Текст книги "Черные сказки"

Вскоре Влад понял, что достаточно только перьев и, если накинуть Охотнику сверху, можно избавиться от мороки с ощипыванием и утилизацией. Благодаря подушке, набитой серыми перьями, кошмарам ход был заказан. Страж с ружьем очищал леса от страшных тварей. Влад каждую ночь спал как младенец.

Он прозевал тот момент, когда деньги перестали быть проблемой. У него появился дорогой мощный компьютер и счет в банке, а ипотеку за двушку в новостройке Влад закрыл за год. Сразу после смерти матери ему повезло устроиться на удаленку в крупную московскую контору с головной где-то в Ирландии. Контора, в духе времени, чутко относилась к его инвалидности. Даже предлагала оплатить операцию по восстановлению слуха, и Влад приложил немало усилий, чтобы сохранить свой кокон тишины. Мир, куда не долетит зловещий зов кукушки.

Сотрудником он действительно был ответственным и ценным. Всегда на посту, готов прийти на помощь, и мало кто задумывался, отчего так. Почему молодой мужчина, образованный, не урод, заперся в четырех стенах, точно монах-отшельник. Впрочем, монахом Влад отнюдь не был. Да, не о такой жизни он грезил, задыхаясь в родительском доме, но всемогущий Интернет с лихвой компенсировал ему отсутствие путешествий и живого общения. Так было даже проще, не приходилось размахивать перед лицом табличкой «Извините, я глухой и не слышу вас». Интернет подарил Владу иные страны и даже иные миры, терабайты фильмов, игр и книг. Доставка работала исправно, наполняя холодильник едой, аптечку лекарствами, а шкаф одеждой. Разве что мусор по-прежнему приходилось выносить самому. Ночью. Оглядываясь, не крадется ли за спиной кто-то из мерзких любопытных тварей, живущих по соседству.

Снаружи таилась опасность. Влад знал, что сыграл не по правилам и крепко обидел вещую птицу. Он не открывал окна. А еще не болел, содержал квартиру в чистоте, сам делал мелкий ремонт, только бы не впускать никого в свою крепость, где, если он не обманулся в расчетах, мог спокойно прожить еще девяносто шесть лет.

Вопрос интимных потребностей тоже снял Интернет. Влад решался долго, но в конце концов трясущимися руками заполнил заявку на сайте эскорт-услуг. Он выбирал придирчиво, скрупулезно, и лоб его покрывался испариной, когда он читал анкеты эскортниц с дивными именами: Виолетта, Кассиопея, Клеопатра. Однако сайт прислал ему обезличенное письмо с одной-единственной анкетой. Девушку звали Алина, это имя показалось Владу максимально реальным, непохожим на псевдоним. Хотя трудно было представить, что кто-то станет заниматься… этим… под своим настоящим именем.

Куцая анкета Алины содержала лишь возраст и одно-единственное многозначительное слово «классика», что на фоне предложений ее коллег выглядело чуть ли не целомудренно. Рыжие, почти красные волосы, короткими острыми прядями, неброский, но умелый макияж, красивая длинная шея, тонкие брови и лепные скулы делали ее бледное лицо фарфорово-хрупким. Влад придумал историю, в которой Алина была француженкой, приехавшей учиться по обмену и застрявшей среди серых панелек, вдали от родных Елисейских Полей и Эйфелевой башни. Реальность наверняка была куда прозаичнее, но Влад ни о чем не спрашивал. Не хотел знать.

Влад и привязываться не хотел, но в самый первый вечер Алина, едва оказавшись в его прихожей, достала из кармана желтый стикер с короткой фразой, второпях написанной смешными печатными буквами: «Привет! Я Алина», чем окончательно покорила Влада.

Нет. Нет… Окончательно она покорила его, когда достала из сумочки ручку и, пряча лукавую улыбку, дописала: «А ты симпатичный!»

В первый раз она сделала все сама.

Сперва это был просто секс. Неуклюжий, торопливый, бестолковый секс вчерашнего девственника, после которого, большую часть оплаченного времени, Алина прижималась к Владу и гладила его бедро, спину, касалась волос и улыбалась так понимающе, что хотелось заплакать. То есть Влад убеждал себя, что это просто секс. Но уже тогда понимал, что безбожно врет.

