Текст книги "Пересекая границы. Модерность, идеология и культура в России и Советском Союзе"

Поэтому Запад являлся не только источником буржуазной заразы, но и обязательной отправной точкой для любого советского кратчайшего пути к модерности. Через двадцать лет после 1917 года советская культура и идеология оказались разделены между конкурирующими стратегиями по отношению к внешнему миру: с точки зрения одной заграница представала в первую очередь как источник беспорядка, шпионажа и декаданса; вторая состояла в оптимистическом стремлении привлечь потенциальных западных союзников к следованию общей цели189189
  Об этой двойственности см.: Дэвид-Фокс М. Витрины великого эксперимента: культурная дипломатия Советского Союза и его западные гости, 1921—1941 годы. М.: Новое литературное обьозрение, 2015. О вредоносном влиянии как определяющей черте политической культуры нэпа см.: Pinnow K. Lost to the Collective: Suicide and the Promise of Soviet Socialism, 1921–1929. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2010.


[Закрыть]. Но если говорить в целом, ведущие представители партийной интеллигенции разделяли с передовыми интеллектуалами ранней советской эпохи стремление к новой, некоммерческой культуре для преображенных масс. Как выразился Борис Гройс, «советская массовая культура была культурой для масс, которые еще предстояло создать»190190
  Groys B. Die Massenkultur der Utopie / Utopian Mass Culture // Traumfabrik Kommunismus / Dream Factory Communism / ed. B. Groys, M. Hollein. Frankfurt: Hatje Cantz, 2004. S. 23.


[Закрыть].

Например, в 1920-е годы Ольга Каменева, сестра Льва Троцкого и жена члена Политбюро Льва Каменева, стала основателем и руководителем Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС), организации, которая призвана была убедить зарубежную интеллигенцию в достижениях СССР. В обсуждениях, проводившихся в 1928 году на высоком уровне Центрального комитета, Каменева прямо заявила, что сторонники левых движений в Европе ушли далеко вперед по сравнению с теми советскими мещанами, которые копируют европейскую буржуазную и массовую культуру. Левый европейский интеллектуал, утверждала она, взял бы в СССР лучшее из новой пролетарской культуры, а затем, в свою очередь, содействовал усилению этих тенденций в самом СССР191191
  Каменева – Смирнову (Отдел печати ЦК), 21 января 1928 года, и «В ЦК ВКП(б)», без даты, 1928 год. ГАРФ. Ф. 5283. Оп. 1a. Д. 118. Л. 9–20, 115 соответственно.


[Закрыть]. Это было знаменательное заявление в устах человека, которому было поручено убедить мир в советском прогрессе: культурный обмен между Европой и Советским Союзом мог, в сущности, уберечь невзыскательную советскую культуру от ее собственных примитивных и мещанских инстинктов. У интеллигента из старых большевиков презрение к остаткам коммерческой массовой культуры в 1920-е годы по-прежнему пересиливало недоверие к Западу, однако в 1930-е годы этому соотношению суждено было кардинально измениться.

На протяжении первой половины 1930-х годов большевистскую социальную инженерию дополняла эстетическая инженерия авангардистов. Эстетизация политики шла рука об руку с политизацией эстетики. Авангард слишком сложен, чтобы определить одной фразой, но, пользуясь выражением Бориса Гройса, его, по сути, можно назвать шагом от изображения мира к его преобразованию. По той же причине – социализму предстояло не просто преобразовать мир, но сделать его прекрасным, – партийное руководство превратилось «в своего рода художника, для которого весь мир служит материалом»192192
  Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин. М.: Ад Маргинем Пресс, 2013. С. 19. См. классические работы, подчеркивающие различия между культурой 1920-х годов и сталинской эпохи: Stites R. Revolutionary Dreams; Паперный В. Культура два. 2-е изд.. М.: Новое литературное обозрение, 2006.


[Закрыть]. Ключевой труд Гройса о преемственности между авангардом и сталинской культурой, вне зависимости от того, насколько последовательно были изложены признаки этой преемственности, изменил исследовательскую перспективу: авангардистов стали рассматривать не столько как мучеников, сколько как активных участников главных эстетических и идеологических проектов нового режима. Большевики и интеллектуалы-авангардисты предстают, таким образом, как время от времени отдаляющиеся друг от друга родственники-интеллигенты, которых объединяет неуклонная тяга к лидерству, охотное использование принуждения, живая приверженность делу, склонность сочетать элитарность учения с массовыми преобразованиями и масштабные планы, начинающиеся обществом и заканчивающиеся душой193193
  Clark K. Petersburg; Papazian E. Manufacturing Truth; Kiaer Ch. Imagine No Possessions: The Socialist Objects of Russian Constructivism. Cambridge, MA: MIT Press, 2005; Wolf E. USSR in Construction: From Avant-Garde to Socialist Realist Practice. PhD diss., University of Michigan, 1999.


