Текст книги "Тропик ночи"

Майкл Грубер
Тропик ночи

Посвящается Э. В. Н.

Сегодня я стал человеком, заслуживающим уважения

Обеспечьте мне дорогу без препятствий

Пусть уйдет с нее даже смерть

Пускай уберется с нее все зло

С помощью палки человек может разогнать тысячу птиц

Пусть дорога, лежащая передо мной, станет безопасной.

Молитва к Ифа[1]1
  Перевод В. Иванова.


[Закрыть].

Конечно, часто говорилось, что сохранение религиозной веры – сомнительное предприятие в любом обществе. По крайней мере, так же верно, но об этом говорится гораздо меньше, что сохранение веры в испытанных аксиомах здравого смысла менее проблематично.

Люди затыкают стоки наиболее необходимых им верований всем, что может подвернуться под руку.

Клиффорд Гирц. Локальное знание[2]2
  Перевод В. Иванова.


[Закрыть].

Это художественное произведение, основанное на рассказах об Африке, на магии, на том, что Сантера говорила мне и Джей-Эйч много лет назад в Майами. Что из всего этого правда и что в ее понимании есть правда, знает только она сама. Спасибо, Джоан.

Глава первая

Глядя на спящего ребенка, я наблюдаю за собой, – за тем, как смотрю на него, помещаю нас обеих в культурный контекст и классифицирую чувства, которые, если я действительно что-то чувствую, возникают во мне. Отчасти это результат моего практического опыта в качестве антрополога и этнографа, а отчасти – результат чуда, ведь я все еще могу испытывать иные чувства, кроме страха. Я оцениваю эти чувства как свойственные особи женского пола, белой, американке, англосаксонке по происхождению, католичке (в прошлом), живущей в самом начале двадцать первого века, по социально-экономическому статусу одинокой.

Социально-экономический статус. Наличие определенных чувств. Чувства материнства. Опусти свою сонную головку, любовь моя, род людской, на мою нетвердую руку, как сказал Оден,[3]3
  Оден (Auden), Уистен Хью (1907–1973) – англо-американский поэт, драматург, публицист, критик. Владел различными поэтическими стилями; мастер экспрессивного стиха.


[Закрыть] который прекрасно понимал двойственность природы человека. Марсель имеет обыкновение называть персонифицированный вариант парадокса Манхейма[4]4
  Манхейм (Mannheim), Карл (1893–1947) – немецкий социолог; противопоставляя идеологию как «ложное сознание», оправдывающее существующий порядок вещей, утопии как иллюзорному сознанию оппозиционных слоев общества, пришел к выводу, что к истинному социальному сознанию способна только творческая интеллигенция.


[Закрыть] maladie de l'anthropologie:[5]5
  Болезнью антропологии (фр.).


[Закрыть] этнограф, наблюдая информанта, одновременно наблюдает себя в качестве того, кто наблюдает информанта, потому что она, то есть этнограф, тоже является частью культуры. Она, этнограф, имеет конечной целью полную научную объективность и выявляет все культурные артефакты, включая и тот, который именуется «научной объективностью». И что мы в итоге получаем? Смысл как таковой ускользает от нас, словно ресничка, плавающая в чашке с чаем. Отсюда и парадокс.

Не столь уж интересно смотреть на спящего ребенка, хотя люди делают это постоянно. Родители, например, а также, вероятно, мистер Оден занимался этим однажды. Однако не я мать этого ребенка. Я убийца матери этого ребенка.

Ребенок, девочка, этническая принадлежность неизвестна, национальность неизвестна, предположительно американка. Ей четыре года, но выглядит она младше. В Африке было много восьмилетних ребятишек, которым не дашь больше пяти из-за недостаточного питания. Еды кругом сколько угодно, однако дети ее не получали. Взрослые съедали все богатые белками продукты, это было их право. У девочки красновато-коричневая кожа очень светлого оттенка, как неглазурованный фарфор. Волосы черные, густые, совершенно прямые, но сухие и ломкие. Она все еще очень худая. Позвоночник представляет собой цепь сильно выступающих бугорков, коленные чашечки непомерно велики по сравнению с костями, которыми они управляют. Я думаю, что мать уморила бы девочку голодом, хотя обычно они убивают детей голодом в младенчестве. Синяки уже сошли, но рубцы сохранились – длинные крест-накрест линии на задней части бедер и ягодицах. Я полагаю, они появились от ударов проволочной вешалкой для одежды; один такой экземпляр Леви-Строс[6]6
  Леви-Строс (Levi-Strauss), Клод (р. 1908) – французский этнограф и социолог.