А однажды Алина, восхитительно обнаженная и растрепанная, отстранилась от Влада и потянулась к сумочке. В ее руках оказались планшет и стилос. Влада охватило такое смятение, какого он не испытывал, даже когда впервые увидел Алину голой.

«Поболтаем?» – чернело на белом фоне электронного листа. И Влад пропал окончательно.

Они болтали обо всем на свете, и ночь пролетала незаметно, и не нужна была подушка, набитая серыми перьями, чтобы отогнать страх.

«Нет, не читала. „На игле“ смотрела, это же по нему снято?»

«Я однажды была в Праге, там очень красиво. Ты должен как-нибудь выбраться».

«Как-то пробовала сдать на права, но оказалось, что я боюсь машин, представляешь?!»

«Старые „Звездные войны“ классные, да, но „Мандалорец“ такой милый!»

«Ты знаешь, Достоевского я только после школы распробовала. „Преступление и наказание“ очень глубокая книга. Мне кажется, зря ею школьников пичкают. Они и половину не поймут».

Алина обладала редким даром поддерживать любой разговор, любую тему. Она искренне интересовалась незнакомыми вещами и не стеснялась переспрашивать, если не понимала. Влад знал, что это всего лишь работа. Его деньги перетекали в ее время. Но визиты Алины становились все продолжительнее, и, начав с одной встречи в неделю, они незаметно перешли на три.

«У тебя и консоль есть? А там можно играть вдвоем?»

И они играли вдвоем.

«Слушай, так неловко, но, кажется, я проголодалась…»

И на кухне, не знающей женской руки, Алина, пританцовывая и беззвучно смеясь, в чем мать родила готовила им поздний ужин.

«Научишь меня? Это сложно?»

И Влад с замирающим сердцем складывал ее тонкие пальцы в фигуры ручной азбуки глухих. Язык жестов давался Алине легко. Когда дело касалось простых предложений – поужинать, посмотреть фильм, заняться сексом, планшет все чаще оказывался не у дел. Иногда Влад фантазировал, как находит ее сутенера и меняет свои годы жизни на его, освобождая Алину. В мечтах Влад был мстителем в маске, тайным супергероем, но Алина, конечно, обо всем догадывалась и, со слезами на глазах, благодарила спасителя.

Но в первый день весны Алина перекрасилась, и мечты сгорели, оставив по себе лишь жирный пепел. Такой же серый, как новый цвет ее волос. Влад как раз собирался написать Охотнику, подтверждая контракт. Его отвлекло новое сообщение в мессенджере, селфи от Алины с подписью: «Как тебе мой новый облик?»

С фотографии на него смотрела незнакомая женщина с птичьими заострившимися чертами лица. Короткие острые пряди больше не напоминали языки огня. Они походили на перья. Как те, что туго набивали его подушку. Те, которые давно пора было сменить. Влад схватился за голову. Вены на висках пульсировали под пальцами.

«Блииин… Тебе не понравилось?»

Она почувствовала или просто отреагировала на долгое молчание. Влад сглотнул застрявший в горле ком и почувствовал себя лучше. Словно тот мешал ему ответить. Мешал говорить.

«Раньше было лучше»

«Вот засада! Девочки в один голос сказали, что так необычнее и свежее. Вот козы! Прибью их!»

Глядя, как помаргивает троеточие набираемого сообщения, Влад молчал. Ему нечего было сказать этой чужой женщине с клювом вместо носа.

«Сегодня как обычно? У меня для тебя сюрприз! Отметим год наших… партнерских отношений».

Видимо, сообразив, что сказала, Алина густо пересыпала сообщение смайлами. Влад хотел написать: «Нет! Не приходи сюда больше! Забудь дорогу в мой дом!» Но вместо этого написал: «Ок». Бесполезно. Она ведь уже знает сюда дорогу! Лучше… подготовиться. Взять, к примеру, молоток. Да, молоток подойдет.

«Не переживай насчет волос. Я что-нибудь придумаю», – написала Алина.

«Я и не переживаю», – ответил Влад.

И не врал.

Он уже все придумал.

* * *

Алина вошла в его дом, в его крепость, такая же, как прежде. Хитро подмигнув, она покрутила головой, давая Владу возможность оценить ярко-оранжевую бандану с «огурцами».

«Ну как?» – спросили ее пальцы.

