Текст книги "Плохая мать"

– Мы не какали! Гоша сучит ножками! – звонил он ему.

– Мы какали уже три раза. Это понос? – звонил он на следующий день. – Что вы посоветуете, доктор?

– Выпить валерьянки и поспать, – ответил врач.

– Кому? Гоше валерьянку?

– Нет, вам.

– Доктор, вы все шутите…

– Я не шучу.

Каждые три часа Александр Маркович будил жену, прикладывал сына к ее груди. Она срывалась:

– Я не могу больше! Я не свиноматка! Не хочу! Мне больно!

– Мусичка, ну тихо, тихо… Что ты? Испугаешь нашего мальчика… давай я тебе подушечку подложу… так будет удобнее…

– Ты хотел ребенка, ты его и корми!

– Не кричи, ты его испугаешь. Покорми, и мы пойдем… Да, мой хороший? – агукал Александр Маркович с Гошей на руках. – Пусть мамочка поспит…

Он перенес кроватку в гостиную, где сам спал на узком продавленном диване.

Моя мама к тому времени давно переехала в общежитие института (она все-таки поступила на юрфак) – там было спокойнее… После квартиры Александра Марковича общага показалась маме тихим райским уголком.

– Я вас провожу, – сказала певица, когда доктор пришел к ним в очередной раз.

Александр Маркович даже обрадовался, решив, что жена хочет еще раз обсудить с врачом проблемы ребенка.

– Скажите, доктор, если женщина перестанет кормить, с ребенком все будет нормально? – спросила она.

– Да, он будет находиться на искусственном вскармливании, – ответил врач, – никаких проблем. Конечно, ценность грудного молока…

– А вы не могли бы сказать моему мужу, что у меня мало молока или что оно плохое? – перебила она врача. – Поймите меня, я больше так не могу. Ни физически, ни морально. Он мне не поверит, а вас послушает.

– Я вас отчасти понимаю… но не могу взять на себя такую ответственность. Молока у вас много, Гоша растет здоровенький. Да и вам будет тяжело. Грудь может болеть. И в будущем это может спровоцировать заболевания…

– Доктор, будущее меня мало волнует. А сейчас, если я не выпью вина, кофе и не съем колбасы, то сойду с ума. В любом случае я вас предупредила – кормить больше не буду.

– Только сначала сцедитесь и в этот день ограничьте себя в жидкости. Если грудь будет болеть – капусту приложите, – сказал врач и сел в машину, – я ничего не знал о вашем решении…

– Спасибо.

В очередной раз, придя в спальню к жене, Александр Маркович увидел, как та перематывает грудь эластичным бинтом.

– Что ты делаешь? – испугался он.

– Все. Хватит. Пусть смесь ест.

– Ты – преступница, – процедил Александр Маркович.

– Давай я сделаю вид, что ничего не слышала, а ты сделаешь вид, что ничего не говорил, – прошептала певица. В этот момент Александр Маркович понял, что потерял ее навсегда.

Жена быстро восстановилась и вернулась к прежнему образу жизни – с работой, репетициями, дружескими посиделками, поездками за город…

Александр Маркович несколько дней с женой не разговаривал, а потом решил, что в ее отказе от кормления больше плюсов, чем минусов.

Самому себе он мог признаться – он дико ревновал Гошу к матери, когда она кормила грудью. В тот момент, когда Гоша хватал материнский сосок, а она прижимала его, чтобы было удобнее, Александр Маркович понимал, что мать и ребенок – одно целое. И про связь на всю жизнь через пуповину понимал. «Как можно от этого отказываться?» – думал он, пытаясь понять жену.

А теперь Гоша был только его. Александр Маркович кипятил бутылочки, дырявил раскаленной иголкой соски, разводил смесь и кормил. Гоша окончательно «переехал» к отцу в гостиную. Жена не пыталась вмешиваться, за что Александр Маркович был ей благодарен.

– Тебе нужно высыпаться и не нервничать, – сказал он ей, забирая из спальни оставшиеся детские вещи.

