Текст книги "Мир Стругацких. Рассвет и Полдень (сборник)"

– Чарусский выселять придется. – Маша вконец расстроилась.

– Вряд ли. Предметы лежат глубоко. Разве что огородить тот старый торфяник и все новые раскопы.

– В общем, надо заранее все разыграть по нотам. Чтобы дужка как можно меньше была открытой. Чем быстрей она окажется в контейнере, тем лучше. И я – именно я, – поговорю с Виталием, чтобы он обеспечил девочке обследование и помощь, столько же, сколько получил ты.

После некоторого смятения она успокоилась, точно наметив, что и как будет делать завтра.

К вечеру ее душевное равновесие совсем окрепло, и они вместе – под руку, словно встарь по Невскому, – отправились на спортплощадку, где уже развернулась кинопередвижка и натянули экран.

* * *

Молодец Гришка, не ударил в грязь лицом перед Машенькой. Другой бы нарочно вел себя небрежно и развязно, изображая бывалого. Но он предстал Маше Солдатовой именно как Григорий Борисович Лозовский – в отца долговяз, в мать синеглаз, опрятен, причесан и вежлив. Мать втайне удивлялась – впору под стол заглянуть, куда прежний Гришка спрятался?

Приоделась и Машенька. За завтраком их с Гришей посадили рядом, так что они смотрелись, будто смычка города с селом. И очень стеснялись друг друга. Даже собственный куршанский выговор казался Маше неуместным. Она пыталась говорить как остальные, но от этого смущалась еще больше.

А связывал всех воедино и дирижировал застольем Витя Иванов – невысокий, круглый, лысоватый, головой напоминавший сказочного Колобка. Такой же улыбчивый и толстоносый, в уютных очочках с роговой оправой. Слушая, как он балагурит и сыплет прибаутками, даже Борис забывал, что этот колобок зимой сорок первого месяц стоял под Тулой, в первой линии обороны, с 156-м полком НКВД отбивая танки Гудериана.

Пожалуй, сегодня Виталий был более словоохотлив, чем обычно. Сказывалась близость дужки.

«Должно быть, ее специально в руки мне давали, – подумал Борис. – Чтобы разговорился. Но ведь и сами без защиты были…»

– Оч-чень важная находка, Машенька! – нахваливал Виталий. – Ваше участие будет обязательно отмечено, я позабочусь об этом. А как успехи в школе?

– Так… четверки… – мямлила она.

«Даже дужка не властна над волей», – мысленно поддержал ее Лозовский.

– Борис Янович, что там ваша программа по отбору перспективных школьников?

«Какая программа?» – оторопел Борис, но в ответ степенно кивнул:

– Действует по плану.

– Я бы рекомендовал внести в список Марию Солдатову. Пока она на каникулах, может съездить в Рязань, пройти собеседование. Поговорите с ее родителями?

– Хоть сегодня.

– К чему спешить? Лучше завтра. А сейчас она может ознакомиться с коммуной. Гриша, вы готовы быть экскурсоводом?

Гриша вскочил, покраснел, одернул рубашку и дал петуха:

– Да!

Так удалили от дужки сразу двоих. Едва за ними закрылась дверь, Виталий тотчас извлек металлический короб. Тогда и Машу отпустило напряжение, и Борис вздохнул спокойно.

* * *

Настоящая беседа у мужчин сложилась ближе к ночи. Машеньку уже проводили, в коммуне стихло.

Выслушав новые соображения Бориса, Виталий покивал:

– Все исследуем. Кстати, вчера внес ваш запрос насчет научного поселка. Принято – особенно в свете последних событий. Думаю, за год выстроим такой «Мир труда» – вы Оборону не узнаете…

Закурив, он пустил дымок ввысь, к звездам:

– Не думал я, что выдумки о космосе штудировать придется. Но вот читаю. В том числе переводы западной фантастики. Есть ребята, следят за новинками… Надо держать руку на пульсе, а ухо востро – что издают, к чему исподволь готовят, куда ведут, а главное, кто это продвигает, наши или… Да, я бы рад был повстречаться с каллистянами, о ком Мартынов пишет. Хочется надеяться, что там, вовне – на Сириусе или еще где, – есть коммунисты, гуманисты, братья и так далее. Но даже ваша встреча с «пауками» настораживает, а уж американский опыт и подавно. Ясно одно – пока у нас есть время подготовиться. Чем мы и занимаемся все эти годы. Буквально день и ночь.

