Текст книги "Скоро тридцать"

7

Мой последний день в Нью-Йорке наступил быстрее, чем я ожидал, а мои последние несколько часов в этом городе – и того быстрее. Весь день я паковал свои вещи и как раз собирался засунуть последнюю пару носков и ноутбук в свой большой рюкзак, как ко мне в спальню вошла, предварительно постучав, вернувшаяся с работы Элен. Я с некоторой грустью отметил, что она, вопреки своему обыкновению, не разговаривала по мобильному.

– Привет, – тихо сказала она и положила сумку на кровать.

– Привет, – ответил я почти так же тихо. – Как на работе?

– Все отлично, – сказала она. – Ты же знаешь, мы сегодня делали фотосессию. Так вот, Марта пришла на нее с оранжевыми волосами.

Марта была еще одной из многочисленных подруг Элен.

– Она покрасилась на спор со своим парнем.

– С ума сойти, – сказал я с притворным удивлением.

Она засмеялась, и, когда ее лицо расплылось в улыбке, а глаза заискрились, я понял, что она хочет рассказать мне еще сплетен и поделиться со мной новостями дня, как она это всегда делала. Потом она обвела взглядом мои сумки, и ее улыбка сразу испарилась. Искорки в глазах тоже исчезли.

– А что у тебя? – спросила она, присаживаясь на край кровати.

Я пожал плечами.

– Ты все собрал? – Элен теперь излучала какую-то энергию, как все люди, которые хотят что-то сделать, но не знают что.

– Думаю, что да, – ответил я, хоть вовсе и не был так уверен в этом.

– И зубную щетку?

– Да, ты права. Хорошо, что вспомнила. Ее я еще не взял.

Я скрылся в ванной и начал повсюду искать свою зубную щетку, но ее нигде не было. Я вернулся в спальню.

– Ее нигде нет.

– Она на приемнике в кухне, – сказала Элен, не глядя на меня. – Там, где ты ее оставил.

Я пошел на кухню и вернулся через секунду со своей зубной щеткой в руке.

– Мне этого будет не хватать, – сказала она, когда я сунул щетку в рюкзак.

– Чего этого?

– Того, что я знаю, где лежат те вещи, которые ты ищешь. Мне почему-то кажется, что без меня ты никогда не нашел бы ничего своего.

На самом деле все было наоборот: это я всегда знал, где лежат вещи, спрятавшиеся от Элен, но в тот момент я понимал, что она говорит это из лучших побуждений. Теперь, когда мы расставались, она хотела создать впечатление, что была хорошей девушкой во всех отношениях. Когда я ходил по комнатам, проверяя, не забыл ли чего-нибудь важного, она ходила за мной, подавая мне вещи, которые я не заметил и без которых – по ее мнению – не смог бы прожить ни дня. А уже через час после этого я стоял со своей уже почти что бывшей девушкой у паспортного контроля в аэропорту Джей Эф Кей.

– Мэтт?

– Что?

– Позвони мне, когда прилетишь.

Я кивнул, а потом осторожно исправил ошибку. Я не представлял себе, как смогу это сделать. В отличие от Элен я не слишком любил телефоны.

– Лучше я напишу тебе на работу по электронной почте, – предложил я. – Мы можем стать трансатлантическими друзьями по переписке… и это к тому же поможет тебе сэкономить на телефоне.

Эта моя фраза вроде как слегка улучшила настроение Элен, и я взялся за свои сумки, чтобы уйти. В этот момент я вдруг засомневался в том, что долгое время считал неоспоримой истиной.

Было ли это и в самом деле расставанием по желанию обоих?

Связано ли это с тем, что мне скоро тридцать?

Или я всего лишь уступил без всякой борьбы самое лучшее, что было у меня в жизни?

Должно быть, я показал это своим видом, потому что Элен заплакала настоящими слезами впервые за три месяца нашего затянувшегося расставания. Но она не сказала «Оставайся» или «Не уезжай». Она всего лишь поцеловала меня – это был долгий и страстный поцелуй – и ушла.