Пряча молоток за спиной, Влад неожиданно для себя ответил:

«Да, так лучше. Гораздо».

Он чувствовал себя донельзя нелепо, словно маньяк из дешевого ужастика. Двигаясь боком, он пропустил Алину в комнату и торопливо спрятал молоток на полке с обувью. Да что на него нашло? Вот же она, его Алина!

Она достала планшет.

«Я могу ее сегодня не снимать, если ты понимаешь, о чем я. А уже завтра все будет, как прежде»

Взвесив на руке черный непроницаемый пакет, Алина игриво приподняла брови.

«Пойдем! Сюрприз, помнишь?»

В пакете оказалась бутылка вина, дорогого даже на вид.

«И лучше не спрашивай, сколько оно стоило!»

Алина улыбнулась, жестом попросила достать бокалы. Пока Влад нарезал сыр, мыл фрукты, она открыла бутылку, разлила, оставила «подышать». На вкус вино оказалось… как вино, Влад в этом не сильно разбирался. Все еще чувствуя себя виноватым, он послушно прикончил бокал, только чтобы порадовать Алину.

От пережитого стресса ему страшно хотелось спать. Лицо Алины плыло у него перед глазами. Влад не мог думать ни о чем, кроме того, что вот сейчас они допьют эту дорогую кислятину и отправятся в кровать. Без ласк, без секса, просто спать, прижимаясь друг к другу. Он даже попытался встать, но вино оказалось коварным, ноги не слушались. Влад расплылся по креслу и не то сполз, не то свалился на пол.

Лицо Алины заслонило потолок, заслонило весь мир. Пальцы ее беззвучно пощелкали перед его носом. Алина скривила губы, что-то сказала, и Влад, который всегда плохо читал по губам, неожиданно понял все, от слова до слова. Понял, вспомнил и похолодел.

– Ха… Городской мальчик!

Влад попытался зажмуриться, но его не слушались даже веки – тяжеленные каменные плиты не хотели закрывать глаза.

– Не злись на меня, пожалуйста! – бормотала Алина, усаживаясь ему на грудь. – Но ты ведь сам, помнишь? Ты сам обещал со мной поделиться! А она разрешила! Она сказала, можно! А мне жить год осталось! Год, понимаешь ты?!

Крашенные в серый перья выбились из-под красной банданы. Заострился нос, глаза утратили блеск. Алина склонилась над Владом. Неуверенно оттопырила средний и указательный пальцы, словно священник, благословляющий паству. Пальцы качнулись, завершая фигуру, и тут же сложились в следующую: большой и мизинец смотрят в стороны, остальные поджаты. И тут же повторила, уже быстрее.

«Ку-ку!» – прочел Влад.

«Ку-ку!»

«Ку-ку!..»

Ярослав Землянухин. Никодим

Никодим проснулся оттого, что кто-то, старательно отфыркиваясь и урча, пил молоко из его миски. Неужто соседский Васька снова пробрался в избу? Неча чужому коту делать в его, Никодима, доме.

Пришлось вылезти из-за печки, из теплого гнездышка, которое он свил у пристенка. Хозяйка, конечно, сюда не заглядывала, но береженого Чур бережет. Спрыгнул на пол меховыми лапками, по половицам идти было просто, он знал каждую из них – третья скрипит, шестая лежит кривенько, все хозяин Торчин ее не подгонит. А сам вона спит, храпака такого дает, что крышу сейчас сдует. Хозяйка вчерась третьим чадом разрешилась, вот папашка и накидался то ли от радости, то ли от горя. И так два рта есть просят, а с самим Торчином и хозяйкой четыре получается. Куда еще один-то? Тьфу! Никодим беззвучно сплюнул и тут же проверил, что ничего не попало на больную половицу. А то где это видано, чтоб домовой в собственном жилище грязюку наводил?!

Он прислушался: сердце дома тукало быстрее, чем обычно, – дом чувствовал чужого в своем нутре.

От миски, в которую Глашка, добрая душа, изредка плескала несколько глотков припасенного после скудной трапезы молока, несло сильнее, чем от хозяина поутру. В скисшей бурде плавали белые с желтыми прожилками сгустки. За спиной что-то протарабанило по деревянным половицам. Никодим обернулся: в подвешенной так, чтобы хозяйка могла баюкать, не вставая с кровати, колыбели забарахтались две ноги и исчезли под пологом.