– Воевать с ними? – подавленно спросил Борис.

– Куда уж нам. Уровень слишком разный. Истребки по их «черным вертолетам» мало что не в упор били – только вмятины остались. Не атомной же бомбой их встречать! Это последний довод… Значит, в лучшем случае к нам отношение как к детям, что пуляют по танку камнями. Поэтому готовиться к войне – не главное. Тут нужна… кибернетика!

– Полагаться на ЭВМ – рискованно. По-моему, они пока несовершенны. И уязвимы.

– Я про другое – про искусство направлять, науку кормчих. Даже – «науку побеждать», как говорил Суворов. Сколько нас в СССР? По последней переписи – двести восемь миллионов. Задача состоит в том, чтобы любая группа – десяток, сотня человек, – могла действовать осознанно, самостоятельно, в интересах всех. Без понуканий и приказов свыше. Часть – как целое. Конечно, я описываю идеальный случай, но есть смысл к этому стремиться. Потому что двести восемь миллионов, вооруженные общим сознанием, способны на любой технологический рывок. Это непобедимое общество. И в верхах таки осознали, что наша цель – коммунизм. Вернее – наш единственный выход и шанс. Иного выбора нет. Или мы станем коммунарами и совершим прорыв за два-три поколения, или нас будут пасти «черные вертолеты», летающие тарелочки, кто угодно. Поймут ли это на Западе – как знать. Но мы – уже поняли и принимаем меры.

– Коммуны, – повернулся к нему Лозовский. – Коммунарское движение. Так?

– Вы же ученый, Борис Янович – рано или поздно должны были догадаться. Рассредоточение – способ минимизировать потери при атаке из космоса… А теперь, – Виталий усмехнулся, – вообразите, что вы пришли с этими догадками в журнал, в газету. Представляете, как вас там встретят? Все так просто, что поверить невозможно.

– И что же… в итоге? Общество на автопилоте?

– Все согласно Ленину. Государство отомрет или, скорее, растворится, как соль в супе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную… – вздохнул Иванов на неоконченной цитате. – А хотелось бы увидеть сеть коммун по всей стране.

– Да, действительно, не верится.

– Это единственный вариант. Все остальные – проигрышные.

– И партия – тоже отомрет?

– А как же! Непременно отомрет, когда ей срок придет. Да вы не волнуйтесь за партию. Сами посудите – ну зачем она, если и без того все кругом коммунары.

– Все-таки должны какие-то организации остаться. Оборонная, ваша…

– Наша, Борис Янович. С этого момента – наша… если вы согласитесь. И вовсе не та, о которой вы подумали. То, что вам знакомо – фасад, оболочка, скорлупа, а внутри нечто новое. Нам сильно не хватает опытных ученых.

– Если не соглашусь…

– Продолжите занятия археологией. И работу в коммуне, конечно.

– Учтите, я против военных мер.

– Должен же кто-нибудь готовить мирный вариант!.. У нас три отдела. Оптимисты, кто надеется на лучшее. Пессимисты – эти рассчитывают на худшее…

– А третий?

– Реалисты. Они изучают автомат Калашникова.

– Мрачно как ночь, – буркнул Лозовский.

– За ночью следует рассвет, а перед рассветом тьма всегда сгущается.

Александр Матюхин
Реальность поверженных

– Банев, несомненно, был прав, – бормотал доктор Р. Квадрига, склонившись над жестяным тазом, от которого пахло хлоркой. – Вечером пью. Утром пью. В обед страдаю. Печенью. В перерывах, значит, бесцельно прожигаю жизнь. Отвратительно. Срам.

В горле забулькало. Квадрига сдержал позывы острой утренней тошноты и в который раз дал себе обещание не пить. Совсем. Ни капли рому, виски, водки и что там еще подают в ресторане. Отвратительнейшее пойло. То есть, конечно, прекрасное в некоторых ситуациях, но только в некоторых. Например, когда следует забыться. Или, например, когда надоело смотреть на все эти рожи вокруг. Как будто в этом городе есть только один ресторан и, несомненно, только один столик, за который каждый вечер садятся одни и те же люди – граждане достойные, умные и интересные – но до чего же надоевшие! До зубовного скрежета.

