Текст книги "Гамлет, отомсти!"

– Отмычки скорее всего полная ерунда, – непринужденно сказал Такер. – Но меня вот что поражает. Здесь присутствуют прекрасные декорации для детектива: верхняя сцена, задняя сцена, люки и все такое. Готт, почему бы вам все это не описать, а потом мы выпустим книгу с бумажными моделями всего – банкетного зала, сцены елизаветинского театра, тела и прочего, а? Такие штуки продаются в магазинах игрушек: «Согнуть по пунктирной линии». Думаю, мы смогли бы сделать это из цветного картона с ярким матерчатым занавесом. Каждый соберет свою модельку и начнет свое расследование.

Издатель задумчиво удалился.

– Боже мой! – воскликнул Маллох. – Мистер Такер, кажется, думает, что вы живо интересуетесь детективной прозой.

Ноэль, столько пережив из-за своего «Тигля», утратил всякое сострадание.

– Мистер Готт, – вежливо объяснил он, – написал под псевдонимом известные романы «Убийство среди сталактитов», «Смерть в зоопарке», «Отравленный загон» и «Дело о вспыльчивом дантисте».

Маллох без тени удивления повернулся к Готту:

– Чрезвычайно интересно. Однако касательно «Смерти в зоопарке»: я охотно верю, что животное можно выдрессировать, чтобы оно произвело смертельный выстрел. Но дрессировать его при помощи сладких револьверов, чтобы оно проглотило настоящий револьвер? Я спросил об этом у Мортенталера – вам же знаком его «Разум у высших млекопитающих»? – и он склонен полагать…

Теперь настала очередь Готта стонать. После тщательного осмотра сцены еще и безжалостное исследование его экзотического хобби – многовато для начала дня. Но как только он с опаской заметил, что Маллох вот-вот перейдет от естествознания в «Смерти в зоопарке» к токсикологии в «Отравленном загоне», обстановка разрядилась при появлении герцогини с телеграммой в руках.

– Джайлз, – деловито начала она, – Тони Флетчер, первый могильщик, заболел свинкой. Я послала за Макдональдом, и, если вы одобряете, я попрошу его взять эту роль.

Готт задумался.

– Не знаю, действительно ли Макдональд подходит под амплуа шекспировского шута. Склонен полагать, что он куда больше напоминает Просперо. Однако его говор приятно оживит пьесу и станет настоящим праздником для ящичка Банни. Разумеется, попробуйте его поставить. А вот и он сам.

– Макдональд, – сказала герцогиня, – хочу спросить вас: вы возьметесь сыграть могильщика?

Макдональд подумал.

– Ваша светлость подразумевает первого актера?

– Да. Могильщика.

– Можно попробовать, – ответил Макдональд уверенно, но без энтузиазма.

– Так сыграете?

– Ну, сударыня, я даже не знаю, найдется ли у меня время. Тут эти новые ребята, которые ничего не умеют, а в теплицах столько цветов…

– Но мы так на вас надеемся, Макдональд. Никому другому эта роль не по силам.

В глазах Макдональда мелькнул слабый интерес.

– Ваша светлость, я не Кемпт и не Тарлтон и боюсь перепутать строки. Однако это интересная роль, без всякого сомнения. К тому же там много есть о садоводстве… а уж про кладбищенское дело я не говорю… Мне надо будет спросить у мистера Готта о странном упоминании…

– Ну же, Макдональд! – воскликнул Готт. – Вы уже знаете роль.

– Я знаю текст как читатель, – с достоинством ответил Макдональд. – И хотя времени у меня мало, ваша светлость, я не скажу вам «нет». Я начну учить роль прямо сейчас и к концу дня буду знать почти все строки.

С этими словами Макдональд чинно удалился.

– Макдональд, – произнес Ноэль, – знает елизаветинских лицедеев и постулаты «шекспирианы». На самом деле он деревенский Готт. Немой, бесславный Маллох. Педант, не ведающий о крови своих учеников.

– Мистер Гилби, – объяснил Банни лорду Олдирну, – перефразирует знаменитую «Элегию» Грея.