Что такое? Не могут человечьи дети в первую же ночь по избе бегать и молоко портить! Никодим неслышно проскользнул к люльке, на миг задержался, залюбовался прикорнувшей на сундуке Глашкой, цепкими лапами взобрался по стене и навис над новорожденным.

В люльке лежал подменыш. Торчал нос-сучок, черные глубокие буркалы пялились на Никодима, беззубый рот – надруб на коре – по-рыбьи раззявился.

Вот те на! Полешка! Подменили! Где это видано, чтобы при живом домовом другая нечисть в избе хозяйничала?!

Полешка пошевелил ручками-обрубками и закричал. Только не так, как кричат младенцы, когда им холодно или голодно, а так, чтобы напугать Никодима, поднять на уши всю избу. Первой вскочила хозяйка. Затуманенными от сна глазами нащупала Никодима.

– Крыса! – истошно завопила она и с редчайшей ловкостью взметнулась на лавку.

Никодим ссыпался по стене. Вмиг вскочил старшой, Ивашка, дернул из-под лавки чурку. Бросился в одном исподнем на середину дома.

Громыхнуло ночное ведро и с лязгом покатилось. Воспользовавшись этим, Никодим прыгнул в угол, заволок Ивашке глаза так, что тот увидел лишь толстую паутину, растянувшуюся от одной стены до другой.

– Что там, Вань? – прошептала со своего сундука Глаша.

– Да ничего, грязюка… Етить ее! – отмахнулся Ивашка. – Завтра подметешь.

– Ага, – покорно кивнула сестра.

– А крыса?.. – протянула с лавки хозяйка, все еще сминая в кулаках подол.

– Убежала, скотина.

Хозяйка осторожно спустилась на пол, который заскрипел под массивным телом. Полешка орал и бесновался в колыбели.

– Ты мое дитятко, сейчас кушать дам! – запричитала ничего не подозревающая мать, доставая налитую молоком сиську. Она сунула руку под полог и осеклась на полуслове.

Еще один душераздирающий вопль заставил дом вздрогнуть. Так, что даже хозяин, которого не тронул крысиный переполох, теперь сел, косо оглядываясь.

Никодим воспользовался тем, что домашние бросились к колыбели, и прыгнул в подпол, откуда через черный ход выкатился во двор.

Снаружи его била мелкая дрожь. Изредка, конечно, во двор Никодим выходил, но сразу становилось не по себе, если покидал дом, который укрывал, кормил и давал силу. Домушка закутался поплотнее в зипун.

К баннику надо идти за советом. Вот кто ночью бдит сквозь слюдяное оконце и все чует. Кто мог несмышленыша умыкнуть? Да хоть кто! Может, хапун, следящий из темноты за людьми, или бабай, что в полночь гремит костями в мешке, или кикимора неприкаянная. На ребеночке-то креста нет – любая нечисть норовит к нему лапы протянуть.

Банник будет и постарше, и помудрее, глядишь, чего дельного скажет. Да только дать взамен неча, а ведь он попросит, даже не попросит: потребует.

Ветер набрасывался на верхушки деревьев так, что те со стоном клонились над домовым, норовили накрыть его колючими кронами, но в последний момент какая-то сила выпрямляла их, и только сухие листья долетали до земли. Зарычал старый пес Аркан, тут же подавился лаем, признав своих. Замолотил хвостом, положив морду на худые лапы.

Баня стояла в глубине двора. Низкий сруб с единственным окном и черной крышей косился под тяжестью лет, косился, да все никак не падал. Эх, хозяин безрукий сделался! Вся надежда на Ивашку, тот, глядишь, подрастет – станет по хозяйству помогать.

Тяжело поддалась осевшая, обитая клоками старой пакли дверь. Внутри пахло сыростью. Прямоугольник окна пропускал лунный свет, другого освещения не было.

Из угла послышался скрёб. По дереву застучали три пары ног. Никодим замер. Над ухом заклокотало, засопело, обнюхивая его.

Наконец сопение прекратилось.

– Братушка пожаловал… – прошипел тихий голос.

– Здрав будь, банник. – Слова упали в темноту.

– Нечасто братушка старого обдирника [1]1
  Обдирник. Стар. Банник; дух, обитающий в бане.


