Текст книги "Гамлет, отомсти!"

Любопытно, как озабоченный чем-то ум цепляется за нечто незначительное, за чисто практические выводы и следствия, лежащие где-то на периферии. Как бы то ни было, профессор колледжа Святого Антония, например, не мог жениться на дочери герцога и выйти сухим из воды. Готт знал, что ему придется или оставить ученую карьеру, или же неизбежно стать ректором после ухода на пенсию старого Эмпсона. Элизабет, нынче учившаяся в колледже из-за эксцентричного характера своей матери, переместилась бы в ректорские апартаменты, принимая жен профессоров, студенток и периодически наезжающих Банни.

Подспудные страхи… Чуть позже, гуляя с Элизабет по залитым лунным светом садам, он продолжал прокручивать их у себя в голове. Двадцать один и тридцать четыре. Тридцать один и сорок четыре, сорок один и пятьдесят четыре, семьдесят один и восемьдесят четыре. Но – что ужаснее всего – когда-то было шесть и девятнадцать. Тогда Элизабет была знакомым ему существом. Теперь же, когда она шла рядом с ним там, где он давным-давно удерживал ее на толстеньком пони, она была далека, как звезды, и загадочна, как обратная сторона Луны.

Они молча шли по одной из знаменитых скамнумских аллей. Высокие, непреодолимые живые изгороди исчезали вдали, словно во сне. Стоявшие на пьедесталах статуи, целый Олимп мраморных божеств, словно выстроившихся по ранжиру по обе стороны дорожки, отбрасывали молочно-призрачные тени на темные отвесные стены кипарисовика. В конце аллеи стояла ярко освещенная луной одна из небольших прихотей Питера Криспина – колоритный коровник. Коровник обычно не является принадлежностью ухоженного сада, однако Питер Криспин любил располагать диковины так, чтобы они были под рукой. Когда в Скамнум приезжали гости, он обычно приказывал завести туда коров, а его друзья, выйдя на первую прогулку, угодливо восхищались, обнаружив животных в том месте, которое внешне выглядело как развалины монастыря. Нынче коровник по-прежнему отличался живописностью, но по прямому назначению больше не использовался: там хранили минеральные удобрения. Прямо за ним за высокой стеной лежала дорога в Кингс-Хортон.

Элизабет на секунду задержалась у пустого пьедестала.

– Здесь стояла пандемийская Венера, – сказала она. – Бабушка приказала ее убрать, поскольку находила статую вызывающе некрасивой. Как доктор Фоллиот, Джайлз, в замке Кротчет.

Легкая ирония была вполне в духе Криспинов. В конце концов, Джайлз годился ей в наставники.

Еще шесть статуй до коровника. Он вдруг вспомнил жуткие слова Нейва: «Двадцать два года… высокая степень увлеченности, высокая степень нерешительности и обостренные поиски ответов на вопрос «что делать дальше?». Ноэлю двадцать два. Готту тридцать четыре. Тридцать четыре и двадцать один, восемьдесят четыре и семьдесят один.

– Олдирн внезапно уехал, – промямлил Готт.

– Он узнал нечто важное, – последовал рассеянный, но предвещавший бурю ответ.

Две статуи… одна… за угол…

– Элизабет… – начал Готт.

Та схватила его за руку:

– Глядите!

Из-за псевдоразвалин монастыря выскользнула человеческая фигура. Раздался тихий свист, небольшой предмет перелетел через стену, сверкнув в лунном свете, кто-то просвистел в ответ, после чего фигура исчезла. Через секунду послышался приглушенный рокот двигателя мощного автомобиля.

– Слуги развлекаются, – сказал Готт.

– И их ждет «Даймлер»? – В голосе Элизабет Готт, к своему удивлению, услышал далекий отголосок ленивого равнодушия герцога. – Нет. Это то, что иногда случается в Скамнуме с тех пор, как моя предприимчивая мама решила сделать папу государственным деятелем. – Она кисло улыбнулась. – Нечто захватывающее, от чего ваше высокое искусство воротит нос, Джайлз. Шпионаж.