4

К пяти часам вечера воскресенья Готт обнаружил, что его страхи по поводу пьесы немного улеглись. Теперь он сосредоточился на каких-то конкретных моментах, а его более серьезные опасения исчезли. Он чувствовал, что постановка удастся. Первое подспудное чувство неловкости, неясное ощущение того, что любительская труппа выставит себя на посмешище, мрачное предчувствие того, что некий дух Скамнума, вроде призрака сэра Томаса Бертрама, вдруг объявится и приведет к позорному краху всего и вся – все это исчезло. Вместо этого около тридцати человек полушутя-полусерьезно согласились принять участие в спектакле и получали от этого удовольствие. Герцогиня работала не покладая рук. Миссис Терборг рассказывала об истории любительских постановок: Элизабет Кенилворт, Вольтера, мадам де Сталь, Доддингтона и российского императорского дома. На самом деле она рассказала все, что знала, а знала она немало. Более того, Черная Рука прекратил свои выходки – или же те, кто удостоился его внимания, предпочитали молчать. А принятие в последний момент в труппу Макдональда, тщательно рассчитанное неглупой хозяйкой, имело огромный успех. В паузах между репетициями за кулисами старший садовник находился в центре внимания. Он повторил малый катехизис и прочел «Субботний вечер поселянина» Бернса специально для Банни и – как он чуть позже обнаружил с легким негодованием – его черного ящичка.

Практические заботы последних дней перед постановкой, когда все актеры собрались, касались, разумеется, окончательной подгонки. Основные герои уже достаточно порепетировали, и Готту казалось, что главная линия постановки успешно установилась. Мелвилл Клэй с огромным тактом довел до совершенства то, что являлось воплощением любительского исполнения Гамлета: тихое, с минимумом жестикуляции и движения, основанное главным образом на внешней красоте стиха и прозы. В своем виртуозном исполнении в гостиной он в шестнадцати рифмованных строках гладко перешел от академической декламации к полному перевоплощению великого актера в великой театральной традиции. На сцене банкетного зала он, казалось, нашел в этой трансформации точку, где нужно остановиться для достижения поставленной цели. С труппой, находившейся под влиянием его актерского мастерства, при полном согласии других с его упрощенными драматическими канонами и при отсутствии неприятных профессиональных ассоциаций, которыми сопровождается новаторская постановка, спектакль должен был пройти неплохо. Все главные исполнители уже обладали любительским опытом: герцог выступал в школьном театре и декламировал что-то по-гречески (насколько он помнил), герцогиня играла Порцию, чем остался доволен мистер Гладстон, Пайпер состоял в Драматическом обществе Оксфордского университета и так далее. И все же, чтобы большой любительский состав гладко сыграл длинную пьесу, требовалось гораздо больше репетиций, чем смогли провести. Неизбежно возникали шероховатости, и Готт с Клэем занимались тем, что устраняли их и старались не допустить нестыковок.

Многое зависело от быстроты и непрерывности действия, которые сделала возможным реконструированная сцена елизаветинской эпохи. Начало назначили на девять вечера. Предусматривался один антракт после второго акта, а кончиться спектакль должен был около полуночи. Декорации не менялись, и много реквизита двигать не пришлось. Действие станет плавно развиваться на трех сценических уровнях: главной сцене, задней и верхней. Когда наверху закончится первая сцена «Стены Эльсинора», Клавдий и его двор появятся на главной площадке для второй сцены, «Парадный зал в замке». Как только после ее окончания выйдут все актеры, отодвинется занавес перед задней сценой, за которым окажутся Лаэрт и Офелия в «Комнате в доме Полония». Занавес внизу не задернут до тех пор, пока Гамлет и его спутники не появятся наверху, чтобы встретиться с призраком в четвертой сцене. Таким образом, пьеса обретет динамику, которой она отличалась триста лет назад. Привыкшая к постоянным падениям занавеса перед авансценой и смене сложных декораций публика некоторое время будет сбита с толку, однако она увидит «Гамлета» таким, каким его ставили в шекспировские времена и где играл сам Шекспир.

