Текст книги "Мир Стругацких. Рассвет и Полдень (сборник)"

Когда солнце разогнало сумерки, Ханна поднялась и побрела на восток. С тем же успехом можно было двигаться на запад или на юг, но двое суток назад она почему-то решила идти на восток, так что менять направление было бы теперь нелепо.

«Интересно, сколько я еще проживу, – думала Ханна, с трудом ковыляя по влажно хлюпающему под ногами мху. – Умозрительный такой, академический, можно сказать, интерес. До полудня, пожалуй, протяну. А вот до вечера…»

Тропу Ханна увидела, когда решила, что до вечера дотянуть вряд ли удастся. Была тропа основательно заросшей и явно давно нехоженой, но она была, а значит, вела к людям. Ханна воспрянула духом, но толком даже порадоваться не успела, потому что, едва ступив на тропу, напоролась на мертвяков. Их было двое, и оба не походили на видавших виды, битых, травленных бродилом оборванцев. Были мертвяки свежими, нетронутыми, оранжевыми, как спелые апельсины. Ханна обернулась, собираясь сбежать, но в двух десятках шагов за спиной стоял еще один, красно-коричневый и тоже будто с иголочки.

Вот и все, затравленно озираясь, думала Ханна. От этой троицы ей не уйти. Мертвяки похищают женщин. Теперь понятно, для кого.

Она не заметила, в какой момент из кустов вымахнул плечистый мужик с дубиной. Она увидела лишь, как тот на месте свалил красно-коричневого мертвяка и мимо нее по тропе метнулся к оранжевым.

– Спасибо, – выдохнула она, когда те, не дожидаясь расправы, сгинули, а незваный спаситель, закинув дубину на плечо, остановился в пяти шагах. – Спасибо тебе. Ты кто?

Мгновение-другое мужик стоял, покачиваясь с пятки на носок и изучающе глядя на Ханну. Затем улыбнулся. Был он черноволосым, кареглазым и безбородым, с тонким прямым носом и наискось пересекающим правую щеку шрамом.

– Я-то? – переспросил он. – Зовут меня Кистенем. Я – вор.

Ханна отшатнулась. От Лентяя, Грибоеда и прочих про воров она была наслышана. По то, как те обращались с женщинами, тоже.

– Да не бойся ты, – с досадой сказал Кистень. – Не трону. Я давно за тобой слежу. Сначала думал, что ты из этих гадин. Думал, прищучу, наконец-то, одну. Не угадал. Тебя как звать-то?

Ханна облегченно выдохнула:

– Чужачкой.

Кистень хмыкнул.

– Хорошее имя. Есть хочешь, Чужачка?

Усевшись на корточки, он терпеливо ждал, пока она, не в силах остановиться, черпала ложкой из вместительного горшка. Затем, когда горшок опустел, стал рассказывать. Неторопливо и складно, без присущих деревенским жителям нелепых тавтологий. Ханна слушала и чувствовала, как страх, который она испытала при виде утопленников, превращается теперь в ужас.

– Они не умеют, не могут сопротивляться, – с горечью говорил Кистень. – Они жертвы. Подруги оттесняют их в глубь леса, отбирают у них дома, дочерей и жен превращают в новых подруг, а их самих… – он осекся и замолчал.

– Продолжай, пожалуйста, – попросила Ханна. – Что «их самих»?

– Тот мертвяк, которого я угробил, еще три дня назад был моим другом. Вором в моей шайке. Мы пришли в Гнилую деревню, чтобы увести людей. Мы опоздали, подруги накрыли нас. Булыжник, Хромой, Криворот и остальные – все легли на дно озера вместе с теми, кого собирались выручить. Из некоторых эти гадины уже сделали мертвяков. Из прочих сделают позже.

Он замолчал. Ханна долго молчала тоже. Затем сказала тихо, едва слышно:

– Кто они, Кистень, миленький? Подруги эти. Кто? Кем они были раньше?

– Да откуда мне знать, Чужачка, – устало развел руками Кистень. – Когда я родился, война была уже в разгаре. Только мало кто признавал, что это война. Люди жили и умирали, но умирали чаще, больше и покорнее, чем в прежние времена. Лишь мы, те немногие, кто понимал, что происходит, пытались дать отпор, препятствовать разрыхлению и заболачиванию нашей земли. Мы силой отбивали и спасали женщин. В деревнях нас боялись, называли ворами. В городах тоже боялись и истребляли, когда удавалось застать врасплох. А мы воевали, хотя с каждым новым поколением воров становилось все меньше. Три дня назад нас стало еще меньше. Мою шайку перебили, в живых остался один я.

