Текст книги "Начинается ночь"

– Ну что? – зовет Бетт. – Пошли?

– Пошли.

Они, молча и уже не останавливаясь, проходят мимо Каррьера, Пюви де Шаванна, Жерома (Пигмалион, целующий Галатею). В дальнем конце зала они поворачивают, минуют киоск с сувенирами, поворачивают еще раз.

И вот – акула. В бледно-голубом, неожиданно приятном на вид растворе формальдегида. Вот ее убийственное телесное совершенство, вот ее челюсти, оснащенные несколькими рядами неровных зубов, вот ее гигантская пасть размером с бочку, так сказать, основной рабочий отсек, – есть ли на свете другое существо, чье тело исполняло бы столь явно вспомогательную роль по отношению к пасти?

Это действует; у Питера мурашки по коже, неподконтрольный приступ животной паники. С этим, конечно, связан один из вопросов. Кто не поежится при виде четырехметрового трупа акулы в аквариуме с формальдегидом? А еще у него снова рези в желудке. После еды его подташнивает. Может, все-таки надо сходить к врачу?

– Хм, – говорит Бетт.

– Хм.

Да, думает Питер, здесь, конечно, очень важны и этот огромный аквариум на двадцать две тонны с каркасом из нержавеющей стали без единого пятнышка, и этот лазурный раствор. Сама акула, очевидно, никуда не может деться и, очевидно, мертва. Мертвее не бывает: опаковые глаза, сморщенная сероватая кожа. И все-таки…

– Это нечто, – говорит Бетт, – видеть ее здесь.

– Это нечто.

Физическая Невозможность Смерти в Сознании Того, Кто Еще Жив. Да, это нечто.

Вокруг аквариума вьются три девочки и мальчик лет четырнадцати-пятнадцати, они явно впечатлены и явно пытаются придумать, как бы это высмеять. Рядом отец за руку с ребенком. “Это страшно?” – произносит ребенок с вопросительной интонацией. Муж с женой (средних лет) стоят возле акульего хвоста, о чем-то озабоченно переговариваясь, кажется, по-испански, с таким видом, словно их прислали сюда с малоприятной, но чрезвычайно ответственной миссией ради блага всего человечества.

– Это самка, – говорит Бетт.

– По-твоему, они должны были попытаться сохранить ту, первую?

– Стив Коэн не стал бы платить восемь миллионов долларов, чтобы полюбоваться, как это чудовище разлагается.

– Это точно – не стал бы.

– На самом деле, сейчас ее уже трудно увидеть, – говорит Бетт. – В том смысле, что есть этот объект, есть карьера Хёрста, не говоря уже о самом Хёрсте, есть восемь миллионов Коэна, есть кураторы Метрополитен, которым кажется, что они совершают настоящий подвиг, предоставляя свой зал под этот проект двадцатилетней давности.

Сбившиеся в кучку старшеклассники чуть ли не дрожат от страха, отвращения и вожделения, переговариваясь на своем диковинном сленге (до Питера долетает: “Ты такая сумка…” (Сумка? – нет, вероятно, он ослышался), “У меня никогда…”, “Томас, Эсме и Прю…”). Одна из девочек прикладывает ладонь к стеклу, тут же отдергивает, две другие с визгом выбегают из зала, как будто сработала сигнализация.

Бетт подходит к аквариуму, слегка наклоняется и заглядывает в акулью пасть. Девочка, дотронувшаяся до стекла, остается. Мальчик тоже. Девочка теребит пальцами шов на его джинсах. Стало быть, юные влюбленные. В облике девушки есть что-то сектантское (решительные черты лица, строгий маленький рот), она могла бы быть амиш, несмотря на футболку с Кортни Лав и зеленую кожаную курточку. Это симпатичная и, по-видимому, неглупая девочка. Вот она разглядывает мертвую акулу, стоя рядом со своим бойфрендом (кстати, очевидно, что он гей – интересно, сам-то он уже это знает? А она?), и Питер на какой-то миг влюбляется в нее, вернее в ту женщину, которой она станет лет через десять (вот она, в обтягивающем переливчатом платьице, хохочет на вечеринке), но тут мальчик что-то шепчет ей на ухо, и они уходят, и Питер никогда больше ее не увидит.