[Закрыть] назвал bricolage:[7]7
  Самоделка (фр.).


[Закрыть] культурным артефактом, используемым новым и творческим способом. Я боюсь, что пострадал и разум ребенка, хотя прямых признаков этого не замечаю. Девочка еще не говорит, но на днях я слышала, как она напевала и вполне гармонично. Это было начало песенки «Кленовый листок», которую играют в фургончике с мороженым, когда он приезжает в парк. Мне подумалось, что это хороший знак.

У меня коленки, пожалуй, такие же несоразмерные, как у этой девочки, потому что я страдаю анорексией – почти полным отсутствием аппетита. Мое состояние отнюдь не результат невротического дефекта в организме, как у тех восторженных девиц, которые выступают в интервью по телевидению. Я заболела в Африке и потеряла сорок фунтов веса, а впоследствии ела мало, чтобы стать незаметной. Это стратегическая ошибка: чтобы стать незаметной в Америке, женщина должна здорово растолстеть. Я попробовала, но не преуспела: меня тошнило, я начала беспокоиться о своем желудке – не появились бы в нем рубцы. Итак, я голодаю и стараюсь, чтобы пополнел ребенок.

Моя заветная мечта – превратиться в легкую дымку, или рябь от ветра на воде, или в птицу. Только не в чайку: это семейство пернатых эстетически переоценено; нет, хочу стать маленькой пташкой вроде воробья или такой ласточки, каких мы видели в Африке. У нас на Нигере был плавучий дом, повыше Бамако, в Мали. С палубы мы наблюдали, как ласточки вылетают из гнезд на мягком песчаном берегу и заполняют своими быстрыми силуэтами все небо над рекой, окрашенное закатной охрой. Сотни и тысячи их охотились за насекомыми или молниеносно спускались к маслянистой на вид поверхности воды, чтобы попить. Я любовалась ими в этот их час и молила небо, чтобы в каждой из быстролетных птиц жила душа женщины, умершей от родов, как верят люди из племени фанг.

На губах у спящей девочки появился крохотный пузырек воздуха, и это было так по-детски трогательно, что сердце мое переполнилось любовью. На мгновение я стала самой собой, а не сторонним наблюдателем – не антропологом и не беглой личностью, ибо это последнее тоже соответствует истине, – но почти сразу ко мне вернулся страх, словно липкая масса на пальце, который вытащили из миски с тестом. Любовь, привязанность, слабость, самоуничижение недопустимы, это не для меня. И раскаяние тоже. Я убила человеческое существо. Намеренно ли? Трудно сказать, все произошло так быстро. Под угрозой ножа, приставленного к горлу, я сказала бы правду: оставаясь во власти этой женщины, ребенок был обречен на гибель, девочке лучше со мной, и я рада, что женщина умерла, упокой Господь ее душу, а я отвечу за нее на небесах наряду со всеми другими грешниками. Наихудшими грешниками.

Девочка, естественно, ничуть не похожа на меня, и это проблема, потому что люди, взглянув на нас, непременно задались бы вопросом, откуда, черт побери, у меня такое дитя. Но на самом деле подобное вряд ли реально, большинство людей нас не видит: мы прячемся под покровом листвы и выглядим серыми, словно тени. Мы выходим в сумерках, перед наступлением внезапной тропической ночи, или сразу после окончания уик-энда, ранним утром. Завтра я должна найти место, где буду оставлять девочку, пока работаю. Время у меня ограничено, а мне нужны деньги. Девочка пробыла со мной десять дней. Зовут ее Лус.

Вчера ранним утром я брала ее с собой на пляж в Матесон-Хэммок, и мы плескались в теплой воде на мелководье в Бискейн-бей. Она держалась за мою руку и ступала очень осторожно. Мы нашли коробочку от йогурта, и Лус положила в нее свои находки: семена кокоболы,[8]8
  Кокобола – дерево, растущее в тропиках Центральной Америки и на прилегающих островах.


