Текст книги "Свет"

3
Нью-Венуспорт
2400 год

Тиг, по прозвищу Волдырь, управлял бакофермой на Пирпойнт-стрит.

Был он типичный новочеловек, высокий, белолицый, с характерной ударной волной оранжевых волос, придающей таким лицам выражение постоянного изумления жизнью. Бакоферма располагалась слишком далеко по Пирпойнт-стрит, чтобы приносить достаточный доход. В начале семисотых номеров, за банковским кварталом, ателье, дизайнерские лавки и дешевые хирургички промышляли на лицензиях вышедших из моды культиваров и разумных татух.

Сие значило, что Волдырь вынужден был заниматься и другими делами.

Он собирал дань для сестричек Крэй. Он выполнял роль спорадического посредника в том, что иногда называли «внепланетный импорт»: ввоз товаров и услуг, запрещенных земными военными контрактами. Он держал маленькую специализированную больничку с каналом поставок адреналов из местной дичи. Эти обязанности не отнимали у него слишком много времени. Большую часть дня он проводил на ферме, мастурбируя на голографическую порнуху каждые двадцать минут или около того; новочеловеки были выдающимися онанистами. Присматривал за баками. Остаток суток спал.

Как и большинство новочеловеков, Волдырь Тиг спал плохо. Ему постоянно вроде бы чего-то не хватало, чего-то недоступного на планетах земного типа, и в бодрствующем состоянии телесная нужда эта притуплялась скорее. (Даже в теплой тьме берлоги, которую Волдырь величал домом, он стонал и ворочался во сне, суча длинными тощими ногами. С женой его творилось то же самое.) Его мучили кошмары. В самых страшных снах ему мерещилось, как он пытается собрать дань для сестричек Крэй, а путает ему карты сама Пирпойнт-стрит – улица, которая во сне следила за ним, исполненная предательского и зловещего интеллекта.

Была середина утра. Пара толстых копов оттаскивали дергавшуюся в судорогах рикшу прочь от ее тележки. Девчонка брыкалась, как ретивая кобылка, вокруг губ выступал синюшный ободок, все от нее шарахались; потом рикшу утащили слишком далеко, и он потерял ее из виду. Уличная жизнь завела свою личную звуковушку, café électrique[6]6
  Здесь: кофеварка (фр.), жаргонное название наркотика.


[Закрыть] разогревала очередное целеустремленное сердечко. Ступив на Пирпойнт примерно в середине улицы, Волдырь обнаружил, что номеров на домах тут нет, вообще ничего знакомого. Куда теперь повернуть к большим номерам – направо или налево? Он озадачился. Ощущение это плавно перешло в панику, и Волдырь, чувствуя себя зажатым в пасти трафика, стал наугад метаться из стороны в сторону. В результате ему так и не удалось продвинуться дальше чем на пару кварталов от перекрестка. Спустя некоторое время ему попались на глаза сестрички Крэй собственной персоной, совещавшиеся в ожидании дани рядом с дешевой харчевней. Он уверился, что те его заметили. Отвернулся. До ленча работу надо закончить, а он даже не брался. Наконец, собравшись с духом, он вошел в закусочную и спросил у первого встречного дорогу, и оказалось, что это вообще не Пирпойнт. Совсем другая улица. Ему теперь долгие часы отсюда выбираться к нужному месту. Он сам виноват. Он слишком поздно вышел.

Весь в слезах, Волдырь проснулся. Он бессилен был не отождествлять себя с умирающей рикшей. И что еще страшнее, в какой-то миг между бодрствованием и сном собранная дань превращалась в слезинки; этим, как он чувствовал, подытоживалось все предприятие. Он встал, утер рот рукавом и вышел на улицу. Вид у него был малость пришибленный, как у всех новочеловеков. В паре кварталов ниже госпиталя экзотических болезней он купил себе рыбы по-мурански с карри и съел одноразовой деревянной вилкой, поднеся пластиковый контейнер близко к подбородку и кидая еду в рот дергаными хищными движениями. Потом вернулся к себе на бакоферму и стал размышлять о Крэй.

