Текст книги "Американец"

Дух дышит, где хочет
1992–1995

Летние месяцы были наполнены счастьем, в них не было места страху.

Черный Лось

Падая, он понимает, что в револьвере его убийцы есть что-то знакомое. Золотой отблеск. Миниатюрная лошадка, вставшая на дыбы, напоминает ему об американском городе, где он был счастлив в свои двадцать с небольшим лет.

Он всегда неплохо ориентировался в любой ситуации. Даже сейчас, несмотря на шесть пуль где-то между грудной клеткой и головой, он способен оценить всю иронию этого совпадения. От холода зуб на зуб не попадает. Так темно, что невозможно отличить дорогу, ведущую к дому, от той, что ведет в небытие.

Кольт, думает он. Кольт «Питон» 357-го калибра.

Вот и первые зеваки, привлеченные выстрелами и не поддавшиеся панике. Кто-то узнаёт его.

– Это Винченцо! – восклицает склонившийся над ним человек, лица которого он не видит. – Винченцо Макулатурщик! – повторяет он. – В Винченцо Макулатурщика стреляли!

Снова это прозвище. Как обидно, думает он, лишиться звания супергероя перед самой смертью.

Людей становится больше. Человеческие крики, которые ничего для него не значат. Он знает, о чем все думают. Они думают, что он выкарабкается, потому что именно в это верят никогда не убивавшие люди: никто не может умереть вот так, прямо на моих глазах. – Винче, ты слышишь меня? – ласково шепчет голос. – Не отключайся, Винче, скорая уже едет.

Кровь из ран все льется на тротуар, собираясь в лужицы, от них исходит жар, который растапливает вечернюю сырость.

Я слышу тебя, думает он, но трагедия в том, что я умираю и даже не знаю, кто передо мной. Потом его лицо искажает судорога, и рот наполняется кровью – последняя усмешка перед смертью.

* * *

В день, когда умерла музыка, баночки с гелем остались закрытыми, видеоигры – выключенными, автомобильные покрышки – нетронутыми. Все остановилось. Никакого Ричи Валенса, никаких индейцев. Никакого капитана, никакого матроса. Лео было шестнадцать – в этом возрасте отказываются от отцов, чтобы отправиться на поиски новых. Его же лишили такой возможности, и отныне ему суждено было вечно лелеять воспоминание о сильном, светловолосом и молодом мужчине. Образ героя, который бежал от правосудия, прыгнув с балкона, во многом соответствовал заламинированной фотокарточке усопшего – Американец по любому поводу доставал ее из портмоне, прикладывался к ней губами и осенял крестным знамением, воздавая дань уважения отцу.

Слеза по умершему высохнет, цветок на могиле завянет. А молитва доходит прямо до сердца Господа Всемогущего[13]13
  Слова, приписываемые Блаженному Августину.


[Закрыть].

Мама согласилась пойти со мной в церковь, но отец уперся и заявил, что ноги его сына не будет на похоронах каморриста, поэтому я закрылся в своей комнате и, чтобы хоть чем-то себя занять, погрузился в книгу о бойне на ручье Вундед-Ни[14]14
  У ручья Вундед-Ни произошло последнее крупное вооруженное столкновение между индейцами лакота и армией США и одна из последних битв Индейских войн (29 декабря 1890 г.).


[Закрыть].

На самом деле втайне я был ему благодарен за этот решительный запрет: похороны нагоняли на меня тоску. При одной мысли, что придется выражать соболезнования кому бы то ни было, я впадал в уныние. Я слишком хорошо знал Пинуччу и Американку, чтобы ограничиться приличествующими случаю словами, но знал их слишком недолго, чтобы иметь право промолчать. Кроме того, надо было подойти к Лео, прошептать о своей скорби и сделать вид, что я испытываю хотя бы тысячную долю того, что чувствует он. Наши отношения были предельно искренними, и у меня не хватило бы духу на такой спектакль.

Потом говорили, что в церкви собралось не так уж много народу. Никаких громил в двубортных пиджаках или катафалка с шестью лошадьми, лишь скромная церемония с траурными венками, родственниками жертвы, несколькими монахинями-бегинками и двумя-тремя приблудными бездомными, которые Винченцо никогда в глаза не видели.