[Закрыть] коготок краба и целого крабика, совсем крошечного, а я тем временем зорко обозревала окрестности – ни дать ни взять солдат морской пехоты на боевом посту. Пока мы так бродили, подъехала какая-то машина и свернула на дорогу, идущую вдоль пляжа под мангровыми деревьями – излюбленное местечко для целующихся парочек и торговцев наркотиками. Дверца машины хлопнула, и девочка подбежала ко мне. В отличие от меня она боится незнакомцев. Я боюсь только тех, кого знаю.

После пляжа мы отправились в торговый центр «Кмарт» – это в южной части Майами. Я купила для Лус ведерко и совочек, несколько пар дешевых шортиков и маек, нижнее белье, туфли на резиновой подошве и носочки. Позволила ей самой выбрать коробку для ланча и несколько книжек. Она выбрала коробку с Бертом и Энди на крышке, одну книжку про них же и еще одну книжку Голдена – о птицах. Себе я приобрела пару широких слаксов цвета то ли ржавчины, то ли какого-то больного внутреннего органа и красный топик-безрукавку, испещренный изображениями прелестных маленьких зверюшек. Хоть и не самое уродливое одеяние из выставленных на продажу в магазине, но достаточно противное.

Кассирша улыбнулась Лус, но та уткнулась лицом мне в бедро.

– Застенчивая, – сказала кассирша.

– Да, – ответила я, заметив про себя, что больше не следует заходить сюда в те дни, когда работает эта женщина.

Мое правило – не завязывать ни с кем никаких отношений, но я понимаю, что теперь это будет не так просто, как в то время, когда я жила одна. Лус – привлекательная девочка, на нее станут обращать внимание и вступать в разговоры, а в таких случаях холодный, неприязненный ответ запоминается гораздо лучше, чем пустая, но приветливая болтовня по поводу пачки маргарина или чего-то подобного.

– Да, ты у нас застенчивая, что верно, то верно, – говорю я как можно ласковее, обращаясь одновременно к девочке и к кассирше и расплачиваясь (само собой, наличными). – Надеюсь, с возрастом это у нее пройдет.

– Обычно так и происходит, особенно с такими хорошенькими девочками, как ваша.

Кассирша тотчас забыла о нас, повернувшись к следующему покупателю.

Мы вышли из прохладного торгового центра на испепеляемую солнцем площадку для парковки и направились к моей машине; это «бьюик-регал», выпуска 1978 года, синий; корпус его порядком проржавел, оба пассажирских окна потрескались в нескольких местах, багажник не запирается, потертая обивка переднего сиденья скрыта под связанным из синели желтым покрывалом. Однако мотор и система управления у него по-прежнему на высоте, несмотря на двадцатилетний срок службы. Это такая машина, на которой хорошо увозить деньги из ограбленного банка: быстрая, надежная и не бросающаяся в глаза. Техническим обслуживанием машины я всегда занималась сама. Меня научил отец. Он собирал и реставрировал машины. Полагаю, занимается этим и до сих пор, хотя в последнее время я не поддерживала отношений с семьей. Для их же безопасности, как я убеждала себя.

Мы сели в машину, и я вывела ее с площадки на федеральную дорогу номер один. Мы живем в Кокосовой роще – так называется часть города Майами. Жить в этом месте приятно, если вы там действительно живете, а если нет, то его обитатели склонны предоставлять вас самим себе. Место все еще сохраняет свою не слишком добрую репутацию и атмосферу неуправляемости, присущую ему в прежние годы, но если вам доведется потолковать с теми, кто обитал здесь в шестидесятые и семидесятые годы, вас заверят, что все это ушло в прошлое. Я как-то разговорилась с одной старой женщиной, и она утверждала, что наилучшие времена были перед войной. Она имела в виду Вторую мировую войну. Ни у кого тогда не было в кармане и десятицентовика, сказала она, но мы знали, что живем в раю. В те дни из Нью-Йорка прилетали огромные летающие лодки и садились на Бискейн-бей неподалеку от Кокосовой рощи, а богатые пассажиры обедали на берегу. Это место до сих пор называют Диннер-кей – Обеденная отмель, и большие ангары целы. Конечно, Роща приходит в упадок, как и любое другое место в Америке, застроенное дешевыми вонючими домами, где обычно живут люди свободных профессий, объединенные в некое подобие самостоятельной общины. Вокруг таких мест вертятся люди богатые, желая переделать все на свой лад: скупают земельные участки, строят большие дома и торговые ряды, рассчитывая при этом сохранить былое своеобразие.