[Закрыть] навещает, нечасто в гости заходит. А обдирнику даже угостить нечем, на стол неча поставить. Хозяева до угощения жадные стали. Приходится старому кишки узлом связать да мух залетных вылавливать.

– Прав ты, банник, – кивнул Никодим. – От них и раньше-то негусто было, а теперь вообще про нас забыли. Только Глашка, та хоть молоко выставляет.

Они помолчали. Каждый подумал о своем.

– Так с чем ты пожаловал к обдирнику? – раздался вопрос уже из другого угла.

– Ты бы огонек какой затеплил. Не все к темноте, как ты, привычны, – сказал Никодим.

В ответ закряхтело, зашмыгало. Вспыхнула свеча. На стене заплясала тень банника, такая же уродливая и кривая, как ее хозяин. У него было шесть паучьих лап. Каждая оканчивалась мохнатой ладонью, которыми он тискал за срам слишком любопытных девиц, охочих до ворожбы. Интересно, Глашка ходила к нему на суженого гадать? Передернуло от мысли, что и ее касалась омерзительная рука.

Никодим взглянул на щуплое тело, которое уместилось между мосластыми суставами, вытянутую, всю состоящую из морщин морду, огромные закрученные улиткой уши.

Баннику не нужен был свет – у него не было глаз. Какой только нечисти не ходит по земле! Никодим порой забывал, что и сам-то из ее числа. Он степенно откашлялся, стряхнул с зипуна несуществующую пылинку и спросил:

– Ты же знаешь, что хозяйка разрешилась младенчиком.

– Как не знать-то? Тут и рожала, а помогала ей Анисья. Крику было… Уши впору паклей забить. Анисья говорит ей: «Дыши, как учила!» А та только орет, что твой упырь на болоте. А потом Торчин на Анисью орал во дворе. И чего шумел, спрашивается, ведь младенчик-то здоровым вышел. Как он нынче?

– Да вот по этому делу я к тебе и пришел. Полешкой его подменили!

Лицо банника сморщилось еще больше:

– Ах вот оно что… Вот чего она шастала

– Кто? Кто шастала, обдирник?

Банник приблизил безобразные губы к уху домового и зашептал, хотя слушать их было некому:

– Как луна взошла сегодня, так кикимора во дворе шастала. Обдирник тут же почуял неладное.

– Откуда тебе знать, кто это был? Ты же отроду незрячий.

Банник отпрянул, оттопырил нижнюю губу, оскалив коричневые зубы, – видать, задел его Никодим.

– Обдирник любого духа за версту учует! – заклокотал он.

– Ладно-ладно, соседушка, прости старого! – Домовой приподнял раскрытые руки, призывая к мировой.

– А как она подпевать начала, так сразу понял: точно кикимора из горелого дома. – Банник завыл: – Крутись пряльце, шейся пряжа…

Надо было уходить, соседушка отвлекся на эту вздорную песню. Никодим бочком-бочком пошел к выходу. Лишь бы не почуял.

– …вейся ведьмин куделек… – заканчивал банник.

Навострил огромное ухо и тотчас прыгнул. Заметил! Свеча потухла от резкого порыва.

– Куда это ты, братушка? А подарочки? – донеслось из темноты.

– Не принес ничего, сосед. Ты же знаешь, как оно бывает. – С этими словами домовой нащупывал спиной дверь. Перекидываться в паутину или плесень какую не имело смысла, все равно найдет по звуку и запаху.

– Ты знаешь правила…

– В следующий раз я тебе вдвойне принесу!

Холодная сырая темнота молчала. Никодим сделал еще пару шагов. Вот уже, кажется, дверная пакля щекотнула шею.

– Нет! – рявкнул над ухом хриплый голос.

Четыре лапы повалили домового, еще две вцепились в горло, принялись душить. Банник держал крепко.

От смрадного дыхания запершило в горле, безглазая морда была совсем рядом. Они боролись, пока Никодиму не удалось высвободить руку. Бил он наугад туда, откуда слышалось сопение.

– На! – Кулачок скользнул по колючей щетине и провалился в пустоту. – На! – выдавил домовой еще раз, и второй удар достиг цели – уродливого уха. Лапы, прижимающие его к полу, ослабли.