Би злится на него. Кажется, что так будет продолжаться всю жизнь, но вообще-то ей всего лишь двадцать. Тем не менее… Она загнивает там в Бостоне; бледная, худая, никуда не ходит, ни с кем не видится; ни бойфрендов, ни особых интересов, ничего кроме решимости устроить свою жизнь в практическом отношении, кроме убежденности, что искусство – нелепость, что на самом деле означает, что Питер нелеп, а это, в свою очередь, означает, что Питер с помощью всяких хитроумных уловок обольстил ее, устроил так, что она все эти годы любила его больше Ребекки, что, как она недавно поняла, и является причиной ее неизбывного одиночества и периодически наваливающейся на нее депрессии, ее разочарования в мужчинах и трудностей в общении с женщинами.

– Она впечатляет, – говорит Бетт про акулу. – Как ни убеждай себя, что это только жест, просто мертвая акула, что их полным-полно в любом музее естественной истории, но когда ты стоишь перед ней в галерее…

Бетт с годами превратилась в женщину с тяжелыми бедрами, типа “груша на ножках”. На ней черные “Рибоки”. Когда она бесстрашно наклоняется к акульей пасти, то выглядит трогательно, но не геройски, хотя что-то геройское в ней, может быть, все-таки еще осталось, а вот силы уже нет. Совсем… Даже безумного с привкусом обреченности величия Ахава, хотя раньше и в ней было что-то от его фантастической убежденности (достаточно вспомнить, каких художников она привечала). Однако сегодня, в этот воскресный день в Метрополитен, она просто старушка, заглядывающая в пасть мертвой акулы.

Питер подходит к ней и встает рядом.

– Это мощный жест, – говорит он.

Сквозь стекло и смутные отражения Питера и Бетт видны акульи челюсти: вот жутковатые зубы, вот белесое “жерло”, в верхней части проморенное голубым, но, чем ниже, тем становящееся все серее и серее, и, наконец, сливающееся с нутряной чернотой.

Бетт не сказала Питеру всей правды. Хирург не смог убрать всю опухоль целиком. Она не поправится. Питер осознает это с внезапностью, в чем-то схожей с животной паникой при виде акулы. Крошечный кусочек пленки стирается в его сознании, и ему уже ни за что не вспомнить, когда и где – в “ЙоЙо” или позже? – он вдруг ясно понял, что дело плохо: Бетт скоро умрет. Вот почему она закрывает свою галерею прямо сейчас. Вот почему Джек уходит из Колумбийского.

Питер берет Бетт за руку. Он делает это непроизвольно, почти автоматически и только потом пугается – не слишком ли это дико и сентиментально? Не влетит ли ему за это? Ее пальцы на удивление мягкие, похожие на ощупь на гофрированную бумагу. Старушечьи пальцы. Она быстро и нежно сжимает его ладонь. Они стоят так несколько секунд, потом расцепляют руки. Даже если этот жест Питера неуместен и мелодраматичен, Бетт, кажется, не имеет ничего против, во всяком случае, в этот момент, стоя перед мертвой акулой.

Питер возвращается домой. Четверть пятого. Он идет на кухню, кладет на стойку аптечный пакет с экседрином и зубной нитью (почему, если уж ты вышел из дому в Нью-Йорке, то обязательно что-нибудь купишь?), снимает и вешает на плечики пиджак. Когда его слух привыкает к знакомому стрекоту тишины, он различает звук душа. Значит, Ребекка дома. Это хорошо. Часто его, как и Ребекку, радует возможность немного побыть в одиночестве, но только не сегодня. Трудно сказать, что именно он чувствует. Он бы предпочел, чтобы это была простая жалость к Бетт. Но, на самом деле, это что-то более сложное и запутанное: чувство страха, одиночества, все вместе; он не знает, как точно это назвать, знает только, что сейчас ему ужасно хотелось бы увидеть жену, обнять ее, может быть, посмотреть с ней какую-нибудь чушь по телевизору, и вот так, вместе, встретить сначала вечер, потом – ночь.

Через спальню Питер проходит в ванную. Да, вот ее бледно-розовый расплывчатый силуэт за матовым стеклом душевой кабинки. Есть чувство смертельного цейтнота в воздухе, есть акулы в воде, но еще есть вот это: Ребекка, принимающая душ, запотевшее от пара зеркало, аромат мыла, смешанный с запахом, который Питер затрудняется назвать иначе как запахом чистоты.

Он открывает дверь в душ.

Ребекка опять молодая. Она стоит, отвернувшись от Питера, наполовину скрытая паром – у нее короткие волосы и сильная, прямая от плавания, спина. Внезапно все сходится, обретает невозможный смысл: рука Бетт в его руке; бронзовый юноша Родена перед лицом будущего; Ребекка в душе, смывшая последние двадцать лет, – снова девочка.