[Закрыть]. Однако, вопреки Гройсу, стремление авангардистов к глобальной эстетической диктатуре едва ли было, в особенности если рассматривать его влияние, сопоставимо с большевистской диктатурой пролетариата. Художественно-политическая программа раннего советского авангарда скорее окончательно сформировалась и затем видоизменялась благодаря участию в большевистском проекте.

В то же время специалисты из рядов интеллигенции участвовали – одни охотно, другие в той или иной мере подчиняясь давлению и принуждению – в развитии различных областей: социальной медицины, криминологии, психологии, этнографии, демографии и многих других, – ставших ключевыми для цивилизаторской миссии большевиков и построения советской государственности194194
  На эту тему см. в том числе: Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2005; Pinnow K. Lost to the Collective; Beer D. Renovating Russia.


[Закрыть]. Как и в случае с авангардом, Октябрьская революция дала интеллигенции беспрецедентную возможность участия – хотя и «опосредованного государством», то есть подчиненного марксистско-ленинской идеологии и ограниченного политическим контролем большевиков, – в пробуждении 1917 года. Как показал Дэвид Л. Хоффман, «питательная среда» дореволюционной культуры, включающая в себя различные научные дисциплины и, в частности, социологию, развиваемые специалистами из интеллигенции, стала ключевым фактором укрепления марксистско-ленинской идеологии в межвоенные десятилетия195195
  Hoffmann D.L. Cultivating the Masses.


[Закрыть]. И в самом деле, если учитывать смесь идеологии и технократии, обусловившую масштаб и вектор социальной инженерии в раннюю советскую и сталинскую эпохи, возникает соблазн странным образом усмотреть связь между руководящей большевистской интеллигенцией и буржуазными специалистами. Они были профессиональными революционерами или политическими специалистами; теоретической областью их компетенции была марксистско-ленинская идеология, сферой применения этой теории было прежде всего политическое насилие.

Участники бурных диспутов об определении и векторе развития революционной культуры, начавшихся после 1917 года и достигших наивысшего напряжения в период «великого перелома», в конце концов должны были осознать тот факт, что политизированная и экспериментальная культурная продукция партийных поборников пролетарской культуры и непартийных авангардистов в равной степени испытывает серьезные затруднения в привлечении и удержании массовой публики. Новая доктрина социалистического реализма, утвержденная после сталинской революции, могла быть лишь отчасти обусловлена этой дилеммой, но, безусловно, оказалась средством ее решения196196
  Наиболее подробно она рассмотрена в книге «Соцреалистический канон» объемом 1036 страниц.


[Закрыть].

В результате смены нескольких культурно-идеологических циклов на протяжении 1930-х годов советская массовая культура приняла форму, которая на протяжении всей советской эпохи лишь видоизменялась, но оставалась доминирующей. Антибуржуазные выпады времен «Великого перелома» содержали враждебные интонации по отношению к культуре прошлого и к западной культуре, но к середине – концу 1930-х годов перечень культурных продуктов, приемлемых для советских масс, подвергся существенному пересмотру. Так, хорошее знание старой российской высокой культуры выделяло его обладателя на общем фоне, а приемлемые политические формы массовых развлечений и своеобразный, устремленный в будущее «мир грез» о социалистическом потреблении, предлагавший продукцию для приверженцев режима как необходимое дополнение благополучной «культурной» жизни, процветали в рамках соцреализма197197
  Randall A. The Soviet Dream World of Retail Trade and Consumption in the 1930s. Houndmills: Palgrave Macmillan, 2008.


[Закрыть]. Как отмечали многие комментаторы, желание достичь широкой публики и завоевать ее в конечном счете вылилось в компромисс между режимом и массовыми предпочтениями. Как сказал Добренко, «социалистический реализм – это культурная революция не только „сверху“, но и „снизу“»198198
  Dobrenko E. The Making of the State Writer: Social and Aesthetic Origins of Soviet Literary Culture / trans. J.M. Savage. Stanford, CA: Stanford University Press, 2001. P. xx.


[Закрыть].

Привлекательности соцреализма способствовали также социальные и политические итоги сталинской революции после 1929 года с ее массовым возвышением кадров как новой элиты и головокружительной урбанизацией наряду с масштабным внедрением принудительной коллективизации сельского хозяйства. Соцреалистическая массовая культура обладала многими фольклорными чертами, адаптируя старые темы, вызывавшие отклик у широкой аудитории, к новым политизированным формам. Морализм и коллективизм можно было позаимствовать у старого режима и из деревенской жизни, а также у партийной государственности и из «проповедей интеллигенции»199199
  Stites R. Russian Popular Culture, цитаты: P. 5, 6. См. русскоязычную работу на эту тему: Лебедева В.Г. Судьбы массовой культуры в России. Вторая половина XIX – первая треть ХХ века. СПб.: Издательство С.-Петербургского университета, 2007.


