Текст книги "Кочевники поневоле"

– Ты с ума сошла. Этот октябрит пленный, заложник.

– Фрол, – Снежана усилила голос. – Я не хочу, чтобы завтра утром его нашли мёртвым. Что почти наверняка случится, учитывая нрав твоего рыжего приятеля.

– Отставить. Пленный останется здесь. А с Ильёй я поговорю.

– Со своим Ильёй можешь говорить сколько угодно. И о чём угодно. Этого октябрита я беру под свою руку. Хочешь ты этого или не хочешь. Если моего слова недостаточно, за него поручится Медведь. Всё на этом. Пошли, Курт.

На следующее утро Медведь предложил поохотиться.

– Зимних зверей на этой земле ещё нет, – объяснил он Курту. – Они придут вслед за первыми декабрьскими кочевьями. Так что о шкуре снежного волка или ледяной росомахи и думать забудь. Однако у нас неплохие шансы настрелять зайцев или подбить дикого трирога, а то и кабана.

– Ты что же, приглашаешь меня с собой? – недоверчиво спросил Курт. – И дашь мне ружьё? Не боишься, что я пристрелю тебя и уйду в октябрь?

Медведь раскатисто расхохотался.

– Снежанка, поди сюда, – отсмеявшись, позвал он. – Послушай, что говорит этот парень. Я пригласил его поохотиться на ноябрьскую дичь вместе с нами. А он спрашивает, не опасаюсь ли я, что он меня пристрелит, и, видимо, тебя заодно. И драпанёт к себе в октябрь. Серьёзно так спрашивает. Ну, не умора?

Снежана откинула загораживающий вход в мужскую половину полог.

– Собирайтесь уже, весельчаки, – сказала она сердито. – Другой темы, кроме смертоубийства, не нашли? Ты, кстати, Курт, имел прекрасную возможность нас обоих зарезать ночью и уйти в октябрь или куда пожелаешь. Что ж не воспользовался?

– Простите. – Октябрит покраснел, сдул волосы со лба, затем улыбнулся: – Сказанул, не подумав, спросонья. Так когда мы выходим?

– Другое дело. – Снежана улыбнулась в ответ, серые глаза залучились, на щеках появились ямочки. – Выходим сразу после завтрака. Поднимайтесь. Я, пока вы тут давили подушки, зайчатины нажарила.

Из лагеря вышли, когда Нце уже преодолел половину пути от восточного горизонта к зениту. Лес, поначалу редкий, боровой, хвойный, через короткое время стал смешанным, загустел и потемнел. Гнутые сутулые берёзы пробились между строем лапчатых елей, заплели ветви с облетевшей листвой вокруг стволов пряной сосны. Местность пошла под уклон, белый сухой мох сменился ползунами и папоротниками, те – вересковыми зарослями, а они, в свою очередь, жёсткой болотной травой.

В пути молчали. Медведь грузно топал впереди, Курт в десяти шагах за ним вслед. Несколько раз он оглядывался, у Снежаны сладко ёкало под сердцем и отзывалось внизу живота, когда их взгляды встречались. Это было удивительно и совсем не так, как с Фролом или с другими парнями до него. С ними всё было просто – короткое ухаживание, недвусмысленное объяснение, этакая декларация намерений, а затем запахнутый полог шатра, неуклюжие поцелуи в темноте, торопливые объятия и быстрая, едва ли не физкультурная любовь. Это и любовью-то назвать было трудно – так, походное соитие, частица чужого тепла между вчерашней откочёвкой и завтрашней.

Снежана представила, как бы это произошло у неё с Куртом. По-другому, совсем по-другому, понимала она, закусив губу и глядя ему в спину. Он не стал бы торопиться, и она бы не стала. Он… у Снежаны внезапно закружилась голова, помутилось в глазах и внизу неожиданно стало влажно. Девушка решительно мотнула головой, отгоняя морок. Выругала себя – грубо, грязными, отвратительными словами, чтобы по сердцу, чтобы наотмашь. Не хватало только расчувствоваться, распустить слюни и сопли, да влюбиться в этого задохлика, в октябрита, во врага.

