Текст книги "Счастливый билет"

Глава вторая

Китти потеряла ребенка, зачатого вскоре после рождения Лиззи, а спустя несколько месяцев – еще одного.

Тереза Гарретт, которую позвали, чтобы принять эти болезненные преждевременные роды, потребовала от Тома О’Брайена вызвать врача, чтобы тот осмотрел его бедняжку жену. Том наотрез отказался, и тогда Тереза решила, что заплатит за вызов сама.

Она попросила врача прийти пораньше вечером, когда Том будет дома. К несчастью, это означало, что он, по своему обыкновению, будет пьян. Том неизменно заглядывал в паб после работы, чтобы опрокинуть несколько кружек, так что домой приходил уже навеселе. После чая он вновь уходил, и на этот раз возвращался мертвецки пьяным и в прескверном расположении духа.

На сей раз, когда Тереза явилась вместе с врачом, Том был лишь слегка под хмельком.

Доктор пошел наверх. Повитуха не поднялась следом за ними, а осталась в дверях, глядя на мужчину, развалившегося в кресле перед очагом в кухне. Детей не было ни слышно, ни видно. Лиззи, которой исполнилось уже восемь месяцев, скорее всего, спала где-то в укромном уголке, а остальные попросту попрятались кто куда, как бывало всегда, стоило их папаше появиться на пороге.

Том О’Брайен поселился на Чосер-стрит двенадцать лет назад, когда впервые прибыл сюда из Ирландии. Тереза вспомнила, каким жизнерадостным и симпатичным он был, какая надежда сквозила в его пружинистой походке, когда он шел по улице, и как в конце концов он появился под ручку со светловолосой голубоглазой Китти. На мгновение Тереза почувствовала жалость, глядя на черствого, грубого мужчину, обмякшего в кресле. Светлые волосы Тома, некогда соперничавшие блеском с солнечными лучами, поредели и обрели неопрятный грязно-серый оттенок. Уголки губ и подбородок безвольно опустились, и струйка слюны стекала на жилистую шею и кадык. Рабочая рубаха, вся в масляных пятнах, была расстегнута до пояса, обнажая огромное «пивное» брюхо, свешивающееся поверх веревки, которой были подпоясаны брюки.

Но приступ жалости длился недолго. Тысячи мужчин приезжали сюда из Ирландии, наивно полагая, что улицы английских городов вымощены золотом. И разве не так поступил ее собственный дорогой муж, для которого все закончилось тем, что он по двенадцать-четырнадцать часов в сутки швырял уголь в топку паровозов и умер от эмфиземы легких в возрасте всего сорока пяти лет? Но, в отличие от Тома О’Брайена, эти мужчины не вымещали свое разочарование от постигшей их неудачи на слабых и хрупких телах своих жен и детей.

Том был скотиной, грубой и жестокой, и эта истина не нуждалась в подтверждении.

Когда доктор Уолкер, хорошо одетый, но застенчивый молодой человек, жена которого постоянно донимала его требованиями оставить эту плохо оплачиваемую практику и переехать куда-нибудь в другое место, где пациенты в состоянии платить по счетам, сошел вниз после того, как осмотрел Китти, он без обиняков заявил Тому:

– Ваша жена крайне истощена бесконечным деторождением. Оставьте ее в покое, хотя бы на время. Дайте ее телу отдохнуть.

– Оставить жену в покое? – прорычал Том. Обычно к полицейским и докторам он относился с опасливым уважением, но сейчас был слишком пьян и зол, чтобы обращать внимание на такие вещи. – А для чего, как вы думаете, я женился на ней?

– Вы убьете ее, – предостерег его доктор. – Что будет с детьми, если она умрет?

Но Тому было в высшей степени наплевать на детей. Если Китти умрет, то монахини из монастыря смогут забрать малышей себе, всех до единого, а он вернется в Корк[1]1
  Корк – графство в Ирландии. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)


[Закрыть], где с достоинством и в мире с собой будет умирать от голода.

– К черту детей! – заревел он. – Возьмите свой поганый совет и засуньте его себе в одно место. И ты тоже можешь убираться к черту, назойливая старая карга! – рявкнул Том, обращаясь к Терезе Гарретт, которая по-прежнему стояла в дверях.