В ночь на понедельник Черная Рука разыграл свой самый яркий и эффектный спектакль. В полной темноте весь Скамнум внезапно огласился зловещим звоном огромного колокола. Он пронесся по коридорам и затопил сотни дальних комнат сперва мрачным перезвоном, перешедшим чуть позже в оглушительное стаккато. Когда пораженные хозяева и гости выскочили из спален и ринулись по коридорам, когда герцог, словно капитан на мостике, стоял у подножия главной лестницы и командным голосом кричал, что не надо бояться пожара, колокол вдруг смолк. Через мгновение его сменил громовой, но странно знакомый голос:

 
…еще до той поры, когда
Здесь пролетит мышей летучих стая,
Как будто бы услышав зов Гекаты,
И жук, гудя, проследует за ней,
Произойдет тут нечто страшное и злое…
 

Как бы затейливо голос ни отражался, раздаваясь сразу отовсюду, можно было определить, что он доносится откуда-то снизу. Готт, которого словно осенило, ринулся вниз по лестнице. Голос угрожающе продолжал:

 
Приди сюда, таинственная ночь,
Закрой глаза сегодняшнему дню,
Рукой своей, окровавленной и незримой
Разбей мои оковы…
 

Тишина. Готт снова поднялся по ступенькам.

– Это проигрыватель, – сказал он. – Поверните регулятор и получите нужную громкость. К тому же он сам меняет пластинки. Первая – перезвон, жуткий звук колокола. Вторая – монолог Макбета в исполнении мистера Клэя. Еще один глупый розыгрыш.

Клэй, невероятно красивый в расшитом блестками халате, непринужденно кивнул.

– То-то голос показался мне знакомым, – ответил он. – Я давно записал этот отрывок и считаю, что это была ошибка. Какая цитата тут годится больше всего?

Ванесса Терборг отвлеклась от увещеваний Стеллы. В ней возобладало стремление оказаться в нужное время в нужном месте.

– Звук ангельских труб и ужас колокольного звона. Мне не кажется, что кто-то испугался. – Она вновь перевела строгий взгляд на сестру.

Готт сомневался, что ее слова убедили еще кого-то, кроме робкой Стеллы. Он сам перепугался. Тот, кто решился устроить этот жуткий спектакль, вряд ли перед чем-то остановится.

5

Акт 3

сцена 4

Комната королевы с гобеленом в виде занавеса на задней сцене. Входят королева и Полоний.

Полоний

 
Сейчас придет. Вы будьте с ним построже;
Скажите, что его поступков дерзость
Нельзя терпеть, что вашим заступленьем
Утишен гнев обиженного дяди.
Я спрячусь здесь. Прошу вас, не щадите.
 

Гамлет (за сценой)

 
Мама, мама, мама!
 

Королева

 
Ручаюсь вам; о мне не беспокойтесь.
Я слышу, он идет – уйдите.
 

Полоний прячется за занавес на задней сцене. Входит Гамлет.

Гамлет

 
Ну, матушка, скажите, что угодно?
 

Королева

 
Отец твой, Гамлет, оскорблен тобою.
 

Гамлет

 
Увы, отец мой вами оскорблен.
 

Королева

 
Ну, полно, сын, ты отвечаешь дерзко.
 

Гамлет

 
И, полно, матушка: вы говорите зло.
 

Королева

 
Что это значит, Гамлет?
 

Гамлет

 
Что такое?
 

Королева

 
Иль ты забыл меня?
 

Гамлет

 
О нет, клянусь вам Богом!
Царица вы, вы – деверя супруга,
И – если бы не так – моя вы мать.
 

Королева

 
Так пусть с тобой другие говорят. (Собирается уйти.)
 

Гамлет (хватает ее за руку)

 
Постой, садись: ты с места не сойдешь,
Пока я зеркала тебе не покажу,
В котором ты свою увидишь душу.
 

Королева

 
Что хочешь делать ты? Убить меня?
Эй, помогите!
 

Полоний (за занавесом)

 
Помогите! Эй!
 

Гамлет (обнажает шпагу)

 
Как! Мышь? Мертва, мертва, держу червонец! (Прокалывает шпагой занавес.)
 

Полоний (падает)

 
О, я убит!
 

Королева

 
О горе! Что ты сделал?
 