Первая осознанная улыбка сына досталась ему. Александр Маркович в четыре утра наклонился над Гошей, чтобы поменять пеленку. И в этот момент мальчик улыбнулся. Александр Маркович еще долго стоял около окна, держал на руках ребенка, тихо плакал и знал, что этот момент и ощущения – четыре утра, серость за окном, холодный пол и тепло маленького тела – он запомнит на всю жизнь.

Утром он разбудил жену.

– Мусичка, он улыбнулся мне. Гоша, улыбнись маме. Это мама. Ну?

Мальчик беспокойно крутил головой.

– Наверное, он просто голодный. Потом он тебе обязательно улыбнется, – пообещал он жене.

– Что случилось-то? – спросила жена.

– Я же тебе говорю, – опешил Александр Маркович, – Гоша улыбается. Он мне улыбнулся.

– Хорошо. Я рада.

– Нет, он совершенно осознанно, а не рефлекторно, – тараторил в радостном запале Александр Маркович, – он меня увидел и узнал. Точно.

– Хорошо, чего кричать-то? Я поняла – улыбнулся…

– Ты просто еще не видела, поэтому не радуешься, – обиделся Александр Маркович.

– Я радуюсь…

Александр Маркович в течение дня еще несколько раз подносил Гошу к матери.

– Улыбнись мамочке, – просил он, – вот наша мамочка. Мамочка у нас красивая. Надо ей улыбнуться.

Но Гоша улыбаться не хотел. И тогда Александр Маркович решил, что Гоша больше любит его, и был совершенно счастлив.

Обстановка в доме перестала быть благостной, когда Гоша отказался засыпать на руках у матери. Тогда как на руках отца тут же затихал.

– Это ты виноват, – сказала жена, пытаясь укачать плачущего и вырывающегося сына, – с рук не спускаешь, вот он и просится. А приучил бы засыпать в кроватке, всем было бы проще.

Александр Маркович кивал, соглашаясь, но не мог скрыть радость – Гоша без него не может, Гоше он нужен.

– Мусичка, не тряси его так. У него голова даже свешивается. Дай мне, – попросил он.

– Так, я мать или кто? – возмутилась жена уже всерьез. – Я что, своего собственного ребенка не могу уложить?

Через пять минут она сдалась – Гоша продолжал истерично кричать и вырываться.

– На, держи, – сказала она Александру Марковичу.

Гоша почти сразу уснул.

– Конечно, столько кричать, уснешь… – прокомментировала жена.

Александр Маркович видел, что она обиделась, не мог не видеть. И понимал, что так нельзя. Но ничего не мог с собой поделать.

Серьезный конфликт возник очень скоро. Александр Маркович пошел на молочную кухню, где договорился, что будет покупать грудное молоко. Было дорого, но Александр Маркович готов был платить сколько угодно.

– А у вашей супруги пропало? – спросила бабуля, которая работала на «молочке».

– Да, – ответил он.

– Бедная, страдает небось, бедняжка. Вот ведь как бывает – у одной хоть залейся, в ванную сцеживают, а у другой – кот наплакал.

Эта же бабуля и предложила покупать грудное молоко. Александр Маркович позвонил врачу, который поддержал идею. Но жене он сказать не решался. Сам не понимал почему.

– А что это в бутылке у нас? – спросила жена. В холодильник она заглядывала редко.

– Молоко Гошино, – ответил Александр Маркович.

– Что-то оно пахнет как грудное…

– Оно и есть грудное.

– Как это? Откуда?

– Покупаю на молочной кухне.

– Что значит – покупаю? Там его что, в пакетах продают, как коровье? Ты в своем уме?

– Мусичка, что ты разнервничалась так? Что такого?

– Как что такого? Женщины – не дойные коровы. Это ненормально! И потом – ты хоть знаешь, что эта женщина ела, что пила? Ты меня за таблетку анальгина чуть не убил, а у незнакомой тетки покупаешь… Бред какой-то. У нас же не Средневековье… Грудным молоком торгуют… С ума все посходили… Скоро детьми торговать начнут и вынашивать на продажу…

– В конце концов, вспомни историю. Были же раньше кормилицы… и молочные братья. – Александр Маркович искренне не понимал, что так возмутило жену. Она иногда поражала его своим восприятием событий. Так, супружескую измену не считала таким уж большим грехом, зато предательство коллеги в рабочем вопросе не прощала. Или могла целоваться с кем угодно, зато пить из чужой чашки не стала бы, даже если бы умирала от жажды.