[Закрыть].

Попытка укрепить новую единообразную культуру за счет массового признания перенаправила раннюю советскую цивилизаторскую миссию в новое русло – беспрецедентную по своим масштабам кампанию в пользу «культурности», начавшуюся в середине – конце 1930-х годов. Теперь стандартный набор знаний в области политики и культуры подразумевал более высокий уровень потребления и жизни, предоставляемый сторонникам системы и прежде всего элите. Опросник «Культурный ли вы человек?», напечатанный в газете в 1936 году, предлагал читателям вспомнить строки пушкинского стихотворения и сюжеты шекспировских пьес, продемонстрировав также познания в математике, географии и классическом марксизме-ленинизме. Сталинская кампания в пользу культурности совпала с массовым уничтожением многих представителей элиты и тех, кого в годы Большого террора сочли врагами и маргиналами. На самом деле террор и культурная кампания были связаны: первый разрушал, вторая пыталась создать. Более того, на практике в культурных пространствах сталинской эпохи, таких как знаменитый Центральный парк культуры и отдыха имени Горького, существовало множество механизмов исключения, отделявших привилегированных и лояльных ото всех остальных200200
  Volkov V. The Concept of Kulturnos’t. P. 224; Kucher K. Der Gorki-Park. P. 283. См. также: Hoffmann D.L. Stalinist Values; Kelly C., Shepherd D. Constructing Russian Culture. P. 291–313.


[Закрыть]. Массовое насаждение культурности можно считать одной из самых успешных кампаний за всю советскую историю – настолько, что, подобно лучшей рекламе, ее едва ли даже осознавали как кампанию. В более проработанной и не столь прямолинейной форме она пережила свои относящиеся к 1930-м годам истоки на много десятилетий201201
  Бойм С. За хороший вкус.


[Закрыть].

Вытеснение более раннего коммунистического аскетизма социалистическим потреблением и новое повышение ценности российского прошлого в меньшей степени были частью «великого отступления» от прежнего просветительского импульса, чем принято считать, – скорее они были его продолжением, но в другой форме. На середину 1930-х годов также пришлась кампания за «культурную торговлю», связывавшая потребление для лояльных граждан с поведением, подходящим новой советской личности. Хотя реклама этого периода являла собой «близкие к западным образы привлекательности и красоты», советские магазины в теории тоже должны были «выполнять образовательную функцию, повышая культурный уровень потребителей». Предполагалось, что даже витрины магазинов будут решать «педагогическую задачу»202202
  Cox R. All This Can Be Yours! Soviet Commercial Advertising and the Social Construction of Space, 1928–1956 // The Landscape of Stalinism: The Art and Ideology of Soviet Space / ed. E. Dobrenko, E. Naiman. Seattle: University of Washington, 2003. P. 139.


[Закрыть]. Именно тенденция включать потребление в число мер, направленных на просвещенное самопреобразование, отличала отношение к предметам потребления в социализме от капитализма.

Даже архитектура соцреализма, позаимствовавшая цветочные мотивы и украшения – которые столь часто воспринимались законодателями высокой западной культуры как китч или отголоски мещанского вкуса – из многих более ранних стилей, в теории должна была показывать, что советская культура, став преемницей великих цивилизаций прошлого, превзошла их. Катерина Кларк говорит не о «великом отступлении» от первоначальных социалистических ценностей, а о «великом освоении»: в 1930-е годы Советский Союз переработал элементы российской истории и мировой культуры, продемонстрировав, что претендует на первенство в сферах не только политики и экономики, но и культуры203203
  Clark K. From Production Sketches to ‘World Literature’: The Search for a Grander Narrative. Доклад, представленный в Берлинском институте специальных исследований (Wissenschaftskolleg zu Berlin) в июне 2010 года.


[Закрыть]. В этом десятилетии сформировался настоящий культ культуры как ключевой области, в которой Советскому Союзу предстояло доказать свое превосходство204204
  Clark K. Moscow, the Forth Rome: Stalinism, Cosmopolitanism, and the Evolution of Soviet Culture, 1931–1941. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2011; David-Fox M. Showcasing the Great Experiment. Chap. 8.


[Закрыть].

В центре большинства интерпретаций сталинской культуры и социалистического реализма оказываются разного рода компромиссы: между ценностями режима и массовыми ценностями, между интеллигенцией и режимом, между ценностями поднимающихся вверх по социальной лестнице кадров и культурой в целом, между высоким и низким. Разумеется, на практике эти компромиссы никогда не достигали такой полноты, какую им приписывали или какую в них предполагали. «Главное достижение соцреализма заключалось не в создании единого специфического стиля – ничего подобного он не создал, – отмечает фон Гельдерн, – а в утверждении представлений, что социалистическому обществу нужна единообразная культура и что стилистические отличия свидетельствуют об отклонении от идеологической нормы». Из огромной пропасти между элитой и массами возникла – пусть лишь в теории – единая однородная культура205205
  Von Geldern J. Introduction. P. xviii.