Доктора Р. Квадригу все же стошнило. Но не потому, что он вспомнил про Банева, Голема и того… с блестящими пуговицами на мундире. Просто доктора тошнило каждое утро от выпитого. Это было неизбежно и умиротворяюще. Как если бы рассвет появлялся в спазмах и блевотине, но потом все равно пригревал солнечными лучами.

Хотя какой здесь, к черту, рассвет?

Ему подали полотенце. Умыли свежей водой. Одели в халат. Улыбающийся человек из прислуги принес завтрак, и доктор отведал сначала яичницу из восьми перепелиных яиц, потом творога с медом, несколько кусочков сыра и запил водой. В животе отвратно бурлило, потом стало нежно и приятно. Появилась кратковременная легкость, вместе с которой пришла легкость мыслей, и захотелось с кем-нибудь поговорить.

– Вы меня знаете? – Он поймал за локоть пробегающего человека из прислуги. Лицо человека было худое и лощеное, со следами небрежного бритья. – Позвольте представиться. Рэм Квадрига, живописец, доктор гонорис кауза.

– Знаю, – сказал небрежно бритый. – Я вас каждое утро принимаю в столовой.

– То есть вы знаете, что на завтрак я разговариваю. С вами. Или с кем-то еще. Уж точно не с мокрецами. На предмет творчества. Портретной техники, например. Вы знаете, кого я рисовал? Знаете?

– Президента, – ответил небрежно бритый. – Вы рисовали Президента. Президент на рыбалке. Президент в окружении близких. Потом этот ваш шедевр живописи – Президент целует ребенка. Мы в школе проходили.

– Значит, проходили. Хорошо. И что скажешь? – Квадрига всегда непринужденно переходил на «ты».

– Шедевр, одним словом.

– Потому что Президент?

– Потому что целует. Ребенка, – вздохнул побритый. – Красиво так целует. С какого ракурса ни посмотри.

Квадрига вздохнул:

– А если бы его целовал не Президент? Скажем, если бы его целовал я? Вышел бы шедевр? Нет. Я это и без тебя знаю. Чепуха вышла бы. Я четвертый месяц рисую автопортрет. Что с поцелуями, что без – чушь. Яйца перепелиного не стоит эта мазня. Краски перевожу.

Картина стояла в подвале виллы, укрытая от людских глаз двойными дверьми и четырьмя замками. Во всем, что касалось творчества, Рэм Квадрига был немного параноик.

– Я почти закончил, – сказал он, нахмурившись. – Чего-то не хватает. Надрыва нет. Знаешь, что там за автопортрет? Лицо эпохи. Вот это вот рыхлое, небритое, с похмелья лицо. Дай, думаю, тряхну стариной, как много лет назад, творчеством, понимаешь, займусь. Ну вот и тряхнул. В голове одно, на деле другое. Хочешь, покажу?

Рэм Квадрига шумно втянул носом воздух и покосился на окно. За окном не то чтобы рассвело, но черное небо окрасилось в серое. Кое-где сквозь плотное одеяло туч пробивались редкие лучи солнца. Была видна каменная терраса с фонтаном, и еще были видны забор и ворота, и прислуга и автомобиль, медленно выползающий из гаража. В особняке кипела жизнь. Вокруг Квадриги кипела жизнь. А он сидел за столом, дожевывая паштет, со стаканом воды в руке, и пытался сделать выбор: отправиться прямиком в гостиницу за ромом или макнуть, что называется, кисть в краску.

Обе мысли приводили его в состояние какого-то вялого, животного бешенства. Он ничего не мог с этим поделать. Замкнутый круг. И то и то – нехорошо. То есть совсем плохо. Картину он никогда не допишет, потому что бездарь, исчерпал талант, пропил и сдулся. И ром весь никогда не выпьет, потому что снова будет блевать, проклинать всех вокруг, забываться и путать слова. Как-нибудь его найдут на обочине, в грязи, с вылупленными в небо глазами, которые будут наполнены дождевой водой. Участь каждого, кто лобызал Президенту руки.