Когда они ушли, глава семьи О’Брайен отвесил подзатыльник Кевину, который имел неосторожность войти в дом; после этого Том отправился в паб, дабы утопить свои горести в пиве, коего в тот вечер вылакал больше обыкновенного.

Вернувшись домой, Том поволок жену наверх и взял ее так грубо, что бедняжка завизжала от боли, отчего он расстроился еще сильнее и избил ее. После всего этого Том благополучно заснул, полураздетый, в грязных вонючих рабочих штанах, спущенных до лодыжек, так что, проснувшись на следующее утро, запутался в них и упал, разбудив своими воплями добрую половину улицы.

Всю долгую ночь Китти безуспешно пыталась отвернуть лицо от дурно пахнущей подмышки и горестно раздумывала о том, как, ради всего святого, она сможет встать всего через несколько часов и приняться за бесконечные домашние хлопоты. У нее сильно болела челюсть в том месте, куда ее ударил Том, а низ живота горел так, словно туда воткнули раскаленный нож. Китти отчаянно хотелось пошевелиться и принять более удобное положение, но она боялась разбудить мужа, который снова мог ее ударить, а одна только мысль об этом была невыносимой. Уж лучше она будет лежать неподвижно, чувствуя, как затекли у нее руки и ноги, чем рискнет подвергнуть себя опасности новых побоев. Китти вдруг почувствовала, что ей на глаза наворачиваются слезы. Она нечасто жалела себя, в основном потому, что у нее просто не хватало на это времени.

В односпальной кровати, втиснутой в самый угол, маленькая Лиззи испустила долгий, судорожный вздох, и Китти затаила дыхание, боясь, что малышка проснется и разбудит Джимми и Криса, которые спали у нее в ногах. Женщина с ужасом подумала о том, что ей придется вставать и успокаивать плачущего ребенка, не говоря уже о том, что от шума может проснуться и муж. Но Лиззи всегда была хорошей девочкой, она быстро заснула снова.

В возрасте пяти лет Лиззи пошла в католическую женскую школу при монастыре Святой Анны, где монахини встретили ее со смешанными чувствами.

Некоторые сестры баловали и всячески привечали детей миссис О’Брайен, потому что восторгались мужеством их матери. Хотя все отпрыски Китти отличались крайней худобой, от них не исходило зловоние, их одежда всегда оставалась чистой и тщательно заштопанной, а в волосах у них не было вшей. Сестры рассказали Китти о клинике, в которой она может привить своих детей от дифтерии и где им дадут бесплатный апельсиновый сок и рыбий жир. Она послушно отвела малышей туда. Отчасти благодаря этому у ее детей были ясные, живые глаза и чистая кожа, да и вообще они выглядели более ухоженными и здоровыми, чем многие дети из гораздо более состоятельных семей.

Впрочем, кое-кто из монахинь относился к Китти с опасливым презрением, полагая, что женщина, с которой мужчина так часто вступает в плотскую связь, просто обязана быть дурной, падшей особой. Однако же в целом О’Брайенов считали детьми, обладающими определенными достоинствами и недостатками. Но когда речь заходила о Лиззи, многие сестры не могли с уверенностью сказать, нравится ли им то, что они видят.

Эта маленькая девочка выглядела очень необычно; в ней явственно ощущалась чужеродность – в ее коже цвета кофе с молоком и каштановых волосах, аккуратно заплетенных в толстую косу, ниспадавшую почти до пояса. Столь же непривычными были и ее глаза – золотисто-карие с желтыми искорками, – мудрые, много повидавшие глаза. Такие глаза могли бы быть у человека намного старше, а не у пятилетней девочки.

Сестра Сесилия как-то вычитала в одной книге, что в незапамятные времена в Уэльсе высадилось целое племя из Индии и именно им местные жители, а также ирландцы и шотландцы обязаны смуглой кожей и экзотической внешностью. Но все-таки было в Лиззи О’Брайен нечто такое, что отличало ее от других темноволосых детишек. Хотя, конечно, к ребенку в таком возрасте это слово неприменимо, но в ней ощущалось некое распутство.