Роща не пришла в полный упадок потому, что там в своих мини-гетто – к западу от Грэнда и к югу от Макдоналда – живут чернокожие. В Америке, если вы согласны терпеть вид черных лиц на улице, вы можете снять жилье с выгодой для себя, и застройщики не станут беспокоить вас, пока не выживут всех чернокожих.

Мы живем на Гибискус-стрит, вне пределов Грэнда, на участке, явно предназначенном для «облагораживания» и находящемся возле добропорядочного (иначе говоря, «белого») района Грэнда, однако денежных парней пока отталкивает то, что половина домов принадлежит черным, и дома эти еще не оценены. В них живут багамцы, доминиканцы и афроамериканцы. Что касается меня лично, то я индифферентно отношусь к любой расе, насколько это возможно, а это значит, что отчасти я расистка, как и любой другой человек моей нации. От этого никуда не денешься. На нашей улице есть несколько обветшалых шлакоблочных домов, покрашенных в голубой или розовый цвет; в этом заключен некий элемент недолговечности и в определенной мере преступления. И то и другое мне близко: недолговечность сродни маскировке, а что касается преступления, то украсть у меня нечего, я могу защитить свое тело от чего угодно, кроме пули.

Наша квартира расположена над гаражом, выкрашенным в кирпично-красный цвет с белой отделкой. Два маленьких окна передней комнаты выходят на дорогу, а в задней комнате, где сплю я, окно большое, раздвижное, из него видны густые заросли цветущего кремово-белыми цветами гибискуса и розовыми – олеандра.

В моей комнате тонкий матрас положен на снятую с петель дверь, опирающуюся на прикрепленные к ней ножки, каждая из которых опущена в жестянку, до половины налитую водой. Это старый полевой трюк против тараканов, пытающихся забраться к вам на ложе, когда вы спите. На этой постели спит теперь девочка. Я сплю в гамаке, повешенном на крюках в стене, причем закрепленном низко, чтобы я видела ребенка и, если захочу, могла дотронуться до него. Остальная мебель – хлам, принесенный из гаража либо найденный во время прогулок по окрестностям: покоробленное сосновое бюро с двумя ящиками вместо трех, шезлонг, который я кое-как скрепила веревками, три разномастных деревянных стула, сосновый стол и большая круглая меховая подушка. Да, еще импровизированная книжная полка – доска, уложенная на два кирпича. Над столом висит лампочка в японском бумажном шаре. Рядом с кухней крохотная ванная комната с ванной на крашеных ножках, с душем и обычными принадлежностями для мытья. Некогда белые стены ванной комнаты обросли плесенью. У нас нет кондиционера. Четырнадцатидюймовый вентилятор из того же «Кмарта» по ночам гонит к нам прохладный воздух из сада. И клозет как некий символ анальной одержимости идеей порядка, хоть я и не припомню за собой какой-то особой одержимости чем бы то ни было подобным в те годы, когда я жила реальной жизнью. Просто я очень много времени проводила в фургонах, лендроверах, в палатках, сараях, лодках, хорошо знаю, что такое поиск и отбор материала, и умею этим заниматься. Когда я переехала сюда, стены в квартире были выкрашены в розовато-оранжевый цвет, а пол покрыт грубым темно-зеленым ковролином. Я решила, если уж мне суждено умереть здесь, то я не хочу, чтобы моим последним чувственным восприятием остался этот темно-зеленый цвет авокадо. Я содрала ковролин и заменила его дешевой виниловой плиткой, а стены выкрасила белой краской. Стены голые. Когда я укладывала плитки, то обнаружила в одном из углов не покрытое клееной фанерой отверстие размером четыре на восемь дюймов; я вырезала из фанеры крышку для этой дыры и приспособила сверху плитку, подогнав ее таким образом, что поднять ее можно только при помощи большой присоски, какими пользуются стекольщики. Там я прячу то, что мне нужно спрятать.