Это дало возможность вывернуть тело, и, приподнявшись, Никодим гаркнул. Злобно, громко. Словом, которым чертей да прочую нечисть клянут. Это охладило банника, который со скулением отбежал в угол. Мигом стал жалким уродцем, баюкающим огромные уши паучьими лапами.

Так далеко Никодим не ходил, домовые вообще редко от хозяйства отлучаются. А теперь двор со скучающим Арканом, злополучная баня, из которой еле удалось вырваться, – все это осталось за спиной. Впереди петляла изгрызенная колдобинами сельская дорога, мертвенно-синяя от лунного света. Ветер гулял по верхушкам деревьев. Среди веток что-то шебуршало, кто-то пару раз недовольно хрюкнул. Может, кабан торил тропу в поисках человечьего огорода или какой мелкий бес подглядывал, дивился, что домовой ночами бродит. Над головой застонало. Схватило когтищами за шею. Никодим подпрыгнул и юркнул в заросли крапивы. Там, где он стоял, что-то медленно, с хрустом осыпалось. Замолкло. Да что же за напасть такая на голову прыгает?!

Долго не решался вернуться на дорогу, все потирал расцарапанную кожу да ждал, что этот, который свалился, себя проявит. Набрался смелости и выглянул. Ба! Да это же ветку ветер переломил. Коря себя за малодушие, Никодим отправился дальше.

Пожарище старого дома возвышалось на краю села обломками черных зубов. Раньше, когда дом еще стоял, там жил свой домушка, а как туда занесло кикимору, никто и не знал. Но случилась между ними война, да такая, что домушник исчез. Позже соседский Васька принес новость: дескать, видел он рядом с болотами армяк окровавленный как раз домовому впору. А потом дом сгорел. Никто не знает, что там случилось: может, хозяева новой шишиге [2]2
  Шишига. Стар. Кикимора. Нечистая сила.


[Закрыть] не угодили, а может, она сама недоглядела, только под утро вытащили оттуда всю семью обгорелков. С тех пор и живет кикимора одинешенька средь горелых стен.

– Крутись пряльце, шейся пряжа, вейся ведьмин куделек… – доносил ветер с пожарища скрипучий напев.

Никодим поморщился. Вот Глашка напевала, когда по хозяйству возилась, так, что однажды он заслушался, засмотрелся в ее синие глаза да чуть из-за печки не вывалился. Река молочная у нее из уст выходила, а не песнь. А это что?

Домовой тихо заглянул в остатки дверного проема. Кикимора пряла. Худой рукой она крутила веретено, сучила нить справа налево. В свете луны поблескивала исписанная лопатка новенькой прялки. Нить рвалась, кудель мочалилась, но кикимору это не смущало, и она начинала сызнова.

Чуть хрустнули холодные угольки под мохнатой лапой Никодима. Кикимора вздернулась, повела ухом и тотчас слилась со стеной. Только перекатывалось с боку на бок веретено с лохматой пряжей.

– Шишига! – окликнул Никодим. – А ну вылазь!

Звонкий смех разлетелся над пожарищем.

– Не-а!

– Вылазь, кому говорят! Дело есть.

Хохот весенней капелью пропел с другой стороны.

– Не хочешь вылазить – будем так гутарить.

– А ты меня сперва поймай!

Никодим сплюнул, спохватился да вспомнил, что тут и так всё в саже. Прислушался – вдруг сердце дома еще живо. Нет, пожарище молчало, а ведь на мгновение послышался в глубине слабый-слабый тук. Нет. Почудилось все-таки.

– Не хочешь показаться – давай так поговорим…

– Поймай!

– Ох, ёнда [3]3
  Ёнда. Диал. Распутная женщина.


[Закрыть]! Признавайся: зачем людского ребеночка поленом подменила?!

Шуршание на мгновение смолкло, а потом резко со всех сторон завизжало:

– Поймай! Поймай! Поймай!

Кикимора верещала уже отнюдь не игриво, а злобно, словно пыталась убить голосом. Никодим закрыл уши лапками, от истошного звука свербело в носу. Он медленно побрел, пытаясь укрыться от визга. Теперь понятно, что испытывал банник при громком крике. Никодим споткнулся. На выгоревшем полу валялось все, что оставила кикимора.

– Ну, визгопряха, я сейчас твою пряжу растопчу, а прялку себе заберу и в печке спалю! – заорал он, держа над головой блестящую, почти новенькую прялку с размочаленной куделью.