Одной из тех, кого подобные отличия тревожили больше остальных, была сестра Аугуста. Облизывая губы, она ощущала влагу на едва заметных усиках над верхней губой, когда склонялась над арифметическими задачками Лиззи – причем над ее задачками она склонялась намного чаще, чем над теми, которые решали другие дети. И еще сестра испытывала тайное удовольствие, гладя шелковистую ручку маленькой девочки, – удовольствие запретное и дурное, как прекрасно сознавала она в глубине души, и поэтому склонна была винить в этом Лиззи, а не саму себя, и перечеркивала задачи, даже если те были решены правильно, считая свои действия чем-то вроде епитимьи. Но почему и в чем должна раскаяться Лиззи и за что на нее следует наложить епитимью, сестра Аугуста затруднялась объяснить даже себе самой.

Больше никто из учителей не относился к девочке предвзято, когда следовало поставить оценку за ее работу, и все сходились на том, что Лиззи – исключительно одаренный ребенок. Все мальчишки О’Брайенов были умницами, но Лиззи превзошла их.

К этому времени Лиззи обзавелась двумя маленькими сестричками, Джоан и Нелли, причем последняя была такой же смуглой, как и Лиззи, и еще одним братиком, Пэдди, который родился следом за Джоан.

Миссис О’Брайен пришлось нанести еще несколько визитов на Док-роуд, и отцом рыжеволосой Джоан, хотя она так никогда и не узнала об этом, стал какой-то французский моряк. Китти даже не заметила, что он рыжий, пока тот не снял круглую шапочку, чтобы попрощаться, а когда через девять месяцев родилась девочка с огненными волосами и красноватой кожей, Китти было уже все равно. Она узнала, что Том две недели не платил за аренду и что домовладелец грозится выгнать их на улицу.

Чтобы погасить задолженность, Китти пришлось еще несколько раз наведаться по известному адресу, потому что те десять шиллингов, которые она заработала в первый раз, намного превышали стандартную плату за услуги. Помимо того, что эти походы оказались не столь выгодными, они стали в той же мере и неприятными – хотя Китти даже не позволяла себе мыслить подобными категориями – по сравнению с ее первым опытом, хотя они все равно не шли ни в какое сравнение с теми истязаниями, которым еженощно подвергал ее супруг.

Поначалу сам факт, что Том не заплатил арендную плату за дом, изрядно обеспокоил Китти, ведь то, что он сделал один раз, могло повториться. Между тем она никак не могла платить двенадцать шиллингов и шесть пенсов в неделю мистеру Вудсу, владельцу, – все ее домашние расходы были гораздо меньше этой суммы. К счастью, Китти обнаружила, что мистер Вудс поджидает злостных неплательщиков у доков в тот день, когда они, торжествуя, вываливались оттуда с зарплатой в кармане. Китти попросила, чтобы он включил в их число и Тома, полагая, и не без оснований, что гордость не позволит ее мужу не заплатить в присутствии приятелей.

Китти вздохнула чуточку свободнее. Сама мысль о том, чтобы регулярно тащить свое бедное, усталое, измученное тело на Док-роуд, казалась ей невыносимой, хотя, разумеется, она пошла бы на это без колебаний – ради детей.

Вот так они и жили, миссис О’Брайен и ее дети, влача жалкое существование, подобно остальным обитателям Чосер-стрит, в районе Бутль в Ливерпуле… впрочем, как и все бедняки в стране – надеясь, мечтая и отчаянно желая изменений к лучшему в своей судьбе.

Но когда в сентябре 1939 года эти перемены и впрямь произошли – разразилась Вторая мировая война, – то мир и богатых, и бедных рухнул и разлетелся на куски.

Глава третья

Из-за того, что Бутль находился рядом с доками, он стал одной из первых жертв гитлеровских бомбардировщиков.

Ночь за ночью они сваливали свой смертоносный груз на районы, расположенные вдоль реки Мерси, убивая жителей и разрушая их дома.

Как и ее братья и сестры, Лиззи не знала, что такое война, до тех пор, пока беда не постучалась к ним в дверь. Благодаря скудным познаниям, которыми их снабдили в школе, дети были убеждены, что война – это нечто такое, что происходило в далеком прошлом между мужчинами, одетыми в роскошную форму красного цвета с золотым шитьем, и обязательно в каких-нибудь дальних странах. В современном мире война попросту не могла разразиться, уж во всяком случае не в Англии.

