Текст книги "Пересекая границы. Модерность, идеология и культура в России и Советском Союзе"

Этатизм оставался присущ России и в постсоветский период, после 1991 года, а просветительские стремления интеллигенции и мощное противостояние коммерческим отношениям с ее стороны были почти обречены оказаться на свалке истории. Широко обсуждалась предполагаемая смерть самой интеллигенции; если она и существует до сих пор как целостная гражданская сила, то ее положение очень незначительно и маргинально. В то же время презрение к широким массам, характерное для поздней советской эпохи, лишь возросло среди представителей постсоветской элиты. Эти изменения свидетельствуют о явном разрыве с интеллигентско-этатистской модерностью, формировавшейся на протяжении более чем ста лет. Теории непрерывного развития и преемственности, представляющие Россию как нечто неизменное, игнорируют подобные нестыковки. Чем более российская, советская и постсоветская история чреваты переменами, тем больше вероятность, что общая картина не останется всегда одной и той же.

ЧАСТЬ II.
ИДЕОЛОГИЯ, ПОНЯТИЯ И ИНСТИТУТЫ

К гл. 3. Иттё Ханабуса. Иллюстрация в стиле укиё, изображающая слепых монахов, ощупывающих слона, из книги, изданной в Токио в 1888 году. Согласно буддийской притче, каждый из этих людей приходит к разным выводам в зависимости от того, какую часть он осязал. Публикуется с любезного разрешения Отдела печати и фотографий Библиотеки Конгресса (Вашингтон).

К гл. 4. Виктор Дени, стих. текст Демьяна Бедного. «Долбанем», 1929 год. На молоте у рабочего надпись – «Культурная революция». Публикуется с любезного разрешения библиотеки и архивного отдела Гуверовского института (Стэнфордский университет).

3. СЛЕПЦЫ И СЛОН
ШЕСТЬ ЛИКОВ ИДЕОЛОГИИ В СОВЕТСКОМ КОНТЕКСТЕ

Невозможно заниматься историей коммунизма, так или иначе не размышляя о сущности идеологии. Невозможно думать об историческим развитии Советского Союза, не касаясь в той или иной мере роли идеологии в этом процессе. Поэтому тем более поражает, насколько в действительности редкость для советской историографии развернутый анализ идеологии229229
  На это указывает и Дэвид Бранденбергер: Brandenberger D. Propaganda State in Crisis: Soviet Ideology, Indoctrination, and Terror under Stalin, 1927–1941. New Haven, CT: Yale University Press, 2011. P. 1. См. также: Nathans B.[Рецензия] The Cambridge History of Russia, 3: The Twentieth Century / ed. R.G. Suny. Cambridge: Cambridge University Press, 2007 // Journal of Modern History. Vol. 81. № 3. 2009. P. 756–758.


[Закрыть]. В отношении истории СССР вопрос о систематизации всех уровней, на которых следует обсуждать проблему идеологии, стоит особенно остро. Марксистские трактовки, с одной стороны, оказали существенное влияние на западную науку ХХ столетия, с другой – были ключевыми для государственной партийной политики; западные теоретики идеологии, строя свои гипотезы, не могли пройти мимо темы коммунизма. Есть и другая трудность, связанная с ретроспективным изучением явления, вокруг которого исследуемые нами исторические фигуры в свое время построили культ.

Более того, вместо тщательного анализа концепция идеологии породила множество заблуждений, под которыми иногда подписывались даже специалисты в этой области, а люди неосведомленные глотали их не задумываясь. Согласно одной, наиболее распространенной интерпретации, которую можно обнаружить не только в студенческих работах, но даже в звучащих на конференциях высказываниях историков – специалистов по советской эпохе, «идеология» функционирует просто как условное обозначение определенной предвзятости или того, что Майкл Фриден назвал «смирительной рубашкой мышления», упрощенной приверженности застывшему набору предвзятых идей230230
  Freeden M. Ideology: A Very Short Introduction. Oxford: Oxford University Press, 2003. P. 2.