– Пойдем, – сказал он побритому. – Захвати паштет. Где мои тапочки? К черту халат. Зонт? Кто-нибудь видел зонт? Творчество, мой друг, это тебе не посуду мыть. Тут талант нужен. Все, кто говорят, что без творчества можно нарисовать картину – наглые вруны. Можно освоить технику, академический рисунок, тени, перспективу и даже что-нибудь нарисовать этакое, для девочек из гостиницы, чтобы они краснели и прятали глазки. Но! Запомни – но! – никогда без таланта не нарисовать что-то настоящее. Ценное. Это как честно заработать на хлеб или этот же хлеб украсть. Вроде бы один и тот же вкус, но ценители сразу определят, какой лучше. Цитата. Запомни на будущее.

Рэм Квадрига, подрагивая всем телом, с раскрасневшимися щеками, в тапочках и одних только широких белых трусах, пересек виллу, вышел с заднего входа под дождь и широкими шагами направился к дверям в подвал. Двери были укрепленные, пуленепробиваемые, с тройной защитой и секретными замками. В подвале можно было укрыться от атомного взрыва. Еще там пахло влагой и почему-то человеческим потом.

Все это время выбритый, из прислуги, беззвучно вышагивал рядом. На лице его блуждало выражение непрерывной скуки. Он то и дело поглядывал на наручные часы.

Рэм Квадрига отпер первую дверь, дернул за ручку, остановился перед второй, дублирующей, и обнаружил, что энтузиазм пропал.

– Знаешь что, – сказал Квадрига, жуя губами. – Наверное, не покажу. Это срам. Надрыва нет. И еще она не дописана.

– Кто – она?

– Автопортрет. Лицо. Картина. Я назову ее «Обнаженная правда настоящего». Поэтично, да? Чертовски. Вы же не обидитесь, если не покажу?

Он снова перешел на «вы», из чувства неловкости. Доктор Р. Квадрига терпеть не мог кому-либо отказывать.

– Не обижусь, – отозвался выбритый, а потом зевнул. – Можно мне идти?

Квадрига замахал руками:

– Не задерживаю! Что вы, что вы. Работайте.

Внезапно он ощутил необъяснимую тревогу. Дождь сыпал с серого неба мелкими холодными каплями и обжигал обнаженное тело. Тапочки хлюпали. Картина стояла в подвале, недописанная, и спускаться к ней не было желания. Может, он зря рассказал этому выбритому о своей работе? Может, следует, как принято говорить в хорошей компании, замести следы? Даже в этом городе найдутся шпионы и доносчики, которые с радостью напишут куда надо про то, что доктор Р. Квадрига переменил-де взгляды, перестал рисовать Президента и занялся подозрительной деятельностью на своей вилле. Картины рисует непонятные. Что-то там лопочет про правду. А сам – бездельник и балагур. Полез неделю назад бить морду швейцару в гостинице. Нахамил водителю. Уснул в неоплаченном номере, пьяный, полураздетый, с одним снятым ботинком. Ну разве он благонадежный? Давно спился и полез в оппозицию. Гнать его надо в три шеи из славного нашего государства. Нет больше обласканного Президентом Рэма Квадриги.

Впрочем, с похмелья чего только в голову не полезет?

Он нащупал взглядом автомобиль, стоящий у ворот. Направился к нему, растирая ладонями влагу по лицу, потом опомнился, вернулся в дом, оделся, привел себя в порядок и вышел уже под зонтом.

– В гостиницу? – спросил водитель.

– Завтракать, – ответил доктор.

На завтрак подавали блины. Рэм Квадрига не любил блины, поэтому пил ром.

В целом все было, как всегда. В ресторане гремели посудой, сновали официанты, хихикали женщины за соседними столиками, а Банев и Голем разговаривали о чем-то возвышенном тихими голосами, не требующими суеты.

Квадрига пока еще не пьянел. Приходилось скучать. Он услышал, как скрипнул стул, скосил взгляд и увидел Павора, фамилию которого никак не мог запомнить.

Санитарный инспектор был свеж, жизнерадостен, но пахло от него все равно почему-то водорослями.

– Доброе утро! – сказал Павор, вытирая руки и лицо салфетками. – Что тут у нас? Блины?