Но еженощные визиты в бомбоубежища, где омерзительно пахло пóтом, мочой и экскрементами, где плакали маленькие дети, где кашляли старики, где люди совершали самые интимные вещи на глазах у остальных… Люди выходили оттуда и обнаруживали, что дом разрушен, улицы больше нет, а кто-то из членов их семьи погиб… Все это заставило детей осознать, что война – событие вполне реальное, которое может случиться с любым человеком, в любом месте и в любое время.

Молодые люди уходили сражаться, гордясь новенькой военной формой, а Китти О’Брайен горячо молилась по утрам, вечерам и в любую свободную минуту, чтобы война закончилась окончательно и бесповоротно не позже, чем через четыре года, прежде чем Кевину исполнится восемнадцать.

Война сделала Тома счастливее, но это никак не отразилось на его отношениях с семьей. Его сочли «особо ценным работником», отчего он преисполнился важности. Он стал больше зарабатывать и перешел в категорию «постоянных тружеников». Теперь ему больше не нужно было унижаться, стоя у портовых ворот в ожидании, пока какой-нибудь задавака-бригадир выберет его на временную работу. В борьбе против Гитлера Том был столь же необходим, как и любой солдат.

Как же они ненавидели Гитлера! Гитлера не волновало, кого он убивает своими бомбами. Его пилоты сбрасывали их беззаботно, или, скорее, вполне осознанно, куда придется, убивая женщин и детей, разрушая больницы, детские приюты и дома престарелых, тогда как все знали, что храбрые молодые люди из королевских военно-воздушных сил бомбят лишь военные объекты, такие как армейские заводы и казармы. Немецких граждан не убивали просто так, в отличие от британских.

Как-то ночью сирены воздушной тревоги завыли гораздо раньше, чем обычно. В животе у Китти О’Брайен похолодело от страха, когда она услышала этот пронзительный вой, от которого закладывало уши. Было всего шесть часов вечера. Она собирала детей, чтобы отвести их в убежище, когда вокруг начали падать бомбы. Обычно все ее дети были готовы к началу налета. Самых маленьких Китти затолкала в шкаф под лестницей. Совсем рядом прогремел взрыв, и дом содрогнулся.

Внезапно бомбежка прекратилась, и в это самое мгновение в переднюю дверь постучал Том.

Никто из членов семьи не пользовался этой дверью. В любое другое, более безопасное время Том тоже вошел бы через черный ход. Ключа от входной двери у него не было.

Секундой раньше или секундой позже они бы просто не расслышали его стука.

Тони открыл дверь, чтобы впустить отца, и Том тяжело протопал по коридору в кухню. Налет напугал его до полусмерти, и он, уже изрядно выпив, готов был наброситься на жену с кулаками, если она хотя бы косо посмотрит на него. Вдруг бомбы стали сыпаться вокруг, как конфетти. Одна из них упала совсем рядом с домом, и входную дверь сорвало взрывной волной с петель, после чего она пролетела через прихожую и рассыпалась на куски от удара о лестницу.

Дети смотрели на обломки двери и старались представить себе, что это – их отец. Он чудом избежал смерти.

Том хвастался случившимся еще много недель спустя:

– Вот как Господь хранит преданных рабов своих!

Он даже сходил на две мессы: в воскресенье утром и вечером, вознеся страстную хвалу Господу за свое спасение.

Его дети, вспомнив, как во время совместных ежевечерних молитв мать упрашивала Всевышнего наставить их отца на стезю добродетели, спрашивали себя, уж не внял ли Он их молитвам. В последующие годы они не раз пожалели о том, что молились столь усердно и Господь услышал их и что по коридору пролетела и разбилась на куски всего лишь входная дверь, а не их папаша.

Утром растерянные родители, за юбки и штаны которых цеплялись плачущие дети, сидели у дымящихся развалин своих домов. Многие пожилые люди наотрез отказывались уходить от кирпичей и каменной крошки, которая стала столь же неотъемлемой их частью, как плоть и кровь. Они рылись в ядовитом дыму, откапывая разбитые воспоминания о своей прежней жизни, свадебные подарки, сломанную мебель и обгоревшие фотографии.