Средств, как выразился Банни, не жалели. По принципу золотого сечения зал разделили гобеленной перегородкой, в центре которой, впереди большого пространства, помещались задняя и верхняя сцены, увенчанные крохотной башенкой. Главная сцена простиралась внутрь зала до рядов кресел для зрителей. По другую сторону перегородки имелось достаточно места для всех театральных помещений, включая артистическое фойе и гримерки. Таким образом, зал представлял собой некую самодостаточную структуру, своего рода театр. Когда начнется спектакль, не придется бегать между банкетным залом и главными зданиями Скамнума.

В субботу перед дневной репетицией Готт в последний раз осматривал реквизит. Он удивился, как мало предметов, за исключением костюмов, требовалось для постановки в елизаветинском стиле. Избыток реквизита и его нагромождение приведут к тому, что сцена начнет восприниматься фрагментарно. Более того, на главной сцене необходимо обеспечить как можно больший простор. В елизаветинские времена режиссера почти не заботило непрерывное зрительное восприятие. Он не моргнув глазом мог посреди действия поместить на главную сцену мшистую отмель или даже даму в постели. Однако не следовало без крайней необходимости конфузить современную публику, и поэтому движение реквизита на главной сцене нужно свести к минимуму. В конечном итоге Готт ограничил реквизит главной сцены двумя тронами с добавлением скамей для сцены с актерами и стола в последней сцене. Все это слуги смогут переместить достаточно незаметно. В остальном главная сцена на протяжении всей пьесы должна оставаться голым помостом.

В отношении задней сцены дело обстояло иначе. За занавесом можно двигаться как угодно. Поэтому здесь реквизита прибавится: для каждой сцены свой гобелен и больше изящных предметов мебели первой четверти семнадцатого века. Готт раздумывал над обстановкой сцены молитвы короля, когда вошла герцогиня.

– Джайлз, можно отправлять это нескладное чудовище обратно, – произнесла она, указав на широкую скамеечку для молитвы, занимавшую на сцене довольно много места. – У меня есть прекрасное епископское кресло и замечательное распятие. – Пока она говорила, два лакея принесли ящик. – Я вспомнила, что в Хаттон-Бичингс есть епископское кресло, так что я позвонила Люси Хаттон, и она прислала его вместе с распятием.

– Это не распятие, – сказал Готт, когда ящик открыли. – Это простой железный крест, что гораздо лучше. А кресло и в самом деле замечательное. Они подойдут для сцены молитвы короля, и на них укажет Гамлет, сказав: «Иди в монастырь». Кстати, череп Йорика привезли? Я решил, что кости не нужны, только череп.

– Старый доктор Биддл приедет на ужин и привезет его.

Доктор Биддл, местный врач, обещал предоставить любые нужные останки Йорика.

– Кстати, он очень хочет поучаствовать. Как вы думаете, он сможет?

Готт кивнул:

– Конечно, сможет… У нас много лишних костюмов, и из него получится очень убедительный придворный или почтенный советник. Я хотел задействовать мистера Боуза, нашего темнокожего гостя, но я боюсь, что он будет смотреться немного не к месту, как будто сошел с картины шестнадцатого века «Поклонение волхвов». В любом случае он превосходный суфлер: знает текст наизусть и прекрасно сосредотачивается. Не думаю, что он собьется хоть на долю секунды. Посмотрим, когда он появится.

– Из него получился бы прекрасный призрак отца Гамлета, – заметила герцогиня и, увидев, что приближавшийся индиец что-то услышал, добавила: – Мистер Боуз, вам надо быть призраком отца. У вас прямо-таки неземные движения.