– Это ужасно, – сказала Ханна. – Это попросту ужасно и бесчеловечно.

Кистень усмехнулся.

– Тебя ведь недаром зовут Чужачкой, не так ли? Ты нездешняя, ты откуда-то из других мест. Может быть, из другого леса, а может…

– Да, – решительно кивнула Ханна. – Так и есть. Я – из другого мира. В нашем мире не истребляют себе подобных. Не…

Она осеклась на полуслове и не стала продолжать, потому что вспомнила школьный курс истории. В ее мире люди истребляли себе подобных на протяжении тысячелетий.

– Из другого мира, говоришь? – Кистень заглянул Ханне в глаза. – Я почему-то не удивлен. И куда ты направляешься, Чужачка из другого мира?

– Мне надо в Старую деревню. Может быть, ты знаешь туда дорогу?

Кистень рассмеялся.

– Дорогу, – эхом откликнулся он. – Надо же. Я здесь живу, Чужачка, я эту землю вдоль и поперек исходил. Я проведу тебя, путь займет у нас дня четыре. Может быть, пять. Скажи: в твоем мире мужчины спят с женщинами?

Пару мгновений Ханна молчала.

– Да, – наконец твердо сказала она.

* * *

Соня лежала на воде и смотрела в небо, высокое, без единого облачка. Вода держала ее уверенно и крепко, как на Земле держит Мертвое море, и даже еще крепче, еще надежнее, потому что моря и люди на Земле – разные формы материи, а на Пандоре это одно и то же. Соня смотрела в небо, которое было ее родней, как и вода, и деревья, и мертвяки, и все-все вокруг, все на свете, кроме мужчин. Ее подруги, ее сестры, другие частички ее нового, безграничного «я», лежали с ней рядом так же неподвижно и безмятежно, и длинные их русалочьи волосы колыхались в стоячей воде. Со стороны, наверное, казалось, будто они утопленницы и плавают мертвые. Но они были живы и будут живы, пока жива и дышит сама эта удивительная планета.

Удивительная, твердила Соня про себя, удивительная. Что Арканар! Мы ничего не узнали на Арканаре. Мы, такие мудрые, такие утомленные собственной мудростью и всесилием, ничему там не научились. Мы, люди с Земли – женщины с Земли, но в большей степени земные мужчины – это то, что подруги называют ошибкой. Это и есть ошибка с точки зрения Великого Разрыхления Почвы, великого преобразования всего в ничто, а из ничего снова во все, в новое, лучшее. Ход эволюции неотвратим, необратим и бескомпромиссен, и неважно, касается ли он отдельно взятого общества или целого мира. Можно пытаться что-то изменить, можно сдерживать, вмешиваться, красть законные жертвы у этого мира, вырывать из пасти – как поступали прогрессоры на Арканаре, крадя у серых людей тех, кто не желал быть серым. И так же прогрессоры поступят на Пандоре, когда поймут, что именно здесь происходит. Как же это так, скажет Александр Васильевич, ведь и среди деревенских мужчин, истребляемых лесом, наверняка есть достойные спасения… и именно за этим, да, именно за этим здесь Соня…

Но не за этим здесь Окана. Вовсе нет.

Контролируемый эксперимент, так вы это называете? А тут ничего нельзя контролировать. Тут ничего не хочется контролировать, вот ведь какое дело. Если на Арканаре Соню каждое мгновение корежило от внутреннего, вечно подавляемого и оттого особенно яростного протеста, то здесь в ней с первых часов возникло чувство совершенной правильности всего происходящего. Даже когда она умирала от жажды в лесу, который казался ей враждебным, а на деле был лишь настороженным. Он сразу почуял в ней свою, почуял, что она ему родня или может ею стать. Лес отрезал ей дорогу назад, на место явки, и открыл дорогу к Городу. Лес принял ее.

Она лежала на воде и думала про Антона и про его глаза, какими они были в тот миг, когда она подошла к нему и протянула полную пригоршню земляники. Он выронил удочку. Она попыталась улыбнуться. Там тоже было озеро. На Земле. Так далеко.

Мы состоим из тех мест, в которых оказываемся. Эти места принимают и впитывают нас, или перемалывают, или отторгают. Это и делает нас – нами.

Теперь, подумала Соня. После стольких мытарств. Наконец-то я дома.