Когда, наконец, почва под ногами влажно, с хлюпаньем и чавканьем, стала пружинить, Медведь сказал, что пришли. Кабанья тропа проходила здесь – по краю болота, спускающегося на севере к проточным ручьям и заводям. По этой тропе на водопой шли матёрые секачи, трусили резвые подсвинки, гнали перед собой выводок поросые самки. Валить непременно следовало вожака, и валить сразу, наповал, чтобы не позволить ему, подраненному, с утроенной от ярости силой настичь и растерзать стрелявшего.

Остаток дня провели в молчании, давая лесной живности привыкнуть к посторонним, исходящим от людей запахам. Впрочем, кабанью тропу обитатели леса предпочитали обходить стороной, лишь дважды вдалеке сиганул через неё рогатый заяц, да пересекла, извиваясь, чёрная с зелёным отливом болотная гадюка.

Кабаны появились под вечер, когда Нце уже наполовину скрылся за горизонтом. Их недаром прозвали волковатыми – наклонив щетинистую, продолговатую башку, выставив широченный покатый лоб и поводя удлинённым сплюснутым носом, будто принюхиваясь, секач споро рысил по тропе во главе стада.

Распластавшийся на куче валежника Медведь подобрался. В пяти шагах слева застыла, уперев ствол в комель корявого пня, Снежана. Справа, из-за развесистого черничного куста, наводил на тропу ружьё октябрит.

Внезапно секач, взрыв передними копытцами землю, остановился и замер. Затем издал хриплый, каркающий рык и попятился. За спиной у него коротко взвизгнула самка.

Медведь досадливо крякнул – вожак почуял людей раньше, чем приблизился на расстояние, пригодное для верного выстрела. Теперь приходилось рассчитывать на удачу.

Два выстрела слились в один. В следующий миг вожак пронзительно заревел и шарахнулся в сторону. Рухнул грудью на землю, но тут же вскочил и, набирая скорость, понёсся вперёд по тропе.

– Стреляй, октябрит! – закричал Медведь, лихорадочно перезаряжая ружьё. – Стреляй же, в бога душу мать!

Кабан был уже в двадцати шагах. Медведь, понимая, что не успевает, рывком вскочил на ноги и вымахнул на тропу. За спиной отчаянно закричала Снежана. Медведь выдернул из-за пояса тесак и присел – сейчас секач с ходу прыгнет ему на грудь, а дальше… Треск выстрела перекрыл крик Снежаны. В следующую секунду ноги у кабана подломились, он с маху сунулся мордой в землю и покатился по ней.

Октябрит, закинув ружьё за спину, не торопясь выбрался на тропу. Подошёл к туше поверженного кабана, носком сапога поддел лобастую башку, заглянул в налитые кровью, остановившиеся зрачки.

– Готов, – сказал он, повернувшись к Медведю. – Хороший кабан, жирный.

– Ты почему не стрелял? – Снежана выскочила на тропу, в два прыжка покрыла разделяющее её с октябритом расстояние и схватила его за грудки: – Почему не стрелял, я спрашиваю?!

– Пусти. – Курт, сделав резкое движение, вырвался, поправил одежду. – У вас что, по-другому охотятся?

– Как это «по-другому»?

Октябрит пожал плечами.

– У нас убивает зверя тот, кто на подстраховке, – пояснил он. – Как правило, самый искусный и меткий охотник, с крепкими нервами и твёрдой рукой. Я думал, вы решили оказать мне честь, поставив страховать. А оно вот, оказывается, как.

Снежана потупилась, затем вскинула голову, посмотрела Курту в глаза.

– Извини, – сказала она тихо. – У тебя что, железные нервы?

– Да какие железные, – октябрит улыбнулся. – Войлочные, как у всех. Но мне приходилось охотиться, много. С Отто, с братом. Отто всегда стоял на подстраховке. – Октябрит запнулся, улыбка слетела с лица. – Пока был жив, – добавил он секунду спустя. – Отто убили год назад. Ваши. В заслоне.

– Ладно, парень. – Медведь враскачку подошёл, положил руку Курту на предплечье. – Я рад, что всё так обошлось. И сожалею об Отто. Так что ж, выходит, что я снова твой должник?

– Нет уж. – Октябрит сделал испуганные глаза, и Снежана прыснула. – Отдавай свои долги кому-нибудь другому. С меня достаточно одной расписки.