Мистер Боуз улыбнулся, и в его улыбке присутствовало что-то, над чем Чарлз Пайпер мог просидеть всю ночь, отшлифовывая текст. Она одновременно сочетала в себе загадочность Моны Лизы и неожиданную веселость мальчишки-попрошайки с полотна Мурильо. Она была отстраненной и в то же время располагающей, ясной и необъяснимой – в тексте могут содержаться подобные противоречия. Но главное – она была какой-то бестелесной, под стать движениям, которые герцогиня определила как неземные. В фантазиях Готта иногда присутствовал загадочный восточный гость, наделенный – согласно изложенному Пайпером принципу коврика у ванны – кошачьей походкой. Мистер Боуз двигался не по-кошачьи, а скорее как призрак, некий дух, на которого наложили чары и заставили говорить на нервном, трудном английском, чтобы очаровывать, удивлять и тревожить окружающих. Мистер Боуз восторженно захихикал:

– Я ведь не топаю, не топаю в вашем доме, герцогиня? Это потому, что я ем не очень много, мне кажется! – Мистер Боуз прямо-таки лучился веселостью. Готт подумал, что он мог просто оставаться забавным, и это делало бы самую тонкую западную иронию неуклюжей. А когда он становился серьезным, говоря с пугающей внезапностью и душевной простотой, его собеседник чувствовал себя, по выражению Ноэля, неотесанной деревенщиной. И все же мистер Боуз являлся также восточным ковриком у ванны. Он был обворожителен и лукав, несомненно, лукав. И если кого-то окружали миллионы мистеров Боузов, ему бы казалось, что он окружен сплошным лукавством.

– Но зимой, – продолжал мистер Боуз более серьезным тоном, – возможно, я съем яйцо. У меня есть разрешение отца на яйцо – если это нужно для здоровья.

Мистер Боуз неуверенно смотрел в будущее, такая возможность явно его беспокоила. Он стоял на одной ноге, как делал всегда, когда ему было не по себе.

– Я говорил о том, – заметил Готт, – что вы лучше любого профессионального суфлера. Вы знаете в пьесе каждую строчку.

Мистер Боуз забыл о жуткой пище и снова восторженно захихикал:

– В моей стране образование в большой мере основано на запоминании, в очень большой мере. Брамин старой школы не станет учить по книгам: слишком многое считается священным, чтобы это записывать. Наша учеба включает заучивание наизусть многих тысяч строк священных текстов. Так развивается память. Я очень быстро заучиваю английский текст, но понять, что он значит, – куда труднее. В этом я убедился, когда учился на бакалавра искусств в университете Калькутты. Теперь я понимаю почти все – даже Чосера и мистера Джеймса Джуса. – Мистер Боуз скромно улыбнулся герцогине.

Однако Готт опасался, что мистер Боуз, несмотря на свои способности суфлера, все-таки чувствовал себя не в своей тарелке.

– Мне жаль, – сказал он, когда герцогиня куда-то ушла, – что вы не играете в пьесе. Но вы же не вписываетесь в, так сказать, «цветовую схему», да? Интересно, мог ли у Великого Могола или кого-то еще быть посол в Эльсиноре?

Готт знал, что мистер Боуз обрадуется подобной шутке. И тот рассмеялся:

– Когда-нибудь я сыграю Отелло в доме герцогини. Хмурого мавра! А пока что я учусь, учусь очень многому. Хотя если у королевы был бы темнокожий мальчик… но это потом, ведь так? И на этой старой сцене нельзя гримировать людей, да? Черных нельзя сделать белыми, старых молодыми или просто приукрасить?

– Нет. Это одно из возникших условий. На этой сцене нужно использовать как можно меньше грима. И очень важно, чтобы актеры – для начала – походили на своих персонажей.

– Мистер Клэй, – произнес мистер Боуз, – очень похож на печального датчанина.

– Да. Однако сомневаюсь, что Джервейс Криспин вообще похож на Озрика. А Банни, которого нам пришлось поставить, никак не тянет на гвардейца. А викарий, к сожалению, совсем не похож на доктора богословия, хотя он им является. А лорд Олдирн? Неужели Полоний представляет собой странную смесь Шекспира и Калибана?

Он попал почти в точку: лорд-канцлер, с его высоким круглым лбом, тяжелой челюстью и характерной походкой вразвалочку, представлял собой именно это сочетание. Однако мистер Боуз был несколько потрясен.