Дон Карло отслужил мессу быстро, бесстрастно и без лишних слов. Многих прихожан удивила его отзывчивость. В прошлом он уже отказывался освятить погребение мафиозного босса и не единожды осуждал с амвона каморристов, установивших господство в квартале. Кто-то ехидно предположил, что на этот раз он не мог себе позволить подобную резкость. Американка создала с нуля столовую для бездомных, без нее новаторские планы священника остались бы мертвой буквой.

На кладбище Лео не проронил ни слова и не пролил ни слезинки. До самого конца церемонии он безотрывно смотрел на гроб, даже когда служители совершенно бесстрастно – словно конверт в почтовый ящик – опустили его в могилу.

– И что теперь? – спросила Пинучча у представителя архибратства. – Что мой отец будет делать там внизу совсем один?

В квартале ходили слухи, что после выхода из тюрьмы Винченцо впал в немилость. Другие подозревали, что он стал перебежчиком, то есть предал свой клан, чтобы примкнуть к другому. Третьи предполагали худшее – сделку со следствием и донос на друзей. Поговаривали, что после тюрьмы есть только два пути: восстановить прежний порядок или раскаяться. Восстанавливать прежний порядок Человек-паук не стал.

Все это наводило на мысль, что убийство было спланировано его соратниками. Слова шелестели, как ветер, и гремели, как приговор: Кирпич не пришел на похороны, не прислал цветы, не выразил соболезнования вдове. Если подумать, я повел себя в точности как он.

С Лео мы встретились не так скоро, как хотелось бы. Прошло три месяца. Бóльшую часть времени он провел с матерью и Пинуччей у родственников в Коннектикуте. В конце лета, незадолго до начала учебного года (я поступил в гимназию, а Лео светил бухгалтерский учет в техникуме), я пришел к нему в гости и сразу почувствовал, что этот перерыв в общении навсегда изменил нашу дружбу.

На его лице не осталось и следа былого куража. Из Штатов он вернулся бритым наголо и более мускулистым, чем раньше. Я тоже изменился. Я никогда бы не признался ему в этом, но меня согревала мысль, что убийца Даниелино отправился на тот свет.

– Почему ты не пришел на похороны? – спросил он после непривычного для нас обмена любезностями.

– Я не смог. Ты знаешь моего отца.

Произнося слово «отец», я почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Его еще можно произносить? Мы помолчали, Лео подошел к окну, откуда мы однажды швырялись апельсинами и разбили вдребезги балконные окна в доме напротив.

– Люди безжалостны, – сказал он. – Твой отец задирает нос, хотя точно так же живет в этом дерьмовом районе, как и все остальные…

Мы никогда не воспринимали Эдуардо как помеху нашей дружбе, потому нам удавалось обходить все подводные камни. Лео понимал, из какой я семьи и из какой он. Это упрощало жизнь нам обоим. Умение с легкостью отличать добро от зла не мешало нам совершать зло или считать его более притягательным, но напоминало, как устроен этот мир. Теперь же все изменилось.

Пока Американец смотрел в окно, меня осенило. Проблема не в том, что мой отец задирал нос и называл клоакой дом, где мы жили всего несколько лет назад, и не в том, что мой отец был жив, а отец Лео нет.

Проблема заключалась в том, что для Лео между добром и злом больше не было никакой разницы.

* * *

Потягивая кофе – наверное, это была его восемнадцатитысячная чашка за все время работы в Банке Неаполя, – мой отец вместе с Паскуале Соммой пытался проанализировать причины, по которым они с недавних пор несли убытки.

– Беда надвигается со стороны Милана, – пробормотал сын мыловара. – Она как чума. Раньше, чем ты думаешь, она обрушится и на нас…

– Даже не думай, Паскá, – возразил Эдуардо. – Все пройдет. Как и любая эпидемия, она соберет свой урожай и отступит.

– А кто сказал, что это не мы с тобой загнемся?