Медведь хохотнул, размашисто хлопнул октябрита по плечу и, отвернувшись, подмигнул Снежане.

– Отличный парень, – сказал он по-декабрьски. – Вижу, тебе он нравится, ну ладно, ладно, нечего сверкать тут глазами. Что стоите? – прикрикнул он, перейдя на июльский. – Шкуру снимать кто будет, древний старикан или вы, молодые-здоровые?

На следующий день втроём отправились на болото за клюквой. До заката Нце ползали на коленях по кочкам, перекликаясь и распугивая недовольных вторжением бледных аспидов и чёрно-зелёных гадюк. А на следующее утро отправились на рыбалку, но, отойдя от лагеря на пару километров, Медведь сказал, что устал, что за молодыми ему не угнаться и что вообще рыбачить не любит. Он повернул назад, и Снежана с Куртом остались вдвоём.

Они двинулись на юг, навстречу золотисто-оранжевым лучам Сола. Взбирались на вершины холмов. Спускались в распадки. Затем бежали, взявшись за руки, через покрытые жухлой травой и мёртвыми стеблями сжатых злаков поля. Продирались сквозь лесные завалы в чащобах. И Курт узнавал места, через которые проходил месяц назад, и тринадцать месяцев назад, и двадцать пять. А Снежана узнавала те, через которые проходила она, и тоже год назад, и два, и три года назад, только на месяц позже Курта. А потом был широкий, с мутной водой ручей, и переброшенное через него бревно, и это бревно узнали оба. И Курт вспомнил, как свалился с него, когда ему было всего четырнадцать, а Снежана расхохоталась и призналась, что падала с этого бревна дважды. И там, на берегу ручья, под шалый посвист ноябрьского ветра, октябрит прижал девушку к себе и поцеловал.

Мир качнулся у Снежаны под ногами, зашатался, закрутился и поплыл. Потом полетел. Помчался, унося её с собой. Она упала на снег, и мир содрал с неё одежду и слил воедино с этим черноволосым октябрьским парнем. А потом мир взорвался, и он уронил голову, зарывшись лицом в белизну её волос.

Ноябрь швырял в них порывами злого морозного ветра, но Снежане было не холодно, а потом и вовсе стало жарко. Курт оказался совсем неопытным, и она сначала растерялась, но потом завелась так, что перестала осознавать, где она и что она, с ума сходя от его движений и ласк.

– Я у тебя что, первая? – спросила Снежана, когда они, наконец, выбились из сил.

– Да, – сказал октябрит. – И последняя тоже.

Она не стала уточнять, что он имел в виду, только крепче прижалась к нему, и они пролежали так, обнявшись, ещё с полчаса. Потом Снежана с трудом поднялась, её шатало, и Курт, стоя на коленях, поддержал и помог одеться.

Они двинулись к лагерю, но на полпути октябрит остановился и взял девушку за руку.

– Снежана, – сказал он, – я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Она отшатнулась. Она усиленно заставляла себя забыть, пока была с ним. Гнала это от себя. Не желала думать об этом. И вот теперь оно вернулось. И встало между ними, разорвав то, что было, отбросив их друг от друга. Перед Снежаной стоял враг.

– Ты хоть понимаешь, что сказал? – с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, проговорила она. – Ты в своём уме, октябрит?

– Да, – твёрдо ответил он, – в своём. Я заберу тебя. К себе, в октябрь. Бог разделил людей на двенадцать месяцев, он…

– Что? – Снежана опешила. – О чём ты? Какой ещё бог?

И тогда он принялся рассказывать. Снежана слушала и не могла поверить своим ушам. Он попросту ничего не знал. Не знал о мире, в котором живёт. Она в ужас приходила от того, какую жуткую, страшную, отвратительную ахинею вбили ему в голову. Он был не глуп, нет. Он был крайне, абсолютно, патологически невежествен.