– Есть еще оладьи, говорят. С джемом, – сказал Голем.

– И ром, – сказал Квадрига.

Павор смерил его тяжелым взглядом и произнес, не повернув головы:

– Паршивая погодка. Через два квартала дорогу размыло. Фирменный конец света. Кто бы мне сказал несколько лет назад, что буду жить по уши в воде, я бы посмеялся. А теперь что? Смиренно терплю и не жалуюсь… О чем ведем разговор, господа?

– О цели в жизни, – ответил Банев, у которого, кажется, голова всегда была полна самых разных мыслей. Писатель, одним словом.

Квадрига Баневу симпатизировал. Чувствовал в нем родственную творческую душу – тоже искалеченную временем и тоже затерянную в этом дождливом и промозглом городе. Как-то Квадрига предлагал Баневу пожить у него на вилле. Во-первых, потому, что чертовски боялся одиночества, которое наступало после того, как разъезжались работники, а во-вторых, хотелось просто по-человечески поговорить с кем-нибудь интеллигентным. Не с Павором же вести беседы… Он сделал глоток и спросил:

– Какова цель?

– О, это просто, – вмешался Павор. Он сел, закинул ногу на ногу и принялся покачиваться на стуле, сложив руки на груди. – Господин Банев пишет книги. Это и есть его цель. Написать еще одну или две. А может быть, даже три. За три платят больше, потому что гонорары идут за упаковку, а не за содержимое. Верно я говорю?

– Закажите-ка оладьи, – сказал Банев.

– И тщательно пережевывайте, – посоветовал Голем без тени улыбки на большом лице.

Павор обвел всех взглядом и хохотнул:

– Мне как-то говорили про чувство юмора. Плохое оно у меня. Никто не понимает. Потому и пошел санитарным врачом.

– Думаете, врачи не шутят? – спросил Голем, который, кажется, был главврачом бывшего лепрозория, где сейчас жили мокрецы.

Мокрецов Квадрига недолюбливал и побаивался. Они казались ему пришельцами, которых неведомо каким образом забросило в этот промозглый городок, а выбраться они не могли. Отстроили себе высоченный забор с вышками, договорились о чем-то с правительством и бродили теперь по улицам, сверкая глазами. Умные, черти. И влиятельные. Жгучая смесь. Таких лучше сторониться.

– Куда же врачам шутить? – спросил тем временем Павор. – Вы меня, Голем, должны прекрасно понимать. В одной лодке, так сказать, плывем. Кругом дождь. Мокрецы эти… Снуют туда-сюда, прохода не дают. Дорогу размыло. Ботинок прохудился и хлюпает. Прихожу домой и, знаете, что делаю? Сушу вещи! Раздеваюсь, простите, до трусов и вывешиваю все это барахло промокшее на веревку. Это ритуал. Первая необходимость! Как в туалет, простите еще раз, сходить. Одно и то же, каждый вечер. Чувство юмора, может быть, было когда-то, но сейчас – нет. Выветрилось.

– Мокрецы, – сказал Квадрига. – Слышал я анекдот как-то. Про мокреца и курицу. Смешной. Но забыл. Дайте вспомню…

Он выпил еще, пытаясь настроиться на разговор. Так всегда в последнее время. Кипят в голове мысли, а высказать – не получается. Будто где-то внутри головы, между мозгом и речевым аппаратом, установили прибор, который блокирует связную речь. Хорошая, кстати, задумка. Цензурный замок на уровне речи. Можно настраивать на разные словечки, жаргонизмы, запрещенные цитаты, например. В государственные учреждения легко бы пошел. Опять же, для страны полезно.

– Возвращаясь к беседе, – обратился Банев к Голему. – А ведь Павор в чем-то прав.

– Павор всегда прав, – сказал Павор, раскачиваясь на стуле.

Голем умиротворенно кивнул.

– У каждого человека есть цель вселенского масштаба, – сказал он. – В рамках его внутренней вселенной, конечно. Что-то, что заполняет его. Так называемый смысл жизни, если хотите. Цель формируется где-то лет в девять-десять… хотя сейчас акселераты, кто их разберет?.. и затем человек идет к ней всю жизнь. Может быть, даже неосознанно. Все эти метафоры про выбранный путь, про линии судьбы и компас жизни – это все из-за цели. Она одна и навсегда. На подсознательном уровне.