[Закрыть]. Даже теми, кто претендует на нейтральное употребление терминов, понятие идеологии многократно использовалось в полемическом контексте для обозначения предрассудков, ложных убеждений и искажений. В 1973 году Клиффорд Гирц начал свое известное эссе так: «По грустной иронии современной истории, понятие „идеология“ само стало совершенно идеологическим»231231
  Гирц К. Идеология как культурная система // Интерпретация культур. М.: Российская политическая энциклопедия, РОССПЭН, 2004. С. 224.


[Закрыть]. Ситуация не особенно изменилась к лучшему на момент выхода книги Терри Иглтона «Идеология; введение»: «Я вижу вещи как они есть; вы щуритесь на них в узкую щель, потому что извне вам мешает какая-то систематизированная доктрина». Иглтон позволил себе заявить, что это определение «человека с улицы» достойно «посетителей паба», если не учитывать того, как часто оно фигурировало в послевоенной социальной науке, – и это наследие «конца идеологии» являет собой самостоятельную идеологию232232
  Eagleton T. Ideology: An Introduction. New York: Verso, 2007. P. 3–4. Подобные мысли встречаются, например, и у Майкла Фридена: Freeden M. Editorial: On Pluralism through the Prism of Ideology // Journal of Political Ideologies. Vol. 7. № 1. 2002. P. 5; Freeden M. Editorial: What Is Special about Ideologies? // Journal of Political Ideologies. Vol. 6. № 1. 2001. P. 5–12.


[Закрыть].

Обсуждая давнее противопоставление идеологии и реальной политики в историографии холодной войны, Найджел Гулд-Дэвис прекрасно обошелся без умножения существующих заблуждений. Так, идеологи всегда действуют в соответствии с тщательно проработанным планом или программой; они должны быть несгибаемыми, агрессивными, и предполагается, что они не могут сотрудничать с врагами233233
  Gould-Davies N. Rethinking the Role of Ideology in International Politics during the Cold War // Journal of Cold War Studies. Vol. 1. № 1. 1999. P. 90–109.


[Закрыть]. Многие из этих предположений, которые Гулд-Дэвис вычленил из ложных предпосылок, касающихся роли идеологии в советской внешней политике и на международной арене, могут с необходимыми поправками встречаться и в дискуссиях о внутренней политике СССР. Общее между ними то, что природа идеологии в них обедняется и обретает четкие рамки, ее границы и следствия заранее известны; идеология воспринимается как самостоятельный, обособленный исторический фактор, который можно разложить на элементы, приравняв его к исторической причинности. Все считают, что политические идеологии должны представлять собой догматизированные антитезы практичности, экономике и другим рациональным феноменам. С этой точки зрения идеология мыслится как диаметральная противоположность выгоды.

Первое, что следует возразить в ответ на эту настойчивую тенденцию превращать идеологию в противоположность рациональным интересам или попросту приравнивать ее к иррациональному фанатизму, – это что не все идеологии одинаковы и что их функции не остаются неизменными с течением времени. Содержание, предпосылки и внутренняя логика того, что можно назвать идеологической сферой – то есть областью, в которой идеологические постулаты обретают форму, обсуждаются и распространяются, – играют огромную роль, как очевидно из недавних дискуссий о нацизме и сталинизме234234
  Geyer M., Fitzpatrick Sh. (eds.). Beyond Totalitarianism: Stalinism and Nazism Compared. Cambridge: Cambridge University Press, 2009; Holquist P. State Violence as Technique: The Logic of Violence in Soviet Totalitarianism // Landscaping the Human Garden: Twentieth-Century Population Management in Comparative Perspective / ed. A. Weiner. Stanford, CA: Stanford University Press, 2003. P. 19–45.