Сестрички Крэй, Эви и Белла, начинали в цифровом ретропорно, специализируясь на таких реалистичных картинках, что сам акт совокупления, казалось, становился механическим и оттого интересным; потом, когда в 2397-м рухнул биржевой рынок, расширили бизнес, занявшись баками и прочими аферами в этом духе. Теперь у них водились деньжата. Волдырь не так боялся сестер, как восхищался ими. Стоило им заявиться к нему в лавку за данью или проверить товар, его словно звездным светом озаряло. Он мог бы в подробностях описать действия сестричек и подражал их манере говорить.

Поспав еще немного, Волдырь пустился в инспекционный обход фермы, проверять баки. Отчего-то он остановился у одного из них и прижал к нему руку. Бак казался теплым, словно там нарастала какая-то активность. Как яйцо.

* * *

В баке тем временем происходило вот что. Китаец Эд проснулся, и у него в доме ни фига не фурычило. Будильник не отключался, телевизор насупился серым экраном, а холодильник играл в молчанку. После первой чашки кофе дела пошли еще хуже: в дверь стукнули ребята окружного прокурора. На них были двубортные костюмы из акульей кожи и расстегнутые напоказ куртки – видно, что ребята при деньгах. Эд их помнил с той поры, как сам работал на окружного прокурора. Тупицы. Звали их Хансон и Отто Рэнк. Хансон – добродушный толстяк, а вот Рэнк – мудила. Никогда не спит. Говорят, у него планы на кресло самого прокурора. Двое уселись на табуретках у стойки на кухне, и Эд сварил им кофе.

– Привет, Китаец Эд, – сказал Хансон.

– Привет, Хансон, – сказал Эд.

– Ну, Эд, что тебе известно? – спросил Рэнк. – Мы слышали, ты делом Брэйди интересуешься.

Он улыбнулся. Наклонился вперед, пока лицо его не оказалось рядом с лицом Эда.

– Мы этим тоже интересуемся.

У Хансона вид был нервный. Он добавил:

– Мы в курсе, что ты был на месте преступления, Эд.

– Матюгальник завали, – бросил Рэнк немедленно. – Не стоит с ним это обсуждать. – Он ухмыльнулся Эду. – Ты почему от него не избавился, Эд?

– От кого?

Рэнк оглянулся на Хансона и покачал головой с таким видом, словно говорил: Ну ты видишь, что за дебил?

Эд сказал:

– Ладно, Рэнк, проехали. Еще яванского будешь?

– Нет, не проехали, – сказал Рэнк. Вытащив из кармана пригоршню медных пулек, он швырнул их на стойку.

– Кольт сорок пятого калибра, – сообщил он. – Военная игрушка. Разрывные пули. Для двух разных пушек.

Пульки звенели и плясали по стойке.

– Эд, ты не хочешь показать мне свои пушки? Два гребаных кольта, которые ты повсюду таскаешь, как детектив из тупого телесериала? Ты не хочешь нам их отдать, чтоб мы стволы сличили?

Эд оскалился:

– Для этого тебе нужно с меня их снять. Хочешь снять с меня эти пушки здесь и сейчас? Отто, ты думаешь, что справишься?

Хансон занервничал.

– Не надо, Эд, – промямлил он.

– Эд, если потребуется, мы уйдем и вернемся с гребаным ордером на обыск, а потом заберем у тебя эти стволы, – ответил Рэнк. Пожал плечами. – Надо будет, так тебя самого загребем. Твой дом обыщем. Твою жену, если она у тебя еще есть, до следующей субботы молотить раком будем. Ну так что, Эд, с тобой по-хорошему или по-плохому?

– По-любому, – ответствовал Эд.

– Не-а, не по-любому, – сказал Отто Рэнк. – Не в этот раз. Удивлен, что ты не в курсе.