– Создатель разделил людей на двенадцать месяцев, – втолковывал Курт. – Избранным, любимым месяцам Он велел жить в лете, прочим – в осени, весне и зиме. Потом люди ноября и марта восстали против Него, и Он уничтожил их месяцы, создав ничьи земли и отделив, таким образом, людей зимы от остальных. С тех пор так и повелось. Мы кочуем против хода Нце на небосводе и за год совершаем Великий Круг, оставаясь в своих месяцах. Люди апреля вспахивают поля. Люди мая сеют, сажают овощи, возделывают фруктовые сады. Сентябриты и октябриты жнут, собирают урожай и отсылают его людям весны и лета в обмен на оружие, одежду и утварь. Вы, люди зимы, рыбачите и промышляете дичь. И лишь три летних месяца не охотятся, не работают на полях и не добывают металлы в рудниках и копях. Они любимы Богом, созданы для высших целей и служат Ему, живя в неге, праздности и богатстве.

– Поразительная, редкостная чушь! – в сердцах бросила Снежана. – Значит, нас, людей зимы, тоже, по-твоему, создал бог?

– Конечно, – подтвердил октябрит. – В милости своей он не обошёлся с вами так, как поступил с ноябритами и мартами. Да, он обрек вас на суровое испытание – вечно жить под тусклым светом Нце среди снегов и льдов. Но он не истребил вас, а позволил совершать Великий Круг так же, как и прочим.

– Курт. – Снежана заглянула октябриту в глаза. – Неужели ты этому веришь? Неужели ты… вы все… Скажи мне, как называется наша планета.

– Что? – переспросил октябрит. – Как называется что?

– Ты и этого не знаешь. Как называется наш мир?

– Боже мой, – сказал Курт. – Как ему называться. Земля, естественно.

Глава 3
Апрель. Франсуа

Дождь начался вечером, шёл всю ночь, а под утро превратился в грозу. Гремело и сверкало так, будто Господь приговорил к расстрелу головное, боевое кочевье раннего апреля.

Запахнувшись в длинный, до пят, плащ, по брови натянув капюшон и упрятав ладони в рукава, командир кочевья, лейтенант Франсуа Мартен откинул полог повозки, выругался и спрыгнул на землю. Был Франсуа высок ростом, мускулист и широк в плечах. Ещё были у него тонкий с горбинкой нос, густые сросшиеся брови и карие глаза на выразительном, породистом, слегка скуластом лице. Больше у Франсуа Мартена ничего существенного не было, если не считать трёх сотен подчинённых ему бездельников и головорезов да полудюжины скаковых лошадей. Всем прочим лейтенанта обеспечивала казна, а излишки легко и быстро уходили на приятельские попойки и кутежи.

Аббат Дюпре ждал лейтенанта у коновязи, мрачный, сутулый, похожий на сложившего крылья нахохлившегося грача.

– Может, отложим до завтра, святой отец? – стараясь вложить в голос побольше почтительности, спросил Франсуа. – А то дождина такой, прости господи, что товар подмочим. Да и ребята станут ворчать и отлынивать.

– Пресечь леность солдат – ваша обязанность, лейтенант Мартен, – сухо сказал аббат. – А что до товаров – Господь даст, не подмокнут. А если даже подмокнут, невелика беда, февралиты не станут привередничать.

– Один день погоды не сделает, – попытался уговорить священника Франсуа. – К тому же мы этот день легко наверстаем на марше. А что до солдат – не стоит их раздражать без нужды, святой отец, характеры у ребят непростые, сами знаете.

Аббат склонил голову и задумался. Характеры у этих головорезов действительно непростые и, попросту говоря, скверные. В ранний апрель стекались бездельники, проходимцы и лодыри, от которых в родных кочевьях сочли за благо избавиться. Так что лейтенант, тоже изрядный плут, выпивоха и выжига, по сути, прав. Однако существовал ещё один фактор.

Скрестив на груди руки, аббат взвесил «за» и «против». Портить отношения с вояками Мартена ему не хотелось. Однако вызвать недовольство доставивших товары июньских снобов хотелось ещё меньше. Дюпре уколол взглядом из-под капюшона щегольскую, запряжённую шестёркой вороных повозку, в которой прибыли июниты. Если кто-нибудь из них доложит в июль, что священник не справляется, этого священника запросто могут взять к ногтю. Лишить сана и отправить горбатиться на посевную, а то и в шахты, забойщиком. А на его место поставить другого, сговорчивого, даром что Богу молиться в апреле желающих хватает.