– А врач что сказал? – спросила она.

– Он полностью поддержал. Понимаешь, Мусичка, в материнском молоке содержатся такие компоненты, которые наука еще не научилась воссоздавать… Они уникальны…

– Извини, но для меня это немыслимо. Он нашел кормилицу… Это же чужое…

Не будь Александр Маркович так занят сыном, он бы заметил, что жена после этого конфликта стала все больше отдаляться от него. Они почти не разговаривали, да и виделись мало. Не заметил Александр Маркович и того, что во время редкой интимной близости жена брезгливо морщится и едва сдерживает отвращение. Как будто он ее заставил выпить чужое грудное молоко.

Не заметил он и начала бурного романа жены с коллегой-тенором, его не менее бурного развития, очнувшись только от факта, что жена подала на развод.

– Развод? – удивился Александр Маркович, всегда пугавшийся не столько жизненных перемен, сколько бюрократических процедур, с этим связанных. – Зачем? Это обязательно?

Жена вздохнула.

– Мусичка, а это не может подождать некоторое время? Сейчас ну совсем не кстати – у Гоши зубки режутся. Он плачет. Ты живи как тебе нравится, а потом с бумагами разберемся. А?

– Неужели тебя только это волнует? – спросила жена.

– А что? – не понял Александр Маркович.

– Ты понял, что я тебе сказала? Я с тобой развожусь. Все. Ухожу. К другому. Я тебе изменяла.

– Мусичка, я все понял, совершенно незачем кричать. Гоша только уснул.

– «Гоша, Гоша…» Ты что-нибудь, кроме ребенка, видишь? – рассердилась жена.

– Если честно, нет, – улыбнулся Александр Маркович.

Жена вздохнула.

– Понимаешь, мы решили уехать, – сказала она, – сейчас многие уезжают. Сначала в Израиль, а там посмотрим – в Америку или в Германию… Ты же знаешь, тут перспектив никаких. Нам нужно сесть и все обсудить. Всем троим.

Разговор наметили на следующий вечер.

Александр Маркович не спал всю ночь. Он буквально сходил с ума. Он не знал, как уговорить жену оставить ему Гошу, а представить свою жизнь без сына не мог. Если развод – это еще полбеды. Александр Маркович был уверен – ничего не изменится. Жена просто не уедет к другому мужчине с ребенком. Но отъезд за границу – совсем другое. Это не на гастроли в другой город на месяц уехать. Это на всю жизнь. В таких случаях детей забирают. Александр Маркович не мог сомкнуть глаз. Зато Гоша впервые за неделю спал спокойно. Александр Маркович стоял около кроватки и чувствовал, как внутри начинается паника.

Он пошел на кухню и закурил. Не курил десять лет, а тут не выдержал. В голове крутились разные мысли. Сначала он решил подговорить тенора. Пусть тот выступит против Гоши. В конце концов, зачем ему ребенок на шею? А Александр Маркович ему за это заплатит. А если тенор откажется? А если жена узнает, что они договорились? Да и денег нет… Потом Александр Маркович решил спрятать сына и не отдавать. Уехать с Гошей в другой город, где их никто не знает, и начать жить сначала. Тоже глупо. Милиция обязательно найдет. Да и далеко с грудным ребенком не уедешь. Еще и с такой профессией, как у него. Кому в захолустье нужны гобоисты? И вообще нехорошо – жена будет нервничать. Подумает, что что-то плохое случилось.

Тогда Александр Маркович решил броситься к ногам жены и умолять оставить ему Гошу. Внутренне он был готов валяться и в ногах у тенора. Он вообще на все был готов. В комнате захныкал Гоша. Александр Маркович посмотрел на часы – пять тридцать. Пора кормить.

Вечером на пороге квартиры появился взволнованный тенор. Он с большим уважением относился к Александру Марковичу, считая его хорошим человеком и профессионалом, и ему явно было неудобно за создавшуюся ситуацию.

– Здрасте, – сказал тихо тенор и протянул руку, не рассчитывая, что соперник ее пожмет.