Что за тишина? Неужто он оглох от этого бешеного ора?

Ан нет, шишига резко заткнулась, и Никодим не сразу смог принять наступившее молчание.

– Отдай куделек, дедушка! – донесся плаксивый голос.

– Выходи! – потряс прялкой домовой.

Угловатый силуэт отделился от стены. Кикимора осторожно выставила перед собой тонкую лапку, потом другую. Чуть встряхнула кустистыми рогами и наклонила голову. Мутные зеленые глаза следили за прялкой.

– Не для себя младенчика украла, – сказала шишига, не отводя взгляда. – На Соромном болоте потопленница мается. Ее хозяин обидел: обрюхатил, а потом не признал.

Внутри у Никодима стрельнуло. Тут же шишига дернулась за прялкой, но домовой оказался быстрее. Он покрепче перехватил ручку и снова удивился, какая та гладкая, будто и не пережила пожар.

Кикимора зашипела, прижалась к земле и продолжила:

– Жалко мне ее стало. А у этих как раз третий появился. Зачем им столько ртов? Вот я им и принесла полешку живого, тот покричит-покричит да издохнет. А младенчика на болота снесла. Пусть горемыка порадуется.

Никодим пристально посмотрел на шишигу. Швырнул ей барахло, та враз прыгнула, накрыла телом и лопатку, и пряжу.

– Дура ты, дура, его же там упыри сожрут! – разъярился на нее Никодим.

Кикимора молчала, уродливые пальцы перебирали кудель.

История про Торчина и Пелагею была давней, тогда в доме только первенец появился – Ивашка. Пелагее, златоволосой сельской красавице, в тот год семнадцать исполнилось. Как раз на Ярилин день девки хороводы водили, а парни за ними подсматривали. Среди них был Ждан. Не скрывал он, что Пелагея люба ему, она тоже со дня на день сватов от него ждала и, чтобы на другую глаз не положил, подарила ему волнистый кожаный браслет. А Торчин тогда уже приметил Пелагею. И стало ему неспокойно, захотел обладать ею, гладить ее золотые кудри. Плевать на первенца, плевать на хозяйку, стройную, не раздавшуюся еще молодку. Вот подай ему прямо сейчас красавицу Пелагею, и все тут!

Долго крутился перед витым зеркалом, сапоги красные и так и эдак ставил. Кафтан по сто раз разглаживал. Хозяйка, качая младенца на руках, все вздыхала: куда в ночь собрался? Чуяло сердце, что грех на мужниной душе затаился. А тот отнекивался, говорил, что с друзьями гулять идет. А большего-то бабе знать и не надо, да и сама боялась не то что спросить, даже подумать.

Хозяин вернулся под утро один. Пьяный и злой. С ободранных рукавов капала вода; красные сапоги торфом вымазаны. Одним словом, из болота вылез. А вот Ждан после той ночи домой не вернулся. Искали его, искали – без толку. Значится, его лес забрал.

Пелагея рыдала, волосы на себе рвала, да разве суженого вернешь? Как стала на люди выходить, так Торчин все рядом крутился – то на чарочку зовет, то безделушку сунет, и не смущало его, что в селе шептали, дескать, помог хозяин молодому жениху исчезнуть. Шептали, но вслух сказать боялись.

Однажды Торчин вернулся домой с красной, расцарапанной в лохмотья мордой, но довольный, а через пару месяцев пошли слухи, что понесла девка. Пелагея снова в избе заперлась. Еще месяц спустя, как раз первый снег прошел, видели ее утром босой да с наметившимся пузом, шла она к Соромным болотам рано утром. Ушла да и не вернулась, знать, болота ее забрали.

Никодим вышел к злополучным топям. Светила полная луна – время, когда вся нежить далекий зов чует и к живым тянется. Низко плыл густой, как первач, туман. В мареве являлись призрачные силуэты. Эх, сколько душ бродит тут неупокоенными!

Надо найти младенчика, отобрать и тикать! Лишь бы успеть, пока он упырям не достался.

Никодим сглотнул. Как бы ему самому упырям на глаза не попасться…

Тут хоть перекидывайся, хоть не перекидывайся, а морок на них навести не удастся – у упырей в голове не думка, а порченая каша. Никодим сделал шаг. Под ногами зашевелилась, забулькала трясина. Еще шаг. Он не представлял, куда ступать, скорее, его вело то внутреннее чутье, которое издревле сохраняет жизнь и домушкам, и шишигам, и бесам, которое ведет утопцев и упырей по незримым дорожкам среди болот и не дает им провалиться.