[Закрыть]. Подобным же образом сталинский режим пытался в теории преодолеть внешнее разделение – между Россией и Западом, – принимая все прогрессивное, а значит, и западную цивилизацию. Как точно подметил Грег Кастилло, коммунизм одновременно претендовал и на то, что он олицетворяет подлинный Запад, и на то, что он «спасет западную культуру»206206
  Castillo G. East as True West: Redeeming Bourgeois Culture, from Socialist Realism to Ostalgie // Imagining the West in Eastern Europe and the Soviet Union / ed. G. Péteri. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2010. P. 87–104.


[Закрыть].

На практике мечта о единстве культуры и самосознания вступала в противоречие с многонациональной, мультикультурной и многоконфессиональной природой советского государства, от которой зависело внедрение советских проектов и реакция на них. В первые десятилетия советской эпохи не только руководящие кадры, но и целые народы воспринимались как европейские или азиатские, поэтому идеи Востока и Запада претерпевали эволюцию и на внутригосударственном уровне. На деле степень советизации существенно отличалась в зависимости от конкретного региона или республики, разницы в национальном контексте и наследии и ключевой границы между городом и деревней. Учитывая все эти различия, имеет смысл подумать о пространственном аспекте советской модерности.

С учетом сказанного важно отметить, что само разделение культуры на высокую и низкую, элитарную и популярную было проклятием советских теорий. На самом деле понятия «массовая культура» и «популярная культура» никогда не употреблялись для описания советской культуры или ее элементов – ни в пору расцвета классовой терминологии после 1917 года, ни на протяжении длительного периода господства социалистического реализма начиная с 1930-х годов. Такие выражения, как «культурно-массовая работа», обозначали просто масштабную просветительскую деятельность. И действительно, качество «массовости», свидетельствовавшее о монументальности, в особенности в связи с производственной идеологией пятилетнего плана, проявилось в еще больших масштабах в таких областях, как массовые зрелища207207
  Rolf M. Das sowjetische Massenfest. Hamburg: Hamburger Edition, 2006. S. 86–88, 161.


[Закрыть]. Классовая терминология, особенно популярная в дискуссиях о культуре в 1920-е годы, соседствовала с формулировками с использованием слов «массовый» и «массы», охватывавших все низшие классы. Когда в середине ХХ века понятие «массовая культура» получило международное распространение, с советской стороны его стали использовать исключительно применительно к западной коммерческой культуре. В противоположность этому оживленные споры о новой культуре в начале советского периода оперировали классово маркированным термином «пролетарская культура», на смену которому впоследствии пришли политические категории, объединяющие в себе высокое и низкое: «социалистическая культура» и «советская культура». По мере того, как при Сталине происходило формирование канона, нерусские национальные культуры в СССР избирательно вкрапляли элементы своего национального и фольклорного наследия и при необходимости усваивали европеизированные формы русской культуры. В целом в Советском Союзе отношения между элитарным и популярным были «гораздо более сложными, чем нам могут сказать об этом западные модели, настолько, что это различие, по крайней мере в теории, в 1930-е годы полностью стирается»208208
  Barker A.M. The Culture Factory // Consuming Russia: Popular Culture, Sex, and Society since Gorbachev. Durham, NC: Duke University Press, 1999. P. 12–45, цитата: P. 20.


[Закрыть].

Соцреализм с ключевой для него установкой видеть в сером настоящем светлое будущее или жизнь не такой, какая она есть, а какой она должна стать, был не просто художественной доктриной или социокультурным решением споров о массовой культуре. Это также был один из получивших наибольшее распространение компонентов официальной идеологии, или, как первой заметила Шейла Фицпатрик, главный изобразительный принцип сталинской эпохи во всех сферах, а не только в культурном производстве. С «точки зрения соцреализма высохшая, наполовину перекопанная канава обозначала будущий канал, по которому одна за другой шли груженые баржи»209209
  Fitzpatrick Sh. Becoming Cultured: Socialist Realism and the Representation of Privilege and Taste // Fitzpatrick Sh. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1992. P. 217.


[Закрыть]. Когда сталинизм внешне разрешил все давние споры и разногласия, он подложил идеологическую бомбу с часовым механизмом в самую сердцевину советского проекта с его попыткой продемонстрировать зарубежным странам превосходство советского строя.