– Проходите, проходите, – радушно пригласил его Александр Маркович, вытерев руки кухонным передником, перед тем как пожать руку, – извините, у меня тут хозяйство да еще ребенок маленький…

Все расселись за круглым столом. Александр Маркович попросил себе место ближе к выходу – чтобы бегать к спящему Гоше, если тот заплачет. Жена разлила чай.

– Саша, послушай, – начала жена.

Сашей она называла его всего два раза в жизни – когда выходила замуж и когда сообщила, что беременна. А так умудрялась обходиться без имени. «Послушай, будь добр» и так далее. На работе же обращалась к мужу по имени-отчеству. Александр Маркович смотрел на стол и думал о том, что жена опять забыла положить на блюдце под чашку салфетку. «Неужели так сложно?» – привычно внутренне возмутился он.

– Саша, мы решили уехать. Так больше продолжаться не может, – профессионально глубоко вздохнув, произнесла жена. – Развод просто необходим, и надо сделать это быстро. У меня есть знакомая в суде, она обещала посодействовать, чтобы развели без проволочек. Но это в случае, если нет имущественных претензий и прочего. Если бы не было ребенка, все было бы проще.

Александр Маркович замер и стал смотреть в одну точку. Тенор нервно стучал пальцами по столу.

– Что ты молчишь? – спросила жена.

– Что? – встрепенулся Александр Маркович.

– Ты согласен? Без препятствий?

– Конечно, кончено. Безусловно. Ты же знаешь, как я не люблю эти органы и бумажки.

Жена замолчала. Тенор продолжал стучать по столу, выстукивая определенную мелодию. Александр Маркович гадал, что же за мотив. Что-то знакомое… под нее еще утреннюю гимнастику по радио передавали. Он начинал раздражаться, что никак не угадает, что за мотив, а спросить у тенора вроде как было неудобно.

– Да, что касается имущества… – продолжила жена.

Александр Маркович замахал руками, мол, какие разговоры…

– Мы ничего взять с собой не можем… – сказала жена, – а деньги нужны. Ты не будешь против, если я продам инструмент? Тебе же он не нужен…

Инструмент – рояль – был хороший. Очень хороший. Александру Марковичу было жалко с ним расставаться. В глубине души он мечтал, что однажды за ним будет сидеть Гоша.

– Конечно, как считаешь нужным. Если еще что-то… – Александр Маркович сделал широкий жест рукой.

– Нет… за мебель много не дадут… – задумчиво проговорила жена. – Хотя стенку можно продать…

Все снова замолчали. Тенор выстукивал новую мелодию, которую Александр Маркович опять не мог угадать. Он сознательно себя накручивал, чтобы возразить жене, когда она заговорит о Гоше. А еще надеялся, что она и вовсе не заговорит. Забудет.

– Саша… – сказала жена и замолчала, – нам надо решить с Гошей…

Александр Маркович глубоко вздохнул, хотел возразить, но задохнулся, закашлялся и не смог ни выдохнуть, ни вдохнуть. Он лежал на полу с открытым ртом и видел, как жена кричит тенору: «Воды, скорее! Валидол дай, вон там! Саша! Саша! О господи, что ж это такое? Надо «скорую».

– Не забирай у меня Гошу, – прохрипел Александр Маркович, поймав себя на мысли, что сцена похожа на эпизод из дешевой мелодрамы, – все что угодно, только оставь мне Гошу. Я же умру без него.

– Да никто его и не собирался забирать! – кричала жена, выдавливая валидол и засовывая Александру Марковичу таблетку под язык. – Куда я его заберу? На чемоданы? Я сама не знаю, как жить буду! Я хотела тебя попросить себе Гошу оставить. На время. Пока мы не устроимся. А потом что-нибудь придумаем, я его заберу, конечно. Максимум через год. Но сейчас, ты же понимаешь. Ни работы, ни жилья… А там мы и тебе, и Гоше вызов пришлем. Обязательно.

Жена сидела на коленях рядом с Александром Марковичем, держала его голову у себя на груди, гладила и целовала в макушку.

– Что ж ты меня так путаешь? – приговаривала она. – Мне сейчас только твоего инфаркта не хватало.