Кофейные чашки замерли на блюдечках. Как всегда, обжигающе горячие. Отец заметил, что Паскуале не оставил парню за стойкой традиционные двести лир на чай. Только глупцы так поступают, подумал он, верят, что могут остановить лавину, дуя против ветра. Только дурак зажимает в кармане двести лир, когда теряет состояние на «голубых фишках».

– Эти судьи понятия не имеют об ответственности, – продолжил Паскуале. – Нельзя так просто крушить все без продыху. Что ж теперь, за пару взяток уничтожить всю систему?

– Успокойся, Паска. Все под контролем.

– Эдуа, если так будет продолжаться, нас с тобой оставят на бобах. Что случилось с Христианско-демократической партией? Еще месяц назад эту четверку семинаристов разделывали под орех в главном управлении, они приходили и уходили вместе с нами, как обычные работяги. А теперь что?

В барийский филиал попадали только по команде сверху. Никаких махинаций через профсоюз или руководителей – ты мог стать «барийцем», лишь заручившись поддержкой какого-нибудь политика. Желательно из христиан-демократов. Об этой подробности из прошлой жизни мой отец не любил вспоминать.

Весной 1974 года за рекомендациями для молодого студента-экономиста, сына слепого на один глаз бывшего железнодорожника и домохозяйки, большой любительницы шипучки, отправился мой дедушка по материнской линии, в миру Тонино Гарджуло, оптовый торговец мясом из Романьи, симпатизирующий доротейцам[15]15
  Доротейцы – представители влиятельных консервативных кругов Христианско-демократической партии.


[Закрыть]. Как только был объявлен конкурс на замещение двухсот одиннадцати должностей в банке, он прихватил с собой пять килограммов бифштексов и заявился в кабинет нужного депутата.

Завершая недолгую беседу, во время которой он вспотел и потому опасался, как бы не выскользнул зажатый под мышкой сверток с мясом, дедушка со всей искренностью ответил на вопрос о юном экономисте:

– Мама и папа у него убежденные фашисты. На последних выборах он голосовал за либералов, но на следующих уж точно примкнет к нашим.

– За либералов? Антó, ты кого нам здесь расписываешь? Может, у него еще и частная собственность есть?

– К сожалению, нет. У парня из либерального только идеи.

Депутат-доротеец едва заметно улыбнулся и добродушно помог Тонино выбраться из неловкого положения с его пятью килограммами бифштексов:

– Анто, ты что учудил? У тебя вся рубашка перепачкана!

Дедушка оглядел себя. Романьольские бифштексы превратили разводы от пота в кроваво-красное пятно. – Не волнуйтесь, здесь чистое филе, в нем ни грамма жира, – заверил он, не теряя присутствия духа. И чуть не поклонился, выходя из кабинета. Секретарша протянула ему лист бумаги, на котором дедушка трясущейся рукой написал имя, фамилию и дату рождения моего отца.

– Что случилось с Христианско-демократической партией? – с жаром повторил Паскуале. – Что случилось с этой четверкой семинаристов?

Отец подумал, что сын мыловара ревет, как осел, поэтому в свои сорок шесть он и ездит на убогом «фиате крома». Однако он прав. Без конца откладываемая приватизация, девальвация, максимальная процентная ставка казначейского векселя на протяжении вот уже десяти лет, абсурдный маневр со ста триллионами лир… Они ничего не контролировали. И вообще вся эта история с «Взяткоградом»[16]16
  «Взяткоград» – название крупного коррупционного скандала, разразившегося в Италии в феврале 1992 г.


[Закрыть] уже в печенках сидит.

– Наверняка думают о своих проблемах. Или о проблемах Кракси.

– Если политики нас кинут, все полетит к чертям.

– Паска?

– Что?

– Чаевые. Ты забыл оставить на чай.

Паскуале с недовольным видом опустил руку в карман своего антрацитового пиджака из ткани «Принц Уэльский», вытащил монету в двести лир и бросил ее на стойку. Бариста с благодарностью взглянул на моего отца.

– Пора менять политику наших инвестиций, – сказал Эдуардо. – Давай не будем мелочиться.

Он задумчиво посмотрел на монету и с сожалением подумал обо всех чаевых, которые не будут получены, если вовремя не остановить эту эпидемию. Двести лир здесь, двести там, и все может рухнуть.