Мы видели, как попытка Советского Союза прыгнуть через голову Запада в альтернативную модерность усилила ключевые особенности ускоренной и сжатой российской модерности: развитие обширной интеллигентской оппозиции, противостоящей рынку, дидактическую культурную ориентацию на воспитание, мобилизацию и преобразование масс. Чувство любви-ненависти, которое интеллигенция испытывала по отношению к массам, и любовь-ненависть, в какую выливалась одержимость России Западом, представляли собой те основные оси, вокруг которых строилась самая мощная в ХХ столетии антикапиталистическая и подконтрольная государству версия модерности. Однако, как видно из недавних исследований транснациональных историков, модерные государства всегда развивались в процессе пристального изучения других моделей в рамках международной системы и постоянной циркуляции усваиваемых практик210210
  Здесь см. в особенности: Cohen Y. Circulatory Localities: The Example of Stalinism in the 1930s / trans. S. Lin // Kritika. 2010. Vol. 11. № 1. P. 11–45; Cohen Y. Le siècle des chefs: Une histoire transnationale du commandement et de l’autorité (1891–1940). Paris: Éditions Amsterdam, 2013.


[Закрыть]. Даже в периоды наибольшей изоляции страны при Сталине международные факторы играли определяющую роль. Например, в 1930-е годы советские интеллигенты мечтали превратить Москву в международную культурную столицу, делая множество переводов с иностранных языков, продолжавших появляться даже на пике чисток211211
  Clark K. Moscow, the Fourth Rome. P. 18–20.


[Закрыть]. Однако присущие СССР претензии на превосходство во всем, содержавшие в себе то, что я назвал бы «идеологической натяжкой» в отношении советского строя, потеряли в цене, когда в конце Второй мировой войны миллионы советских солдат, продвигаясь на запад, были поражены невероятно более высоким, как оказалось, уровнем европейской материальной культуры. Это были очень разные типы международного контакта: в первом случае речь шла о представителях элиты, во втором – о солдатских массах. Оба сыграли существенную роль в укреплении и расшатывании мании величия сталинской эпохи212212
  См. подробный анализ: David-Fox M. The Iron Curtain as Semi-Permeable Membrane: The Origins and Demise of the Stalinist Superiority Complex // Cold War Crossings: International Travel and Exchange across the Soviet Bloc, 1940s – 1960s / ed. P. Babiracki, K. Zimmer. College Station: Texas A&M University Press, 2014. P. 14–39. О соприкосновениях Советского Союза с Европой в конце войны см.: Budnitskii O. The Intelligentsia Meets the Enemy: Educated Soviet Officers in Defeated Germany, 1945 // 2009. Kritika. Vol. 10. № 3. P. 629–682.


[Закрыть].

Но, даже принимая во внимание сказанное, сам факт трудной советской победы и восстановления страны из руин войны, подобных которой не знала история, на десятилетия упрочил советский вариант модерности. К концу 1940-х годов эти обстоятельства также привели к противостоянию двух супердержав, соперничающих между собой и вмешивающихся в мировую политику. Как полагает Одд Арне Вестад, интеллектуальные конструкты, стоящие за претензиями двух супердержав на универсализм – теория модернизации и марксизм-ленинизм, – представляли собой конкурирующие версии явления, которое Скотт назвал «высоким модернизмом»213213
  Scott J.C. Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven, CT: Yale University Press, 1998; Westad O.A. The Global Cold War: Third World Interventions and the Making of Our Times. Cambridge: Cambridge University Press, 2005. P. 33, 397.


[Закрыть]. В период принявшей огромный размах холодной войны советская модерность развивалась как контролируемая государством альтернатива капиталистической модели. Разумеется, выбор между ними не мог просто свершиться – ни в разобщенной Европе, ни тем более в остальном мире; и американская, и советская модели усваивались, отвергались, видоизменялись или игнорировались в ходе сложных процессов, описание которых заняло бы несколько томов. Советский Союз быстро установил обширные культурные и политические связи по всему миру. Но важно задаться вопросом, чем советская модерность как некапиталистическая и не-западная альтернатива привлекала сторонников или сочувствующих во время холодной войны. Некоторых советская модель вдохновляла тем, что, как казалось, обеспечивала резкий старт, скачок и быстрое достижение цели. Другие полагали разумными подконтрольность государству и авторитарность, характерные для Советского Союза, который с этой точки зрения заслуживал восхищения тем, что им руководила однородная, коллективная воля партии214214
  Убедительные размышления на эту тему: Péteri G. The Occident Within – Or the Drive for Exceptionalism and Modernity // Kritika. 2008. Vol. 9. № 4. P. 929–937; Marks S.G. How Russia Shaped the Modern World: From Art to Anti-Semitism, Ballet to Bolshevism. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2004. Chap. 9.