БИРМИНГЕМ

Месяц первый

Дата: 9 января

Дней до тридцатилетия: 81

Настроение: нормальное, вроде бы

– Куда тебе, парень? – спросил таксист после того, как я погрузил свой рюкзак и чемодан в багажник и поудобнее устроился на поблескивающем кожаном сиденье.

– Кингс Хит, Мальборо-роуд, – произнес я осторожно. В водителе было что-то знакомое, но я его не мог узнать.

Машина тронулась.

– Из отпуска, да? – спросил он.

– Нет. Только что из Нью-Йорка. Я там живу, вернее, жил.

– У меня двоюродный брат живет в Вашингтоне, – произнес он нейтральным тоном.

– Неужели?

– Да, вот так вот. – Он посмотрел на меня в зеркало. – Хотя он мне никогда особо не нравился. Слишком выделывается – ну, ты понимаешь. Вообще, эта наша родня вся такая. – Он провел рукой по кончику носа – то ли чтобы убрать что-то, вылезшее оттуда, то ли чтобы показать, что в той семейной линии, к которой принадлежал его двоюродный брат, все любили задирать нос. Он издал короткий смешок и постучал пальцами по покрытому мехом рулевому колесу.

После этого он молчал, постукивая пальцами в такт музыке пиратского радио, игравшего в машине.

Я копался в памяти, безуспешно пытаясь вспомнить, откуда я мог его знать, и смотрел через окно на городской пейзаж.

Как и большинство индустриальных городов, Бирмингем переживал реконструкцию, но его метаморфозы были настолько быстрыми и неестественными, что я едва узнавал город. Такое впечатление, что тем, кто здесь живет, надоело быть посмешищем всей страны, и они срочно начали приводить свой город в порядок. Но, несмотря на комическую репутацию города у всей остальной части страны, я всегда гордился тем, что здесь родился, хотя бы потому, что это было прикольно. Сложно принимать себя слишком всерьез, когда все вокруг думают, что ты существуешь только для того, чтобы их развлекать.

Это было особенно заметно все мои пять лет жизни в Лондоне. Как только кто-нибудь слышал, как я разговариваю, он начинал думать, что я либо нахожусь на грани клинического идиотизма и поэтому должен говорить о-о-о-очень ме-е-е-е-едленно, либо я – просто современная разновидность придворного шута. Они заставляли меня произносить слова, в которых мой акцент проявлялся во всей своей красе. Я дошел до такой стадии, когда должен был оправдываться перед людьми за то, что я из Бирмингема, как будто это был какой-то дефект, проклятие или злая шутка, которая зашла слишком далеко. Но меня это все не слишком волновало. Это – мой город, и какой-то своей частью я буду его любить до конца жизни.

– Извини, приятель, – вдруг произнес таксист, прерывая мои размышления. – Но тебя случайно зовут не Мэтт Бэкфорд?

– Да, меня зовут Мэтт Бэкфорд, – осторожно ответил я.

– Так и знал, – сказал он. – Как только ты ко мне сел, я начал думать, откуда могу тебя знать.

– И откуда ты меня знаешь?

– Ты меня не помнишь, – сказал он, уменьшая звук радио. – Но я ходил в ту же школу, что и ты – Кингс Хит.

Он повернулся ко мне и протянул руку:

– Тони Годдард.

У меня словно звонок прозвенел в голове.

– Брат Дэйва Годдарда?

– Он самый.

«Дэйв Годдард, – размышлял я. – Столько лет не слышал это имя». В школе все думали, что Дэйв Годдард обязательно станет нейрохирургом.

– Чем он сейчас занимается? – спросил я.

– Он в Канаде, – ответил таксист. – А конкретно – в Торонто. Был там в отпуске, познакомился с девушкой и переехал туда насовсем лет пять назад. У него теперь трое детей и огромный дом. Живет полной жизнью.

Я не мог не задать этот вопрос:

– А стал он нейрохирургом? Он был таким умным, мы все думали, что он обязательно станет нейрохирургом.