– Я пишу книги, – сказал Банев. – Откровенно говоря, неважные книги. Но это моя цель. И тут я с вами согласен. Вдруг я напишу замечательный роман, скажем, про службу в армии. Замечательный со всех сторон, не докопаться. Все меня будут хвалить – критики, читатели, Президент, даже Павор и Квадрига. И что? Я ведь живой еще, а значит, моя цель все равно не закончена. Я стану писать дальше. Не успокоюсь. Даже если ничего лучше уже не напишу. До смерти, наверное. Это и есть цель?

– Инстинкт, – подсказал Квадрига. – Паук. Он не может без паутины. Ему надо.

– Доктор дело говорит, хоть и пьян уже в доску, – заметил Голем. – Не путайте инстинкты с целью.

– Хорошо, а ваша какая цель?

– Я должен лечить, – ответил Голем. – Мы это обсуждали, помните? Физически не могу видеть, как люди испытывают боль.

– Особенно мокрецы, – ехидно встрял Павор, а потом заказал, наконец, оладьи у проходящего официанта.

– У мокрецов генетическое. Это другое. Хотя вы, без сомнения, правы. Они тоже испытывают боль. Самую разнообразную. Кто-то ломает руку. У кого-то вывихи. Кому-то вышибают зубы в темноте. Все мы люди.

– У кого-то цель лечить, у кого-то – защищать порядочных граждан от всяких там, – хмуро отозвался Павор. – Не понимаю вас. Что вы в них нашли? Почему генетическое? Кем доказано? Я вот знаю свою цель. Мне надо, чтобы в городе было без болезней, чисто и хорошо. Всем разом.

– И если в городе вдруг действительно станет хорошо, как вы говорите, всем разом, вы успокоитесь?

Павор нахмурился и спросил:

– Это философский вопрос? Я такие не люблю. Мне милей говорить все прямо. Скажите, Голем, что бывает, если цели двух людей пересекаются и конфликтуют? Я вам сам и отвечу. Побеждает сильнейший. Вот и вся философия.

– А проигравший? – спросил Банев, орудуя вилкой.

– Проигравший возвращается к своей цели, но сильно умерив аппетиты. Это как в футболе. Низший дивизион для слабаков. Видели, как Болгария проиграла в групповом этапе? То-то же.

– То есть рано или поздно проигравший вернется и выиграет?

– Или так и будет всю жизнь до смерти барахтаться в грязи, тщась надеждой, что впереди его ждут победы. Так тоже бывает в футболе. Видите, Юл, все просто, без философии.

Павору принесли оладьи и джем. Он накинулся на них, будто не ел по крайней мере несколько дней. Квадрига лениво наблюдал со своего места, как горячие, с пылу с жару, мягкие и пышные оладьи исчезают одна за другой в пасти санитарного инспектора. Павора бы Квадрига к себе не пригласил. Не место ему на вилле. Разбирается ли это существо вообще в искусстве? Знает ли что-нибудь об экспрессионизме в живописи? Читал ли Банева? Бывал ли когда-нибудь за пределами этого городка?

Квадрига одолел очередной бокал рома и налил себе еще.

Банев сказал:

– А как вы считаете, мы здесь с вами проигравшие или победители?

– Смотря чего, – ответил Павор. – Я здесь родился и живу. Это мой дом по всем параметрам. Должность есть, любимым делом занимаюсь. Победитель? Да. А вы – приезжие. Принесла каждого из вас нелегкая. Значит, бежите от чего-то. Не сидится вам на месте. Даже Квадриге. Обласканные, замечательные, мудрые, популярные. Все равно бежите. Все.

Он обвел сидящих за столом вилкой. Квадриге стало не по себе. Он буркнул что-то, сделал глоток рому и обнаружил, что бокал пуст. Мысли путались. Вот он размышлял о победителях и проигравших, а потом вдруг услышал свой собственный голос, доносящийся будто издалека. Тот, другой, Квадрига жаловался кому-то, что цели в жизни нет, закончилась вся, иссякла. Где-то капала вода и пахло хлоркой. Потом где-то мелькало размытое лицо Банева, которого Квадрига держал за локоть. Потом подошли незнакомые люди, и доктор счел нужным представиться. Потом он много думал о картине, которая томилась в подвале. А потом встал из-за стола и, пошатываясь, вышел в промозглый дождливый день, под козырек гостиницы и долго хлопал себя по левому карману брюк, пока не вспомнил, что давно не курит, а золотой портсигар, подарок Президента, пылится где-то в коробках на чердаке.