На развалинах бесчинствовали мародеры, словно были уверены в том, что сумеют улизнуть с награбленным, хотя их преследовали, если замечали. В Биркенхеде[2]2
  Биркенхед – пригород Ливерпуля.


[Закрыть] разъяренные жители до смерти забили камнями молодую женщину, карманы которой были набиты шеффилдскими столовыми приборами – подарком на чью-то серебряную свадьбу.

Дети по-прежнему ходили на занятия, но школа О’Брайенов, вследствие опасной близости к докам, была закрыта, и их перевели в учебное заведение в другом районе, за несколько миль от старой школы. Теперь они учились всего лишь полдня. Дети смеялись и улюлюкали до самых ворот, а потом бездельничали в ожидании воздушной тревоги, потому что власти распорядились, чтобы при первых же звуках сирены они неслись со всех ног к ближайшему укрытию, будь то школа или дом. Где бы им ни случалось находиться в тот момент, они бежали домой, свистя и смеясь как можно громче.

Многих детей эвакуировали в такие безопасные районы, как Саутпорт[3]3
  Саутпорт – пригород Манчестера.


[Закрыть] или Рочдейл[4]4
  Рочдейл – пригород Манчестера.


[Закрыть], но Китти О’Брайен не верила, что кто-либо из тамошних жителей захочет приютить у себя девятерых, а в скором времени и десятерых детей – она снова была беременна, – и еще ей не хотелось разлучаться с ними. По ночам ей снились кошмары, в которых ее убивали, а ее осиротевшие дети рассеивались по всему Ланкаширу, чтобы более никогда не встретиться вновь.

– Если кто-нибудь из нас должен умереть, – сказала она себе, – то пусть мы погибнем все вместе.

А дети были счастливы. Не только ее малыши, а вообще все дети, посреди всеобщего горя и разрушений. Несмотря на войну и бомбежку, нищету и голод, измученных матерей и пьяных отцов, в них, казалось, била ключом неиссякаемая энергия, которая позволяла не замечать убогости их существования.

Дети пели по дороге в школу и обратно. На игровых площадках они хором горланили: «Апельсины и лимоны, выводят колокола Святого Климента»[5]5
  Название популярной детской песенки и одноименной игры.


[Закрыть]. Они носились как угорелые по улицам и затягивали «Плывет, плывет кораблик на запад, на восток», проскальзывая в темные и вонючие ходы, которые вели в серые и душные утробы бомбоубежищ.

Том О’Брайен нашел паб, владелец которого игнорировал распоряжения властей о необходимости закрываться при объявлении о начале налета и принимался выгонять посетителей только после сигнала об окончании воздушной тревоги, так что Том ни разу не побывал в бомбоубежище вместе с семьей.

Вот почему получилось так, что его жена и дети без него ранним утром в канун Рождества вернулись в дом номер два на Чосер-стрит и с радостью убедились в том, что дом их по-прежнему стоит на месте. Раздался громкий вздох облегчения, когда Китти отперла дверь и все семейство гуськом вошло в кухню, расположенную в задней части дома.

В эту ночь в бомбоубежище ввалилась пьяная компания, не дававшая никому заснуть своими хриплыми воплями и шумными песнями. Если бы дети спали, то Китти, пожалуй, предпочла бы остаться в убежище до утра, но, заслышав отбой воздушной тревоги, она решила оттуда уйти. В ту ночь об отдыхе можно было лишь мечтать, и не только из-за пьяниц, но и потому, что никогда еще город не обстреливали столь ожесточенно. Бомбы сыпались с небес градом, и несколько часов подряд убежище стонало и вздрагивало от взрывов.

– Тише, тише, все хорошо, – то и дело успокаивала Китти малышей, а старших детей гладила по голове, стараясь вселить в них уверенность в благополучном исходе.