Таксист захохотал:

– Понимаю, о чем ты. Да, он у нас самый умный в семье – остальным куда там до него далеко. Но он не нейрохирург, он юрист. Юрист по бизнесу.

– А ты – его братишка?

– Мне было тогда только двенадцать, когда вы с Дэйвом учились в Кингс Хит. Вы были уже в последнем классе, а я только пришел из начальной школы. – Он ухмыльнулся. – Знаешь что?

– Что?

– Ты тогда, конечно, был крутой чувак. Про тебя столько всего рассказывали.

– В самом деле? – произнес я с некоторым смущением.

Чтобы доказать свою правоту, он привел несколько примеров легендарных событий, в которых я якобы участвовал в школьные годы. Начав с пикета на крыше против несъедобности школьных обедов (правда: меня за это отстранили от занятий на две недели), он перешел к эпизоду, когда я будто бы на спор бегал голым по школьному двору (неправда: одна из школьных легенд), и закончил историей про то, как я организовал поздравление с поцелуями по случаю сорокалетия нашего учителя мистера Фредерика, которое должна была «вручить» женщина-полицейский (наполовину правда: я все организовал, но секретарша догадалась в чем дело и не пустила ее в школу). Мне странно было слышать про все эти эпизоды, он рассказывал о них с какой-то почтительностью, которую обычно берегут для таких случаев, как полет первого человека на Луну или падение Берлинской стены. Но, пожалуй, в двенадцать лет самыми важными событиями в жизни кажутся те, в которых присутствуют секс, голое тело и пикеты на крыше.

– Ну, это, конечно, было классное время, – признался я. – Наверное, такого больше и не было. Но я не был самым крутым чуваком в школе, это уж точно. Я был как все – голову в плечи, чтобы только выжить.

Мы поговорили о прошлых днях, поделившись всем, что у нас было общего. Я рассказал ему про свою жизнь и планы. Он тоже рассказал мне про свою жизнь и планы и потом про некоторых моих бывших соучеников, о которых он слышал от других выпускников Кингс Хит. Я уже успел позабыть имена, которые он называл. Например, Питер Уиттэкер (все думали, что он сделает карьеру в профессиональном спорте) работал в отделе продаж фирмы, устанавливавшей двойные окна. Джемма Пайпер (все думали, что она поступит в Оксфорд и повторит карьеру Кеннета Брэнга[9]9
  Ирландский киноактер, режиссер, сценарист и продюсер.


[Закрыть]) снялась в телерекламе стирального порошка. Люси Данн (все думали, что она на всю жизнь останется доброй, но глупой) работала радио-продюсером на БиБиСи, а Крис Адамс (в то время от него всегда пахло мочой) стал менеджером магазина здоровой пищи.

Таковы были новости.

– Приехали, – сказал я, когда машина повернула на улицу, где жили мои родители. – Вон тот дом, с безукоризненно подстриженным газоном.

Таксист остановил машину.

– Сколько с меня? – спросил я.

Он обнулил счетчик:

– Нисколько.

– Ну, это как-то…

Это было, конечно, красиво с его стороны, но я чувствовал себя неловко. Я прикинул, что должен был за проезд около десяти фунтов, вынул банкноту и протянул таксисту.

– Я не могу взять с тебя деньги, – сказал он. – Об этом и речи быть не может.

– Ну, большое спасибо, – ответил я. – Приятно, когда возвращение домой так хорошо начинается.

Он настоял на том, чтобы помочь мне выгрузить сумки, затем мы пожали друг другу руки. Отъезжая, он просигналил и помахал мне.

Краем глаза я заметил, что занавески на окнах соседей справа и слева подозрительно подрагивают. В отличие от Лондона, где все постоянно запрыгивают в такси или выпрыгивают из них, на улице моих родителей жили люди, которые обычно пользовались такси раз в год: чтобы доехать до аэропорта или вернуться оттуда домой, когда летали в отпуск. Мое прибытие на такси, когда родители жили всего в двух шагах от остановки пятидесятого автобуса, который ходит, пожалуй, чаще любого другого автобуса в Европе, рассматривалось не иначе как признак морального разложения.