А вы ждите меня, дядя Саша, ждите. Ищите. Прочесывайте местность вокруг точки рандеву, за те месяцы, что я здесь, оно уже сто раз успело перемениться до неузнаваемости. Там, где меня высадил вертолет, теперь треугольное озеро. Не наше, но я хорошо знаю подруг, которые там живут, мы часто работаем вместе, отдыхаем, поем и делимся радостью от хорошо проделанной работы. Вы бы сказали, правда, что работа эта плохая, грязная. Что я похищаю женщин и убиваю мужчин; пусть не сама, не своими руками, но на самом деле руки мертвяков – мои, и вот этого вам никогда не понять. Да я и не допущу, чтобы вы поняли. Вмешались. Хоть одним пальцем тронули безупречную экосистему этого мира, где вода, камни, растения, животные и женщины живут в абсолютной гармонии и принятии друг друга. Где все ленивое и бессмысленное изничтожается прежде, чем успело нанести вред. Вы бы начали суетиться, дядя Саша, и со своим бесконечным прогрессорским тщеславием попытались бы сделать этот мир лучше, исходя из собственных представлений о правильном. Но здесь и так все совершенно. Здесь все работает так, как надо. Так не трогайте.

Я не позволю вам тронуть.

Соня увидела впереди на берегу лиловый туман, как его называли земляне, или облако, как его называли подруги – хотя было оно не туманом и не облаком, а совсем новой формой существования материи, необходимой и уместной именно здесь и сейчас. Приподняла голову, с трудом отделяя себя от воды, с усилием и неохотой заставляя себя вспомнить, где кончается вода и начинается она сама. Подруги лежали неподвижно, она учуяла облако первой. Лежащая рядом Нава с трудом приоткрыла сонные глаза. В них мелькнул вопрос. Соня покачала головой.

– Лежи. Я сама сбегаю, – прошептала она, и Навины глаза с благодарностью закрылись снова.

Соня выбралась на берег, подошла к облаку, раскрывая объятия. Облако обняло ее в ответ. Тучи насекомых, слетавшихся со всех сторон, устремились в лиловое марево вместе с ней, по ногам прошмыгнуло что-то мягкое и склизкое, еще одно и еще. Соня знала и любила их всех. Облако заговорило с ней, Соня услышала его в своем животе и ответила ему, тоже животом. Оно говорило, а она слушала, утешала, обещала.

Когда она вернулась, большинство подруг уже вышли на берег и расчесывали мокрые волосы, переговариваясь и смеясь, четыре или пять еще нежились в ласковой воде. При виде Сони все смолкли, повернулись к ней жадно, с любопытством.

– Я узнала место следующего Одержания, – сказала Соня. – Не там, где мы думали, южнее. Называется Старой деревней. И начать надо обязательно сегодня, иначе место будет безнадежно испорчено, и придется проводить полную очистку с самого начала цикла.

– Окана! – крикнула Нава, уже совсем проснувшаяся. Голубые глазки ее светились радостным, шальным светом. – Милая! Как здорово, как я рада!

Она расхохоталась счастливым детским смехом, подбежала к ней, обхватила за ноги и звонко расцеловала в голое колено. Соня с удивлением опустила на нее взгляд – и тогда увидела. Увидела то, что заметили уже все подруги, и все глядели на нее, радостно, одобрительно, восхищенно. Она ощущала счастье и гармонию, разлитую в воздухе над озером, так остро, как никогда прежде. И поняла, что именно сейчас стала здесь по-настоящему своей.

После того как она вышла из лилового тумана, ее живот округлился, стал тяжелым и большим. Как будто на последних сроках беременности. Соня положила ладонь на живот, ощутив, как дремлет и шевелится в ней новая, прекрасная жизнь.

В свой первый год на Арканаре благородная дона Окана пошла к черной сморщенной знахарке и сказала: «Сделай так, чтобы я никогда не рожала детей». Знахарку потом сожгли на костре за колдовство.

Но свое дело она сделала как следует.

* * *

Молчун, скрестив ноги и потупив глаза, сидел у порога своего дома. Ханна долго смотрела на него. На ямочку между ключицами, всего одну, как у нее. На усталое, изрезанное морщинами лицо. На мосластую, натруженную руку, сжимающую скальпель.

– Как вас зовут? – спросила она. – Я имею в виду, как вас звали на Земле?

Он вскинул голову.

– Зови меня Молчуном, дочка. Я больше не землянин.