После «Кмарта» мы поехали в Уин-Дикси, где я теперь делаю покупки. Ем я так мало, что не стоит ездить за продуктами в супермаркет; я прихватываю в каком-нибудь магазинчике, торгующем допоздна, йогурт, цыпленка или супчик. Так я и обнаружила ребенка в крошечной лавчонке на восток от шоссе Дикси. Иногда по ночам, особенно летом, липкая духота и жужжание насекомых напоминают мне об Африке, и тогда я должна куда-то поехать, услышать механические звуки дорожного движения, ощутить, втянуть в себя привычное бензиновое зловоние моей родины и почувствовать бешеную скорость ветра, бьющего в лицо. Примерно в два часа ночи я вошла в лавчонку выпить чего-нибудь холодного и увидела ее – грязную, в рваных шортах и рваной футболке. Она стояла в проходе и дрожала.

– Что с тобой? – обратилась я к ней. – Ты потерялась?

Она не ответила. Женщина за прилавком в это время стояла к нам спиной и, как мне показалось, пыталась что-то наладить в посудомоечной машине. Я подошла к стойке с напитками.

Когда я потянулась за чашкой, то услышала первый шлепок и обернулась. Появилась мать, крупная загорелая женщина лет за двадцать, с волосами, накрученными на бигуди под набивным зеленым шарфом. На ней были бермуды и топик, едва прикрывающий обширный бюст. Кем бы она ни была когда-то, эта личность исчезла или спряталась очень глубоко, потому что из глаз с красной каемкой век смотрел демон, и никто больше. Девочка держалась рукой за ухо, лицо у нее было сморщено, словно смятый обрывок фольги, но она не издала ни звука.

– Я что тебе сказала, а? – заговорила мать.

В одной руке она держала сорокаунцовую бутылку солодового пива, а другой наотмашь била ребенка. Первый же удар отбросил малышку к контейнеру с замороженными продуктами, и она с трудом удержала равновесие.

– Что я тебе сказала, глупая ты сучонка? А? (Удар.) А? Сказано тебе было, чтобы ты с места не двигалась? (Удар.) Говорила я тебе, чтобы ты стояла на месте? (Удар.) Погоди, вот придем домой, ты у меня получишь! (Удар.) А ты какого черта уставилась, сука?

Последняя фраза адресовывалась мне. Я отвела взгляд и вышла на улицу. Стояла, прижав холодные руки к теплому капоту своей машины, и тяжело дышала. Люди племени оло говорят… как же это они говорят? То, что происходит между взрослым человеком и его собственным ребенком, предначертано судьбой. Но это было в Африке, напомнила я себе. Я очень старалась усмирить свои чувства.

Я услышала, как распахнулась дверь лавчонки. Мать и ребенок вышли и направились к углу невысокого здания. Там находился темный проход, ведущий на соседнюю улицу, на которой они, видимо, жили. На типичной для этого района улице оштукатуренных блочных домов, один в один, без всяких различий, с дешевыми квартирами. Женщина держала в одной руке пластиковый пакет с пивными бутылками, а другой рукой тащила за собой девочку, тащила грубо, рывками и что-то бормотала себе под нос. Девочка, чтобы уменьшить боль, старалась держаться ближе к матери, но когда они уже сворачивали в проулок, запуталась у нее в ногах, и женщина споткнулась. Обе они упали на вымощенную гравием дорогу. Баба уберегла свои бутылки, а девочку повалила на спину. Вскочив на ноги, она выкрикнула грязное ругательство и пинком отшвырнула ребенка в сторону. Девочка свернулась в клубок, словно младенец в утробе матери, и закрыла голову тощими ручонками. Я бросилась к ним с воплем «Прекрати!».

Женщина обернулась и ошпарила меня взглядом.

– Убирайся ко всем чертям, сука! Занимайся своими вонючими делами!

Я подошла ближе и почувствовала острый запах пота и перегара.

– Пожалуйста, не бейте ее больше, – сказала я, но она сделала по направлению ко мне два шага и, неуклюже размахнувшись, попыталась нанести удар по голове.