[Закрыть]. Но привлекала и советская культура, активно пропагандируемая средствами культурной дипломатии СССР. Советская цивилизация могла дать возможность познакомиться с органически целостной культурой, по-видимому стирающей границы (в том числе этнические – за счет модели «дружбы народов»). Поэтому культура Советского Союза стала тем аспектом советской модерности, который мог опровергнуть представление об СССР в развивающихся странах как о второстепенной супердержаве, производящей посредственную продукцию. Советская дорога к «высокой модерности», как отметил Вестад, лежала через «образование, науку и технический прогресс»215215
  Westad O.A. The Global Cold War. P. 92, 123.


[Закрыть].

В то же время поздний сталинский режим, под влиянием холодной войны развернувший после 1947 года кампанию против космополитизма и отличавшийся крайней замкнутостью, с идеологической точки зрения окончательно поставил знак равенства между противостоянием капитализму и противостоянием Западу216216
  О послевоенном сталинизме как переломном для советской истории периоде см.: Fürst J. (ed.). Late Stalinist Russia: Society between Reconstruction and Reinvention. London: Routledge, 2006.


[Закрыть]. Вопреки такому вектору развития, а может быть, как раз благодаря ему сохранившийся у элиты доступ к западным предметам роскоши и разрешенной для импорта западной культуре – не только высокой, но и массовой – усиливал растущее увлечение Западом (в особенности Соединенными Штатами, конкурирующей с СССР супердержавой). Достаточно упомянуть хотя бы роль зарубежного кино в послевоенном СССР; в 1951 году лишь четверть всех фильмов в советском прокате были советского производства217217
  Lovell S. From Isolationism to Globalization, глава 9 книги: The Shadow of War: Russia and the USSR, 1941 to the Present. Oxford: Wiley-Blackwell, 2010.


[Закрыть]. Этот парадокс одновременного восхищения и порицания не в последнюю очередь был обусловлен политико-идеологическими мерками самого режима: развитые, индустриальные капиталистические страны олицетворяли инаковость, от которой отталкивался советский коммунизм. Открытость внешнему миру после смерти Сталина стала откровением и произвела потрясающий эффект, но почва для нее была хорошо подготовлена. Оттепель оказалась лишь особенно насыщенной и сильной по своему воздействию частью цикла открытий и закрытий, реформ и реакции, репрессий и послаблений, пронизывавших историю России и СССР на протяжении более чем двух столетий.

Во время хрущевской оттепели и десталинизации три смежных явления, затронутые нами в этой главе: интеллигенция, массовая культура и образ Запада, – коренным образом изменились. Последствия утраты навязываемого соцреализмом культурного единства были многообразны: нарастающее развитие молодежных и других субкультур, некоторые из которых восходили к более ранним периодам; эксперименты с формой и переосмысление авангардного искусства 1920-х годов; и сложные полемические дискуссии о пересмотре соцреалистического канона, установленного в предшествующие десятилетия. Советская интеллигенция – которая, принимая во внимание происхождение интеллигентско-этатистской модерности, при Сталине одновременно являлась носителем уникальных привилегий и объектом террора – переживала яркий гражданский подъем, отчасти схожий с тем, какой она испытывала в XIX веке218218
  Zubok V. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia. Cambridge, MA: Cambridge University Press, 2009.


[Закрыть]. В конце концов к 1960-м годам такой ход событий подорвал и открыто поставил под сомнение согласие с программой правящей партии. В то же время параллельно с растущей стратификацией советского общества и укреплением элиты прежде свойственный интеллигенции культ масс все больше переходил в свою противоположность. Среди группировок новой интеллигенции позднего советского периода технократические тенденции были сильны, но ранее существовавший культ масс превратился в нечто, близкое к открытому презрению.

Новое соприкосновение с внешним миром в хрущевскую эпоху стало отправной точкой для ряда значимых начинаний, продемонстрировав весьма оптимистичный вариант возобновления открытой конкуренции с Западом219219
  Zubok V. Zhivago’s Children, Chap. 3; English R. Russia and the Idea of the West: Gorbachev, Intellectuals, and the End of the Cold War. New York: Columbia University Press, 2000.


[Закрыть]. Новые обещания догнать и перегнать подкреплялись активным усилием построить не просто социалистический образ жизни, а социалистическую культуру потребления, ориентированную не на будущее, а на улучшение жилищных и бытовых условий миллионов советских граждан. Поиски альтернативной модели социалистического потребления представляли собой сложный процесс, последствия которого, однако, оказались роковыми для типа высокой модерности, который был всецело сосредоточен на производстве и никогда на самом деле не пытался напрямую конкурировать в сфере потребления220220
  См. тексты С. Рейд и Г. Петери в книге: Imagining the West; также см.: Magnúsdóttir R. Keeping Up Appearances: How the Soviet State Failed to Control Popular Attitudes to the United States of America, 1945–1959. PhD diss., University of North Carolina, Chapel Hill, 2006.


[Закрыть].