– Спасибо, спасибо! – говорил Александр Маркович, целуя жене руку.

Тенор мерил шагами комнату и бросал оценивающие взгляды на рояль.

Александр Маркович думал, что Гошу он не отдаст ни через год, ни через два. У жены начнется другая жизнь, другие заботы, и будет не до Гоши.

Так, собственно, и было.

В этот момент, как будто чувствуя, что его судьба решена, из соседней комнаты подал голос Гоша. Жена с тенором переглянулись.

– Идите, – сказал жене Александр Маркович тоном доброго папеньки, который благословляет дочь на брак. Он встал, взял со стола выглаженную пеленку, улыбнулся тенору и пошел к сыну, который теперь был только его.

…С женой Александр Маркович сохранил теплые дружеские отношения. Жена осела в Германии. Звонила сообщить, что рассталась с тенором, просила совета по поводу контракта с местным театром, сообщала, что встретила достойного мужчину. Предлагала тоже выехать из страны. Александр Маркович вежливо, но твердо отказался. Жена спрашивала про Гошу, Александр Маркович рассказывал. Про то, чтобы забрать сына, жена не заикалась. А Александр Маркович не напоминал. Он рассчитывал, что мать «пригодится» Гоше, когда тот окончит школу и будет поступать. Александр Маркович мечтал, чтобы сын в будущем учился за границей. И надеялся в этом вопросе на бывшую жену.

От матери Гоша перенял не только «девичью» внешность, но и женский характер. А точнее, отсутствие такового. Гоша рос послушным мальчиком с детскими пухлыми румяными щечками, узкими плечиками и внушительным женским задом, из-за чего казалось, что у мальчика есть талия. Александр Маркович не мог насмотреться на сына. Его восхищали и щечки, и румянец, и пухлая попка – показатель хорошего питания. Гоша был ласков, пуглив и впечатлителен, как девочка, о которой так мечтал Александр Маркович. Уже школьником Гоша залезал к отцу на колени и обнимал его за шею. Александр Маркович целовал теплую макушку сына и никак не мог смириться с тем, что его маленький мальчик так быстро вырос – носит тридцать шестой размер ботинок. Гоша боялся темноты, громких звуков и теней. И часто кидался к отцу, ища защиты в его объятиях. Александр Маркович понимал, что Гоша должен потихоньку избавляться от своих страхов, но не мог отказать себе в этом удовольствии – обнимал сына и успокаивал как маленького.

Александр Маркович, безусловно, был умным человеком. Он понимал, что Гоше нужна твердая рука, мальчишеские увлечения и некоторая брутальность. Пока увлечения сына были тоже девчачьими. Соседка, которую Александр Маркович просил иногда посидеть с Гошей по вечерам в дни спектаклей, научила мальчика плести макраме. Гоша с энтузиазмом плел кашпо для цветочных горшков. Александр Маркович увлечение одобрил, считая, что оно развивает пальцы. Но конечно, он не хотел вырастить из сына совсем уж девчонку и дарил ему мальчишеские игрушки – машинки и солдатиков. Сын аккуратно складывал игрушки в ящик и забывал о них. Зато когда соседка принесла ему коробочку бисера, Гоша целый вечер, не поднимая головы, нанизывал бусинки на длинную нитку.

– Что это будет? – спросил Александр Маркович.

Он увидел рассыпанный бисер, и в подреберье вернулась боль. «Гоша скучает по матери, – подумал он, – это он для нее делает. Что же я ему скажу?»

– Бусы, – ответил Гоша.

– А для кого? – спросил Александр Маркович, потому что не мог не спросить.

– Для тебя, конечно, – ответил сын удивленно. «С другой стороны, даже странно, что Гоша не вспоминает мать и никогда о ней не спрашивал, – думал Александр Маркович, гладя сына по голове, – это тоже плохо».

– Слушай, а что ты своему велик не купишь? Мой катается, не слезает, – сказал как-то Александру Марковичу Первая Скрипка.