– Лорд Олдирн, – с жаром возразил он, – очень хороший человек, ученая и просвещенная личность! Он немного дряхл из-за своих почтенных лет. В моей стране почтенные лета считаются признаком большой святости.

«Виновен в варварском отступничестве, – подумал Готт, – за что и получил легкий упрек». Однако мистер Боуз вежливо продолжил разговор, словно не было никакого потрясения:

– Леди Элизабет, кажется, не похожа на свою героиню. Она слишком красивая, не так ли?

А вот это уже телепатия. Мог ли кто-нибудь, проведя полвека в Индии, столь емко и образно отразить весь индийский характер? Он ясно выразил то, над чем Готт бился несколько дней. Офелия, столь безнадежно мятущаяся по ходу всей пьесы, должна быть несчастной красоткой – не более того. А внешность Элизабет никак не увязывалась с этой ролью, она слишком явно говорила о духе, которым бедняжка Офелия не была наделена. В чем состояла красота Элизабет? Она не являлась чем-то, что можно отделить от удивительных черт характера. Однако она также не представляла собой возвышенный и всегда трагичный тип красоты: тяжелый, роковой, странным образом подверженный меланхолии или раздумьям. Это не Розамунда, не Корделия, не Дездемона и не герцогиня Мальфийская. На самом деле Элизабет не нашлось бы места на елизаветинской сцене, она являла собой поздний образ, созданный Филдингом или Мередитом. И это пугающее откровение о скудности елизаветинской драмы, как бы между прочим высказанное мистером Боузом, стало, возможно, главным интеллектуальным потрясением, которое Джайлз Готт испытал за время пребывания в Скамнуме, которое никак нельзя назвать скучным. Он взглянул на часы.

– Пора начинать, – быстро произнес он.

В «Гамлете» тридцать персонажей с репликами, две-три из которых почти всегда пропускают. Если кто-то играет по две роли, пьесу можно играть с девятнадцатью говорящими актерами. Кроме того, понадобится несколько статистов: актер-король, актриса-королева, двое слуг, а если возможно – еще один актер, придворный и придворная дама. Толпы нет, но в пятой сцене четвертого акта все не занятые на сцене должны сгрудиться и кричать, представляя собой «датчан».

Такой состав сложился в Скамнуме. Можно было легко обойтись без дублирования: на малые роли находилось много энтузиастов-любителей. Однако отчасти потому, что изначально замышлялась игра живущих в Скамнуме, а в особенности оттого, что Готт опасался скученности на сцене и толкотни в артистическом фойе, решили задействовать как можно меньше людей. В конечном итоге роли распределились следующим образом и были внесены в программу.

Готт полагал, что этой труппой вполне можно управлять на доступном сценическом пространстве. За сценой общее количество присутствующих составит тридцать человек: девятнадцать говорящих актеров, семь статистов (включая самого Готта в роли актера-короля и двух лакеев, одетых в стиле Тюдоров, в роли слуг), суфлер мистера Боуза, слуга герцога и два профессиональных костюмера, мужчина и женщина, выписанные из Лондона. Нерешенным оставался вопрос о присутствии Макса Коупа как тридцать первого члена труппы. Он работал над двумя эскизами: первый представлял собой вид с хоров позади публики, второй – из угла верхней сцены, где он останется более или менее незаметным и получит интересный ракурс главной сцены. Готт хотел, чтобы тот не забирался на хоры, но он едва ли мог на этом настаивать, поскольку именно благодаря кисти Коупа «Гамлет», сыгранный в Скамнум-Корте, навсегда войдет в историю.