Две попытки реформировать коммунизм – в 1950-х годах при Хрущеве и в конце 1980-х при Горбачеве, – непосредственно связанные друг с другом, проходили под знаком вновь вышедшей на первый план интеллигенции, продвигающей культурные, идеологические и в конечном счете политические изменения; нового интенсивного диалога с Западом и, наконец, становления менее однородной, менее назидательной и менее скованной культуры потребления, досуга и развлечений. Эта последняя теперь открыто соревновалась с западной массовой культурой, популярной в первую очередь за счет «буржуазного радио», музыки и одежды, которые воспринимались правительством как реальная угроза221221
  См. редкое архивное исследование провинциального города: Zhuk S. Popular Culture, Identity, and Soviet Youth in Dniepropetrovsk, 1959–84 // Carl Beck Papers. № 1906 (2008), а также: Zhuk S. Rock and Roll in the Rocket City: The West, Identity, and Ideology in Soviet Dniepropetrovsk. Washington, DC: Woodrow Wilson Press. 2010. Об образе Запада в позднем социализме см.: Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was No More: The Last Soviet Generation. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2006. Chap. 5.


[Закрыть]. Однако ко времени позднего советского «нишевого общества», времени отступления, самореализации и усилий по сохранению культуры, давнее стремление интеллигенции служить массам и переделывать их уже не было преобладающим историческим фактором.

Но, несмотря на существенные перемены, некоторые ключевые аспекты советского строя в конце сталинской эпохи оставались в рамках системы, сложившейся в предшествующие десятилетия. В какой мере – возможно, самый важный вопрос, учитывая относительную новизну области послевоенной историографии. Одна исследовательница, Анна Крылова, выражает справедливое недовольство тем, что в работах послевоенного периода советская эпоха не рассматривается вся в целом. Она предложила разграничить большевистскую и советскую модерность. Последняя, с этой точки зрения, началась со второй половины 1930-х годов и не планировалась, а реализовывалась в условиях нерыночного индустриального общества, в котором переосмыслялись отношения между индивидуальным и общественным222222
  Krylova A. Soviet Modernity: Stephen Kotkin and the Bolshevik Predicament // Contemporary European History. 2014. Vol. 23. № 2. P. 167–192.


[Закрыть]. Отмечу лишь, что если социальные и культурные перемены были значительны (а их следует оценивать, соотнося с определенными политическими, экономическими и идеологическими закономерностями), они одновременно могли служить связующим звеном по отношению к более ранним планам и периодам. В качестве примера можно привести кампанию в пользу культурности, которая углубилась и получила больший охват в 1950-е годы, когда цивилизаторский и дидактический импульс режима и квалифицированных специалистов из интеллигенции набрал силу в условиях намного большей стабильности. В частности, речь шла о влиятельном новом замысле создания социалистического быта и модели поведения. Миссия партии по формированию новой советской личности и преобразованию человеческой природы получила новую жизнь благодаря «мессианскому духу» хрущевской эпохи, неореволюционному возрождению, преодолевшему мрачные представления сталинского времени о притаившихся повсюду под маской врагах. Одним из следствий было настойчивое стремление «учить граждан, как вести себя на работе и в личной жизни, как одеваться, как обустраивать жилое пространство и как проводить свободное время»223223
  Dobson M. Khrushchev’s Cold Summer: Gulag Returnees, Crime, and the Fate of Reform after Stalin. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2009, цитаты: P. 3, 8; см. также: Kharkhordin O. The Collective and the Individual in Russia: A Study of Practices. Berkeley: University of California Press, 1999.


[Закрыть].

В то же время Стивен Ловелл показывает расширение специфически советской «области личного», явно противопоставленной либеральному делению на частное и общественное. В десятках миллионов новых квартир, рассчитанных на одну семью, – крупнейшее жилищное строительство в послевоенной Европе – на фоне преобразований и большего достатка вместе с советской модерностью вызревали и развивались представления о личной независимости. Это личное пространство нашло отражение в массовой культуре: процветали трудно поддающиеся контролю любительские театральные кружки (по имеющимся сведениям, в 1958 году их насчитывалось 150 000), а музыкальная самодеятельность, в частности авторская песня таких бардов, как Булат Окуджава, распространялась на магнитофонных кассетах224224
  Lovell S. The Shadow of War, Chap. 5; Harris S.E. Communism on Tomorrow Street: Mass Housing and Everyday Life after Stalin. Washington, DC: Woodrow Wilson Center Press, 2013. См. также: Siegelbaum L.H. (ed.). Borders of Socialism: Private Spheres of Soviet Russia. New York: Palgrave Macmillan, 2006.


[Закрыть]. Официально разрешенная постсталинская массовая культура и, шире, квазиофициальные формы популярной культуры не только подрывали, но и укрепляли правительственную идеологию225225
  О патриотических и воспитательных формах см.: Dullin S. L’image de l’espion dans la culture populaire soviétique des années 1950: Entre affirmation patriotique et valeurs de Guerre froide // Culture et Guerre froide / ed. J.-F. Sirinelli, G.-H. Soutou. Paris: PUPS, 2008. P. 89–102.