* * *

Пока отец каждый вечер хватался за голову, сидя перед телевизором и слушая, какое апокалиптическое будущее ждет нашу страну, в мою жизнь ворвалась Катерина. У нее были длинные золотистые волосы, высокий лоб и опаловый цвет лица, не скрывавший проступающие на скулах сосуды, вдобавок к этому прилагалась беззастенчивая чувственность. Катерина красила свои длинные ногти лаком – ни одна девчонка в гимназии на это не отваживалась, – что я находил очаровательным, а все остальные – вульгарным. Как и в предыдущие два года, все шло к тому, что экзамены она не сдаст, но, казалось, ей наплевать. Задания в классе и контрольные она игнорировала, ее единственной целью было в совершенстве владеть итальянским.

Она всегда опаздывала и влетала в класс взволнованная и с размазанным макияжем. Выйдя из школы, вспархивала на мотоцикл – не свой, а какого-нибудь парня. У меня каждый раз замирало сердце, когда она устраивалась на сиденье и руками обхватывала за пояс очередного счастливчика. Тут у меня шансов не было.

Родители не поддавались даже на мои мольбы о плохоньком подержанном мопеде «пьяджо си».

Девочки ее обожали, потому что хотели быть как она, мальчики мечтали о ней, жаждали потерять с ней девственность, но для четырнадцатилетних подростков, корпевших над переводами с латыни, эта перспектива была недостижима, хоть лопни от злости. Оставалось только подолгу разглядывать ее на уроках, запоминать, как она качает головой или постукивает ногтями по парте, а потом возвращаться домой и справляться с обуревающими чувствами своими силами.

Это благодаря ей я пригласил на свой день рождения гораздо больше людей, чем обычно. Чем чаще она, такая раскованная, появлялась в школьных коридорах в своих «конверсах», тем непринужденнее и приветливее становились остальные девочки, а значит, и мальчики вели себя посмелее и поумнее. Катерина была носителем духа эмансипации.

Она переехала с родителями из Греции около двух лет назад. Поговаривали, что ее отец, остеопат, творит чудеса. Мать у нее была актриса. Жизнь в Афинах им наскучила, и они остановили выбор на Италии, а именно на Неаполе – «самом европейском городе в Средиземноморье». Так я открыл для себя, что люди снимаются с насиженного места не только ради работы или карьеры, но и чтобы просто увидеть мир, и что есть такие – кстати, их немало, – кто не боится все потерять, не мечтает сколотить состояние любой ценой и купить шикарную машину. Для меня это было до того революционное открытие, что я чувствовал себя чуть ли не Коперником.

Как и все остальные, я любил ее и, будучи подростком, полагал, что моя любовь уникальная, куда более романтичная, мучительная и беспощадная, чем у других. И благодаря Катерине я понял, что вера в собственную неповторимость – это заблуждение, которое порождает лишь монстров одиночества.

Моей первой бузукией[17]17
  Бузукия (от греч. μπουζούκιa) – так в Греции называется ночной клуб с традиционными танцами, музыкой и едой.


[Закрыть] стала дискотека в районе Вомеро. Заведение было итальянским, но раз в месяц хозяева устраивали вечера для молодежи из греческой общины. Я даже не думал, что в Неаполе так много греков. По словам Катерины, к имиграции молодых людей чаще всего побуждали трудности с поступлением в греческие университеты, где мест на факультетах катастрофически не хватало.

К своему удивлению, я обнаружил, что бóльшая часть заезжавших за ней парней были студентами медицинского или биологического отделения, отпрысками скотоводов, живших на границе с Болгарией, которые в жизни не видели Парфенон.

– Мои родители хотят, чтобы я гуляла с кем-то из местных, – призналась она за несколько дней до того, застав меня врасплох во время перемены, когда я хрустел сухариками со вкусом ветчины. – Иначе в следующую субботу меня не отпустят в бузукию.

Я остолбенел. Даже такой тормоз, как я, догадался, какой редкий шанс мне выпал.

– Почему ты не попросишь какую-нибудь подружку пойти с тобой? – спросил я.

– Если я пойду на вечеринку с девчонкой, они сразу поймут, что я вру.