Я перехватила ее руку приемом хики-таоши и заломила ей за спину. Прием уде-хинери. Потом я согнула ее вдвое, заставила пройти в таком положении несколько ярдов и ткнула мордой в гравий. Я всерьез не занималась айкидо[9]9
  Айкидо – японская разновидность восточных единоборств; основная цель – самозащита при нападении.


[Закрыть] в последние годы, но выходит, это не забывается, как, например, умение ездить на велосипеде. Я сказала:

– Оставайся здесь. Я пойду посмотрю, все ли в порядке с твоей малышкой.

Я выпрямилась и пошла к тому месту, где неподвижно лежала девочка.

Полагаю, в эти минуты я действовала автоматически, в некоем трансе от того, что на моих глазах произошло нечто в африканском духе, нечто не столь уж необычное для племени оло, но совершенно немыслимое поблизости от магазинчика здесь, в Южном Дэйде. Вероятно, этим и объясняется мое поведение в дальнейшем. Мать не осталась на месте, она ринулась за мной в пьяном угаре, изрыгая ругательства. Одним быстрым движением я схватила ее за левое запястье и развернула приемом джодан-айгамаэ-нагеваза. Во время спортивных поединков айкидо противник в таких случаях, развернувшись вперед и вправо, восстанавливает равновесие легко и с улыбкой. Но теперь, в темном проулке, женщина весом под триста или даже более фунтов пронеслась сквозь ночь со всей силой собственной массы и ударилась головой об угол металлического контейнера для мусора со своим последним ужасающим воплем.

Кровь лилась потоком из глубокой раны на голове и расплывалась темным пятном по бермудам. Женщина была так же неподвижна, как битком набитые отбросами мешки, которые ее окружали. Я не стала проверять, действительно ли она мертва, а подошла к девочке и взяла ее за руку. Она охотно пошла со мной, мы сели в мою машину и уехали. Я оглянулась назад: в окне магазинчика по-прежнему горел тусклый свет, и я увидела, что хозяйка лавки все еще возится с какими-то разрозненными деталями посудомоечной машины. Меня она не видела. В лавке я ни до чего не дотрагивалась. Я спросила девочку, как ее зовут, но она не ответила. К тому времени, как мы проехали Дэйдленд, она уже крепко спала.

Ее имя я узнала на следующее утро из не слишком длинной, строк в тридцать, заметки в «Майами геральд». Мьюрина Дэвис, как сообщалось в заметке, двадцати шести лет, найдена мертвой в проулке неподалеку от магазина на шоссе Дикси, 14230. По мнению полиции, женщина, будучи пьяной, упала и разбила себе голову, получив перелом черепа и шейных позвонков. Смерть наступила мгновенно. Миссис Дэвис, мать-одиночка, не имела родственников в этом округе, куда переехала недавно из Аймокали и жила одна в квартире поблизости от места происшествия. Полиция обеспокоена судьбой ее дочери Лус, четырех лет, которую видела в магазине за несколько минут до несчастного случая некая миссис Элен Ким, продавщица, находившаяся в это время за прилавком магазина. Поиски полиции успехом пока не увенчались. Всех, у кого есть хоть какая-то информация о ребенке, просят позвонить.

Загадочная белая леди не упоминалась в заметке как участница событий ни единым словом. В этой стране ежегодно исчезает около миллиона детей, и за редким исключением это либо сбежавшие из дома подростки, либо дети, похищаемые после развода родителей одним из них. Городские управления полиции занимаются расследованием только тех случаев, где имеются явные улики преступления, а на остальные обращают не больше внимания, чем на мусор на мостовой. Я считаю, что в настоящее время мы в безопасности. Я хочу сказать – в безопасности от властей. Все прочее под вопросом.