[Закрыть]. Идеологии могут серьезно стеснять акторов, но и акторы могут использовать идеологии и манипулировать ими, – причем то и другое может происходить одновременно. Если говорить, например, о ленинизме, проницательная гибкость, трезвый и грубый расчет и стремление развивать идеологию диалектически в свете практики одновременно принимались за основной определяющий принцип (вне зависимости от того, как часто нарушалось это хваленое «единство теории и практики»). Как сказал Франсуа Фуре: «Философия истории сосуществовала с политической тактикой… Первая была поэзией, вторая – прозой»235235
  Furet F. The Passing of an Illusion: The Idea of Communism in the Twentieth Century / trans. D. Furet. Chicago: University of Chicago Press, 1999. P. 173. Фуре говорил как о большевизме, так и о фашизме.


[Закрыть].

Возникает соблазн перефразировать старую английскую пословицу: покажи мне, как ты понимаешь идеологию, и я скажу, кто ты. Почему же тогда эта наиболее пронизанная идеологией область, для которой понимание данной ключевой концепции остается жизненно необходимо, не сделала изучение идеологии своей основной задачей? По всей видимости, относительное отсутствие последовательного анализа идеологии в корпусе работ по истории Советского Союза во многом объясняется тем, что эмпирическое изучение советской истории осуществлялось главным образом в период, когда начинала приобретать популярность теория тоталитаризма. Как известно, первым из шести признаков тоталитаризма, названных Карлом Фридрихом и Збигневом Бжезинским, была «официальная идеология, представляющая собой официальную систематизированную доктрину, которая затрагивает все важнейшие аспекты человеческого существования… направлена и ориентирована на достижение человечеством совершенного состояния». Идеологии рассматривались как «проявляющиеся в действиях системы идей», что заставляло связывать их с результатами; они являлись тоталитарными, если стремились к полному насильственному разрушению и воссозданию принятого порядка. Таким образом, когда подобная идеология сталкивалась с «реальной жизненной ситуацией», она в силу своей природы тяготела к тому, чтобы добиться соответствия действительности ее «масштабной картине желаемого будущего». Так из «яйца» идеологии вылуплялся «цыпленок» тоталитаризма; сознание определяло бытие, а не наоборот236236
  Friedrich C.J., Brzezinski Z. Totalitarian Dictatorship and Autocracy. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1956. P. 9, 74, 84–85; главы 7–10 посвящены тоталитарной идеологии.


[Закрыть]. Многолетний чрезмерный акцент на идеологии, которую даже прямо называли основным фактором эволюции советской системы, напоминал направленный сверху вниз тоталитарный подход с его упрощенным взглядом на то, как идеи определяют исторический процесс237237
  См., например, автобиографические замечания на эту тему в начале статьи Рональда Григора Суни: Suny R.G. On Ideology, Subjectivity, and Modernity: Thoughts on Doing Soviet History // Russian History / Histoire russe. 2007. Vol. 34. № 1–4. P. 1.


[Закрыть].

Размышляя о наследии теории тоталитаризма в связи с проблемой идеологии, необходимо отметить, что, как ясно показывает Дэвид Энгерман в своей истории исследований Советского Союза, эта школа отнюдь не была однородной. Ряд авторитетных социологов, предметом изучения которых была модернизация, принимал концепцию тоталитаризма, не поддерживая при этом тезис о приоритете идеологии238238
  Engerman D. Know Your Enemy: The Rise and Fall of America’s Soviet Experts. New York: Oxford University Press, 2009.


[Закрыть]. Корни разногласий относительно роли идеологии оказались глубже, чем можно было бы ожидать, учитывая общность взглядов представителей тоталитарной школы на советскую историю в целом. Существенные расхождения наблюдались даже в рамках классической теории тоталитаризма. Например, Ханна Арендт полагала, что никакая идеология не является тоталитарной по своей сути, она становится такой лишь после того, как политические силы превращают ее в систему, из которой выводятся все объяснения239239
  Arendt H. The Origins of Totalitarianism, 2^nd ed. Cleveland: Meridian Books, 1958. P. 470–471.