Гамлет

 
Не знаю. Что? Король? (Поднимает занавес и видит мертвого Полония.)
 

Королева

 
Какой кровавый необдуманный поступок!
 

Пожилые члены королевской семьи, возможно движимые неким монаршим чутьем не принимать участия в чем-то хоть немного странном, в конечном итоге решили не приезжать. Парадное убранство свернули, а юные дамы, узнав эту новость на полпути в гостиную, разбежались по своим комнатам, чтобы облачиться в более легкомысленные наряды. Бэготу пришлось с полчаса повозиться, убирая сервиз, который в Скамнуме ставили на стол только для членов царствующего дома. А в зале вдовствующая герцогиня сидела одна в первом ряду. Справа от нее пустовали два стула, предназначенные для «настоящей» герцогини и ее дочери. Старая герцогиня у всех вызывала опасения, и Готт вздохнул с облегчением, узнав от Ноэля, что почтенная дама скорее всего проспит бо€льшую часть пьесы. Так что постановке «Гамлета» ничто не должно помешать.

Питер Марриэт внес некий сумбур. После ужина он заявил, что совсем запутался, и с жалким видом спросил Ноэля, кто же говорит первым: Франциско или норвежский капитан? А Ноэль опрометчиво решил, что ответ можно найти с помощью стаканчика бренди: ведь при изучении первой сцены создавалось впечатление, что стражи Эльсинора частенько прикладывались к фляге. Но поскольку двор Клавдия славился своим разгульным весельем, это могло сойти за оригинальную режиссерскую задумку. Готт прочел в глазах Маллоха явный намек на то, что это будет живо обсуждаться в профессорских кругах. Но серьезных сбоев не произошло. Первая часть спектакля прошла быстро и гладко, закончившись под гром аплодисментов.

Теперь публику, которая в перерыве разбрелась по залу и по сцене и предавалась оглушительной болтовне, характерной для больших светских раутов, вновь определили по местам. Банни включил свой черный ящичек и поставил его на пол рядом с вдовствующей герцогиней. Актеры вернулись в артистическое фойе, и Томми Поттс, проявивший недюжинные способности герольда, объявил начало первой сцены третьего акта под звук фанфар. После второго зова фанфар занавес на задней сцене отодвинулся, открыв «зал для аудиенций». Плотной группой вошли король с королевой в сопровождении Полония, Розенкранца и Гильденстерна, о чем-то беседуя и что-то замышляя. Позади них появилась Офелия. Началась вторая часть спектакля.

Первая сцена третьего акта изобилует техническими трудностями. Готт напряженно следит за развитием действия, стоя у сцены в своем костюме актера-короля. Розенкранц и Гильденстерн ушли, чуть не касаясь друг друга головами, по-прежнему что-то замышляя. Король продолжил тихим и тревожным голосом, который, тем не менее, ясно звучал в зале:

 
Оставь и ты нас, милая Гертруда;
Мы тайно Гамлета сюда призвали,
Чтоб здесь он встретился, как бы случайно,
С Офелией. Ее отец и я,
Мы станем здесь – законные шпионы,
Невидимо увидим их свиданье
И из поступков заключим…
 

Королева ушла. У епископского стула появилась Офелия с книгой. Король произнес в сторону горькие слова раскаяния, подводящие его к покаянию в сцене молитвы. Затем они с Полонием спрятались. Появился Гамлет и прошел на самый край главной сцены.

 
– Быть иль не быть…
 

Для актера это самый трудный монолог во всей трагедии, трудный потому, что он вошел в сокровищницу английской поэзии, и каждое его слово окутано легендой. Теперь он торжественно звучал из уст Мелвилла Клэя:

 
Кто снес бы бич и посмеянье века,
Бессилье прав, тиранов притесненье,
Обиды гордого, забытую любовь,
Презренных душ презрение к заслугам…
 

Гамлет медленно обходил сцену, ступая в такт своим словам. Он приближался к Офелии.

 
Так всех нас совесть обращает в трусов,
Так блекнет в нас румянец сильной воли,
Когда начнем мы размышлять: слабеет
Живой полет отважных предприятий,
И робкий путь склоняет прочь от цели…
 

Он увидел Офелию. Дальше шли, по мнению Готта, самые красивые строки во всей трагедии:

 
Но тише.
Офелия! О нимфа! Помяни
Мои грехи в твоей святой молитве!
 