– Послушайте, – Ханна смахнула со лба вороную прядь. – Я говорила с людьми. С Кулаком, с Колченогом, со старостой. Я осознаю, что вы для них значите. Но это не ваш лес.

Молчун смежил веки.

– Голова болит, – признался он. – После аварии у меня жуткие головные боли. Подчас не могу вспомнить, кто я и откуда. Каждый день просыпаюсь и думаю: послезавтра я ухожу. Потом вспоминаю, что уходить мне некуда.

– Есть куда, – решительно возразила Ханна. – В горах, местные называют их Чертовыми скалами, располагается Управление. В одиночку вам туда не пройти. И нам вдвоем не пройти. Но есть человек, который нас проведет. Бывалый, опытный человек, честный и мужественный. Он знает в лесу все тропы, с ним мы обойдем заслоны подруг, просочимся между ними.

– И что потом?

– Потом вас доставят на Землю.

– Вот как? – Морщины на лбу Молчуна разгладились, теперь он улыбался. – Занятно. Меня, значит, доставят на Землю. А тебя?

Ханна помедлила.

– Простите, вы из какого века? – спросила она и, заметив удивленное выражение у него на лице, поспешно добавила: – Я проведу вас и вернусь. У меня осталось здесь одно дело. Мне необходимо встретиться кое с кем. Не волнуйтесь за меня, я однажды уже побывала в гостях у этих убийц. И, как видите, уцелела.

– Убийц? – досадливо повторил Молчун. – Ты славных подруг имеешь в виду? Они не убийцы.

Ханна ошеломленно сморгнула.

– Они уничтожили деревню со всеми жителями, считайте, на моих глазах. Убили мужчин, забрали женщин. Это геноцид, понимаете? Настоящий геноцид и средневековый фашизм. Подруги уничтожают лес и истребляют людей.

Молчун невесело хмыкнул.

– Это не так, дочка, – сказал он мягко. – Подруги не уничтожают лес. Они сами – лес. Не понимаешь? Они часть его, так же, как жители деревень. Подруги – это, если угодно, мозг леса, его управляющая верхушка. Лес эволюционирует, в настоящее время он избавляется от старых, загнивающих своих частей. От рудиментов. Этот процесс неизбежен, дочка. Как и любое вытеснение устаревшего, консервативного уклада новым и прогрессивным.

Ханна решительно тряхнула головой.

– Вы ошибаетесь, – сказала она. – Никакой это не прогресс, а попросту череда жестоких массовых убийств. Резня. Продуманная, рациональная и оттого еще более жестокая резня.

Молчун поднялся на ноги.

– Время позднее, – сказал он. – Пойду спать.

Наутро над северной околицей поднялся лиловый туман. С каждой минутой он густел, набирал силу, клубами карабкался в небо.

Молчун, как и накануне, сидел, скрестив ноги, у порога своего дома. Ханна метнулась к нему, пала перед ним на колени.

– Молчун, миленький, – взмолилась она, – собирайте людей. Уводите их отсюда, всех, пока еще не поздно. В Муравейники, на Глиняную поляну, куда угодно! Поторопитесь, этой ночи деревня не переживет.

Молчун медленно, словно нехотя, кивнул.

– Что ж, – сказал он. – Допустим, я уйду и уведу людей. А ты, дочка?

– Я пойду подругам навстречу. Я думаю, да нет, я практически уверена, что среди них есть женщина с Земли. По имени, кажется, Окана.

– С чего ты взяла? – удивленно заломил седую бровь Молчун.

– У нее между ключицами одна ямочка. Так же, как у любого землянина. Я думаю, она попросту не ведает, что творит. Но я объясню ей. И с ее помощью…

– С ее помощью, – насмешливо повторил Молчун. – Если там действительно орудует эта Окана, то она – прогрессор. А значит, на стороне прогресса, понятно тебе?

Ханна вскочила.

– Я встречусь с ней и поговорю, – отрезала она. – Прежде всего, эта Окана должна быть на нашей с вами стороне. На стороне Земли!

Молчун тяжело вздохнул и поднялся на ноги.

– Возьми, – протянул он скальпель. – Не думаю, что мне он еще понадобится. А тебе – вполне может.

* * *

Как обычно, облако указало им путь, хотя они и так знали, где находится Старая деревня. От нее давно было много хлопот, ночные работницы не любили ходить туда в набеги, потому что женщины там были пугливые и слабые, а мужчины – упрямые, наглые и своей бессмысленной отвагой напоминающие воров. Тут восемью мертвяками было не обойтись, требовалась целая армия. Но у них и была армия. Каждое дерево, каждая мошка и каждая молекула влажного болотного воздуха были их войском в борьбе Востока и Запада, старого и нового, совершенного – и отжившего свой век. И исход борьбы был предрешен.