Он пожал плечами.

– Хотя нет, – добавил он, – думаю, ты в курсе.

Он ткнул Эду в лицо пальцем, точно стволом.

– Попозже, – сказал он.

– Да пошел ты, Рэнк! – огрызнулся Эд.

Он понял, что дела швах, когда Рэнк в ответ лишь рассмеялся и ушел.

– Бля, Эд, ну зачем? – сказал Хансон. Пожал плечами. И тоже ушел.

Убедившись, что они свалили, Эд вышел на улицу к своей тачке, четырехцилиндровому «доджу» сорок седьмого года, куда кто-то присобачил клаксон от «кадди» пятьдесят второго. Завел мотор и посидел мгновение, прислушиваясь к мурлыканью четырехцилиндрового двигателя. Посмотрел на ладони.

– По-любому, суки! – прошептал он, вжал педаль газа в пол и помчался в даунтаун.

Надо было выяснить, что происходит. В офисе окружного прокурора у него была знакомая деваха, по фамилии Робинсон. Он ее раз уломал пойти с ним в бар к Салливану на перекус. Высокая, широкогубая, улыбчивая, с классными сиськами, и майонез с уголков рта так слизывает, что сразу думаешь: а вот бы она и тебе уголки рта эдак облизала. Эд знал, что сумеет ее и на это уговорить, если постарается как следует. Он сумеет, но в данный момент его больше занимало дело Брэйди и то, что об этом деле знали Рэнк и Хансон.

– Знаешь, Рита… – начал он.

– Не-не, Китаец Эд, ты не гони лошадей, – сказала Рита. Забарабанила пальцами по столешнице и выглянула в окно на людную улицу. Она приехала сюда из Детройта в поисках новых ощущений. А нашла просто еще один город, провонявший двуокисью серы, город, где надежду так легко потерять в черном тумане выхлопов.

– На такую приманку меня не поймаешь… – продекламировала она.

Китаец Эд пожал плечами. На полпути к двери заведения Салливана он услышал:

– Эй, Эд, ты все еще дуешься?

Он обернулся. Может, не такой уж и пропащий этот денек. Рита Робинсон улыбалась. Он шел обратно к ней, когда случилось нечто странное. В дверях заведения Салливана что-то возникло и загородило собой свет. Рита, которая видела эту штуку, уставилась на нее мимо Эда, на лице ее проступил ужас; Эд, который этой штуки не видел, собирался было спросить, что там не так. Рита подняла руку и показала.

– Господи, Эд! – вырвалось у нее. – Ты только глянь.

Он обернулся и посмотрел туда. В дверь бара силилась протиснуться исполинская желтая утка.

4
Веления сердца

– Но ты же никогда не звонишь! – воскликнула Анна Кэрни.

– Сейчас звоню, – пояснил он, словно ребенку.

– Ты никогда не приходишь меня повидать.

Анна Кэрни обитала в Гроув-парке, на переплетении улочек между рекой и железнодорожным полотном. Худенькая, склонная к анорексии, с непрестанно озадаченным выражением лица; она взяла его фамилию, предпочтя ее своей. В ее доме, служившем некогда социальным жильем, было темно и царил беспорядок. Пахло домашним супом, чаем «Эрл Грей» и прокисшим молоком. Раньше, на съемных квартирах, она рисовала рыб на стенах ванных комнат, исписывала все двери посланиями к друзьям, заклеивала поляроидными снимками и записками самой себе. Старая привычка, но записки в основном новые.

Если не хочешь делать чего-то, что не должна, – прочел Кэрни, – делай только то, что можешь, и будь что будет.

– Ты неплохо выглядишь, – сказал он.

– Значит, я растолстела. Люди всегда так говорят, когда я набираю вес.

Он пожал плечами.

– В любом случае, – заметил он, – приятно снова с тобой увидеться.

– Ты меня из ванны вытащил. Я на твой звонок прибежала вся в мыле.