– Выходим сегодня, – жёстко сказал аббат. – Извольте распорядиться. Во славу Господа нашего.

– Аминь. – Франсуа Мартен повернулся и, разбрызгивая грязь, двинулся к сержантской повозке. – Дюжарден, Коте, Артуаз! – заорал он, приблизившись. – Подъём, черти сонные! Трубить построение, через два часа мы выходим.

Через два часа, впрочем, выйти не удалось. Пока запрягали, пока вытаскивали застрявшие в грязи телеги и брички, пока расталкивали мертвецки пьяного сержанта Дюжардена, времени утекло порядком. На Ремень выбрались за полдень. Дождь не стихал, лил и лил, мешая струи с вязкой суглинистой почвой, прибивая едва народившуюся молодую траву и проникая под плащи, комбинезоны и гимнастёрки.

На Ремне обоз растянулся на милю. Франсуа, нахлёстывая жеребца, гнал его по обочине вдоль неровной вереницы возов, телег и фур, пересчитывал, сбивался, бранился вслух и пересчитывал заново. И брички с зерном, принятой накануне у июнитов по описи, в результате не досчитался. Не успевший протрезветь Дюжарден неумело оправдывался, но по выражению его лупоглазой продувной рожи, по бегающему мутному взгляду Франсуа безошибочно определил, что бричка ночью была угнана, доставлена в соседнее кочевье и обменяна там на самогон.

К вечеру дождь наконец стих. На юге Сол растолкал тучи и теперь выглядывал в просвет круглым оранжево-жёлтым глазом. Франсуа приказал распрягать и, пряча взгляд, путано отчитался перед аббатом Дюпре. Пропажу брички святой отец воспринял с присущим ему стоицизмом – закатил глаза, выматерился по-апрельски и помянул нечистого, после чего отпустил лейтенанта, добавив, что непременно доложит о происшествии в июнь. Мысленно послав аббата до непотребной матери, Франсуа приказал становиться лагерем.

Телеги с добром сбили в кучу на повороте Ремня, провинившийся Дюжарден отправился их невесть от кого охранять, остальные разожгли костры, и сержант Амбуаз, аккомпанируя себе на гармонике, затянул «Прощай, Мари». От костров поднимался дымок, едва заметный в сумерках, и лица сидящих вокруг расплывались в мареве. Расплывался и запах съестного, мешаясь с дымом и духом влажной апрельской земли. Песенка Амбуаза, голоса балагурящих о том и о сём солдат, конское ржание, поскрипывание упряжи – привычный вечерний шум лагеря казался сегодня особенно уютным, всегдашним и незыблемым. Словно всегда было так и будет ещё, будет из года в год и дальше, дальше, уже без Амбуаза, без Дюжардена, без самого Франсуа…

– Я вот думаю, – подсел к Франсуа наголо бритый, вислоусый Антуан Коте. – Какой во всём этом смысл?

– В чём «в этом»? – Лейтенант поворошил веткой поленья в костре.

– Вот смотри. – Коте оглянулся, убедился в отсутствии посторонних ушей и на всякий случай перешёл на шёпот: – Из июня нам гонят зерно, фрукты, одежду, лекарства, так? Всё это идёт в обмен на звериные шкуры и рыбу. Больше у февралитов ничего нет, правильно?

– Правильно. И что с того? – Франсуа сплюнул в костёр.

– Пойдём дальше. Два пункта. Первый – не стань мы менять, зимники довольно быстро околели бы с голоду. И второй – рыба куда ни шло, но кому кроме самих февралитов нужны эти шкуры? В летних месяцах тепло, там их носить не станут. И получается, что от этих зимников одна головная боль, передохни они все, никто бы плакать не стал. А с ними цацкаются, жратву на них переводят, снадобья, тряпки. Раньше и оружие им поставляли, хорошо хоть сейчас одумались. Ты как считаешь, лейтенант, зачем всё это? Ради сотни-другой вонючих шкур?