– Я тебе нужен для прикрытия?

Катерина изобразила недоумение, но ее зеленые глаза излучали загадочный свет, они, казалось, говорили: а для чего же еще ты мне нужен?

– Ты не похож на остальных мальчиков из класса. Не маменькин сынок.

– На самом деле я самый младший в классе.

Так оно и было. Многим ребятам уже исполнилось пятнадцать.

– Здесь все меня младше, – возразила она. И это было правдой: оставшись на второй год, она оказалась старшей в классе.

– Может, я схожу с тобой?

Произнося эти слова, я понимал, что есть всего три способа попасть субботней ночью в Вомеро: поехать туда и обратно на такси (и потратить все карманные деньги, накопленные за две недели), попросить отца отвезти меня (и наверняка опозориться перед Катериной и ее друзьями) или позвать с нами Лео.

Родителям я честно сказал, что отправляюсь танцевать сиртаки, но умолчал, что еду туда на «калиффоне» – мопеде Лео. На подъеме в горку он, по своему обыкновению, заглох, поэтому добрались до места мы с огромным опозданием, когда греки уже влезли на столы, а пол бузукии был устлан лепестками цветов.

В главном зале закончился свежий воздух, пахло пóтом. Когда мне удалось разыскать в толпе Катерину, она сразу схватила меня за руку и потащила в угол небольшого зальчика, где попросила попозировать вместе с ней, чтобы ее подруга нас сфотографировала.

– Теперь у меня есть доказательство для родителей, что ты взаправду существуешь, – довольно заявила она, не удостоив Лео даже взглядом. Я здесь был всего лишь статистом.

Я представил себе, как афинский остеопат и его красавица жена в замешательстве разглядывают фотографию, на которой их дочь стоит рядом с хилым подростком в очках-авиаторах. Будь они посообразительнее, тотчас догадались бы, что алиби из меня никудышное, хуже любой закадычной подружки. После фотосессии Катерина сразу обо мне забыла и вернулась к подругам с накрашенными ногтями, но и вполовину не таким красивым, как она.

– Подружка у тебя настоящая шлюха, – шепнул мне на ухо Американец, пока мы смотрели, как она, уже навеселе, чувственно двигается в центре танцпола. – Не понимаю, зачем ей такой неудачник, как ты.

– Она просто попросила ее выручить, и все, – разозлился я.

Лео улыбнулся. После убийства отца он не только брился наголо, но еще и ходил в солярий. Уверен, что в некоем темном закоулке его мозга эти две вещи были связаны с тем человеком, которым он намеревался стать. Но что это был за человек?

Как в видеоиграх, на которых мы выросли, он постепенно обзаводился новыми доспехами, обретал силу и опыт на пути к финальной битве с монстром. Хоть мы это никогда не обсуждали, я был уверен, что его главный враг выглядит точь-в-точь как Кирпич – человек, который убил (или, что вероятнее, приказал убить) его отца. Так чего же он ждал?

Загорелый, он казался старше своих лет, у нас в школе таких называли пижонами. И как ни крути, во всей бузукии сейчас лишь его глаза живо блестели на фоне однообразного дискотечного исступления. Меня задело не слово «неудачник», а то, что он осудил Катерину, не зная ее.

– Признайся, ты просто хочешь с ней переспать, – хохотнул он. – Ладно, пойдем выпьем по водке.

Не так давно он сошелся с новой компанией, где все были старше меня и гораздо отчаянней. В выходные они всей толпой мотались по дискотекам на окраинах Неаполя – экзотические названия вроде «Империи», «Гаваны» и «Май той» яркими вспышками расцвечивали его рассказы о сумасшедших гонках на машинах, ночных потасовках, крепком алкоголе и развлечениях с девчонками до самого рассвета. Эти подробные отчеты преследовали вполне конкретную цель – установить непреодолимую дистанцию между нашими жизнями.

Мы виделись все реже и уже не страдали из-за этого, как раньше. Порой между встречами проходило по несколько дней. Когда мы все же куда-то выбирались, то по привычке называли друг друга «старик» и «Американец», но это было уже не то.