Возвращаться Квадрига не стал, а пошел по улице на запад, к площади, которую местные когда-то именовали Солнечной за то, что в полдень в самом ее центре на несколько коротких секунд образовывалось солнечное пятно размером с монетку в пять крон. Сейчас впору было площадь переименовывать: на том самом месте, где когда-то появлялось пятно, теперь скопилась неистребимая лужа грязной воды, а солнца в городе – настоящего, полновесного, спелого, как яблоко в августе, – не видели давно.

Квадрига размышлял о вещах банальных и даже бытовых. К примеру, почему он до сих пор не обзавелся зонтом. В этом городе вообще многие ходили без зонтов, словно в знак протеста, словно доказывали серому хмурому небу, что имеют право вот так вот прогуливаться под дождем. Впрочем, Квадрига никому ничего не доказывал. Он мок и чувствовал, как холодные капли влаги капают за воротник.

Еще он думал о том, как ром или виски (а еще хороший коньяк) влияют на человеческое общение. Вот сидят за столом четыре знакомых человека, завтракают оладьями с джемом, и каждый из них мучительно соображает, как бы завязать разговор. Ладно, Банев всегда знает, что сказать. Но, допустим. Вот им приносят алкоголь. Каждый делает глоток, и разговор завязывается сам собой. Но ведь это не обычный разговор, не так ли? Это разговор людей навеселе. Если разобраться, Квадрига ни разу не общался с Баневым или Големом трезвым. Квадрига вообще мало разговаривал, пока не выпивал. Проклятый цензурный приборчик в мозгу… То есть, получается, все разговоры за завтраком, обедом и ужином – это пьяный и полупьяный поток сознания. Алкоголь изменяет психику, видение мира. Мы выпиваем, а потом беседуем беседы, которые к реальности имеют мало отношения. Мы там за столиком живем в другой реальности, окруженной алкогольными парами, запахами коньяка и горечью спирта с привкусом оладий. Все наши размышления, о цели в жизни, о Президенте и строе, о великой победе, проститутках, мокрецах, новейшем обмундировании и недостроенном стадионе, – это все проходит сквозь призму выпитого, фильтруется и видоизменяется. Это другое. Когда мы трезвеем, на нас обрушивается реальность. И она, поверьте, сильно отличается от той, которую мы видим за столиком в ресторане. Даже новости в газетах другие. Реальные. А потому – страшные. К примеру, недавно избили трех мокрецов вот прямо на площади, при всем честном народе. Даже в газете написали. Только виновных не нашли. Или эти постоянные слухи о новой войне. Кругом враги, кольцо сжимается, а друзей-то и нет. Куда девались? Никто не знает. Но если мы выпьем вечером хорошего коньяка, то разом найдутся друзья. Потому что мы их выдумаем. Ну или представим кого-то в хорошем свете, мол, он, конечно, не совсем друг, но сосед, а значит, можно потерпеть и сделать вид, что мы друзья. Это удобная правда. И она рождается спьяну. На трезвую голову в этом городе давно никто ни о чем не говорит. В реальности вообще все молчат.

Квадрига поморщился и втянул голову в плечи. Дождь шел ленивый, капли размазывались по лицу.

Может, это и есть цель его жизни – пить и жить в другой реальности? Как давно он пьет? Квадрига не мог вспомнить. Кажется, лет двадцать. Или тридцать. Он даже картину не пишет трезвым, чтобы не задумываться о последствиях. А вдруг придут и изымут? А на картине – портрет современного мира. Что-то может быть страшнее? Нет, господа.

Показалась площадь Солнечная, укрытая туманом, с множеством магазинов, бакалей, в петле трамвайных путей и автобусных остановок. Все здесь всегда двигалось, грохотало, чадило, суетилось. Квадрига покупал на площади газеты. Здесь они появлялись раньше всего, в небольшом киоске около трамвайной остановки.

