарья… Я ожидал от нее подобного, но не до такой же степени… Думал, ей хватит моей головной боли и проблем. Оказалось, что нет. Не хватило. На вас переключилась. Она далеко пойдет, помяните мое слово. Ну все. Если будут новости – будите, не стесняйтесь.

– А мне идти вниз? – уточнила Рита.

– Если вас не затруднит, – вежливо попросил главный.

– У них был роман с этой Дарьей, что ли? – спросила, не удержавшись, Рита, когда главный вышел из кабинета. Следом выбежал зам. Саныч тоже сбежал, заявив, что ему нужно срочно позвонить.

– Да. И эта дрянь последняя успела сообщить об этом его жене, – ответила Ирина Михайловна. – Требовала развода или она пойдет выше. Доложит о нравственном падении главного, зама и всех остальных сотрудников.

– Она не могла. И он не мог… С этой… – Рита была в шоке.

– Ой, да кто знает, что у мужиков в голове! С кем мог, а с кем не мог. Выходит, что смог, – отмахнулась Ирина Михайловна. – Теперь остается только разгребать.

– А что с Серегой делать? – спросила Рита.

– Ничего. Ждем Леху. Он профи – сразу скажет, сам выбросился или несчастный случай.

– А замглавного?

– Тот хоть нормальным мужиком оказался. Наверняка уже мчится к своей Катюхе – сидеть рядом и держать за руку. Если нет, я совсем потеряю веру в людей и в чувства. Но в этих ребят я пока верю. Они станут отличной парой. Лишь бы только наш замглавного тряпкой не оказался. Надеюсь, ему хватит смелости развестись. Они с Катюхой станут счастливой семьей. Хотя бы назло этой доносчице Дарье, – улыбнулась Ирина Михайловна.

– Я все-таки спущусь, посмотрю, что там и как, – сказала Рита.

– Только ничего не трогай. Дождись Леху. Найди Коляна. У него спроси, не видел ли он Серегу, – предупредила Ирина Михайловна.

Рита спустилась. Внизу все было как обычно – народ шел по сверкающей огнями улице, в ресторанах сидели люди. Город, который никогда не спит. Около входа в метро, как всегда, сидел бездомный – его все местные знали – Колян. Он зарабатывал тем, что выкупал в редакционном киоске, располагавшемся на первом этаже редакции, старые выпуски газеты и продавал их с небольшой наценкой. Желающие всегда находились. Коляна кормили всей редакцией – кто приносил суп, кто пирожки. Серега подарил ему спальный мешок. Ирина Михайловна принесла плед и подушку. Колян знал про редакцию больше, чем все сотрудники, вместе взятые. Ходили слухи, что Колян когда-то был Николаем Александровичем, довольно известным журналистом, якобы работал в этой же редакции, но потом спился, все потерял – семью, квартиру, карьеру. Но так и жил рядом с родной редакцией. Вроде как Леха его опекал и охранял, не позволяя бывшим коллегам из милицейского участка выдворить бездомного из подворотни. Колян ничего не просил, то есть не побирался. Продавал или старые номера газеты, или списанные из редакционной библиотеки книги. Попадались и ценные экземпляры с дарственными надписями. Их когда-то выбросили за ненадобностью, а спустя годы выяснилось, что даритель не кто-то там, а известный человек, признанный после смерти мэтром, классиком. Такие книги с автографом в букинистических могли подскочить в цене. Но Колян не следил за рынком. Находился почитатель или любопытный – отлично. Колян продавал за столько, сколько предложат, никогда не торговался. Иногда у него случались приступы, он видел призраков, фигуры, стоящие в арке подворотни. Кричал, что приходили за ним. И тогда его отправляли в психиатрическую больницу подлечиться. Леха же и отвозил. Он утверждал, что Колян на самом деле не сумасшедший, а просто перепуганный. Еще в детстве. Его отец служил в одном из министерств. Все было хорошо, пока не началась чистка рядов – неблагонадежных, недостаточно истовых, сочувствующих. Отец Коляна разбирался с жалобами трудящихся, то есть с доносами, большую половину которых сразу же уничтожал. Тогда стали писать жалобы уже на него, мол, не откликнулся, не среагировал. Отца Коляна вызвали на ковер – разговор был тяжелый. Что уж ему там сказали, никому неизвестно, но с тех пор отец каждое утро вставал в пять тридцать утра, принимал душ, тщательно брился, надевал костюм и садился в коридоре ждать. Чемодан с самым необходимым – сменой белья, сухим пайком – был давно собран и стоял наготове. Жена, тоже не спавшая, спрашивала, когда это наконец закончится, когда муж наконец перестанет бояться обыска и ареста. Но тот так и не перестал. Больше всего он переживал, что не сможет встретить вламывающихся в шесть утра людей в приличном виде. Он не хотел, чтобы они его застали сонным, не сходившим в туалет, в пижаме. Колян каждое утро слышал, как отец вставал, шел в ванную, потом на кухню – выпить кофе. Без чашки кофе отец тоже не хотел встречать незваных гостей. Так продолжалось почти два года. Уже и жена спала спокойно, и Колян не просыпался. Но отец все еще был готов на все ровно к шести утра. Он аккуратно прикрывал двери в спальню и комнату сына и садился на стул в коридоре, ожидая визитеров. Не дождавшись, шел на работу, делая вид, что все в порядке. А ведь его даже не уволили.