Я залпом проглотил прозрачную жидкость, и мой желудок будто прожгло насквозь. Несколько минут мы просто стояли и наблюдали за неистовствующей толпой, которая накатывала на нас волнами. Нам никак не удавалось в ней раствориться. Вид женских тел обжигал меня не хуже водки. Повсюду, куда ни посмотри, греки боролись за всеобщее внимание: танцоры по очереди выходили из круга в центр танцпола, а гудящая толпа подбадривала их и осыпала лепестками. Девушки визжали.

– Сюда! – крикнула Катерина. – Марчелло, сюда! – Она жестом подозвала нас.

Я оглянулся на Лео, и мы двинулись в ту сторону, где толпа сжималась все плотнее. В эту самую секунду поднялась целая волна из рук – в такт музыке все махали в сторону парня лет тридцати, скакавшего посреди танцпола. Преодолеть эту стену из людей было так же трудно, как пробраться через густой лес ночью в горах.

– Это Лео, – сообщил я, выпутавшись из клубка человеческих тел. Неутихающие крики изливались на танцора. – А это Катерина.

Они обменялись ничего не выражающими, равнодушными взглядами. По какой-то неясной причине мне стало неловко.

– Вы уже заправились? – спросила она. Заметив мое замешательство, она инстинктивно повернулась к Лео, и тот кивнул.

– Я смотрю, вы тут веселитесь не по-детски, – заметил он.

Они снова обменялись взглядами, на этот раз уже не такими равнодушными. Скорее, наоборот. На смуглом лице Американца проступила улыбка. Катерина улыбнулась в ответ. Похоже, пришла ее очередь раствориться в синеве его глаз.

Мне стало не по себе, но тут пол под моими ногами завибрировал, как будто началось землетрясение. Я обернулся и увидел, как сильно раскачивается лес из поднятых рук. Круг стал смещаться в нашу сторону. На этот раз в центре оказался темпераментный мужчина средних лет. Вроде уже немолодой, он так лихо стал отплясывать сиртаки, что развеселая толпа сразу заколыхалась в ответ. Опасаясь, как бы меня не сбили с ног, я решил не сопротивляться, и меня потащило сначала вперед, потом назад, все дальше и дальше. Наконец я оказался там, где музыка не гремела столь оглушительно, и огляделся, разыскивая Лео с Катериной, но они исчезли.

Первое, что я ощутил, – как пересохло в горле. Поэтому, вместо того чтобы пойти их искать, я прорвался к бару и залпом осушил вторую в моей жизни стопку водки. Чем активнее я пытался выбраться, тем крепче толпа удерживала меня в своих недрах. Я оказался в лабиринте без выхода. Я запаниковал и заметался, как лев в клетке, вслепую прокладывая себе дорогу и не заботясь, на кого или что я наступаю. Пара греков постарше толкнула меня, другие обругали: «Malaka! Malaka!»[18]18
  Мудак! (греч.)


[Закрыть], наконец я оказался на внешней стороне круга, где чьи-то руки подхватили меня и вытолкнули на танцпол.

Я вылетел прямо в объятья к темпераментному типу. На миг его довольное лицо омрачилось. «Malaka! Malaka!» – продолжали скандировать голоса, словно доносившиеся из другого мира. Мужчина перестал танцевать, дождь из розовых лепестков залепил мне глаза – и все покатились со смеху.

По лесу рук пробежал очередной электрический разряд, и на миг в заслоне из человеческих тел открылась брешь, в глубине которой я увидел, как Лео и Катерина поднимаются по лестнице, ведущей на улицу. Вышибала поставил им на руки печати. А люди вокруг всё продолжали кричать, подзадоривая меня.

Я ненавидел их всем своим существом, и при этом никогда раньше я не чувствовал себя таким счастливым. Необъяснимая эйфория. Тогда для меня не было ничего правильнее и разумнее, чем сближение двух людей, которых я любил больше всего на свете.

* * *

Вернулись счастливые деньки, и мы ненадолго поверили, что сможем жить так вечно. Большую часть времени мы проводили вместе – Лео, Катерина и я – и расставались, только когда они уходили заниматься любовью в обветшалый полуподвал, где остеопат хранил свой рабочий хлам: старые матрасы, покрывала и медицинские халаты. Я знал, где он находится, и при желании мог туда незаметно пробраться, но Лео всыпал бы мне по первое число.