Она держала в задней комнате кое-какие его вещи: кровать, стул, маленький стеллаж, выкрашенный зеленой краской. На стеллаже лежали два-три перышка, огарок треугольной ароматической свечи и пригоршня прибрежной гальки, слабо пахнувшей морем; камушки были аккуратно разложены перед фотографией в рамке, запечатлевшей самого Кэрни семилетним мальчиком.

Хотя эти вещи принадлежали ему, жизнь, запечатленная в них, казалась невразумительной и не трогала его. Поглядев на них мгновение, он потер лицо руками и зажег свечу. Вытряхнул кости Шрэндер из кожаного футлярчика, подбросил несколько раз. Они были крупнее, чем можно ожидать, из отполированного коричневатого материала, в котором Кэрни заподозрил человеческую кость. Кубики подпрыгивали и перекатывались между предметами экспозиции, образуя узоры неясного смысла. До того как украсть кости, он пользовался с той же целью картами Таро: две-три колоды все еще лежат где-нибудь в ящике, засаленные от частой тасовки, но по-прежнему в родных упаковках.

– Есть будешь? – спросила Анна из ванной. Было слышно, как она моется. – Я тебе что-нибудь приготовлю, если хочешь.

Кэрни вздохнул.

– Хорошо бы, – ответил он.

Подбросив кости снова, он вернул их в футлярчик и оглядел комнату. Помещение было маленьким, паркетный пол – голым и аскетичной отделки, окно выходило на толстые черные водосточные трубы и другие квартиры. На кремово-белой стене над стеллажом Кэрни много лет назад начертил цветными мелками две или три диаграммы. Он уже не понимал их смысла.

Поев вместе с ним, Анна зажгла свечу и затащила его в постель.

– Я правда устала, – сказала она. – Я так вымоталась.

Вздохнув, она прильнула к нему. Кожа ее все еще была мягкой и ароматной после купания. Кэрни пробежался пальцами по ее хребту, спускаясь к ягодицам. Она резко задышала, перекатилась на живот, полупривстала на колени, приподнялась, чтоб ему было удобнее. Волосы на лобке были как мягкая замша. Он растирал ей клитор, пока все тело не напряглось, а потом она кончила, задыхаясь, с тонким стонущим кашлем. К собственному удивлению, он ощутил эрекцию. Подождав, пока она спадет, что отняло несколько минут, он сказал:

– Я пойду, наверное.

Она уставилась на него:

– А как же я?

– Анна, – напомнил он, – мы уже давно в разводе.

– Но ты же опять здесь. Ты рад меня навестить и трахнуть, ты за этим явился.

– Ты сама хотела.

Она стиснула его руку.

– Я вижу эту штуку, – сказала она. – Я ее каждый день вижу.

– Когда бы это? Ты ему не нужна. Ты никогда не была ему нужна.

– Я так устала. Даже не знаю, что со мной такое.

– Если бы ты побольше ела…

Она резко отвернулась.

– Не знаю, зачем ты пришел, – прошептала она и добавила более настойчиво: – Я видела эту штуку. Я ее в этой комнате видела. Она стояла там и заглядывала в окно.

– Господи! – вырвалось у него. – Отчего ж ты мне не сказала?

– А с какой стати?

После этого она быстро уснула. Кэрни отвернулся от нее и уставился в потолок, прислушиваясь к шуму машин на Чизвикском мосту. Он долго не мог сомкнуть глаз. Когда же заснул, то во сне ему явилось воспоминание о детстве.