Поистине, блудный сын вернулся домой.

Когда я уже стоял на крыльце и готовился нажать кнопку звонка, ко мне вдруг пришла мысль, что, наверное, стоило предварительно позвонить родителям и сообщить им о своем приезде. И не просто о приезде, а приезде на целых три месяца. Я уже думал об этом сразу, когда решил пожить эти три месяца у них, но не смог себя заставить сказать им об этом, потому что пришлось бы рассказать и про то, что мы с Элен расстались. И известие о том, что старший сын в ближайшем будущем не подарит им внуков, шокировало бы моих родителей.

Я позвонил в дверь и стал ждать. Даже сквозь ледяные узоры на стекле двери я заметил, что приближающаяся фигура – это мой отец.

– Все нормально, папа, – бодро сказал я, когда он открыл дверь. – Я вернулся.

Стоя в дверях с тяпкой в руке и в своих красных шлепанцах, папа подозрительно осматривал меня снизу доверху. По его лицу было видно, что он крайне удивлен моему появлению. «Мэтт вернулся, – говорило его лицо. – Но что все это значит?»

– Мэттью? – сказал папа в конце концов, словно для того, чтобы убедиться, что это действительно я, а не какой-нибудь самозванец.

– Папа? – сказал в ответ я, копируя его интонацию.

– Что ты здесь делаешь?

Меня не слишком смутил его недостаточно радушный прием. Мой отец был из тех, кому надо сначала во всем разобраться.

– Доставляю молоко, – ответил я и подмигнул ему. – Я узнал, что у вас кончилось молоко, и подумал, что надо специально прилететь из Америки и доставить вам пару бутылок.

Папа засмеялся и крепко пожал мою руку. Он никогда никого не обнимал, даже женщин, а вот руки жать любил. Все еще стоя в дверях, он пробормотал:

– Ты с багажом.

Я кивнул.

– Значит, ты надолго?

Я снова кивнул.

Потом последовала долгая пауза, во время которой мы рассматривали друг друга. Я не видел отца с мая, когда они с мамой прилетали к нам с Элен в Нью-Йорк. Это был очень странный визит. Мама все время старалась говорить подчеркнуто правильно, а папа спрашивал у меня разрешения всякий раз, когда хотел включить телевизор. Казалось, что они своим поведением хотят произвести впечатление не только на Элен, но и на меня.

– Ну, мне можно войти или как?

– Конечно, конечно. – Он вышел на улицу – как был, в шлепанцах, совершив тем самым смертельный грех с точки зрения моей мамы, – и поднял одну из моих сумок.

– Ты без Элен.

Он произнес эти слова не с вопросительной интонацией, потому что вряд ли мог ожидать, что Элен вдруг свалится с неба, а просто констатируя факт. Когда папе нужно было сложить два и два, он только в редких случаях делал это сразу, а обычно предпочитал сначала мысленно нарисовать одну двойку, потом вторую и подождать, пока я скажу: «Черт возьми, папа, так это же четыре», что я обычно и делал.

Но сейчас я этого не сказал. Я решил, что для нас обоих в долгосрочной перспективе будет лучше, если мы пока остановимся на этом.

– Она передает вам привет, – сказал я.

И это было правдой. Элен обожала моих родителей. «Они такие настоящие, – говорила она. – Не то что мои – таки-и-и-ие фальшивые». Отец Элен работал в строительной фирме, а мать – в банке. Жили они в Нью-Джерси, и мы их редко видели, даже на праздники. Последнее Рождество, несмотря на наше решение расстаться, мы отпраздновали вдвоем с Элен, не выходя из квартиры. Нашим рождественским ужином стали остатки заказа из китайского ресторана и шестнадцать бутылок пива будвайзер.

– Это хорошо, – сказал папа. Было видно, что он воспрянул духом. – Элен – хорошая девушка.