Состав, как и почти всегда в любительских спектаклях, получился разношерстным в одной-двух из основных ролей и не совсем надежным в нескольких второстепенных. Лорд Траэрн, игравший дворянина, к сожалению, забыл текст, как только ступил на помост, и превратился в неловкого школьника, хотя и благородной наружности. Питер Марриэт, один из вновь прибывших и еще не притершийся к сцене, выглядел на удивление глупым. Клэй заявил, что тот проявил достаточно рассеянности, чтобы начать реплику норвежского капитана, выйдя как Франциско в первой сцене. Готт добавил, что он упрямо и твердо договорил текст до конца. Стелла Терборг смотрелась более или менее приемлемо в роли без слов, однако она вполне могла сорваться на крик, когда в эпизоде представления ее травит ядом кто-то подозрительно похожий на Черную Руку. Еще больше опасений внушала Ванесса-гонец и Диана Сэндис-актриса, которой предстояло прочесть пролог в сцене представления. Обеим назначили роли явно не по их способностям. У Джервейса Криспина получился перебор: казалось сомнительным, что щегольство Озрика и почти клоунада второго могильщика станут выглядеть одинаково убедительно. Ноэль же выглядел слишком молодо для призрака отца Гамлета. Изначально эту роль определили доктору Крампу, викарию из Скамнум-Дуцис. Однако когда он узнал, что по ходу действия надо акробатически провалиться в люк, после чего довольно долго ползти под сценой, то предпочел более привычное ему дело: совершать панихиду на похоронах Офелии. Тем не менее Ноэль довольно быстро входил в роль. Будучи высокого роста, как и все Криспины, и обладая глубоким басом, снискавшим ему славу на университетских торжествах, он вполне подходил на роль призрака. Готт неустанно повторял себе, что в целом все должно пройти неплохо.

В субботу днем первая генеральная репетиция прошла прекрасно. Питер Марриэт задал ей хороший тон, благодаря неимоверным усилиям произнеся восемь разрозненных однострочных реплик Франциско без ошибок и в нужном месте. Банни, хотя и настаивал, что станет говорить согласно собственному представлению о произношении елизаветинской эпохи, оказался на удивление бравым Бернардо. Сэр Ричард Нейв, в жизни сухой и далекий от поэзии человек – а как же иначе, спрашивала герцогиня, если хочешь улучшить отношения полов? – довольно неплохо придал лиризма Марцеллу. Призрак в исполнении Ноэля, который репетировал с Клеем, взошел на верхнюю сцену и выступал по ней, словно по пятидесяти метрам крепостной стены.

Однако первая сцена мало говорит о том, как пойдет вся пьеса. Главное – взять хороший старт, сразу же вызвать интерес публики и поддерживать его на протяжении всего спектакля. Если начало задастся, то представление пойдет успешно. И теперь оно шло так, как хотел Готт. Создавалась желаемая им атмосфера.

«Гамлет» Готта являлся не тем «Гамлетом», которого Клэй привык играть на профессиональной сцене. Он относился к тому направлению, которое Маллох осторожно называл «новой исторической школой». Это был «Гамлет», в котором, при всей его психологической и поэтической сложности, главный упор делался на проходящий красной линией скрытый конфликт между узурпатором и законным наследником. Требовалось постоянное чувство напряженной борьбы не на жизнь, а на смерть. Поставленный в Скамнуме «Гамлет» делал акцент на битве сильных соперников. С одной стороны – коварный король и его столь же коварный вельможа Полоний. С другой – одинокая фигура принца, еще более устрашающая из-за своей умственной изощренности. В то время как обычный «Гамлет» Клэя в значительной степени являлся порождением эмпирических умов Гёте и Колриджа, главный герой Готта в большой мере вел свое начало от весьма сильных и достойных предшественников Шекспира.

Клэй с энтузиазмом погрузился в новое прочтение пьесы, хотя это требовало больших усилий. И вот во второй сцене начал сказываться результат. Здесь в Клавдии и Гамлете воплотились два антагониста, которым до€лжно сражаться до конца. Здесь начинался поединок, очевидный для любого зрителя эпохи Возрождения. С развитием действия Готт подумал, что он смотрит не просто аккуратно и достоверно поставленного «Гамлета», но «Гамлета» просто замечательного, пока на сцене продолжал воплощаться главный конфликт. Клэй был великим актером, и Готт едва ли это осознавал до своего cкамнумского «предприятия», хотя ему было известно о его блестящих успехах. Куда более примечательным являлось то, что герцог Хортон также был великим актером. Чуть раньше он поражал всех во время своих редких и отрывочных появлений на репетициях, а теперь он просто потрясал. В результате этого пьеса принимала заданное Готтом направление. Задумчивый Гамлет стал лишь внешней оболочкой образа. Королева и Офелия отошли на второй план. Пьеса вращалась главным образом вокруг борьбы за власть. Важность обретали именно государственные мужи: лишившийся трона Гамлет, с одной стороны, Клавдий и Полоний – с другой.