Город отрядил на это Одержание десять подруг, в том числе и Соню. Нава тоже пошла – Старая деревня была когда-то ее деревней, и там, кажется, до сих пор жил ее муж. Но, конечно, Нава пошла совсем не поэтому. С тех пор как стало известно о беременности Сони, она все время крутилась рядом, старалась быть поближе, то и дело касалась округлившегося живота влажной ладошкой. Откуда-то Соня знала, что это и ее, Навино, дитя тоже. И ее, и каждой славной подруги. Просто именно Соне оказана честь помочь ему появиться на свет.

Когда они выходили, у Сони мелькнула мысль, что на Земле ее не пустили бы в оперативную работу в таком положении, сочли бы, что это слишком опасно. Но здесь никакой опасности не было. И все же старый, не до конца отмерший еще инстинкт землянки побудил Соню пристроиться в хвосте отряда. Так и другим было лучше: ее походка немного замедлилась, ни к чему задерживать остальных.

Они уже почти достигли деревни, тихой и неподвижной, – все, кто не успели оттуда уйти, спали глубоким сном. Подруги ушли вперед, а Соня замешкалась, наступив босой ногой на острый камень и оцарапав ступню.

– Ты иди, я догоню, – сказала она остановившейся Наве, и та, кивнув, без колебаний последовала за остальными. Она, как и Соня, знала, что лес не причинит подруге серьезного вреда.

Поморщившись, Соня выковыряла из ранки застрявший камешек, выпрямилась и вдруг поняла, что на нее смотрят чьи-то глаза. Не леса – к этому неотрывному взгляду она давно привыкла. Другие глаза, чужие. Чуждые. Она резко обернулась.

Среди деревьев стояли двое: рослый мужчина с дубиной на плече и миниатюрная женщина. Мужчину Соня узнала сразу: это был вор, как их называли деревенские, – один из наиболее жизнестойких атавизмов уходящего мира. Пока остальные покорно засыпали, тонули и превращались в мертвяков, эти упорно сопротивлялись, хотя и без особого успеха. Внимание Сони задержалось на нем не дольше секунды, а потом обратилось на женщину. Вот тут было на что посмотреть. Юная, худенькая, с копной растрепанных вьющихся волос, с огромными темными глазами, одновременно испуганными, просящими и дерзкими.

С одной ямочкой между ключицами. Как и у Сони.

– Окана, – сказала девушка. Это не было вопросом. – Послушай… меня. Послушай, пожалуйста, ты должна меня выслушать!

– Конечно, – мягко сказала Соня.

Девушку, кажется, обескуражила ее готовность идти на контакт. Но она мгновенно взяла себя в руки. Сделала пару шагов вперед и быстро заговорила:

– Меня зовут Ханна, я с Земли, из двадцать первого века. А ты из двадцать второго, да? Ты прогрессор?

Соня слегка прищурилась. Медленно покачала головой, не переставая мягко улыбаться.

– Ты с кем-то меня путаешь, девочка. Ты не в себе.

– Нет, это ты не в себе! – ответила та почти с яростью, но уперлась взглядом в круглый Сонин живот и запнулась. – Ты же наверняка понимаешь, что здесь происходит. И знаешь, что это надо остановить. Тебя именно за этим сюда послали, как же ты… все забыла?

Соня разглядывала ее с головы до ног, слушала ее звонкий, такой юный голос, и удивлялась тому, как остро чувствует чуждость этой девушки окружающему миру. А ведь чисто биологически у Сони с этой Ханной намного больше общего, чем с лесом. Биологически, культурологически… Двадцать первый век… Земля… Соня нахмурилась, на мгновение ощутив, как натягиваются, трещат и почти что рвутся нити, туго притягивающие ее тело и сознание к Пандоре. Земля. Прогрессоры. Эти слова когда-то что-то значили. Она здесь, чтобы остановить… выяснить… скорректировать… изучить… направить…

Антон, внезапно подумала она.

И увидела рядом с напряженной девушкой-землянкой – его, сидящего на пирсе, спустившего ноги в воду. И себя, с жалобной улыбкой протягивающую ему горсть земляники…

Которую он так и не взял из ее рук.

– Зачем ты притащила с собой этот мусор? – спросила Соня.