Мы жили как одна семья, и я играл в ней роль сына. Думаю, прекрати я постоянно за ними таскаться, Американец бы не расстроился, но Катерина ревностно искала моего общества, и не было такого приключения за пределами алькова, в котором я бы не участвовал. Я втайне продолжал мечтать о ней и так исступленно ласкал себя, что ладони потом долго горели. Я чувствовал себя виноватым. У меня сформировался своего рода эдипов комплекс по отношению к девушке лучшего друга.

Тем не менее я чувствовал себя в безопасности. Пусть вход в полуподвал мне и был заказан, я не сомневался, что они чувствуют то же самое. Без них я был полным ничтожеством, любая мелочь могла ранить меня или оказаться смертельной, зато рядом с ними я от восторга забывал дышать и ничего не боялся.

Мы смеялись до упаду. Слонялись по центральным улицам, глазели на витрины, рыскали по улочкам Испанских кварталов в поисках марихуаны, пили пиво, сидя на скалистом берегу в Позиллипо. В те беспечные, окутанные тайной дни мы походили на волков, изголодавшихся по самим себе и безразличных ко всем остальным, мы были пробивающимися сквозь асфальт сорняками.

– Фу, гадость какая! Фу! Мерзкая мышь! Милый, умоляю, убей ее!

Катерина ненавидела мышей, которые то и дело выглядывали из расщелин в скалах, поэтому Лео приходилось гонять их палками и камнями. Пока он выполнял свой отеческий долг, мы с ней мирно нежились на солнце и выкуривали его косячок. Мы курили. Все время курили.

– Держи, – как-то сказала она, протягивая мне остаток косяка. Вытянулась на камнях, пытаясь сделать невозможное – устроиться поудобнее, и тут мой внутренний видеорегистратор зафиксировал колыхание ее груди. Она была большой, крепкой и не подчинялась вселенскому закону гравитации.

– Лео чувствует, что вы отдаляетесь друг от друга, – вдруг поделилась со мной Катерина. Я ощутил движение у себя в штанах.

– Он сам тебе об этом сказал?

– Он считает, что это из-за меня.

Я вздрогнул.

– Ничего подобного, он ошибается. Если хочешь, я сам ему скажу.

Мои слова прозвучали излишне эмоционально, но я действительно так думал. Ни одна женщина в мире не вызывала такого желания ее добиваться, обладая при этом даром привязывать соперников друг к другу. Не будь Катерины, мы с Лео уже давно бы прекратили общение.

Было совершенно ясно, что хищником, как он, мне никогда не стать и выживать в джунглях тоже не научиться. Я прилежно занимался учебой, много читал и хранил верность коку. Мои однообразные студенческие будни и покорность перед лицом родительских требований наверняка казались ему страшным занудством, поэтому меня поразили слова Катерины о том, что он еще придавал значение нашей дружбе. Я думал, она окончательно увяла, как растение, которое засыхает, если его два дня не поливать.

Все завертелось, когда Американец бросил техникум. Сначала из-за драки его отстранили от занятий, потом поймали с поличным, когда он скручивал косяк в туалете, и, наконец, исключили. Вняв настойчивым мольбам его матери, директор согласился восстановить Лео, но в итоге тот послал все к черту прямо в середине учебного года. Перспектива стать бухгалтером вызывала у него тошноту.

– Это не для меня, – повторял он.

Я пытался его переубедить, но тщетно.

– Мы крылатые существа и созданы для свободного полета, – говорил он. – Дух дышит, где хочет…

Лео понял, что может неплохо заработать, продавая гашиш ученикам из классического лицея. Он с легкостью затоваривался на площадях, к которым эти маменькины сынки и на пушечный выстрел не подошли бы. Стоило Катерине подать знак, как к Американцу уже выстраивалась очередь за углом школы, чтобы купить низкопробную пакистанскую дурь. Десять тысяч лир за брикет, и с каждого пять тысяч лир чистой прибыли. За неделю торговли он узнал об экономике предприятий гораздо больше, чем за целый семестр, проведенный за школьной партой.