В Уин-Дикси, при ошеломляющем сиянии света, от которого все продукты питания выглядели восхитительными деликатесами, хотя дома оказывались далеко не столь восхитительными на вкус, мы курсировали по проходам с корзиной на колесиках; девочка сидела на особом сиденье, пристроенном к корзине, и я выбирала самые питательные вкусности. Я отлично разбираюсь в питательности продовольствия, так как женщине-антропологу во время полевых исследований непременно приходится иметь дело с женщинами, которые обеспечивают едой все племя. Я говорила с Лус негромко и ласково, обсуждала с ней покупки и уверяла ее, что от такой еды она вырастет большой и сильной. Кажется, Лус это занимало при всей ее заторможенности. Сомневаюсь, что у нее была возможность много разговаривать, и в ту ночь, когда я увидела ее в магазинчике, у них с матерью, скорее всего, был типичный выход за покупками. Я давала ей нюхать фрукты. Распечатала упаковку печенья с имбирем и дала ей одно. Она взяла его и начала есть с осторожностью, на которую больно было смотреть. Мы купили множество фруктов и овощей, рис, хлеб, домашнее печенье, крупы, молоко, сливочное масло, сыр, мороженое, арахисовое масло, бобы, клубничный джем, майонез, яйца и кусок рыбы люциан, который я сварю сегодня вечером. На гарнир будет жареная картошка и салат, а на десерт – мороженое. Может, я и сама всего попробую. Но никакого мяса – ничего красного.

Я говорю и говорю, но Лус не отвечает – не повторяет названий продуктов и не требует купить чего-то еще, как это делают другие дети. Но она за всем наблюдает, и чувства ее обострены. Я твержу себе, что она – частица ничтожно малой субкультуры американцев, той самой, в которой родители убивают детей, как правило, до того, как они достигнут пятилетнего возраста, и потому я не могу ожидать, чтобы Лус отвечала мне, как это делают другие дети, точно так же, как не могла бы ожидать, чтобы усыновленный мною корейский ребенок сразу заговорил по-английски или начал пользоваться вилкой.

Мы платим за покупки 94 доллара и 86 центов, это много, это больше, чем я привыкла тратить на продукты за полгода. Кассир – мужчина, его совершенно не интересуют милые маленькие девочки; хорошо бы запомнить, что следует избегать женщин-кассирш, наделенных материнской наружностью.

Вернувшись домой, я раскладываю по местам продукты. Готовлю. Мы едим. Лус все время со мной, она сидит на стуле и смотрит, что я делаю. С тех пор как я подобрала ее, мы постоянно на виду друг у друга. Даже дверь ванной оставляем открытой. Это немного похоже на жизнь в африканской деревне. Я нарезаю для девочки рыбу, поливаю маслом и солю картошку. Кажется, Лус не знакома ни с какими столовыми приборами, кроме ложки. Подозреваю, что большая часть ее диеты состояла из того, что можно брать руками, и каши… если у нее вообще была какая-то диета. Я показываю ей, как управляться с вилкой, и она подражает мне. Ест медленно и съедает все до последнего кусочка. Видимо, мороженое для нее открытие. Она приканчивает порцию, и, когда я спрашиваю, хочет ли она еще, Лус серьезно кивает.

После обеда я вымыла посуду, усадила Лус на стул и показала ей, как надо вытирать тарелки и ставить их на полку. Пока мыла посуду, я напевала песенку, которую обычно пели женщины оло, когда толкли в ступе орехи карите. Слова песни совершенно непристойные, как и следовало ожидать в песне, связанной с процессом, при котором толстым и длинным пестиком со всей силой бьют в дно глубокой ступки, повторяя это движение бесчисленное количество раз. В этой песне великое множество куплетов; за время моего пребывания там я запомнила несколько сотен. Я мысленно повторяю их – за неимением ничего лучшего, – если занята какой-нибудь необходимой, но нудной работой. Мое дело – ведение медицинских записей, и работа эта во многом сходна с толчением орехов в ступке.

Девочка роняет на пол чашку, та со звоном разбивается. Я наклоняюсь, чтобы поднять осколки, и вижу, как Лус прикрывает руками голову и съеживается, поджимая коленки, в ожидании удара. Я приближаюсь к ней осторожно и заговариваю ласково, уверяя, что это пустяк, подумаешь, чашка разбилась, да и не разбилась на кусочки, у нее только ручка отскочила. Мы можем использовать ее как цветочный горшок. Нахожу в мусоре косточку авокадо, пристраиваю ее при помощи зубочисток в чашке, предлагаю Лус налить в чашку воды и говорю ей о том, что авокадо начнет расти и превратится в деревце – ее собственное деревце. Глажу девочку по головке, обнимаю ее и чувствую, что она все еще напряжена.