Франсуа, сам неоднократно задававшийся тем же вопросом, ответа не знал. Проповедям аббата Дюпре о человеколюбии, альтруизме и Божьих заповедях он не верил. Пускай этой чепухой и ахинеей тешатся недоумки, гнущие хребты на пахотах и посевных – человеку, у которого голова на плечах, подавай объяснение поправдоподобней. Значит, нужны шкуры зимних зверей в июле, нужны для чего-то чрезвычайно важного, чего-то, о чём он, Франсуа, не догадывается, потому что не видит общей картины. А видит лишь то, что происходит в его месяце, в апреле, да ещё фрагменты из февраля. На ничьей, мартовской, земле не происходит решительно ничего, поэтому она не в счёт.

– Знаешь что, Антуан, – сказал Франсуа сержанту, – когда вернёмся, подкачусь я, пожалуй, с этим вопросом к июнитам. Спрошу, что такого особо ценного в шкурах. Под первачок спрошу, с уважением, и посмотрим, что мне ответят. Есть у меня среди них пара знакомцев, не дураков выпить на дармовщинку. В общем, парней, с которыми можно делать дела.

Сержант кивнул. Делать дела лейтенант Мартен умел. Это благодаря его оборотистости в кочевье водилась и приличная еда, и выпивка, а иногда из раннего апреля заезжали в гости весёлые и сговорчивые девочки.

Отпустив сержанта, Франсуа расстелил под развесистыми ветвями лапчатой ели спальник, закутался в него, укрылся плащ-палаткой и задумался. Вопросов, ответы на которые он не знал, но хотел бы знать, было множество. Например, что было до того, как две тысячи шестьсот тринадцать лет назад Господь сотворил мир. Ответ на этот вопрос тщательно замалчивался, священники отделывались общим словечком «пустота»: либо скрывали, либо, что скорее всего, не знали сами. Далее: как жили люди тогда, сразу после сотворения? А через тысячу лет? Через две? На эти вопросы ответов также не давалось, их заменяла фраза «так было испокон». Как именно было испокон, впрочем, не объяснялось. Равно как не существовало объяснений множеству вопросов не столь глобальных. К примеру, откуда берётся оружие и патроны к нему, одежда, домашняя и церковная утварь, детские книжки с картинками – другими словами, всё, поставляемое в апрель из летних месяцев. Согласно заповедям Божьим люди лета не трудятся и не воюют, а заняты исключительно восславлением Господа. Тогда где же и кто же производит все эти предметы? И, главное, как?

Взять хотя бы кольцо, доставшееся Франсуа от матери и передающееся мужчинами их рода возлюбленным, а потом, когда те становились жёнами, старшим сыновьям в день совершеннолетия. Кольцо было массивным, сработанным из тяжёлого жёлтого металла, с врезанным в него белым граненым камнем. Франсуа носил кольцо на безымянном пальце левой руки, камнем вниз, иначе свет, им отражённый, запросто слепил глаза. Однажды Джим Меллон, парень из июня, который к Франсуа вроде бы благоволил, предлагал десяток ездовых лошадей и две скаковые в обмен на кольцо. А ещё намекал, что вдобавок, возможно, удастся выхлопотать персональное позволение на переселение в лето. Франсуа тогда отказался, хотя позже не раз сожалел об этом. Однако было в нём нечто, не позволившее расстаться с кольцом, это нечто Франсуа полагал за слабость и совершенно неуместную для человека его рода занятий романтичность. Откуда взялось кольцо, кто его сработал и из какого металла, было неизвестно. Также неизвестным оставалось, как оно попало в семью Мартен – об этом не знали ни родители Франсуа, ни родители их родителей. Оставалось предположить, что так же, как и всё прочее – испокон.

Далее, продолжил размышления Франсуа, как получилось, что живность, населяющая их мир, подчиняется заповедям Божьим только отчасти. Да, зимние звери кочуют так же, как и люди, перелётные птицы исправно тянут себе на восток. Апрельник, бестолковая водяная крыса, исправно сплавляется по ручьям, оставаясь в своём месяце, в позднем марте апрельника почти не увидишь. Говорят, и в других месяцах есть подобная живность, где земноводные, где грызуны, где птицы. Но вот если взять, к примеру, зайцев… Рогатые твари явно никуда не перемещаются и не спешат, а живут себе спокойно во всех месяцах, роют норы, выводят потомство, спариваются. Так же, как волковатые кабаны, клыкомордые бобры, лысые когтеносцы, травяные коты, бледные аспиды. Получается, что Господь, наделив мир законами и порядком, о некоторых его обитателях позабыл. Или сделал для них исключение. Вопрос – почему.