– Да, папа, ты прав, – сказал я, и мы обменялись улыбками. – Ну а теперь-то ты меня наконец впустишь?

Так как мамы еще не было дома, мне не пришлось объяснять ей, почему я приехал без Элен, и я отнес сумки в свою бывшую спальню, пока папа занялся чаем. За чаем с шоколадным печеньем мы свели рассказ о своих делах ровно к четырем предложениям:

1-е предложение: Как твои дела?

2-е предложение: Неплохо.

3-е предложение: А твои?

4-е предложение: Спасибо, не жалуюсь.

Покончив с формальностями, мы перешли к разговору о погоде, политике и последних футбольных новостях, а также о новостях остальных членов семейства Бэкфордов. В свои двадцать девять я был старшим ребенком. После меня шли близнецы Ивонна и Тони – им было по двадцать семь. Ивонна получала второе образование в Эдинбургском университете, решив после пяти лет на медицинском факультете, что у нее нет никакого желания становиться врачом. Тони жил в Ноттингеме, постепенно впадая в алкогольную зависимость и время от времени играя на ударных в группе под названием «Левый берег». Самому младшему, Эду, было двадцать два года. Он закончил университет и, прежде чем с головой окунуться в трудовую жизнь, отправился на год путешествовать по Тайланду. Мы никогда не были особо близки между собой – в том смысле, что как-то поддерживать контакты друг с другом всегда было для нас проблемой. Но мы всегда знали, что, если кто-то из нас попадет в беду, все остальные тут же придут на помощь.

«Ты должен был заранее сообщить о своем приезде», – это были первые слова, произнесенные мамой, как только она вернулась из супермаркета. Не «Привет», не «Как дела?», а «Ты должен был заранее сообщить о своем приезде». Мама, как и отец, любила высказывать очевидные вещи, невзирая на то что это всех доставало. Я кивнул и улыбнулся, потому что понимал, что на ее языке эти слова выражали самое что ни на есть сердечное и эмоциональное «Я по тебе скучала, сынок».

– Знаю, мама, – произнес я с раскаянием в голосе и поцеловал ее в щеку. – Ты права, я должен был сообщить заранее.

– Ну вот, я купила мало продуктов, – сказала она с негодованием.

Я перевел взгляд на четыре огромных пакета из супермаркета, стоящие на полу у ее ног, и хитро улыбнулся.

– Я в порядке, мама, – поспешил я заверить ее. – Я теперь ем немного.

– А еще я не убрала твою комнату.

– Она выглядит безукоризненно, мама.

– Может быть, – согласилась она, наверняка внутренне ликуя. – Но все равно Элен подумает, что мы живем в свинарнике.

– Нет, не подумает, – тихо сказал я. – Элен не приехала.

– Почему?

– Она не смогла, – объяснил я. – Она бы с удовольствием, но ей не дали отпуска.

– Ты должен быть с ней, – сказала мама. – Что, если ты ей понадобишься?

– С ней все будет в порядке, – сказал я.

Несмотря на все эти замечания, мама была на седьмом небе оттого, что ее первенец приехал домой. Она просто хотела показать, что любит во всем определенный порядок.

– Ты надолго приехал?

Это был непростой вопрос. В отличие от отца, мама была одарена любознательностью и настойчивостью. В этом ее вопросе проявилась скорее настойчивость, чем любознательность, но в любом случае я понимал, что пожать плечами или пробормотать «Не знаю» будет недостаточно. Нужно было что-то сказать. Я набрал побольше воздуха в легкие и выдохнул:

– На некоторое время?

Это было сказано с вопросительной интонацией, чтобы прозвучало более удобоваримо.

– Некоторое время – это сколько? – спросила мама с подозрением.

– Больше месяца, но меньше… – Моя фраза захлебнулась, когда я по строгому взгляду мамы понял, что ей надоели мои увиливания.

– Трех месяцев, – сказал я наконец.

– Трех месяцев? – повторила она за мной.

– Ну, плюс-минус, – сказал я, пожав плечами.