Она боялась, что какая-нибудь бомба попадет прямехонько в убежище и кто-нибудь из ее детей погибнет, не успев ощутить перед смертью ласкового прикосновения материнских рук. И пусть руки эти были натруженными, с морщинистой кожей, тонкой и прозрачной, под которой синими яркими прожилками виднелись вены, они неустанно порхали над девятью славными головками, лаская, успокаивая и утешая их.

С прошлой недели Кевин начал работать помощником молочника. Том оставил себе пять шиллингов, которые старший сын должен был отдать матери, так что Китти не стало легче и жизнь их не улучшилась. Она хотела, чтобы сейчас Кевин поспал хотя бы немного, потому что ему предстояло вставать в половине пятого утра.

В нескольких ярдах от входа упала бомба, и убежище издало странный скрежещущий звук, словно собиралось сложиться, как карточный домик. С потолка посыпалась бетонная пыль, отчего у людей начали слезиться глаза.

Поэтому все, кто находился внутри, с еще бóльшим, нежели обычно, облегчением выслушали сигнал отбоя воздушной тревоги, и Китти с превеликой радостью повела свое так и не сомкнувшее глаз семейство домой. По дороге к выходу им пришлось перешагнуть через пьяных гуляк, которые уже начали праздновать Рождество.

Когда О’Брайены вошли в кухню и Китти включила газовый рожок, все семейство замерло на месте, пораженное представшей их глазам ужасной картиной.

Все, абсолютно все стало черным. Тарелки, оставшиеся на столе, мебель, каждый дюйм линолеума были покрыты толстым бархатным черным слоем. Даже разноцветные бумажные гирлянды, которые дети смастерили в школе и протянули из угла в угол, потеряли первоначальные оттенки и поражали глаз чернотой.

– Господи Иисусе Христе и Святая Дева Мария! – прошептала пораженная Китти О’Брайен. – Да что такое стряслось с нашим домом? Такое впечатление, что здесь резвился сам дьявол.

Лиззи наклонилась и сунула палец в порошкообразную копоть, издававшую резкий неприятный запах.

– Из дымовой трубы вылетела вся сажа, – сообщила девочка. – Это бомбы во всем виноваты.

Так оно и было. От сотрясения, вызванного ударной волной, сажа отслоилась от стенок дымовых труб. Осмотр гостиной и спален показал, что и их постигла та же участь, хотя и не в такой сокрушительной степени, поскольку в этих комнатах огонь разводили очень редко.

К счастью, у всех детей, за исключением Кевина, уже начались школьные каникулы, посему они поспали несколько часов, и в канун Рождества в доме началась генеральная уборка. Китти радовалась уже тому, что светомаскировочные шторы, которыми снабдили их власти, не нуждались в стирке и их достаточно было хорошенько вытряхнуть, чтобы избавиться от сажи.

По какой-то необъяснимой причине Китти на всю жизнь запомнила этот день и, состарившись, всегда вспоминала именно этот сочельник, поскольку в нем, похоже, сосредоточились все невзгоды, все счастье и гордость, которые составляли ее жизнь.

Она не ждала ни от кого подарков на Рождество и, как обычно, ничего не могла подарить детям, тем не менее в доме царила восторженная, праздничная атмосфера.

В школе дети разучили рождественские гимны и, занимаясь генеральной уборкой засыпанных сажей и дурно пахнущих комнат, запели «Тихая ночь» и «Здравствуй, Санта-Клаус». Детишки постарше переделывали безобидные стишки, так что у них получилось нечто вроде «…когда пастухи стирают носки по ночам», и Китти неодобрительно зацокала языком, заявив, что это – святотатство, одновременно с трудом сдерживая улыбку.

И тут во входную дверь постучали. Сердце у Китти замерло, а потом гулко заухало в груди, потому что, как правило, это означало очередные неприятности. Она вдруг решила, что лошадка, которая тянула повозку с молочными бутылками, понесла и Кевин разбился насмерть. Но оказалось, что им нанесла визит леди из благотворительного общества. Ее направили к О’Брайенам сестры из монастыря. Леди принесла с собой подарки, рождественский пудинг, кекс с сахарной глазурью, немножко сухого печенья и банку тушенки.

– И сколько же у вас детей? – жизнерадостно осведомилась гостья, в своих очках с толстыми стеклами очень похожая на добродушную сову.