– Ты сам себя доведешь, – твердила жена, – сколько можно? Никому ты не нужен! Успокойся уже!

Отец Коляна кивал, соглашаясь. Да, никому не нужен. На работе вот премию выписали. Талоны на лечебное питание как выдавали, так и выдают. А еще талон в магазин – туфли купить или ботинки. Закрытая секция.

– Давай ты хоть немного будешь радоваться жизни. Все же хорошо, главное – все живы и здоровы, – умоляла жена. Но отец Коляна не мог радоваться. Он привык сидеть в коридоре и ждать ареста и обыска. В доме и искать уже было нечего – все, что можно, уничтожено, сожжено. Лишних денег никогда не водилось. Только одно удалось спасти – бабушкино кольцо, которое мама Коляна засунула в его игрушку и ювелирно зашила. Кольцо было бросовое, не ценное, но она не могла с ним расстаться. Думала, что уж игрушку ребенка при обыске не станут распарывать. А если распорют и достанут, найдут бижутерию, а не какой-то великий бриллиант.

Отец Коляна умер там, где и сидел каждое утро. В коридоре. Инфаркт. Разрыв сердца, говоря по-простому. В дверь позвонили. Долгим, непрерывным звонком. Тем, который он все это время ждал, а услышав наконец, умер, улыбаясь. Дождался. Дверной звонок продолжал трезвонить. Вышла заспанная жена. На пороге стоял почтальон, который попросил расписаться за телеграмму.

– Почему так рано-то? – возмутилась жена.

– Так правительственная, срочная, – ответил почтальон.

Телеграмма оказалась не только срочная, но и поздравительная, красная по плашке. Мать Коляна вчитывалась в текст: «Поздравляем с юбилеем. Желаем…» и так далее. Она не понимала – какой юбилей? Так бывает от сильного стресса – она вдруг забыла год рождения супруга, но вспомнила, что в этом году, буквально через день, – юбилей их свадьбы. Серебряной. Как она могла забыть про двадцать пять лет, прожитых вместе? Ничего ведь не готовили, гостей не приглашали, не планировали. Тогда почему их поздравляет руководство?

– Шмулик, нас поздравляют с юбилеем, ты знаешь с каким? – спросила мать Коляна.

Но ее Шмулик, Александр по документам, не отвечал. Мать пошла на кухню поставить чайник. Потом вбила в сковородку несколько яиц – вдруг Колечка захочет позавтракать? Он в нее пошел – по утрам не любил есть. Глотал чай и убегал. Зато вечером ужинал – будто на весь следующий день запасался.

– Шмулик! Остывает! – крикнула мать Коляна в коридор. Но Шмулик не пришел на кухню, извиняясь за опоздание, как делал всегда. Знал ведь, что жена не любит, когда еда на столе остывает. А он опять засиделся за книгой. Жене разогревать придется, а значит, идти на общую кухню, переливать суп в кастрюлю, потом снова в тарелку, перемывать и кастрюлю, и тарелку. Еще сковородку, на которой подогревалась котлета.

– Ой, Шмулик, я забыла! Нас поздравляют! Телеграмма пришла! – воскликнула радостно мама Коляна.

Муж по-прежнему не отвечал, все еще сидя в коридоре, будто уснув.

– Коля, завтракать. И скажи своему отцу, что я помню про юбилей! – закричала мама Коляна.