Настал момент, когда Клэй должен был проявить все свое мастерство. Без единого слова со сцены публике следовало понять, что Гамлет вдруг осознал, что присутствие Офелии является частью заговора. С этой секунды он станет говорить с ней резко и предвзято, весь его ум сосредоточится на происках врагов. Это осознание чрезвычайно трудно передать, поскольку его предвосхищает одно замечание, сделанное вскользь намного раньше. Все станет ясно, если король или Полоний случайно выдадут свое присутствие, но для этого нет оснований. На это можно не обращать внимания, что часто и делают, однако потом жестокость Гамлета начинает вызывать отвращение. Чтобы довести дело до конца, Гамлет должен сосредоточиться и все вспомнить.

Клэй сосредоточился. Он замер.

 
– Ты честна… ты хороша собой?
 

Он произносил слова как будто в забытьи. И каждая последующая фраза, сама по себе потрясающая, звучала как-то механически. Речь продолжалась, чтобы закончиться банальным утверждением: внешность женщин обманчива. Но силы этого человека были направлены куда-то в другую сторону. Для этого Гамлета реальным оставалось лишь одно: присутствие врагов, скрывающихся где-то рядом, плетущих заговор и ставящих последнюю ловушку. На самом деле здесь довольно устрашающе материализовался Гамлет «исторической школы».

Он исчез. Если бы Готт мог себе позволить несценические жесты, он бы вытер пот со лба. Теперь голос Офелии-Элизабет четко и трагично произносил ее последний монолог:

 
Какой высокий омрачился дух!
Язык ученого, глаз царедворца,
Героя меч, цвет и надежда царства,
Ума и нравов образец…
 

Король и Полоний вновь вышли из укрытия, чуть не касаясь головами. Полонию не терпелось снова спрятаться.

 
Распорядитесь,
Как вашему величеству угодно;
Но, если вы сочтете сообразным,
Пусть государыня, по окончаньи пьесы,
Попросит Гамлета наедине
Открыть ей грусть свою. Пусть откровенно
С ним говорит; а я, когда угодно,
Здесь стану так, чтоб слышать разговор.
Когда и ей он сердце не откроет,
Пусть едет в Англию иль пусть простится
С своей свободою, когда тюрьму
За лучшее сочтете вы лекарство.
 

Полоний удалился, решив спрятаться в комнате королевы. Король повернулся к публике и грозно поднял руку, чтобы усилить звучавшую в заключительном двустишии угрозу:

 
Быть так.
Безумству знатного не должно блуждать
без стражи.
 

Затем он отступил на заднюю сцену, и занавес закрылся.

Акт 3, сцена 2 – сыграна.

Акт 3, сцена 3 – сыграна.

Акт 3, сцена 4… И вновь занавес на задней сцене закрылся, на сей раз оставив короля коленопреклоненным у епископского кресла в своих тщетных молитвах. Тотчас же на главной сцене появились королева и Полоний в комнате королевы.

Мистер Боуз, сгорбившись в своей будочке на краю задней сцены, слог за слогом следил за репликами едва видимых ему актеров. Наказ Полония «быть построже», зов Гамлета впустить его, шуршание занавеса на задней сцене, когда Полоний проскользнул с главной сцены, чтобы «спрятаться».

Ссора между Гамлетом и королевой набирала силу. Раздался возглас королевы:

– Эй, помогите!

С задней сцены эхом отозвался голос Полония:

– Помогите, эй!

Мистер Боуз, не отрывая глаз от текста, вздрогнул и замер. В зале раскатисто прогремел пистолетный выстрел.

Часть вторая
Развитие

Сядьте здесь –

И тот, кто знает, пусть нам объяснит,

Зачем так строго бдительная стража

Вассалов Дании лишает сна?

Зачем народ, трудясь и день и ночь

В поту лица, не смеет отдохнуть?

Кто объяснит мне?