В дверь скребется Джейк. Я открываю, и пес входит в комнату с хозяйским видом, да он и считает себя здесь полным хозяином. Я ставлю на пол кастрюльку, в которой варилась рыба; Джейк дочиста вылизывает кастрюльку, потом подходит к Лус и облизывает ей руки и лицо. Девочка улыбается. Улыбка ее ясная, словно солнышко на заре. Я протягиваю ей имбирное печенье, и она угощает Джейка. Я опускаюсь рядом с ними на колени и обнимаю обоих сразу.

Ну вот и все. Я заканчиваю мытье посуды, а Джейк пытается научить девочку играть. Джейк – помесь немецкой овчарки с золотистым ретривером, одно из разношерстных созданий, которых держит моя квартирная хозяйка; она живет с двумя детьми в доме, к которому пристроен мой гараж. Зовут хозяйку Полли Рибера. Она художница по тканям и дизайнер. Дом ей достался после развода с мистером Риберой; он живет в Лос-Анджелесе и здесь никогда не появляется. Занимается чем-то в области средств массовой информации.

Отношения с Полли у меня вполне добрые, но их нельзя назвать дружескими. Она полагает, что каждый может улучшить свое положение, если будет прислушиваться к ее советам, но прекратила мне их навязывать, когда я дала ей понять, что не нуждаюсь в ее заботах. Я вношу квартирную плату первого числа каждого месяца, сама справляюсь с мелким ремонтом, веду себя очень спокойно, и хозяйка довольна своей жиличкой. Полли считает, что я заслуживаю сочувствия в той же мере, как приблудные животные, которых она приютила. Когда нам случается встретиться или когда я прихожу к ней, чтобы вручить свою квартирную плату, Полли старается меня подбодрить: она уверена, что все мои проблемы связаны с мужчинами, точнее сказать, с их отсутствием в моей жизни. На самом деле это ее проблема. Она делает рискованные замечания, я прикидываюсь смущенной, и тогда моя хозяйка смеется, восклицая: «Ах, Долорес!»

Долорес Тьюи – это мое теперешнее имя. Долорес – вполне реальная личность, славная девушка-католичка, миссионерка из «Американских сестер милосердия», которая приехала в Мали творить добро. Она и творила его, но подцепила церебральную малярию и умерла от нее. Она была моей соседкой по больнице в Бамако, и, когда меня отправляли на корабль, который должен был доставить меня в Штаты, кто-то по ошибке засунул ее документы в мои. И когда мне срочно понадобилось стать другой личностью, я стала Долорес, по-прежнему доброй католичкой, но уже не монахиней, разумеется, что объясняет значительные пробелы в биографическом резюме, а также небольшую проблему с одеждой и макияжем. Что касается вероисповедания, то на эту тему мне было легко говорить, поскольку я тоже была католичкой и получила соответствующее воспитание. Не так уж сложно было объяснить Полли появление Лус. Оказывается, я прекрасно умею лгать! Мне будто бы пришлось оставить монашеский орден, поскольку я поддалась обольщению темнокожего обманщика из тех краев, а потом долгое время добивалась, чтобы мне вернули ребенка. Такое вполне срабатывает, если действуете дискретно, без шума, и сумеете подделать документы, как это сделала я. И вот перед вами медицинская сестра Долорес. Мое настоящее имя Джейн Доу.

Это не шутка. У моих родственников нет воображения, зато есть гордость. Подобно апокрифическому нефтяному барону из Техаса мистеру Хоггу, который назвал своих дочерей Юра и Айма,[10]10
  Эти два имени в сочетании напоминают произношение английского слова uraemia (ср. русское «уремия» – задержка мочеиспускания).


[Закрыть] мой отец просто не сообразил, что по традиции в английской юриспруденции именем Джейн Доу обозначают в протоколах неопознанный женский труп. В семействе Доу был не слишком большой выбор фамильных имен, повторявшихся из поколения в поколение: Мэри, Элизабет, Джейн, Клара. Моя бабушка по отцу носила имя Элизабет Джейн, у нее было четыре сына; в нашей семье мне как старшей дочери полагалось дать имя Джейн Клара, а моей сестре – Мэри Элизабет. Моей покойной сестре.