– Плюс-минус сколько?

– Не знаю… Несколько дней, наверное.

– А Элен?

Момент настал. Нужно было сказать маме всю правду.

– Мы… расстались.

Тут она перешла к вопросу номер два:

– А что насчет твоей работы?

– С этим все в порядке, – сказал я уверенно, а потом сжал свою волю в комок и выложил все. Мама, очевидно, не могла поверить своим ушам и поэтому позвала папу и заставила меня повторить свой скорбный рассказ с самого начала.

– Ты хоть понимаешь, что происходит с твоим сыном? – спросила мама у отца, когда я закончил рассказ о своих горестях. Это был классический пример ее поведения. В детстве, когда у кого-то из нас возникали проблемы, мама упрекала отца этой же самой фразой «Ты хоть понимаешь, что происходит с твоим сыном (дочерью)?»

– Позволь мне подвести итог, – продолжила она. – Ты расстался с Элен, бросил все в Америке и приехал сюда на три месяца, чтобы хорошо провести время со мной и с папой, прежде чем начать работать в совершенно незнакомой стране. Так?

В такой форме все выглядело несколько чересчур драматично. Я не мог понять, почему моя жизнь, которая явно была такой простой в последние двадцать девять с лишним лет, стала вдруг такой сложной.

– И повидаться с друзьями, – слабым голосом добавил я.

– Хорошо, – сказала мама, все еще считая, что это слишком сложно для восприятия. – Раз ты приехал, то я, пожалуй, пойду и приготовлю тебе что-нибудь перекусить.

В то время как большинство нормальных людей вполне оправданно считают пищу лишь одной из обычных каждодневных потребностей, моя мама превратила ее в главную задачу своего существования. Когда дело касалось меня и других детей, все, что мама говорила или делала, неизменно вертелось вокруг пищи. «Ты не голоден?» или «Когда ты будешь есть?», или «Ты, наверное, хочешь выпить воды» или «Нормально ли ты питаешься?» Это, конечно, был ее способ показать, что она любит нас. Но нам это только действовало на нервы, особенно то, что, в отличие от большинства мам, которые уже не пытаются заставить членов своих семей старше шестнадцати лет питаться в одно время, моя всегда настаивала на этом. Как только часы показывали пятнадцать минут шестого, папе предписывалось прекратить работу в саду, и в половине шестого все уже ужинали, держа тарелки на коленях. Только по праздникам и воскресеньям или когда у нас были гости, мы ели за обеденным столом в гостиной. Казалось, что эта комната, украшенная роскошным фарфором, декоративными салфетками и жуткой картинкой из макраме с изображением ослика, сделанной моей покойной бабушкой, имелась в доме главным образом на тот случай, если ее величество королева вдруг зайдет в гости без приглашения и очень захочет выпить чашку чая. Никакие оправдания не принимались. Никаких «Я еще не голоден» или «Я это сегодня есть не буду» и уж тем более никаких «Перестань, так рано ужинают только после пятидесяти лет». Нравится не нравится – ты обязан был есть. И поэтому, когда я распаковал свои вещи и увидел, что на часах уже пятнадцать минут шестого, я приготовился к тому, что сейчас мама крикнет мне: «Мэтью, ужин готов!» То, что я едва успел переварить бутерброды с куриным салатом, которые мама приготовила мне, чтобы я «перекусил», в расчет не принималось.

– И что у нас на ужин? – спросил я осторожно, входя в гостиную и садясь.

– То, что ты любишь, – ответила мама, ставя поднос мне на колени. – Кушай.

Она улыбнулась:

– Ты выглядишь так, словно давным-давно не ел нормальной человеческой пищи.