[Закрыть]. Запад, как и раньше, оставался одновременно ориентиром для советской системы и критерием по-прежнему активно навязываемых представлений о декадентских, опасных и запретных тенденциях.

Таким образом, перед советским вариантом модерности постоянно стояли культурные и идеологические задачи – как обогнать Запад и превзойти темпы его культурного и материального развития, исполнив при этом обещание создать более совершенную альтернативу, – игравшие не меньшую роль, чем экономические, политические или геополитические дилеммы. Отсюда следует, что рассмотренную в этой главе историческую динамику следует воспринимать не просто как чисто государственное явление. За советской модерностью, которая, безусловно, формировалась под беспримерным государственным контролем, стояла мощная цивилизаторская миссия и острый комплекс неполноценности или мания величия, сквозь призму которых российская и советская интеллигенция смотрела на Запад. В этом отношении советский вариант модерности соответствовал цивилизационным парадигмам, включающим в себя политические и экономические структуры партийной государственности. На самом деле различные составляющие этого комплекса могли поддерживать друг друга, если принять во внимание глубоко укоренившуюся в России и в интеллигентской среде враждебность рынку и приверженность категориям социального переустройства, саморазвития и культурности.

Культура, сформировавшаяся в рамках советской модерности, была политизированной и подконтрольной, но, подобно советскому образованию, науке и самой «творческой интеллигенции», она могла похвастаться многими победами и привлекательными чертами. Различные ответвления одной системы могут развиваться по-разному, и, проецируя представления о неудаче на всю историю интеллигентско-этатистской модерности, мы игнорируем значимые преобразования, которые она стимулировала. Тем не менее присущим ей болезням и распаду всей системы в 1991 году также следует найти объяснение. Поражение коммунизма еще много десятилетий останется темой споров среди историков. Но если следовать высказанной в этой главе мысли о том, как существенно для анализа учитывать цивилизационную ориентацию, на которой строилась советская версия модерности, одной из важных тем должна стать роль современной рефлексивности, вслед за Гидденсом названной социальными теоретиками ключевым элементом ускоренных изменений. «Рефлексивность современной социальной жизни, – писал Гидденс, – заключается в том факте, что социальные практики постоянно исследуются и реформируются в свете вновь поступающей информации об этих же практиках, меняясь в результате этого в самых своих основах»226226
  Гидденс Э. Последствия современности / Пер. с англ. Г.К. Ольховикова, Д.А. Кибальчича; вступ. статья Т.А. Дмитриева. М.: Издательская и консалтинговая группа «Праксис», 2011. С. 156. См. также: Beck U., Giddens A., Lash S. Reflexive Modernization: Politics, Tradition, and Aesthetics in the Modern Social Order. Stanford, CA: Stanford University Press, 1994.


[Закрыть].

Размышляя о том, что современность никогда не достигает своей полноты и не выполняет всех обещаний, Виттрок прибегнул к развернутому сравнению с простыми векселями, – так финансисты называют векселя, где без указания каких-либо условий обещана сумма, которая должна быть выплачена в будущем, – чтобы показать, как современные системы, одновременно пережившие становление социальной науки, пересматривают свои основы, по мере того как расширяется их институциональный охват227227
  Wittrock B. Modernity: One, None, or Many? European Origins and Modernity as a Global Condition // Multiple Modernities. P. 36; см. также: Wagner P. A Sociology of Modernity, Liberty, and Discipline. London: Routledge, 2004. P. xiii.


[Закрыть]. Но в случае с Советским Союзом крайняя степень этатизма, всеобъемлющая роль систематизированной доктрины и политическая бомба замедленного действия, какой стала претензия на превосходство во всем, расстроили счетные механизмы режима. Это чувствовалось в ограниченности подходов государства и интеллигенции к проблемам, ощущаемым массами, в помехах на пути генерирования социальных знаний и в строгих ограничениях, связанных с распространением информации. Культурное производство не было свободно в своей способности изображать и осмыслять важнейшие проблемы. Говоря о коммунистической модерности, Йохан Арнасон высказался вполне однозначно: «Влияние проникающей всюду и ограничивающей идеологии ослабляло роль рефлексивности в социальной жизни», поскольку последняя оказывалась в кругу распространения системы постулатов официальной доктрины и обучения им228228
  Arnason J.P. Communism and Modernity. P. 68.


[Закрыть]. Именно покровительственный, просветительский, культуртрегерский импульс к переделыванию масс, которым руководствовалась сначала русская интеллигенция, а затем и советское правительство на ранних этапах, сам, перефразируя Маркса, выкопал себе могилу.