* * *

Воспоминание было очень ярким. Ему три года, может, меньше, он собирает камушки на пляже. Ему казалось, что все объекты на пляже перенасыщены, как в завлекательной рекламе: все слишком резкое, чересчур яркое, излишне отделенное от фона. Солнечный свет играл на отступавшей волне. Песчаный берег цвета льняной шторы, плавно закругляясь, уходил вдаль. На волноломе рядком сидели чайки. Майкл Кэрни устроился среди галечных камушков. Еще влажные, рассортированные отливом на полоски и кучки разных размеров, они лежали вокруг, подобно драгоценным камням, высохшим фруктам или кусочкам костей. Он перебирал их пальцами, отбирая и отбрасывая, отбирая и отбрасывая. Он видел кремовые, белые и серые оттенки; видел тигриные. Видел рубиново-красные. Ему нужны были все! Он оглянулся – не смотрит ли мама в его сторону? Когда же снова опустил глаза, у него что-то случилось со зрением, перспектива сместилась: он ясно увидел, что промежутки между более крупными камнями формами напоминают промежутки между камушками помельче. Чем пристальнее он вглядывался, тем точнее повторял себя мотив расположения камней. Внезапно он понял, что таков порядок вещей: если вглядеться в узоры волновых гребешков или формы миллиона белых облачков, там это проявится тоже – кипящее, непостижимое, головокружительное самоподобие всех явлений мира, безмолвно ревущее в вечно переменчивом возвращении, всегда одинаковое и неизменно неповторимое.

В тот миг он понял, что пропал. Из песка, с неба, из гальки – из того, что он впоследствии принял за созданную чьей-то волей фрактальность вещей, – явилось существо по имени Шрэндер. Тогда у него не было имени. Тогда у него не было формы. Но с той поры оно являлось к нему во сне отсутствием, дырой, пустотой, тенью на двери. Он проснулся сорок лет спустя и увидел, что на дворе тусклое сырое утро, а деревья по ту сторону дороги утыканы клочьями тумана. Анна Кэрни прижималась к нему, называя по имени.

– Я правда себя так ужасно вела ночью? Мне сейчас куда лучше.

Он снова ее трахнул и ушел. Провожая его, она сказала:

– Люди полагают, что жить в одиночестве неправильно, но это не так. Ошибочно жить с кем-то лишь потому, что ты ни на что больше не в состоянии отважиться.

К двери была прикноплена еще одна записка: КТО-ТО ТЕБЯ ЛЮБИТ. Кэрни всю жизнь отдавал предпочтение женщинам. Генетический, нутряной выбор, достаточно ранний. Как женщины его успокаивали, так он их возбуждал. Вероятно, поэтому-то его отношения с мужчинами быстро портились, становились напряженными и неконструктивными.

* * *

Что там насоветовали кости? Уверенности не больше обычного. Он принял решение разыскать Валентайна Спрэйка. Спрэйк много лет был его помощником и обитал где-то на севере Лондона. Хотя Кэрни знал его телефонный номер, это еще ничего не гарантировало. Он все равно позвонил – с вокзала Виктория. Сначала на том конце воцарилось молчание, а потом женский голос сказал:

– Вы связались с Bluetooth-автоответчиком системы «Селлнет».[7]7
  Стоит напомнить, что в описываемое время технология Bluetooth только зарождалась, оборудованные таким модулем устройства были редки и дороги.


[Закрыть]

– Кто это? – переспросил Кэрни и проверил номер, по которому звонил. – Вы же не мобильник, – сказал он. – Это не мобильный номер. Кто вы?

На другом конце провода снова замолчали. Ему показалось, что он слышит далекое дыхание.

– Спрэйк?

Нет ответа. Он повесил трубку и спустился к платформам линии Виктория. Сделал пересадку в Грин-парке и еще одну, на Бейкер-стрит, держась примерного направления к центру, где надеялся расспросить обеденных выпивох из клуба «Лимфа» на Грик-стрит: одно из мест, куда могли просочиться новости о Спрэйке.