1

Мистер Джон Эплби из Скотленд-Ярда сидел в театре. Принадлежа к новому типу полицейского, он пошел на балет и ждал, когда после «Волшебной лавки» начнутся «Предзнаменования». Поскольку платили ему по-старому и он обладал весьма скромными накоплениями, то сидел он там, как во времена его проведенного в провинции детства говорили, «семейным кругом». Но, будучи не женат, он сидел там без семьи, а обладая серьезным и несколько застенчивым характером – то и без дамы сердца. Вследствие этого он мог посвятить антракт размышлениям о балете как о чисто мужском стиле. Эплби живо интересовался литературными новинками на эту тему. Он размышлял о японских акробатах – они, разумеется, не балет, но могут ли они также относиться к чисто мужскому стилю? – когда начал гаснуть свет и зал наполнился музыкой Чайковского, насыщенной размышлениями о загадочной Вселенной.

Театральные завсегдатаи, перенесшиеся из светских гостиных и свысока взиравшие на партер, неторопливо шли по проходам и рассаживались по местам. Сидевшая рядом с Эплби дама закрыла коробку с шоколадными конфетами и поместила ее под кресло. Торжественно поднялся занавес, открыв убранную в стиле импрессионистов сцену. Как бы там ни было, подумал Эплби, для кого-то это новаторское решение, а для кого-то просто «выстиранные декорации».

Красно-коричневые дамы, своими костюмами напоминавшие что-то испанское, зелено-коричневые мужчины, чуть стыдившиеся своего грима (как можно стыдливо и лицемерно предположить), сценическое действо в мелких складках юбок и дивной грациозности поворотов… «Все они снова на сцене», – размышлял Эплби, который почти превратился в закаленного балетомана. Разумеется, это захватывало, а вот Чисто Мужской Стиль – с заглавных букв – едва ли мог вызвать восторг. Беспокоило то, что эти живые фигуры как будто что-то задумывали и замышляли – смертельный образ вскоре появится, – словно глухонемой, пытающийся что-то сказать с помощью изощренной жестикуляции. Мужчины на фоне задника скакали от кулисы к кулисе в три невероятных прыжка, потом они проделывали тот же путь парами, держа дам перед собой с поднятыми, словно тараны, головами. Все, очевидно, с космическим размахом старались передать, как и музыка, Природу Вещей. «Но чем чаще приходишь, – подумал Эплби, – тем хуже это получается, тем больше удовольствия доставляют отдельные движения – например, изящная точность па-де-де, обозначенного в программке как Страсть». И все же больше всего в «Предзнаменованиях» ему нравилось пришествие Судьбы. Жаль, что Судьба появлялась в черном, словно эфиоп, и отступала на пятках, словно в фарсе. Однако в ее появлении органично сочетались драма и хореография.

Эплби вспомнил своего дядю Джорджа, любившего декламировать перед гостями стихотворение Джозефа Кэмпбелла, начинавшееся словами «В Шотландию вождь клана торопился». На слове «торопился» тот буквально выскакивал на середину комнаты. Судьба появлялась вовсе не так. На огромной сцене жизнь шла своим чередом, ровно и размеренно. И вдруг там оказывалась Судьба, прихода которой никто не заметил и которая еще скажет свое грозное слово.

Балет почти закончился. Мужчины появились в новых, еще более футуристических костюмах: они превратились в машины, в пехоту, под огнем пересекавшую поле боя. Человеческое зло, как указывалось в программке, возбуждало изуверскую страсть к войне – и красно-коричневые дамы, также преобразившиеся, сами поддались очарованию войны. Как чистая пантомима, это производило впечатление, но символизм действовал на нервы. Теперь финал – неоднозначная победа. Герой живописно прыгает на плечи партнеров, протягивая вперед руки. Возможно, к Будущему, но неминуемо к невидимой трапеции, что опять наводило на мысли об акробатах, и казалось, что кордебалет вот-вот зааплодирует и начнет отвешивать церемонные японские поклоны.

Сидевшая рядом дама стала искать коробку с конфетами.