Колян появился на пороге кухни.

– Папа умер. Кажется. Он не дышит.

– Как это – не дышит? А что он делает? – Мать гадала, как вернуть пышность сдувшемуся омлету. Шмулик любил, когда пышный. Его мама так делала. Но она не оставила секрет рецепта невестке, поэтому ее омлет всегда был похож на распластанный на тарелке блин, еще и подгоревший.

– А ты смешивай подсолнечное и маргарин, – советовала матери Коляна соседка.

– Подсолнечное пахнет и маргарин тоже. Шмулик такое с запахом есть не будет, – отвечала мама Коляна.

Соседка хмыкала – мол, зажрались совсем. У некоторых даже на растительное нет денег, не то что на маргарин.

– Не знаю. Кажется, нужно вызвать врача, – сказал Коля.

Отец действительно умер от инфаркта. В тот самый момент, когда почтальон позвонил в дверь, у Шмулика разорвалось сердце – так всем рассказывала его вдова. На поминках ей выдали несколько продуктовых наборов, коробочку с медалью и какие-то клочки бумаги – продуктовые карточки в спецотдел.

– Он умер из-за почтальона, – твердила всем вдова. – Как такое возможно? Разве умирают от звонка в дверь?

Выходило, что умирают.

– Странно, что он не умер раньше, – заметил давний друг.

– Почему? – удивилась вдова.

– Потому что он был евреем, – пожал плечами друг.

– Евреи что, не живут долго? – все еще не понимала вдова.

– Живут, конечно.

– Почтальон не была еврейкой! Обычная женщина! При чем тут евреи? Мой муж был русским! По всем документам!

– Примите мои соболезнования, – тихо сказал друг.

Колян помнил, что еще некоторое время они жили на пенсию отца. Правда, с дачи, точнее, половины дома в министерском поселке на берегу реки, их попросили. Другие чиновники, живые, претендовали. А родственникам покойного вроде как не полагалось.

Колян очень жалел о даче. Там был теннисный корт и у него был друг – партнер по игре, Сашка, сосед по даче, но родители не дружили и не общались. Сашка как-то сказал, что его мама считает себя выше его, Коляна, мамы. Поэтому и не дружит по-соседски. Но Колян с Сашкой любили теннис. Сашка через отца выпрашивал дополнительный час, когда желающих поиграть не находилось. Они выходили на корт и представляли себя Джоном Макинроем и Джимми Коннорсом. У Сашки ракетка была модная, современная, у Коляна старая и простенькая. Но это не имело никакого значения. Они играли честно, потом пожимали руки друг другу и Жорику, который следил за кортами и, забравшись на вышку, выступал судьей. Это были моменты абсолютного счастья – играть с Сашкой, пожимать руку Жорику, который был горд своей ролью и всегда судил честно. Жорик чувствовал корт как родной, и с ним не стоило спорить. Они втроем иногда собирались вокруг места, куда попал мяч, и всегда выходило, что Жорик прав, когда мяч попадал в линию. Еще Колян переживал за маму – она на казенном дачном участке разбила цветник и огород – бархатцы, садовые розы, петрушка, укроп, лук. Ничего особенного, но мама любила этот участок и тряслась над бархатцами. Позже, после ее смерти, Колян всегда просил служащих, отвечавших за уход на кладбище, высаживать бархатцы. И удивлялся, почему мамины цвели до поздней осени, а на кладбище держались едва пару месяцев…

Иногда, заприметив нового сотрудника, Колян деликатно спрашивал – как фамилия? А как была фамилия отца? А как звали маму? А девичья фамилия мамы? Колян многих заставил задуматься о собственном происхождении, задать семье вопросы, которые считались неприличными и даже страшными. Он будоражил чувства, воспоминания, давно забытые и стертые. Он возвращал память.

– Ты чемодан уже собрал? – спрашивал Колян, когда очередной сотрудник редакции от Коляна же и узнавал, что он, например, не просто так Золотогорский, а вполне возможно, что Гольдберг. А отца на самом деле звали не Анатолий, а Натан. Бабушка, его мама, звала его дома Нати. Он родился на рассвете. Таль – роса.

– Нет, зачем? – удивлялся человек, который еще вчера был простым Толей, без всяких семейных историй и обременений.

– Собери. Тебя первого отправят по этапу, – заявлял Колян.