Готт смотрел за течением пьесы с неким критическим любопытством, с которым изучают крайне сложный предмет, коим занимаются очень долго. Загадочная сила искусства! Вот Мелвилл Клэй сошелся в схватке с герцогом Хортоном и лордом Олдирном на псевдоелизаветинской сцене в псевдоготическом зале. И невозможно не поверить, что в их поединке решается судьба королевства.

 
Пусть будет представленье,
И совесть скажется и выдаст преступленье.
 

Голос Гамлета звенел, торжественно предвкушая исполнение своего замысла. Первая часть генеральной репетиции закончилась.

В перерыве подошел Нейв с часами в руках.

– Как же быстро это подвигается!

– Со скоростью диалогов, – заметил Клэй.

Готт кивнул:

– Диалоги помогают двигаться вперед. Они устанавливают связь между слухом и зрением. Вы заметили, как все сразу оживились после репетиции? Двигаются быстрее. Взгляните на герцога – он пышет энергией, словно распорядитель.

– Я бы сказал, – начал Нейв, – что это скорее эффект отката. Все они играли, а теперь в большей мере, чем обычно, возвращаются к своему настоящему «я». Переход от возбужденного состояния во время пьесы выявляет то, что обычно называлось главным интересом, или что ваши елизаветинцы называли преобладающим настроением.

Наука, которой занимался Нейв, была молодой и бурно развивалась, так что он всегда охотно говорил о ней, даже во время перерыва на репетициях. После того как Клэй торопливо ушел, он продолжал обращаться к Готту:

– Взгляните на юного Гилби. Он увивается за этой девушкой Сэндис. Полагаю, ему двадцать два года, и она, возможно, первая девушка, на которую он по-настоящему обратил внимание. Таковы, мистер Готт, замечательные традиции нашей образовательной системы! А каков результат? Высокая степень увлеченности, высокая степень нерешительности, обостренные поиски ответов на вопрос «что делать дальше?». Однако перевоплощение в образ суеверия шестнадцатого века придало ему сил. Он с двойной энергией обратился к своей доминирующей цели и достиг поразительно высокого уровня сексуальной активности.

Готт был несколько старомоден, чтобы по достоинству оценить остроумие формулировок психолога. Однако ему пришлось признать его наблюдение справедливым. Ноэль очень серьезно относился к Диане Сэндис. В этот момент, все еще закованный в блестящие доспехи призрака, со шлемом в руке, он предавался ухаживанию со всей прямотой рыцаря Круглого стола явно из эпохи, предшествовавшей Теннисону.

– Вы что-нибудь знаете об этой девушке? – спросил Нейв.

– О мисс Сэндис? Она школьная знакомая Элизабет, довольно старше ее. И подумать только, она тоже психолог. – Он взглянул на Нейва, стараясь выглядеть достаточно экстравагантно, чтобы тот не обиделся на это замечание. – Точнее сказать, прикладной психолог, воздействующий на коллективное бессознательное в интересах продавцов мыла, чулок и консервов. По-моему, это называется копирайтинг.

Нейв холодно кивнул:

– Да, реклама в конечном счете – одно из наиболее безобидных ложных толкований науки. Кто бы она ни была, она бесчувственная особа.

Весь его тон указывал на то, что для сэра Ричарда Нейва бесчувственность являлась одной из главных девичьих добродетелей. Внезапно он переменил тему:

– Кстати, каковы на самом деле отношения между главными актерами в сцене представления?

Готт не сразу понял вопрос, возможно, оттого, что почувствовал смутное беспокойство. А Нейв, неправильно поняв заминку, добавил:

– Я спрашиваю как старый друг семьи.