Сохо-сквер кишел шизофрениками. Плывя по течению заботы социальных служб вместе с грязными собачками и чемоданами, полными тряпья, они сбивались в стайки в местах вроде этого, где надеялись привлечь внимание оживленной толпы туристов и деловых людей. В центре парка женщина средних лет, с неопределимым акцентом, угнездилась на скамье рядом с поддельной тюдоровской хибарой и глазела вокруг с явным интересом, ни на кого в особенности не нацеленным. То и дело, закатив верхнюю губу, она издавала отрывистые неразборчивые звуки – короче слова, длиннее междометия. Когда Кэрни быстрым шагом появился со стороны Оксфорд-стрит, в глазах женщины откуда ни возьмись возникло ученое выражение и она принялась громко проповедовать сама себе на различные, не связанные между собой темы. Кэрни прошел было мимо, затем, движимый каким-то импульсом, обернулся.

Он услышал непонятные слова.

Тракт Кефаучи.

– Что это значит? – спросил он. – Что вы имеете в виду?

Ошибочно сочтя, что он оскорбился, женщина умолкла и уставилась себе под ноги. На ней были нацепленные в странном беспорядке одежки, пальто и кардиганы хорошего качества; на ногах – зеленые сапоги-веллингтоны, на руках – домашние вязаные митенки. В отличие от остальных обитателей парка, у нее не было при себе багажа. Лицо, выдубленное выхлопными газами, алкоголем и неустанно гулявшим вокруг Центр-пойнт ветром, казалось странно здоровым, почти деревенским. Наконец она встретилась с ним взглядом: глаза были бледно-голубые.

– Я вот думаю, вы не могли бы мне подать милостыню на стаканчик чаю? – спросила она.

– Я еще больше подам, – пообещал Кэрни, – вы только скажите, что вы имели в виду.

Она моргнула.

– Ждите здесь! – велел он.

Купил в ближайшем киоске три порции «завтраков на весь день», большой стакан латте и запихал все это в пакет. Когда он вернулся в Сохо-сквер, то нашел женщину на том же месте: она присела, моргая на слабом солнечном свету, время от времени поглядывая на прохожих, а основное внимание уделяла паре-тройке гулявших перед нею голубей. Кэрни протянул ей пакет.

– Теперь скажите, – попросил он, – что вы видите.

Она дружелюбно улыбнулась.

– Я ничего не вижу, – сказала она. – Я лекарство принимаю. Я его всегда принимаю.

Она приняла у него пакет, подержала некоторое время и вернула.

– Не хочу.

– Нет, хотите. – Он раскрыл пакет и показал ей. – Смотрите! Этого на весь день хватает!

– Сами съешьте, – ответила она.

Он поставил пакет рядом с нищенкой и взял ее за плечи. Если сейчас подобрать нужные слова, она станет пророчествовать.

– Послушайте, – произнес он как мог настойчиво. – Я знаю, что вы знаете. Понимаете?

– Что вам надо? Я вас боюсь.

Кэрни рассмеялся.

– Это я боюсь, – сказал он. – Да возьмите же. Ну, возьмите.

Женщина покосилась на сэндвичи, потом оглянулась через левое плечо, словно завидев кого-то знакомого.

– Не хочу этого. Не хочу их. – Она не поворачивала головы. – Мне идти надо.

– Что вы видите? – настаивал он.

– Ничего.

– Что вы видите?

– Что-то грядет. Снизойдет огонь.

– Какой огонь?

– Позвольте мне уйти.

– Какой такой огонь?

– Пустите меня сейчас же. Пустите меня.

Кэрни отпустил ее и ушел. В возрасте восемнадцати лет ему приснился такой конец собственной жизни. Спотыкаясь, он ковылял по какому-то переулку, исполненный откровения, точно заразы. Он был стар и жалок, но долгие годы что-то прорывалось из центра его естества на края и теперь наконец явило себя, неконтролируемо пламенея в глазах и на кончиках пальцев, исторгая язычки пламени изо рта и члена, пожирая его одежду. Впоследствии он понял, что такое развитие событий крайне маловероятно. Уж кем-кем, а безумцем, алкоголиком или даже неудачником он точно не станет. Оглядываясь на Сохо-сквер, он видел, как шизики передают друг другу сэндвичи, с подозрением разворачивая упаковку и принюхиваясь. Он их взбудоражил, точно мешалка – густое варево. Интересно, что теперь поднимется на поверхность? В общем-то ему было их жаль, он испытывал даже какое-то расположение к ним. На практике все куда мрачнее. Проку от них не больше, чем от детишек. В очах горит свет, но то огонь злого рока. Известно им даже меньше, чем Брайану Тэйту, который вообще ничего не знает.