Эплби вышел из театра и неторопливо шел по ночному Лондону, рассуждая сам с собой о том, как меняются его обывательские представления. Он много работал на ниве сыска, часто делая работу своим отдыхом, и было приятно провести три часа, никак не связанные со службой – монотонными погонями за взломщиками в Эрлс-Корте и опрометчивыми филантропами в Сити. Когда он спускался по лестнице у колонны герцога Йоркского, его взгляд упал на Адмиралтейство и заскользил по разномастной веренице правительственных зданий. Спасибо Пальмерстону, что Казначейство – или это Форин-офис? – не стало воплощением псевдоготики. Где-то вдали, сразу за Даунинг-стрит, горел одинокий огонек. Занимались ли там его менее одаренные современники повседневной работой? Что они там делали?

Эплби занимал весьма скромную квартиру в одном из самых больших домов в Вестминстере. Он подозревал, что три его комнаты первоначально замышлялись как ванная, кухонька и кладовка для обуви в апартаментах более состоятельного жильца. Но расположение дома позволяло ему ходить с работы и на работу через парк Сент-Джеймс, окно его гостиной выходило на дивную скульптуру Джейкоба Эпштейна «Ночь», оставляя за кадром куда менее привлекательный «День», а сидя на кровати, он мог разглядеть верхнюю часть флагштока над Букингемским дворцом. Приближаясь к входу в здание, Эплби ускорил шаг. У подъезда стояла машина, что означало работу. Секундой позже он заметил вторую машину и присвистнул. А когда увидел третью машину, которую должен знать каждый полицейский, то буквально побежал вперед.

Ночной привратник, обычно недосягаемый для обладателей меньше чем шести комнат, торопливо выскочил из своей каморки, чтобы пробормотать что-то, что Эплби не удосужился выслушать. Лифтер, обычно фамильярный и словоохотливый, теперь смотрел на него с благоговейным ужасом. Эплби пронесся по коридору и, задыхаясь, влетел в комнату.

Его глазам предстало потрясающее зрелище. Старший комиссар полиции расхаживал взад-вперед по трехметровому участку пола. Непосредственный начальник Эплби в Управлении уголовных расследований суперинтендант Биллапс с растерянным и униженным видом стоял в углу. В единственном кресле сидел премьер-министр, держа большие карманные часы сантиметрах в десяти от носа.

– Добрый вечер, господа, – сказал Эплби. Он чувствовал, что эти слова знаменуют собой поворотный момент в его карьере.

Премьер-министр взорвался:

– Это он? Хэддон, в следующий раз не упускайте своего лучшего сыщика из виду. У театров, знаете ли, есть названия, а у кресел – номера. Посоветуйтесь с врачом.

Когда премьер-министры подобным тоном говорят с комиссарами полиции, инспекторы скромно смотрят на них свысока, что Эплби и попытался сделать. Однако премьер убрал часы и откинулся на спинку кресла, словно просто заехал поболтать.

– И где же вы были, мистер… м-м-м… Эплби? – добродушно спросил он.

– На «Предзнаменованиях», сэр.

Премьер-министр покачал головой:

– Со времени моей молодости балет осовременился. Когда писал Дега… Дело вот в чем – убит лорд-канцлер. В Скамнуме, очевидно, играя «Гамлета» – странную пьесу, мистер Эплби, создающую вокруг себя загадочную атмосферу. Убит неизвестно кем тридцать пять минут назад. Но как бы то ни было, это дело не имеет никакого политического значения. Вы меня понимаете?

– Никакого политического значения, – повторил Эплби.

Премьер-министр поднялся.

– Однако, знаете ли, «Сильфиды» мне нравятся. А теперь, мистер Эплби, пойдемте. Не надо говорить стоя. Я расскажу вам об этом в машине.

Эплби открыл дверь и почувствовал, что у него немеют кончики пальцев – возможно, под впечатлением от балета.

– О «Сильфидах», сэр? – кротко осведомился он.

– Да. То есть нет! Об Олдирне. – Премьер-министр милостиво повернулся к комиссару. – Прекрасный план приехать сюда, Хэддон. Мы сразу до него добрались. Однако советую вам в следующий раз держать его в поле зрения. – Он бросил взгляд на суперинтенданта Биллапса. – Проследите, чтобы Доллапс при необходимости развернул в городе систему связи. Полагаю, он получит указания напрямую от мистера Эплби в Скамнуме.