Александр Маркович пошел покупать велосипед. По дороге домой он с ужасом думал, как будет учить Гошу кататься – он ведь и сам ездил плохо, вихляя рулем. Перед глазами одна страшная картина сменяла другую – Гоша упадет и сломает ногу, нога застрянет в спицах, сын упадет и разобьет голову.

– Вот, смотри, что я тебе купил, – объявил дома Александр Маркович.

Гоше не пришлось ничего говорить – Александр Маркович все понял по лицу. Сын был благодарен отцу за подарок и не хотел его расстраивать. Но у него не было никакого желания учиться кататься. Он хотел сидеть у себя в комнате и чтобы его никто не трогал.

Оставил Гошу равнодушным и другой «мужской» подарок отца – станок для выжигания. На него, кстати, Александр Маркович тоже долго настраивался, опасаясь за здоровье мальчика. Но Гоша послушно выжег на дощечке «Поздравляю папу с 23 Февраля» и цветок гвоздики, после чего аккуратно сложил прибор подальше в ящик.

А так и Александр Маркович, и Гоша были вполне счастливы и довольны жизнью… И никто не мог предположить, что судьба еще преподнесет им сюрприз.

Александр Маркович не спешил занимать сына музыкой – мальчик был «наслушан» и имел представление о классической музыке. Все-таки в театре он бывал чаще, чем среднестатистический ребенок. Александр Маркович считал, что Гоша в любом случае получит среднее музыкальное образование, а там видно будет. Он был готов предоставить сыну возможность выбирать профессию, далекую от музыки, но втайне мечтал, чтобы мальчик пел. Как его мама. И стал знаменитым оперным певцом. И уехал в Германию. И записал там пластинку. И стал бы гастролировать по всему миру. Одного он не хотел точно: чтобы Гоша пошел по его стопам – всю жизнь в оркестре.

Александр Маркович привел сына к своему приятелю по консерватории – тот работал педагогом – достаточно поздно, в семь лет.

– Ну что? – спросил он, когда приятель прослушал Гошу.

– Старик, прости, но у него нет слуха, – ответил приятель.

– Как это нет? – не понял Александр Маркович. – Такого не может быть. Ты же знаешь, его мать – певица… я…

Приятель пожал плечами. Мол, природа пошутила.

Александр Маркович ушел, не поверив и обидевшись на приятеля.

– Нет слуха, нет слуха… У самого нет слуха… – бурчал он по дороге домой.

Дома Александр Маркович «протестировал» сына сам. Гоша не слышал ритма, не отличал грустную мелодию от веселой. Но Александр Маркович так просто не сдался – он повез сына к профессору, знаменитому педагогу по вокалу.

– Он гудит. Вы же слышите, – удивился профессор, предложив мальчику исполнить детскую песенку, – тут не о чем говорить.

Вечером после визита Александр Маркович напился. Рушились все его планы и надежды. Он впервые позвонил жене в Германию.

– Мусичка, у Гоши нет ни слуха, ни голоса, – сказал он и всхлипнул.

На том конце провода молчали.

– Алле! Ты меня слышишь?

– Слышу, – отозвалась жена, – может, оно и к лучшему.

– Я думал, он приедет учиться к тебе, у него все будет… не так, как у нас. Мы бы ему помогли, подсказали…

– Он в любом случае может сюда приехать.

– Да, ты права. Просто это такой удар. Плохая из меня вышла мать.

– Ты хороший отец. Самый лучший.

Гоша подрастал, Александр Маркович старел. Они по-прежнему жили вместе в старой квартирке, давно не знавшей ремонта. Гоша так и не блеснул никакими талантами, со скрипом окончил истфак института, долго не мог устроиться на работу, пока Александр Маркович не попросил за сына своего давнишнего приятеля. Тот устроил Гошу на работу. Александр Маркович по-прежнему рано вставал по утрам и готовил сыну завтрак. Проверял наличие чистого носового платка в кармане пиджака и денег на обед. С вечера подбирал сыну одежду и вывешивал на стул. Нервничал, если Гоша задерживался. Звонил и требовал сообщить, где находится сын и с кем. Очень не любил, когда звонившие люди не представлялись…

– Думай, просчитывай, – все время повторяла мне мама, – людей, поступки… на два, на три хода вперед.