Валентайн Спрэйк, который утверждал, что знает не меньше Кэрни, а даже и больше, в клубе «Лимфа» отсутствовал; его там уже месяц не видели. Обозрев желтоватые стены, зависающих в клубе посреди дня алкашей и телеэкран над барной стойкой, Кэрни заказал себе выпивку и задумался, что делать дальше. На улице пошел дождь, сгущались сумерки; толпы людей болтали по мобильникам. Понимая, что рано или поздно вернуться в собственный пустой дом таки придется, он обреченно вздохнул, поднял воротник плаща и пошел туда. Там, сконфуженный, сломленный назойливыми мыслями об эмоциональных потребностях Брайана Тэйта, Анне Кэрни и женщине из Сохо-сквер, он выключил свет и уснул, скорчившись в кресле.

* * *

– Твои кузины приезжают! – сообщила Кэрни мама.

Ему было восемь лет. Он пришел в такое возбуждение, что сбежал, как только они появились, устремился через поля за домом в лесок и дальше, к мелкому пруду, окруженному ивами. То было его любимое место. Сюда никто не ходил. Зимой бурые камыши прорастали через тонкую ледовую кромку на краях пруда, летом же в ивах жужжали бесчисленные насекомые. Кэрни стоял там долго, вслушиваясь в затихавшие вдалеке крики сверстников. Убедившись, что его след потерян, он впал в почти гипнотическую расслабленность. Стянув штанишки, он расставил ноги, встал на солнце и опустил взгляд. В школе ему показали, как правильно дрочить. Член набух, но, кроме этого, ничего не случилось. Наконец ему стало скучно; он забрался на расщепленную молнией иву и улегся там в тени, глядя на воду, где мелькали тени настоящих рыбешек.

Он не переносил общества других детей. Они так его возбуждали… Он кузинам в лицо не осмеливался взглянуть. Двумя-тремя годами позже он придумает себе обитель, именуемую Дом Дрока, а иногда – Дом Вереска, где станет мечтать о них; мечты те будут неприличны и в то же время возвышенны, а утолить их на природе труда не составит.

В Доме Дрока всегда будет середина лета. С дороги станут видны только деревья, поросшие плющом, несколько ярдов мшистой тропинки да имя владельца на деревянной табличке у ворот. Каждый день после обеда бледные, едва достигшие зрелости девочки, которыми он сделал своих кузин, будут садиться на корточки в пронизанном солнечными пятнышками полумраке, слегка разведя полненькие ножки, выставив расцарапанные коленки и подняв до грудей платьица в оборочку, а затем кропотливо, быстрыми движениями растирать себя между затянутых белой тканью ножек, пока Майкл Кэрни наблюдает за ними с деревьев, чувствуя, как отмокают толстые кальсончики и серые школьные брюки.

Почувствовав его присутствие, они внезапно поднимут головы – о горе!

Что бы ни влекло его в эту безжизненную глушь, оно же сделало восьмилетнего Кэрни легкой добычей для Шрэндер. Существо плавало в стайках рыбешек под сенью ив, как проникало меж рассортированных галечных камушков на пляже, когда Кэрни было три. Оно присутствовало в любом пейзаже. Внимание его означалось видениями, в которых Кэрни брел по ровной зеленой глади затянутого ряской канала или чуял нечто ужасное в куче деталек от конструктора «Лего». Выхлопы двигателей напоминали ему драконов, механические части проворачивались с тошнотворной маслянистой медленностью, и Кэрни просыпался, видя, как в сливном отверстии ванной исчезает что-то кожисто-резиновое.

Эта тварь, Шрэндер, была везде.