Франсуа ещё долго не мог заснуть и, ворочаясь в спальном мешке, размышлял. Крамольная мысль, та, которую он гнал от себя и которой страшился, всё чаще и чаще приходила ему в голову. В этот раз лейтенант, стиснув зубы, додумал её до конца. Если предположить, что Бога нет… Франсуа содрогнулся от чудовищности подобной ереси, но усилием воли заставил себя тянуть мысли дальше. Так вот, если предположить, что никакого Бога нет, то, получается, священники попросту врут. И то, что происходит вокруг – вовсе не промысел Божий, а следствие чьей-то деловой и, прямо скажем, недоброй воли. Тогда выходит, что этот «кто-то», запустив раз кочевья по Великому Кругу, привёл мир в движение, а теперь сидит где-то и пожинает плоды. А остальные, получается, пляшут под его дудку. И ещё получается, что ноябриты и марты, те, кого Господь, а на самом деле тот умник, покарал, знали о нём нечто такое, что привело к их истреблению.

Стоп, осадил себя Франсуа. А были ли они, ноябриты и марты? Если да, то куда же, например, подевались их языки? Всего языков десять, по количеству заселённых месяцев, и люди каждого из них знают хотя бы несколько слов из соседских. Сам Франсуа неплохо понимает майский и может объясниться с людьми февраля. Как же вышло, что из мартовского языка не осталось ни слова?

Заснул лейтенант уже под утро, и снился ему горбатый уродливый карлик, с нехорошей ухмылкой вращающий ручку заводного волчка.

Следующие две недели двигались маршевым ходом, с каждым днём отдаляясь от апрельских кочевий и углубляясь в землю марта. Диск Сола незаметно, по дюйму, опускался к южному горизонту, и каждая новая ночь была ненамного, но темнее предыдущей. Только путь Нце по небосводу оставался неизменным – он ежедневно исправно всходил на востоке и так же исправно закатывался на западе, разделяя сутки на две равные половины.

Постепенно похолодало. Исчезла молодая трава, по утрам землю подмораживало тонким хрупким ледком, вскоре после восхода Нце стаивающим. Рядовому Моншери выпала удача – удалось подстрелить дикого трирога, животное зимнее, сплошь заросшее шерстью, с тремя серпообразными, витыми, загнутыми назад рогами. В март трироги забредали редко, а в апрель и вовсе никогда. Людям зимы их удалось приручить, и поговаривали, что выжить в зиме удаётся во многом именно поэтому. Мяса трирога отряду хватило на двое суток, так что сэкономивший на консервах аббат Дюпре перед строем благословил Моншери и объявил ему благодарность.

Вечерами и на дневных привалах аббат не забывал читать проповеди. О том, как Бог создал мир и дал ему свет, расположив на южной части небосвода горячий и светлый диск Сола. О том, как запустил вокруг мира тускло-серебристый холодный Нце. Как покрыл мир водой и сотворил морских тварей и рыб. Рассёк воду полосой суши и поместил на неё тварей земных, а за ними и человека, созданного по образу и подобию своему. И, наконец, разделил род человеческий на двенадцать колен и повелел каждому жить в своём месяце и трудиться во благо Его и тех избранных, которых возлюбил Он.

Франсуа вполуха слушал аббата и исподтишка, невзначай, бросал взгляды на лица солдат. Воодушевления на них он не заметил. Каждый переваривал эту жвачку в сотый, в тысячный раз, она давно набила оскомину, стала привычной и неизбежной, как утреннее построение. Отторжения на лицах, впрочем, лейтенант не заметил тоже. Скрывать чувства его братия была не обучена, на продувных разбойничьих рожах явственно отражались и радость со злостью, и приязнь с ненавистью. Похоже, ересь приходит в голову ему одному, думал Франсуа, что, впрочем, неудивительно – он умнее любого здесь и, возможно, всех вместе взятых.