Она училась на четвертом курсе, когда к ней подошел староста – розовощекий молодой человек – и предложил поехать в выходные на дачу, не скрывая, каким может быть дальнейшее развитие событий. Мама отказалась. В грубой форме. Она, воспитанная в строгих кавказских традициях, восприняла предложение как оскорбление. Комсомольскому вожаку, о котором она знала то, чего знать не должна была, а именно – замятое дело по обвинению в изнасиловании школьницы, посоветовала держаться от нее подальше. Вожак затаил обиду. Это был мамин первый в жизни крупный просчет. Она думала, что мстить он не будет – кишка тонка, и просчиталась. Староста ждал год, и когда до диплома оставалось всего ничего – собрал комсомольское собрание и выступил с пламенной речью. Среди обвинений – задержка в уплате комсомольских членских взносов, резкая критика в адрес руководства института, а значит, в адрес партии и правительства. А также – староста покрылся младенческим румянцем от удовольствия – дружба с «элементами». «Элементом» была мамина подруга Люба, на самом деле Либа. Они были очень похожи – по темпераменту, цинизму, расчетливости, которые удивительным образом сочетались с наивностью и безрассудностью. Только Люба была осторожнее моей мамы, рубившей сплеча. Люба сначала думала, потом говорила.

– Скоро начнут выпускать, – шепотом произнесла Люба.

– Отлично! – воскликнула мама.

– Тихо! Что ты орешь? – испугалась Люба.

На том комсомольском собрании маму выгнали из комсомола и из института.

– Наше вам с кисточкой, – сказала она, кстати отличница, комиссии, поклонившись и театрально сняв воображаемую шапочку.

В этот же день Любиной семье дали разрешение на выезд.

Они уезжали вместе. Люба, на раннем сроке беременности, с мужем, мамой и свекровью – в Израиль. Мама, которую бабушка с трудом смогла восстановить в институте через друга-фронтовика, – в Красноярск. Люба уезжала в жару, мама – в холод.

– Я пришлю тебе приглашение, – без конца твердила Люба, – ты пострадала из-за меня.

– Любка, прекрати истерику, – отвечала мама, – а то я тебе пришлю приглашение.

Мама окончила институт и проработала в Красноярске еще два года. Люба родила в Израиле девочку, которую назвала Машкой, Мириам. До моего рождения было еще далеко.

Там, в Красноярске, мама хотела одного – вернуться и сказать старосте все, что она о нем думала. Нет, лучше сломать ему жизнь.

Она вернулась и нашла его. В психбольнице. По дорожке шел глубоко больной человек, который боялся поднять голову и смотрел только себе под ноги.

– Ну что? Ты уже совсем большая? Тебе уже ничего не страшно? – спросила меня недавно мама.

Мне страшно. Очень. Даже больше, чем в двадцать лет. Потому что уже понимаешь, чего бояться. Это не конкретный, а вселенский страх. За завтрашний день, за будущее детей, за здоровье мамы. И сделать с ним ничего нельзя. Потому что есть что-то – судьба, Бог, провидение, фатум – можно назвать как угодно, которое отвечает за то, что произойдет в следующий момент. Или не произойдет.

Мама осталась вдовой в двадцать восемь лет. С ребенком на руках.

По официальной, ее, версии, муж, то есть мой отец, погиб в авиакатастрофе за границей. В Алжире, где он работал по мидовской линии. Я никогда в это не верила. Даже не знаю почему. Как не верила в то, что его родители – свекор со свекровью – на следующий день после похорон единственного любимого сына выставили за порог нелюбимую невестку с ненужной им внучкой. Хотя… Правда в том, что мама действительно осталась вдовой. И наверняка свекровь что-то ей не то сказала, а мама не промолчала, а схватила ребенка, чемодан и ушла, громко хлопнув дверью. Это на нее очень похоже. Про отца я ничего не знаю. Только то, что он был похож на актера Игоря Костолевского. Видимо, в то время, когда я задала вопрос про отца, а было это достаточно поздно, лет в десять, маме нравился именно Костолевский. А так она могла бы с легкостью назвать Юрия Гагарина или Адриано Челентано. Это тоже в ее стиле.