[Закрыть]. В этом плане Мартин Малиа, один из наиболее известных историков, изучавших роль идеологии в советской истории, чьи основные работы публиковались в 1990-е годы, на словах и на деле был сторонником очень своеобразной разновидности неототалитарной теории. Удивительно, но характерно заявление Малиа, что «все основные институты советского строя… были творением идеологии; они являли собой ни много ни мало программу партии, воплощенную в стали, бетоне и вездесущем аппарате». Блестящий интеллектуальный историк, язвительное перо которого, очерчивая ироническую, неумолимую логику величественного движения истории, нередко наводило на мысль о подспудном влиянии столь презираемого им марксизма, Малиа сделал из идеологии не просто предпосылку, а первопричину советской истории240240
  Малиа М. Советская трагедия: История социализма в России. 1917–1991 / Пер. А.В. Юрасовского, А.В. Юрасовской. М.: РОССПЭН, 2002. С.  29; Malia M. Russia under Western Eyes: From the Bronze Horseman to the Lenin Mausoleum. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999. Chap. 5.


[Закрыть].

Поэтому широко известные работы Малиа о советском коммунизме представляли читателю специфический взгляд на идеологию: она изображалась доктринальной, обладающей четкими границами (в том плане, что было ясно, где она начиналась и кончалась и как влияла на историю) и являла собой единственную универсальную отмычку, необходимую, чтобы проникнуть в историю «идеократии»241241
  Отсюда хорошо известные разногласия между Малиа и Ричардом Пайпсом, делающим акцент на власти и традиции российского самодержавия. Пайпс писал: «Говоря о Советском Союзе, Малиа игнорирует его социальные основания и политику, сосредоточиваясь на идеологии, точнее, государственной монополии на язык». Главная причина несогласия Пайпса с теорией Малиа об СССР как идеократии заключалась в том, что последняя не учитывала «стремление к власти как существенный для объяснения этой диктатуры фактор». См. рецензию Пайпса на книгу Малиа «Россия глазами Запада»: Pipes R. East Is East // New Republic. 1999. April 26 – May 3. URL: www.misterdann.com/eurareastiseast.htm.


[Закрыть]. Стив Смит указал на весьма условное определения идеологии, которую Малиа понимал просто как «набор суждений о мире, диктующих тот или иной курс действий». «В каждом поворотном пункте повествования» в «Советской трагедии» Малиа, по словам Смита, «старается показать, что то или иное действие должно было быть совершено; выбора политической стратегии – а значит, и какой-то человеческой активности – не предусматривается (поскольку те, кто принимает решения, являются заложниками своей идеологии)». Как полагает Смит, несмотря на все оговорки Малиа и иногда встречающиеся у него излишние усложнения, его работа стала телеологией «Большой Идеи»242242
  Smith S. Two Cheers for the ‘Return of Ideology’ // Revolutionary Russia. Vol. 17. № 2. 2004. P. 119–135, цитаты: P. 124, 125.


[Закрыть]. Остается лишь добавить, что Малиа не просто преувеличивал роль идеологии в том, что касается причин исторических событий, но и – по обнаружившейся в итоге иронии историографии, которой он не заметил, – свел многие ее аспекты к одному, обсуждая суть советской эволюции. Воспринимая идеологию почти исключительно как однородное, последовательное учение, он прошел мимо многих других обличий идеологии в советском контексте и их связи с другими гранями исторического процесса. Малиа оказался ежом, а не лисицей243243
  Как я отмечал в своем диалоге с Малиа на страницах «Times Literary Supplement» (July 20, 2001).


[Закрыть].

Не менее значимую особенность «идеологии Мартина Малиа» отметил Янни Коцонис. То, что, по словам Коцониса, «большинство назвало бы либерализмом и капитализмом», для Малиа представляло собой «„норму“ и „реальность“, в то время как социализм был „идеологией“, и идеологией „сюрреалистичной“, а не просто конкурирующей». Малиа, продолжал он, был совершенно прав, утверждая, что только партия, которая могла додуматься до полной национализации промышленности, попыталась бы претворить ее в жизнь, и только партия, верящая в классовую борьбу, попыталась бы полностью уничтожить отдельные классы. Но Коцонис возразил, что и либерализм можно интерпретировать с позиций идеологии: только государство, убежденное в невозможности полной безработицы, смирится с ее высоким уровнем, и только правительство, верящее в понятие расы, построит на ней политическую стратегию244244
  Kotsonis Y. The Ideology of Martin Malia // Russian Review. Vol. 58. № 1. 1999. P. 124–130, цитата: P. 126.