Бизнес процветал. Лео попросил меня помочь с распространением наркоты в гимназии, но я увильнул – это было слишком рискованно. Он, конечно же, сказал, что я снова обделался, я же, само собой, ответил, что это неправда, и мы поругались.

– Всё, забыли, – сказала Катерина, не открывая обращенных к солнцу глаз. – Если он узнает, что я тебе проболталась, мне конец.

К этому времени моя эрекция преодолела точку невозврата. Ширинка на джинсах трещала по швам, голова кружилась. Катерина продолжала говорить о Лео, о чем он думал и что нам следует сказать, дабы убедить его в обратном. Я же готов был его убить, лишь бы только овладеть его девушкой прямо на этих скалах. Она, видимо, что-то почувствовала, открыла глаза и спросила:

– Ты меня слушаешь?

Я вспыхнул. Раньше мне почему-то казалось, что такие взгляды ей даже доставляли удовольствие, – наверное, она считала меня безобидным, послушным созданием; дотронься я до нее, она бы просто шлепнула меня по руке или приняла мой жест за проявление чрезмерной сыновней любви.

Катерина села, прикрыла грудь полотенцем и взглянула на мои джинсы.

– Эй, полегче, – сказала она строго. – Говорят, что так ослепнуть можно. Ты знаешь, что в моих краях слепых собак забивают до смерти?

– Я не собака, – возмутился я.

– Очень надеюсь!

Лукавая улыбочка пробежала по ее губам. Да, приятно было своими глазами увидеть, до какой степени она может возбудить мужчину.

– Я бы никогда не позволила какому-то слюнявому псу так на меня пялиться.

Больше всего на свете мне сейчас хотелось испариться или броситься в море и утонуть, но вместо этого я отвернулся и стал смотреть в ту сторону, где Лео колотил деревяшкой по камням и гонял мышей, оглашая окрестности руганью. За его спиной на солнце сверкал Неаполитанский залив. Молчаливые краны в порту вырисовывались на фоне неба, город в отдалении излучал такой свет, что перехватывало дыхание.

– Прости, это больше не повторится, – униженно прохрипел я.

– Расслабься, – ответила она. – Счастье всегда жестоко.

Я повернулся и изумленно посмотрел на нее. Я хотел спросить, где она вычитала эту фразу или в какой песне услышала, но не успел. Что-то зашуршало. На миг я понадеялся, что рядом мышь и тогда я бы смог выступить в роли спасителя, но это Лео возвращался с охоты.

– Всё, хватит, – сказала Катерина, снова подставив веки солнцу. – Босс на подходе.

* * *

Следующие несколько недель Лео осаждал меня предложениями помочь ему с расширением клиентской базы.

– Если я каждый день буду торговать у выхода из лицея, упущу тех, кто идет из техникума, – рассуждал Американец. Я пришел с ним за компанию в подсобку магазина Шестипалого, где он перекрашивал кузов своего «калиффоне». – Если же ты возьмешь это на себя, я займусь другими, – продолжил он. – Объединив наши усилия, мы удвоим прибыль – чистая математика.

Я недоуменно смотрел на него, и так же недоуменно я смотрел на новый цвет кузова – ядовитозеленый. Плакаты с полуголыми красотками поверх календарей от производителей бензина и запчастей напоминали о течении времени.

– Ну же, будет весело, – настаивал он. – Как во времена Банды покрышек.

– Ты псих. А если меня засекут?

– Не засекут. Старик, ты же у нас шустрый.

– Неужели? С каких это пор?

Лео окунул кисть в банку с краской и подержал ее на весу, любуясь плодами своего труда.

– По сравнению с лицейскими ты шустрый. – Он расхохотался.

– Не вижу ничего смешного. – Краска капала на газетные листы, разложенные вокруг мопеда. Запах стоял удушающий. – Я вообще считаю, что эта история просто сошла тебе с рук. Рано или поздно тебя арестуют, посадят, и это будет конец. Черт возьми, почему ты не займешься чем-нибудь полезным и не прекратишь строить из себя протокаморриста?