Премьер-министр с напускной наивностью вдруг забыл систему подчинения в полиции. Пожертвовав во время разговора сорок секунд на сознательную эксцентричность, которая так нравилась его избирателям, он втолкнул Эплби в лифт и с такой яростью крикнул «Вниз!», что и без того взвинченный лифтер окончательно потерял голову и отправил их прямиком на верхний этаж. Эплби подумал, что это стало великолепной прелюдией к приключениям.

Так же, как и пожарная машина. Биллапсу и в голову бы не пришло задействовать ее, но премьер-министр подумал обо всем. Ее колокола, как он объяснил, вызывали куда больше уважения, чем полицейская сирена. Плюс к этому их звук меньше раздражал людей. Пожарная машина пробиралась сквозь быстро редеющий вечерний поток транспорта к мосту Воксхолл, за ней следовал автомобиль премьер-министра, а замыкала небольшую колонну полицейская машина – огромный желтый «Бентли», при виде которого сердце Эплби каждый раз сжималось, как у школьника.

Эплби осторожно посмотрел на молчаливого премьер-министра, сидевшего в углу салона. Сыщик не мог точно сказать, спит тот или нет. Всего лишь четверть часа назад он шел вдоль казарм королевского конногвардейского полка, мысленно протестуя против рутины и словно издалека глядя на загадочный огонек в здании Форин-офиса, символизировавшего средоточие власти над великой империей. Теперь по обе стороны от него со скоростью шестьдесят километров в час во тьму уносились Эрлс-Корт с его взломщиками и Сити с его обманщиками. Величавая кавалькада резко обогнула стадион для гольфа и разогналась почти до восьмидесяти километров в час на Клапам-роуд. Эплби с неким облегчением подумал о четвертой машине, уехавшей в другом направлении, в которой мрачный комиссар решил подвезти Биллапса домой. Он еще раз осторожно взглянул на сидевшего рядом с ним великого человека. Да, все правда. Это действительно был премьер-министр, и им предстоял путь в один из известнейших домов Англии. «Смерть в Скамнум-Корте» – что за название для романа Джайлза Готта!

Премьер-министр снова вынул свои старомодные часы. Когда в Новом Уимблдоне дорога сузилась и машины сбавили скорость, он тихонько выругался. Это были его единственные слова, пока через километр после Кингстонского обводного канала пожарная машина не свернула в сторону Патни и не исчезла из виду. После того как автомобили выехали за город, он заговорил:

– Лорд Олдирн отправился в Скамнум в пятницу днем. Он намеревался пробыть там пять-шесть дней и поучаствовать в постановке «Гамлета»… Вы не знакомы с герцогиней?

Эплби признался, что незнаком.

– Замечательная женщина, и к тому же любит подобные мероприятия. Она дочь Лионеля Диллона – малого, у которого преуспевающие приказчики выглядели как святые у Эль Греко. Так вот, Олдирн уехал в пятницу, и в тот же вечер, – премьер-министр задумался, – поступили важные сведения. Мы тотчас же отправили их ему.

– Лорд-канцлеру. – Это сделанное вскользь уточнение настолько близко граничило с каверзным вопросом, насколько Эплби считал уместным. Премьер-министр легко понял намек. Он надул губы, явно решив действовать осторожно.

– Смерть Олдирна, – негромко начал он, – стала ужасным ударом. Причем не только лично для многих нас, но и для страны. Он обладал большей политической мудростью и опытом, нежели кто-то другой. И прекрасной головой. Для юриста его карьера сложилась весьма любопытно. Как вы помните, он был министром иностранных дел в очень непростое время.

– Конечно, – ответил Эплби.

Наступило долгое молчание. Они проезжали какой-то южный пригород, одновременно ничем не примечательный и загадочный под ярким лондонским небом. Где-то далеко к востоку прогудел поезд, словно предвещая беду во мраке ночи.

– В субботу днем, – негромко продолжал премьер-министр, – Олдирн решил, что ему нужно вернуться в Лондон. В воскресенье состоялись различные… обсуждения. Однако он подчеркнул, что сегодня ему необходимо вернуться в Скамнум, чтобы играть в постановке – для него это дело чести. Вы, очевидно, понимаете, что он никоим образом не ставил пьесу выше своего долга. Вот только… он взял с собой для изучения некий документ. Мистер Эплби, как же мне жаль, что он так поступил.