[Закрыть]. Однако вопрос остается открытым: если не принимать толкования Малиа, наделяющего идеологию преувеличенным статусом первопричины исторического развития СССР, его условного и узкого понимания идеологии как доктрины и его оценки идеологии как явления, не знающего аналогов на либеральном Западе, в чем тогда состоит уникальность или своеобразие идеологии советского коммунизма? Или, иначе говоря, каковы наиболее плодотворные подходы к изучению идеологии в советском контексте?

Ответы на эти вопросы трудно сформулировать, и не только потому, что авторитетная, но специфическая точка зрения Малиа на идеологию оказалась господствующей в этой области. В те же годы, когда Малиа насаждал свой подход к идеологии, возводящий ее в ранг универсального объяснения всех существенных событий советской истории, эту область захлестнула культурологическая волна. Историки, обратившиеся к проблемам, связанным с языком и дискурсом, ритуалами и праздниками, личными документами и менталитетом групп и индивидов, применявшие «культурологические» подходы к деятельности учреждений и политическим стратегиям вождей, пролили свет на многие вопросы, ответы на которые помогли объяснить механизмы работы идеологии в рамках советской системы. Однако «новая история культуры» долгих 1990-х так и не восстановила в правах идеологию как полноценную категорию анализа. Наоборот, на первый план вышли язык и культура, так что даже положительно настроенные критики выражали недовольство тем, что они вытеснили другие направления, исследующие понятийную систему и причинно-следственные связи245245
  Engelstein L. Culture, Culture, Everywhere: Interpretations of Modern Russia across the 1991 Divide // Kritika. Vol. 2. № 2. 2001. P. 363–393.


[Закрыть]. До сих пор в указателях понятий в конце очень хороших работ по истории советской культуры вы тщетно будете искать слово «идеология»246246
  Приведу один пример: Plamper J. The Stalin Cult: A Study in the Alchemy of Power. New Haven, CT: Yale University Press, 2012.


[Закрыть]. Наряду с идеологией как термином и концепцией специалисты по истории Советского Союза, в противоположность изучающим имперский период, в общем и целом относительно мало интересовались историей понятий и интеллектуальной историей – ключевыми для исследования идеологии областями. Оглядываясь назад, можно сказать, что наиболее привлекательными для новой истории культуры участками того, что я называю идеологической сферой, были символический, лингвистический и дискурсивный аспекты советской идеологии, ее взаимоотношения с индивидуальностью и личными убеждениями и ее присутствие в произведениях культуры и на уровне репрезентаций247247
  Разумеется, существует множество исключений из этого широкого обобщения. См., например: Van Ree E. The Political Thought of Joseph Stalin: A Study in Twentieth-Century Revolutionary Patriotism. London: Routledge, 2002; Ryan  J. Lenin’s Terror: The Ideological Origins of Early Soviet State Violence. London: Routeledge, 2012. Ключевой для Иглтона вопрос: была ли постмодернистская и постструктуралистская мысль враждебна самому понятию идеологии – представляется менее существенным применительно к историческим исследованиям, где постмодернистов, вероятно, было мало, если они были вообще (Eagleton T. Ideology; особенно: P. хх).


[Закрыть]. Слишком долго, по-видимому, не было компромисса между крайней позицией Малиа, которая преобладала в дискуссиях об идеологии, наделяя последнюю всеобъемлющей ролью, и, как правило, более узкими и специализированными попытками анализа дискурса и культуры, которые часто напрямую не касались идеологии как таковой.