Читать новости на трезвую голову тоже не представлялось возможным.

Квадрига заплатил две кроны за газету и журнал с яркой обложкой (что-то из жизни животных), тут же пробежал глазами по заголовкам и с накатывающим пьяным дурманом подумал, что было бы неплохо вернуться на виллу, набрать теплую ванну и полежать в ней до обеда, почитывая статейки об очередных успехах в промышленности и анекдоты на последних страницах.

К нему вдруг подошли с двух сторон. Квадрига понял, что именно к нему – уперлись плотно плечами, сверкнули удостоверениями, чей-то голос вежливо произнес:

– Доктор, пройдемте.

У Рэма Квадриги подкосились ноги. Журнал выпал и шлепнулся в лужу на тротуаре. Стоящий справа – высокий молодой человек, лет двадцати пяти, в темном плаще до ботинок, с аккуратной короткой стрижкой и несоизмеримо широкими плечами – нагнулся, поднял журнал, потом мягко подхватил Квадригу под локоть и повторил:

– Пройдемте же, ну.

Квадрига затравленно огляделся, мимолетом думая о том, что, может, началась война, может, кто-то что-то взрывает, самолеты летят или танки воют. Но жизнь вокруг текла в привычном дождливом ритме, а на него, Квадригу, никто не обращал внимания.

Он сделал первый шаг. Потом стало легче. Двое в плащах пошли вровень.

– Куда идти? – спросил он, стараясь скрыть дрожь в голосе.

– Прямо. Потом налево. Увидите машину.

«Попался, – подумал Квадрига. – Знают все».

Он так нервно мял в руках газету, что порвал ее. Клочья разлетелись по мокрому асфальту. Их уже никто не поднимал. Машина была тоже черная и суровая. Обычные люди в таких не ездят. Квадриге указали на заднее сиденье. Один из сопровождающих сел за руль, второй протиснулся в салон возле доктора и замер, сгорбившись, положив руки с огромными ладонями на колени.

– Куда едем? – спросил Квадрига. – Вы знаете меня? Позвольте представиться…

– К вам домой, доктор Р. Квадрига, – сказал тот, что был за рулем.

Заворчал мотор. Автомобиль тронулся с места и через двадцать минут вихляния по дорогам города вырвался на трассу и помчался в сторону виллы.

Квадрига уныло смотрел в залитое дождем окно. Где-то вдалеке через поле виднелся забор с колючей проволокой и вышки. За забором в бывшем лепрозории жили мокрецы. Тоже аллюзия алкогольного мира. В трезвую голову обязательно бы пришла мысль – а почему, собственно, за забором, да еще с вышками? Что они такого натворили? Или кто их охраняет и от чего? Но после выпитого рома думать об этом не хотелось.

Квадрига не заметил, как его затрясло. Сначала задрожали пальцы рук, потом тремор дошел до шеи и головы.

– Что я такого сделал? – спросил он жалостливо.

– Пока ничего, – ответили ему.

– Тогда по какому праву?.. Я всего лишь покупал газету.

– Болтаете, – коротко ответили ему. – Всякое.

Сидящий слева вдруг спросил:

– Помните, о чем сегодня утром говорили Павору?

– О роме или оладьях?

– Общественный туалет, в ресторане. Держали его за руку и болтали без умолку. Эти ваши «позвольте представиться…», «холодно», «подвал» и тэ дэ и тэ пэ. Припоминаете?

– Так это был Павор… Ничего криминального. Я звал его в гости. Можно? Имеет право свободный человек?..

– Конечно, имеет. Когда не рассказывает о государственных тайнах. – Человек повернулся к Квадриге и склонил голову так низко, что можно было увидеть родинку у него на веке под правым глазом. – Мы могли бы сейчас отвезти вас совсем в другое место. Но мы знаем о ваших заслугах перед государством и о том, что вы хороший человек и гражданин. Ответственный и открытый к диалогу. Опять же, Президент вас ценит. Вы – гений. Так ведь?

Квадрига кивнул. Дрожь не унималась. Он сжимал и разжимал пальцы.

Картина, точно. Без вопросов. Сейчас пойдут в подвал, потребуют вскрыть замки. Зайдут. Уничтожат.