Кто-то подвывал, хлюпал босыми ступнями. Никодим медленно продвигался вперед, раздвигая паутинистый морок перед собой.

Голос стал громче, и домовой, к своему удивлению, стал различать отдельные звуки, будто кто-то очень старался петь, но никогда в жизни не слышал, как это делают.

На болоте, спиной к Никодиму, стояла утопленница. Она переминалась на отекших синих ногах, на теле висело рваное исподнее. Руки что-то держали перед собой – что-то или кого-то, кому покойница пела. Она оглянулась, и Никодим мог поклясться, что это опухшая, с вывалившимся языком Пелагея. Точно младенчика баюкает! Да жив ли тот?

Утопленница сделала шаг, и туман проглотил ее. Несуразная песнь отдалилась. Никодим побежал за ней и через некоторое время обнаружил покойницу в том же положении. Руку вытяни – коснешься истлевшего рубища. Но Пелагея мигом растворилась в хмари. Эх, водит зараза! Кружит! Хочет погубить его – честного домового, а ведь он только пришел забрать то, что ей не принадлежит, не ради хозяев безголовых, а ради души невинной!

Никодим скинул зипун, вывернул его наизнанку и надел опять. Тут даже туман, показалось, стал жиже, а голос покойницы отчетливо прозвучал рядом. Попалась! Заплутать домового вздумала, а он не так-то глуп оказался!

Перед Никодимом снова стояла Пелагея. На этот раз лицом.

– Так что же ты мне голову морочила?! – выругался Никодим и замер.

Расплывшаяся титька с кляксой соска выбилась из-под драного одеяния, а ниже торчал из прорехи, весь в паутине вен, невероятно раздувшийся живот, который поглаживала утопленница. Но не это привело его, бывалого домушку, в оцепенение, а то, что под руками Пелагеи кожа ее чрева ходила ходуном. Что-то отчаянно пыталось вырваться наружу! Нерожденный, который никогда не увидит солнечного света, переродился в упыря и оказался обречен скитаться вместе с матерью по топям.

– Разбудил ребеночка! – с досадой пробулькала Пелагея.

Обманула Никодима кикимора проклятая, не нужен утопленнице младенчик – она своего баюкает. Тикать надо, пока на стоны да плач упыри не сбежались.

Он стал медленно отступать, чтобы дернуть с болот во всю домовую прыть. Из белесой пелены вышел, опираясь на передние лапы, упырь. Гнилостный его запах перебивал смрад болот так, что вчерашнее молоко в утробе Никодима напомнило о себе. Одежда упыря давно сгнила, лишь на иссохшем запястье болтался витой кожаный браслет. Упырь присел на корточки и завыл безгубым ртом. Болота, некогда сонные и ленивые, враз ожили. Зашевелилась, зачавкала топь. Алчно заклокотал туман. И Никодим побежал.

Упыри преследовали его сворой голодных псов; зловоние обжигало, клекот множества глоток звучал за плечами, а болота все тянулись и тянулись. Вот уже холодная рука цапнула за ногу, кто-то схватил полы зипуна – домовой вывернулся из одежки. И стать бы ему кормом для покойников, но за спиной завыли, послышалось недовольное кипешение, и погоня вроде как отстала. Никодим оглянулся: несколько упырей валялись, а те, что бежали следом, не блюдя никакого порядку, спотыкались о первых и сами сбивались в кучу, создавая препятствие тем, кто был за ними. Некоторые поднимались, чтобы продолжить погоню, но мгновение было упущено, домовой чуть поднажал и выскочил с трясины на опушку.

Светало. У лесного ручья Никодим выжимал болотную тину из одежды. Звонко цвыркая, вспорхнула стайка птиц, разнося слухи о погоне на Соромных болотах. Мимо с отрывистым лаем пробежала лисица. Следом пропыхтел лесовик, остановился, задержал вопросительный взгляд: мол, что в чаще домушка потерял? Услышал рассказ птиц, кивнул и покосолапил дальше. Хороший он, лесовик, без надобности не в свое дело лезть не станет.