В этой главе я намечаю альтернативный подход к идеологии в советском контексте. Если мы не хотим вернуться к прежним заблуждениям и предвзятым установкам, следует развернуто анализировать и обсуждать определение и историческую функцию идеологии. Надо найти альтернативу попыткам подойти к идеологии словно бы с черного хода посредством других категорий и инструментов анализа. Одно из возможных решений – применить уже неоднократно упоминавшуюся концепцию идеологической сферы. В данном случае можно заметить, что интерпретация идеологической сферы, не ограниченной какой-то конкретикой и не имеющей четких очертаний, может дополнить анализ более привычных областей: политической, социальной, экономической и культурной. В этом плане я могу согласиться с Малиа, который настаивал, что идеи и идеологии, подобно политике, являются независимой переменной, поэтому идеологические феномены нельзя ставить в зависимость от других существенных факторов советской истории248248
  См., например: Malia M. The Soviet Tragedy: A History of Socialism in Russia, 1917–1991. New York: Free Press, 1994. P. 108; Malia M. Russia under Western Eyes. P. 11. Он лишь забыл добавить, что то же предостережение относится и к игнорированию других значимых факторов на фоне идеологии и политики.


[Закрыть]. Однако моя основная цель здесь состоит в том, чтобы показать преимущества рассмотрения и интерпретации идеологии – не только, но, вероятно, в первую очередь в советском контексте – с плюралистических, многомерных и исключающих редукционизм позиций.

Осознание многоликости идеологии представляет собой исключение для литературы, в которой или по умолчанию подразумевается конкретное ее определение, или отдается предпочтение какому-то одному подходу (в последние годы это прежде всего относится к трактовке идеологии как дискурса). На самом деле именно потому, что существует множество способов понимания идеологии в советском контексте, значимых как с исторической, так и с историографической точки зрения, особенно важно выбрать подход, соответствующий тому или иному контексту. На этом основании я и анализирую шесть ликов идеологии, представленных ниже. В цифре шесть нет ничего магического – можно построить и другую классификацию. Но это основные аспекты, выделенные мной из существующих работ по идеологии и по советской истории, и я полагаю, что эти частично конкурирующие между собой, но в то же время взаимодополняющие подходы к идеологии особенно важны для глубокого понимания советской системы на протяжении всей истории ее существования. Затем от разграничения основных способов интерпретации идеологии я перейду к анализу ее роли в рамках более широкого исторического процесса. Этот экскурс в сравнительную историографию, в котором применительно к российскому контексту ставится дилемма о главенствующей роли идей или обстоятельств, вызывающая споры со времен Великой французской революции, позволяет отойти на некоторое расстояние и, имея перед глазами общую картину, задаться ключевым для историков-практиков вопросом: как понять функцию идеологии в период великих потрясений начиная с Октябрьской революции до сталинской эпохи и после?

В знаменитой легенде о слепых и слоне, широко распространенной в Индии и соседних с ней странах, группа незрячих людей собирается вокруг слона и пытается понять, что это такое. Все они ощупывают разные части: ногу, бивень, хвост, – и обнаруживается, что они описывают совершенно разные вещи. Согласно некоторым версиям, лишь когда эти люди слышат описание слона целиком, они впервые узнают, что слепы. В стихотворении Джона годфри Сакса «Слепые и слон» эти люди уподобляются ученым богословам. В предпоследней строке говорится, что каждый из индийцев все больше упрямился и настаивал на своей правоте. И хотя каждый из них отчасти был прав, все они заблуждались.

Немногие существующие последовательные подходы к анализу роли идеологии в советской истории тяготеют к тому, чтобы – прямо или косвенно – выдвигать на первый план какое-то одно понимание или определение этого термина. Возражая, в частности, против свойственного Малиа телеологизма, Смит, например, делает вывод, что «продуктивнее было бы думать об идеологии как о дискурсе, а не как о системе убеждений»249249
  Smith S. Two Cheers. P. 132–133, где автор следует за положениями работы: Schull J. What Is Ideology? Theoretical Problems and Lessons from Soviet-Type Societies // Political Studies, 40. № 4. 1992. P. 728–741.


[Закрыть]. Рональд Суни подытоживает свои заслуживающие внимания размышления несколько иначе: «„Идеология“ – термин, колеблющийся между двумя полюсами значений. На одном из них – его узкое понимание как догмы или доктрины, на другом – нечто более близкое к дискурсу или культуре». Однако, как и Смит, Суни отчетливо склоняется ко второму полюсу, полагая, что чем чаще в ней видят догму, тем чаще из текстов путем «простого умозаключения» делаются ошибочные выводы относительно намерений и действий250250
  Suny R.G. On Ideology. P. 3, 5.