Как только я страдальчески посмотрел на тарелку, мне стало ясно, что винить я должен только себя самого. Я ведь прекрасно знал, что мама имеет обыкновение путать мои любимые блюда с любимыми блюдами других своих птенцов, также давно вылетевших из семейного гнезда. Но то, что лежало на тарелке передо мной, не было любимым блюдом кого-нибудь из моих братьев или сестры. Это скорее был наш общий кулинарный кошмар: два куска свинины, три большие ложки картофельного пюре с такой густой подливкой, что в нее можно было бы воткнуть нож и он бы не упал, морковь, горох и брюссельская капуста. Разварившиеся, противно пахнущие, мокрые зеленые мячики проклятой брюссельской капусты.

Я лихорадочно обвел взглядом комнату, чтобы посмотреть, что думает о нашей трапезе мой единственный коллега по палате номер шесть. Отец сидел перед телевизором в кресле, которое считал своим владением, и жевал, иногда поднимая глаза, чтобы оценить наряд ведущего новостей. Мама все еще стояла на пороге кухни, ожидая, когда я накинусь на свой первый за долгое время домашний обед. Я поднял на нее глаза и улыбнулся. Взгляд на ее лице выражал глубокое удовлетворение: она заботилась о нас – своей семье – и следила за тем, чтобы все наши потребности были удовлетворены. Наверное, это доставляло ей удовольствие.

– Почему ты не сядешь, мама? – неосторожно спросил я. Я ни разу в жизни не видел, чтобы она сидела за ужином – словно у нее в коленях были клинья, мешающие их согнуть.

– Почему ты не ешь? – спросила мама. – Мало соли? Я сейчас принесу.

Я снова посмотрел на свою тарелку и ответил не сразу, потому что слова, висевшие на кончике моего языка, были примерно такими: «Ты что не видишь, в чем дело? Ты что, не видишь, что у меня на тарелке четыре кочана брюссельской капусты, каждый размером с хороший мандарин?» Но я ничего подобного не сказал, потому что это невозможно было сделать, не оскорбив ее чувств, чего мне вовсе не хотелось. Эта ситуация напомнила мне детство. Когда мне было лет девять, я придумал хитрый способ избавляться от брюссельской капусты: я прятал ее в носовой платок, потом делал вид, что мне срочно надо в туалет, и по дороге бросал ее за холодильник. В теории все было великолепно, но мне не хватило дара предвидения, чтобы потом вытащить ее из-за холодильника и предать земле. Через полтора месяца моя система рухнула, когда запах гниющей брюссельской капусты наполнил кухню и мама обнаружила мой тайник. Она была в ярости, и меня не пускали гулять, как мне казалось, целую вечность. И вот теперь, через столько лет, я снова столкнулся с той же проблемой.

– Честно говоря, мама, – начал я, – мне кажется, что я не смогу ее съесть.

Я ткнул вилкой в брюссельскую капусту.

– Чепуха, – твердо сказала она. – Она очень полезна.

– Но я ее не люблю.

– Любишь, – ответила мама, теряя терпение.

– Нет, я никогда не любил брюссельскую капусту.

– Раньше она тебе всегда нравилась. Что, Элен готовила ее по-другому?

Последняя фраза рассмешила меня.

– Элен никогда не готовила брюссельскую капусту, мама. Она вообще старалась по возможности ничего не готовить. Я даже не знаю, есть ли вообще в Америке брюссельская капуста.

– Но ты раньше ее любил, – включился в разговор папа. – Помнишь, как ты попросил разрешения поиграть с ней?

Я недоверчиво посмотрел на него.

– Это не я, а Тони, папа. Но даже и он мог с ней только играть, есть ее он точно не любил.

– Ты что-то путаешь, – сказала мама. – Это Ивонна любила брюссельскую капусту. Ты, наверное, подумал про Ивонну. Уж она точно любила брюссельскую капусту.

Ивонна была самой умной из всех нас, и надо ли говорить, что, как и я, не любила брюссельскую капусту.

– Послушайте, – сказал я, потеряв терпение. – Тони никогда не любил брюссельскую капусту, Ивонна никогда не любила брюссельскую капусту, Эд никогда не любил брюссельскую капусту, и я уж точно не люблю брюссельскую капусту. И я не буду ее есть ни сейчас, ни потом. Никогда!