Когда по телевизору показывали кино с Костолевским, я хватала маленькое зеркальце, подсаживалась близко к экрану и внимательно рассматривала нос, подбородок, профиль. Сравнивала… Совершенно ничего общего. Я искала внешнее сходство не только с Костолевским, но и с другими актерами и певцами, которыми «интересовалась» мама. У нас над журнальным столиком висел вырезанный из обложки пластинки портрет Окуджавы. Даже к нему я подсаживалась с зеркалом.

– А почему у тебя нет ни одной свадебной фотографии? – донимала я маму.

– Потерялись. Мы ведь часто переезжали.

– А почему нет ни одной фотографии моего отца? А почему нет фотографии, где он со мной? С младенцами все фотографируются. Неужели вы вообще нигде не фотографировались?

В конце концов мама принесла мне большую потертую черно-белую фотографию. Группа людей рядом с памятником. Крым. Второй ряд стоит бочком, почти прижавшись друг к другу. Первый ряд – мужчины, присевшие на корточки. Лиц почти не видно – фотографу пришлось отойти на приличное расстояние, чтобы все влезли.

– Вот, держи и отстань от меня. Во втором ряду видишь, вот, слева, это мы. Во время свадебного путешествия.

Я дрожащими руками взяла фотографию. Разочарованию моему не было предела. В том месте, на которое показывала мама, стояли две плохо различимые напряженные фигурки, по просьбе фотографа плотно прижавшиеся друг к другу. Совершенно одинаковые люди, в штанах и блузках, с короткими стрижками. И не понятно, кто из них мужчина, а кто женщина.

– А ты справа или слева? – уточнила я.

– А? Справа. Кажется. – Мама вглядывалась в снимок и тоже гадала, кто из них кто.

Фотографию я забрала. И долго, с лупой, вглядывалась в смытые лица. Причем одно лицо, явно похожее на мамино, было лучше видно. Так мне казалось.

– Ну расскажи мне что-нибудь! – канючила я. – Где вы жили? А у тебя было свадебное платье?

Вот в чем я не сомневаюсь, так это в истории их знакомства, которую рассказала мама, чтобы я от нее отвязалась.

Мама тогда работала в адвокатуре и бойко шагала по карьерной лестнице. Единственное, что тормозило стремительное восхождение, – всплывающее в анкете место рождения и прописки.

– Пойдем сегодня в ресторан, – предложила подруга по отделу, – отметим развод. Заодно все расскажу.

Подруга недавно оформила фиктивный брак, а теперь по-настоящему развелась. Бывший фиктивный муж получил достойное вознаграждение, а подруга стала москвичкой в первом поколении.

Попасть в ресторан тогда можно было, только имея связи или за деньги. А в определенные дни – когда ресторан закрывался на спецобслуживание – ни деньги, ни связи не работали.

Вот почему подруга выбрала именно тот ресторан? Почему она тогда отказалась идти в другой? Никто не знает.

– Мы должны туда попасть, – сказала подруга.

– Как?

– Не знаю.

– Ладно, – согласилась мама.

В моде тогда были парики. Мама достала себе очень хороший через знакомую, работавшую в постижерском цехе, из натуральных волос, что было большой редкостью.

Мама сняла парик и бросила его в лицо подруге, которая в тот момент общалась с метрдотелем.

– Понимаете, у нас повод, – объясняла подруга, шурша купюрой.

– Я все понимаю, – разводил руками метрдотель, – у нас ужинают мидовские работники. Спецобслуживание.

– Крыса! – закричала мама. – А-а-а-а!

– А-а-а-а! Живая! Крыса! – закричала подруга, совершенно натурально отмахиваясь от парика так, что парик опять полетел к маме.

– Крыса! Там, вон, побежала! – орала мама как резаная, показывая в сторону мусорки.

– Крыса? В ресторане? А если крысы, то и мыши, точно. Женщина видела? Они по вестибюлю бегают? Ну вообще уже! – зашептались люди в очереди в гардеробную.

– Идите, идите уже, – замахал руками метрдотель, – прекратите крик.

Так мама с подругой оказались в зале. Не успели они усесться и сделать заказ, как к их столику подошли двое приятных молодых людей и попросили разрешения присесть.