На восемнадцатый день похода высланная вперёд разведка, вернувшись, сообщила, что видела отблески костров. Это означало, что февралиты близко, и теперь предстояло держать ухо востро. Торговля торговлей, а приятельских чувств друг к другу поздний февраль с ранним апрелем не питали. Если угодить в засаду, вполне можно остаться и без товара, и без лихих голов. Франсуа отдал приказ о переходе на военное положение, потом приказал разбить лагерь и выставить выдвижные посты.

Парламентёры прибыли на следующее утро. Закинув за плечо шест с примотанным к нему белым полотнищем, по Ремню, ступая уверенно и твёрдо, шагал седой белобородый старик. По обочинам, отставая на несколько ярдов, шли ещё двое.

– Артуаз, Коте, за мной. – Франсуа не стал утруждать себя сооружением белого флага. Закинув на шею походную простыню, он вымахнул на дорогу и в сопровождении сержантов двинулся навстречу гостям.

По мере приближения Франсуа разглядывал февралитов. Старика он узнал сразу – Конрад Линдстрем, предводитель тылового февральского кочевья. Боевого, так же, как и головное апрельское, поэтому с Конрадом были они, можно сказать, коллегами.

Высокого плечистого парня по левую руку от Линдстрема Франсуа знал также. Его звали Бьёрн Йохансон, по слухам, был он снайпером и человеком лихим и бесстрашным. Лейтенант перевёл взгляд направо и едва не сбился с шага. По обочине лёгкой, пружинистой походкой двигалась девушка. И дело было даже не в том, что февралиты послали парламентёром девушку – зимних красавиц на торгах Франсуа видел немало. А в том, что…

Франсуа шагнул вперёд раз, другой и замер на месте, за его спиной застыли оба сержанта. Он не мог оторвать взгляда от лица девушки, чувствовал, что краснеет, ощущал себя полным дураком, неуклюжим и неотёсанным солдафоном. Девушка была… Франсуа мотнул головой, откашлялся и взял себя в руки. Ну да, красивая, заставил он себя думать о февралитке отстранённо. Тоненькая, изящная, русоволосая, не то что краснощёкие и пышнозадые, кровь с молоком, апрельские пейзанки. Хотя… что с того, мало ли на свете русоволосых худышек.

Пауза затягивалась, один из сержантов за спиной хмыкнул. Идиот, выругал себя Франсуа. Тоже мне, любовь с первого взгляда, не хватало только, чтобы солдаты за глаза над ним посмеивались.

Лейтенант вновь двинулся вперёд и в пяти шагах от старика остановился.

– Франсуа Мартен, – представился он по-июльски, как того требовал воинский этикет. – Это Антуан Коте и Рене Артуаз.

– Меня ты знаешь, – проворчал старик, мишуру и церемонии он не жаловал. – Бьёрна, сдаётся мне, тоже. Девушку зовут Хетта Йохансон. Давай к делу, Мартен.

Хетта Йохансон, повторил про себя Франсуа и вдруг почувствовал, как нехорошо и слякотно сделалось на душе. Фамилия такая же, как у Бьёрна. Выходит, жена. Он бросил быстрый взгляд на лица обоих, и в следующий момент от сердца отлегло. Не жена, сестра, понял Франсуа – парень и девушка были похожи. Одинаковые карие глаза, тонкие, слегка вздёрнутые носы, ямочки на подбородках. Какое тебе дело до их отношений, выругал себя лейтенант. Сестра, жена, да хоть двоюродная бабка, тебе-то какая разница.

Следующие полчаса ушли на подробное обсуждение предстоящих торгов. Оговорили время открытия, продолжительность и количество купцов с обеих сторон. Перечисление деталей отвлекло Франсуа, но стоило парламентёрам распрощаться и двинуться по Ремню на восток, его мысли вернулись к девушке. Франсуа молча стоял и смотрел ей в спину, пока февралиты не скрылись за поворотом. Очнулся он, лишь когда Антуан Коте с силой хлопнул по плечу, выводя из оцепенения.

Торги открыли тем же вечером. Четыре волокуши на полозьях, запряжённые могучими одомашненными трирогами, вывернулись из-за поворота Ремня. Пройдя сотню ярдов, встали. Возчики спрыгнули с дышел, принялись расшпиливать.