[Закрыть]. Дэвид Бранденбергер, в свою очередь, подхватывает мысль Суни о «двух полюсах» и пытается примирить их, включив в концепцию идеологии и официальную доктрину сталинской эпохи, и идеологические аспекты популярной культуры. Но в конечном счете «культурный» полюс становится у него составляющей доктринального, по мере того как он подчеркивает «масштаб и уникальность» советского «идеологического мировоззрения», насаждаемого средствами пропаганды и воспитательной работы. В действительности, считает он, именно в силу «доктринерского, направленного сверху вниз подхода к политической идеологии, практиковавшегося при Сталине», теоретическая литература об идеологии как «более обширном историко-культурном факторе в либеральных обществах» здесь практически бесполезна. С такой точки зрения есть два варианта: либо признать идеологическую уникальность Советского Союза, либо рассматривать советское общество под привычным углом, «сфокусировавшись на государственных политических практиках или социокультурной динамике»251251
  Brandenberger D. Propaganda State in Crisis. P. 1, 256, 264 n. 14 (в связи с «более емким историко-культурным фактором» автор ссылается на Гирца). Его более ранняя работа (Brandenberger D. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity, 1931–1956. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002) также представляла собой продуктивное исследование идеологии, понимаемой прежде всего как проповедуемое идеологами учение, которое в процессе адаптации и распространения отразилось в культуре и науке.


[Закрыть].

Мне кажется, нет причины не использовать обе возможности. Мы можем принять в расчет тяжеловесную, стремящуюся к однообразию систему и импульс к массовому распространению официальных марксистско-ленинских установок – и исследовать более тонкие, однако не менее красноречивые оттенки идеологии. Никто из обсуждавших природу идеологии в советском контексте не доказал или не пытался убедительно доказать, что эти два вектора исключают друг друга. Но, как видно из этих попыток по-своему расставить акценты, ключевая проблема советской историографии в данном случае состоит в разграничении между идеологией как доктриной и другими ее трактовками, которые называют или дискурсивными, или культурными. В зависимости от склонностей самого автора намечаются и выдвигаются те или иные подходы к идеологии – причем определять ее как доктрину в особенности избегают из-за ассоциации с Малиа, который видит в ней универсальный ключ.

Однако если мы хотим серьезно подойти к проблеме идеологии, более убедительно и уж точно более полезно было бы признать, что в действительности не существует единственного (или даже двоякого) удовлетворительного определения идеологии. С точки зрения как теории, так и типов задействованного исторического опыта следует согласиться, что концепция идеологии более многомерна и многогранна. Чтобы выразиться с полной определенностью: простое противопоставление доктрины и дискурса также слишком узко. Даже в приведенной вкратце выше дискуссии по поводу этой одномерной оппозиции фигурировали еще дополнительный культурный полюс и слово «мировоззрение». Иглтон, насчитавший семнадцать определений идеологии, находящихся в обиходе, справедливо замечает: «У термина „идеология“ множество полезных значений, не каждое из которых совместимо со всеми остальными. Поэтому попытаться сжать это богатство смыслов до одного всеобъемлющего определения было бы бесполезно, даже если и возможно»252252
  Eagleton T. Ideology. P. 1.


[Закрыть]. На практике, если говорить о советской истории, идеологию на самом деле можно продуктивно рассматривать одновременно как доктрину, как мировоззрение, как дискурс и, добавлю, как ряд других значимых категорий. Ключевой тезис, который следует рассмотреть в ходе развития этого довода, заключается в том, что эти различные аспекты идеологии применительно к советской истории пересекаются между собой и дополняют друг друга, хотя в то же время являются и основными точками их столкновения. Кроме того, каждая интерпретация может дополнять, а не перечеркивать другие, если только обойти ловушку противоречивых причинно-следственных связей.