– Между Джервейсом Криспином и мадам Меркаловой? Я не сведущ в их личных делах.

Однако сдержанность Готта не удовлетворила Нейва:

– Иными словами, вы разделяете общее мнение, что она его любовница? Но именно это и интересно. Я не вижу привычных любому закономерностей. Русская женщина в подобной ситуации, вращаясь в такого рода обществе, настаивала бы на соблюдении неких правил поведения – чуть большей дистанции и церемонности. Посвященным это сразу все объяснит, а непосвященные также останутся в неведении.

– Боже мой! – ответил Готт, и вправду убедившись, что знает о скрытых пороках меньше, чем надлежит писателю. – Вы посвящаете меня в чужие тайны, сэр Ричард.

– Вместо этого они… Ну, не то чтобы невинные голубки, но неразлейвода.

Готт рассмеялся:

– Если бы Джервейс Криспин решил устроить крупнейшую в Англии поживу, ему пришлось бы взломать свой сейф. Едва ли склонен думать, что дама может стать его соучастницей.

Под вечер субботы произошло еще одно нашествие гостей. Чай пили на обсаженной кедрами лужайке, по которой ходили актеры в своих костюмах, и это напоминало благотворительный бал. У Готта сложилось впечатление, что лорд Олдирн без особого восторга наблюдал за растущей толпой. И вскоре он, казалось, получил подтверждение. Олдирн, занятый серьезным разговором с герцогом, вдруг развернулся и направился к нему.

– Мистер Готт, мне нужно уехать. Во всем, что предстоит завтра, кто-то должен прочесть мою роль. Я вернусь в понедельник утром – с Божьей помощью.

С этими словами лорд Олдирн исчез в доме. Через двадцать минут он сел в машину и с ревом укатил. Готт подумал, что это как-то взволновало герцогиню, поскольку к веселости, с которой она обходила гостей, добавилась некая решительность. К тому же исчезла необычная легкость, которую он заметил в герцоге сразу после репетиции. Хозяин Скамнума стал рассеяннее обычного.

Ноэль увел свою Диану играть в крокет. Она закалывала полы его костюма призрака, развевавшиеся, как пеньюар, чтобы он не наступил на них. Памела Хогг, толковавшая об Армагеддоне, пленяла Томми Поттса разговорами о коневодстве. Миссис Терборг плыла среди публики, узнавая большинство гостей, находя общих друзей в Париже, Вене и Риме, умело представляя Ванессу благоразумно выбранным интеллектуалам и столь же умело знакомя Стеллу с чуть менее тщательно отобранными состоятельными олухами. Все это вызывало у Готта смутную тревогу.

Ужин в тот вечер выдался просто гигантский. Бэгот, который не смог справиться с подачей первого блюда, придерживался мнения, что это банкет. Его хозяин, наблюдая за сидевшей довольно далеко от него женой, полагал, что это страшная скучища. Макс Коуп, заметив устремленный на герцога взгляд Готта, со значением перевел взор на панели над камином. Готт понял, в чем дело. Там висел портрет первого герцога работы Кнеллера. С него смотрел пожилой мужчина, добросовестно выписанный под вельможу эпохи Реставрации, и его острые черты лица окутывала та же пелена равнодушия, которую напустил на себя сидевший во главе стола восьмой герцог Хортон. Готт оглянулся вокруг, ища ту же черту характера на лицах других членов семьи. У Джервейса она начисто отсутствовала. У Ноэля, Криспина по боковой линии, она когда-нибудь появится. А Элизабет? Элизабет относилась скорее к Криспинам, нежели к Диллонам, но этой чертой она не обладала. Наследственные качества, возможно, не столь ярко проявлялись по женской линии. Весь остаток ужина Готт размышлял над очень простым фактом. Его никогда особо не тревожила постановка «Гамлета» в Скамнум-Корте. Не в его характере было тревожиться по такому поводу, и он чувствовал, что все его волнения являлись опосредованными. Волноваться из-за Икс, готовясь к прыжку на Игрек.