Премьер-министр, совсем недавно упрямо демонстрировавший эксцентричность в словах и манерах, сделался серьезным и прямолинейным.

– В одиннадцать пятнадцать вечера мне принесли телефон – срочный звонок. На проводе был герцог Хортон. Он сказал, что Олдирна застрелили прямо на сцене при обстоятельствах, ничего не говорящих о личности преступника. Дело чрезвычайное, однако так вполне могло быть. Хортон знал или догадывался, что тут может быть замешана политика. Он сказал, что никого никуда не выпускает, и умолял меня действовать без промедления. Он особо подчеркнул, что нужен человек, который не испугается множества влиятельных особ. Очевидно, он имел в виду съехавшихся к нему гостей. Когда я вызвал Хэддона, тот указал на вас. – Наступила пауза. – От вас может зависеть очень многое.

Эплби не ответил. Ему не хотелось бы поклясться в том, что он, по крайней мере именно в тот момент, совершенно ничего не испугался. Но когда премьер-министр вдруг протянул ему портсигар, его рука не задрожала под испытующим взглядом собеседника. Это был некий ритуал посвящения в доверие. Эплби тотчас достал спички.

Премьер-министр закутался в плед и снова заговорил:

– Нет никаких оснований предполагать, что это ужасное происшествие является чем-то иным, нежели случайным проявлением безумия или актом личной мести. Этому подвержены все общественные деятели. И по этой причине они не могут себе позволить обратиться прямиком в разведку. Никто не знает, кто там известен и какая на него имеется информация. К тому же огласка того, что посланы люди из разведки, может стать крайне нежелательной. Поэтому, – закончил премьер-министр с грустной улыбкой, – мы посылаем обычного полицейского.

Эплби задал первый вопрос:

– Его охраняли?

– Он и слышать об этом не хотел. Уверен, что мне не удалось бы придерживаться подобного мнения, но Олдирн мог настоять на своем. – Премьер-министр посмотрел на своего охранника, сидевшего рядом с шофером, и вздохнул: – Это был волевой человек.

Машины промчались по Эшеру.

– Хвала Провидению, мистер Эплби, что этот документ теперь надежно помещен в портфель для бумаг Олдирна. Но если вам придется иметь с ним дело, вы сможете какое-то время продержаться без поддержки специалистов. Если что-то разузнают о том, что происходит сейчас в Скамнуме, рапорт будет ждать нас в Гилдфорде, где я вас покину. Вы когда-нибудь занимались подобными делами – шпионажем?

– Да, сэр, – коротко ответил Эплби.

– Тем лучше. Это безумная, поразительная и сложная игра, в которую играют все страны, делая большие ставки и иногда кому-то успешно вредя. Думаю, нужно помнить, что это безрассудство на грани возможного, как плохой роман. Никогда не знаешь, кто вовлечен в эту игру, особенно – как мне говорили – это относится к женщинам. Если исходить из абсурдного, мистер Эплби, то не верьте никому, даже если там окажется архиепископ Кентерберийский. Не верьте ничему, кроме своей интуиции и чутья.

Эплби несколько секунд обдумывал данные ему указания, прежде чем задать вопрос:

– Могу ли я чуть подробнее узнать о сути и важности документа, сэр?

Премьер-министр с готовностью ответил:

– Документ касается организации крупных индустриальных капиталовложений в международном масштабе в условиях определенной международной обстановки. Общую тенденцию к развитию ситуации, содержащуюся в документе, как вы понимаете, нельзя сохранить в тайне. Ничто более или менее объемное не может оставаться в секрете. Однако детали могут. Из этого документа можно извлечь двоякую пользу. Содержащаяся в нем информация может оказаться полезной тем или иным влиятельным кругам. Многочисленные детали, являющиеся косвенным доказательством чего-то известного в общих чертах, могут заинтересовать правительство недружественного государства. Вот почему я столь озабочен: в настоящий момент документ может стать недостающим рычагом, который ищут. Или назовите его выключателем, мистер Эплби. Выключателем, который может заискрить.