– Девять, – с гордостью ответила Китти. – Мой старший, Кевин, сейчас на работе. И еще один на подходе.

– Подумать только! Какая замечательная, большая и счастливая семья, – заявила «благотворительная» леди и принялась раздавать детям безделушки – целлулоидных кукол для Лиззи и Джоан, йо-йо и резиновые мячики – для мальчиков и погремушку для Нелли, которая, правда, была еще слишком маленькой, но тем не менее пришла в полный восторг.

Этот день можно было бы назвать счастливым, но только до тех пор, пока домой не вернулся Том. Взбесившись, он заявил, что не нуждается в подачках, и швырнул кукол в огонь, где они с шипением вспыхнули языками синего пламени и сгорели без остатка. Он, наверное, сжег бы и остальные игрушки, если бы мальчишки не улизнули с ними, но Том все-таки успел растоптать погремушку.

При виде столь бессмысленного уничтожения Джоан и Нелли подняли такой рев, что Том посчитал необходимым сорвать зло на том, кто первым подвернется ему под руку, и таким человеком, к несчастью, оказалась его жена. Он с такой силой ударил Китти по лицу раскрытой ладонью, что ее голова с глухим стуком врезалась в стену кухни. Том уже занес руку, чтобы нанести следующий удар, но вдруг замер в изумлении. Кто-то набросился на него сзади. Удары были слабыми, они не причиняли ему совершенно никакого вреда, но это неожиданное нападение спасло Китти от дальнейших побоев. Том развернулся, готовый нанести ответный удар и отправить ребенка, осмелившегося поднять на него руку, на тот свет.

– Оставь ее в покое! Не смей трогать нашу маму!

Перед ним, сжав крошечные кулачки, стояла Лиззи. Ее золотисто-карие глаза пылали гневом. Толстая коса свесилась на грудь и начала расплетаться, поэтому каштановые кудри торчали в разные стороны, как нитки из дикого шелкопряда.

Том взмахнул рукой, и девочка навзничь упала на пол. Разумеется, Лиззи не могла оказать ему сопротивление и походила на беззащитный цветок со сломанным стебельком. Впрочем, ее отец не столько разозлился, сколько опешил, потому что никто из мальчишек никогда не пытался защитить свою мать. Это не было проявлением трусости – просто они знали, что она расстроится еще сильнее, если он изобьет и их.

А вот Лиззи была вне себя от ярости – причем ярости неподдельной, какой никогда не испытывал Том…

– Я тебя ненавижу, – произнесла девочка спокойным, невыразительным голосом. Ее как громом пораженная семья никогда не слышала, чтобы она говорила таким тоном. – Я тебя ненавижу и жалею, что ты не сдох в тот вечер, когда бомбой выбило дверь. Я жалею, что тебя не было дома, когда из труб вылетела сажа, и ты не задохнулся. Я хочу, чтобы ты умер!

В кухне воцарилась мертвая тишина. Китти казалось, что еще немного, и она лишится чувств. Сейчас Том наверняка убьет их всех.

В мозгах Тома что-то щелкнуло. Он попытался сообразить, какое имя носит эта дикая кошка в обличии маленькой девочки. Потом он вспомнил. Ее зовут Лиззи, она – старшая из девочек. И самая смуглая. Ему всегда было трудно вспоминать имена своих детей, а иногда он даже не помнил, сколько их у него вообще. Но сейчас Том был уверен, что это именно Лиззи и что ей исполнилось восемь или девять лет.

Господи Иисусе! А ведь она красавица. И как он не замечал этого раньше? А какое самообладание! Она продолжала приближаться к нему, медленно и бесстрашно, грозя ему ножом.

Остальные члены семьи замерли, словно статуи в парке.

Неожиданно Том ощутил нарастающее возбуждение и шевеление в паху. Но на сей раз оно сопровождалось каким-то новым, ранее незнакомым ему чувством. Желание смешалось с восхищением. Пульсирующая потребность обрела чувственный, щекочущий оттенок.

Но это ведь его дочь!

К вящему изумлению всей семьи, не проронив ни слова, Том развернулся и вышел из дома, забыв даже с грохотом захлопнуть за собой дверь.