Ханна непонимающе взглянула на нее. Потом, чуть вздрогнув, обернулась на вора. Пока женщины говорили, тот не шевелился, но кулаки его были сжаты, и желваки перекатывались по скулам, а во взгляде, прикованном к подруге, Соня читала только одно: стремление уничтожить. И это нормально, подумала она, это тоже естественно. Он хочет убить меня, потому что знает, что само мое существование ведет к уничтожению его вида. Это нормально. В ней совсем не было к нему ненависти.

Она услышала голоса вдали, тихую, набирающую силу песню, растекающуюся в звенящем воздухе. Одержание Старой деревни началось. Ей надо было спешить.

– Идем со мной, – сказала Соня и протянула к Ханне руку.

Та отшатнулась. Начала снова что-то говорить. Но Соня не смотрела уже на нее, она смотрела на вора. На крупный, злобный экземпляр тупого животного, считавшего Ханну своей женщиной и частью своего мира. Но она не была частью его мира, эта сильная, полная жизни девочка. Она могла бы стать частью леса, а тот, кто украл ее у леса, не желал ее отпускать.

Секунду-другую они смотрели друг на друга, а потом вор рванулся и прыгнул. Он летел на Соню, оскалившись, занося за спину узловатую чудовищную дубину, и вдруг запрокинулся, перекрутился, сломался в воздухе, будто с ходу расшибся о невидимую преграду. Он вскрикнул, рухнул на колени, дубина выпала из ослабевших рук и покатилась в траву. Миг спустя два толстых склизких корня обвили ноги вора до бедер и рванули его вниз. Лес вряд ли стал бы так стараться ради одной подруги, но теперь она носила дитя леса в своем чреве. Соня с отстраненным любопытством смотрела, как болотистая почва разжижается на глазах, превращаясь в черную яму, и корни утаскивают хрипящего, агонизирующего вора под землю. Жижа сомкнулась над его головой и вновь стала твердой.

Соня вскинула взгляд на Ханну.

– Я же говорю. Мусор, – холодно сказала она.

Ханна ладонями зажимала рот. В ее широко распахнутых черных глазах метались ужас, горе и что-то еще, едва уловимое, тягостное.

– Дрянь, – выдохнула Ханна. – Боже мой, какая же ты дрянь.

Она вскинула руку, в мутном зеленоватом свете сверкнуло лезвие скальпеля. Это было забавно, и Соня понимающе улыбнулась, когда взгляд Ханны упал на ее живот и та на мгновение замешкалась. Этого мгновения хватило сполна.

Никто не смеет угрожать оружием лесу.

Легким, кошачьим движением Соня перехватила руку со скальпелем, ловко вывернула ее и всадила зажатое в кулаке Ханны лезвие ей в горло – точно в ямочку между ключицами.

Убивать собственной рукой в первый раз было чуть-чуть странно. Самую малость. Она вздохнула и отстранилась, оставив зарезанную девушку на траве. Крови вытекло совсем немного.

– Окана… – донеслось издалека – точно шелест ветвей, точно шум бегущей воды. – О… ка… на…

– Иду, – сказала она, поворачиваясь к лиловому туману лицом. – Уже иду, мои хорошие.

* * *

– Вы вновь показали себя с лучшей стороны, – сказал Наставник. – Такие, как вы, – действительно большая редкость. Что ж, Второй круг вами пройден. С честью.

Ханна поправила автомат на плече. Второй круг, в отличие от Первого, она запомнила хорошо. И затопленные деревни, и заболоченный лес, и усталого пожилого землянина, который в этом лесу остался. И называющих себя подругами хладнокровных убийц. И истребление вплоть до полного искоренения. А еще – рослого мужественного парня со шрамом на правой щеке, который, кажется, был в нее влюблен и которого искоренила беременная красавица с Земли. Тоже, видимо, бессребреница. Наконец, Ханна помнила себя, падающую навзничь со стальным лезвием в горле.

– И что теперь? – спросила она спокойно.

– Теперь… Я собираюсь познакомить вас, можно сказать, с коллегой. Его зовут Саул Репнин, и он, как и вы, успешно одолел пару кругов. В честь его даже назвали планету земного типа. Я думаю, вам пора поработать с ним в паре. На Сауле нужны бессребреницы.

Ханна скривила губы.

– Там, наверное, люди убивают людей, – бесстрастно обронила она. – Угадала? Вижу, что угадала. Знаете что: с меня довольно. Поищите-ка бессребрениц где-нибудь в другом месте.