Она удивленно поворачивается.

Это не Ребекка, это Миззи. Мистейк.

Вот аккуратные квадратики его грудных мышц, узкие бедра, завитки темных волос на лобке, розовато-коричневый пенис.

– Привет, – говорит он радостным голосом. Никакого смущения от того, что он стоит перед Питером абсолютно голый, он явно не испытывает.

– Привет, – говорит Питер. – Извини.

Он делает шаг назад, прикрывает дверь. Миззи всегда отличался бесстыдством, точнее сказать, он как будто вообще не знает, что это такое, как сатир. Нагота, телесность в принципе настолько не являлась для него поводом для смущения, что почти все в его присутствии начинали чувствовать себя какими-то викторианскими тетушками. Сквозь матовое стекло Питер видит лишь расплывчатый розовый силуэт. И, хотя теперь он уже знает, что это Миззи (Итан), он никак не может заставить себя сдвинуться с места, продолжая рисовать в воображении юную Ребекку (Ребекка заходит в море, Ребекка выскальзывает из белого хлопкового платья, Ребекка стоит на балконе того маленького дешевого отеля в Цюрихе), пока не понимает, что задержался здесь на секунду-другую дольше, чем следует – Миззи, не подумай чего лишнего, – поворачивается и выходит, успевая заметить, как его собственный смутный призрак скользит по запотевшему зеркалу.

Ее брат

Семья Ребекки фактически представляла собой отдельное государство. Питер женился на обычаях, поверьях и самобытной истории, как бывает, когда берешь в жены уроженку какого-нибудь маленького экзотического народа. Надежно защищенное суровыми горными вершинами от проникновения иноземных захватчиков, иммигрантов и всякого рода посторонних идей и нововведений, королевство Тейлоров было не богатым, но платежеспособным; тут отдавали предпочтение национальной кухне, народным промыслам и не слишком заботились о том, чтобы поезда ходили строго по расписанию. Миззи был у них чем-то вроде местночтимого святого, чью бледную статую со стеклянными глазами каждый год торжественно проносят по улицам города на центральную площадь.

А что было до рождения Миззи? Был – да, собственно, и остался – большой старый дом с мансардой, обреченно отсыревающий в наплывах тридцатиградусной банной жары, типичной для ричмондского лета. Были и есть Сайрус (профессор лингвистики, коренастый, невозмутимый, с головой Цицерона) и Беверли (педиатр, порывистая, ироничная, вызывающе равнодушная к ведению домашнего хозяйства). Ну и, конечно, три чудесные дочери: Розмари и затем – с промежутками в пять лет – Джулианна и Ребекка. Роуз в юности была величавая красавица, не то чтобы высокомерная, но и не особо приветливая. Такая девушка, которую всегда ждет юноша постарше с машиной. Джули, тоже красавица, пусть и не такая сногсшибательная, была по-мальчишески шумная, смешливая, чемпионка по гимнастике, откровенно сексуальная. И наконец, Ребекка, знаменитая от рождения благодаря старшим сестрам, миниатюрная, бледненькая, немножко похожая на беспризорницу, самая некрасивая и самая умная, встречавшаяся с восьмого класса с одним и тем же бойфрендом – несколько безучастным мальчиком, играющим на гитаре. Ключ к пониманию ее отроческих лет (во всяком случае, по мнению Питера) давала школьная фотография, на которой Ребекка в короне победительницы, с призовыми розами в руках стоит, смеясь (кто знает, над чем – уж не над абсурдностью ли происходящего?) в коротком сверкающем платье с блестками; справа и слева от нее снисходительно улыбаются в камеру две другие, отставшие, участницы состязания – принцессы, как бы застывшие в своей миловидности, слишком обыкновенные и предсказуемые наследницы полнокровных девиц на выданье, наводивших тоску на Джейн Остин.

А потом… когда Ребекка училась в выпускном классе, Джули – на втором курсе в Барнарде, а Роуз уже подумывала о разводе, появился Миззи.

К тому времени Беверли давно жила с перевязанными трубами. Ей было сорок пять. Сайрусу – пятьдесят. Как многозначительно заметила Беверли: “Ему, должно быть, отчаянно хотелось появиться на свет”. К ее словам отнеслись всерьез. В конце концов, Беверли была специалистом по детям, детским врачом, в силу профессии совершенно не склонная к пафосным декларациям и сантиментам.

Питер впервые увидел Миззи, когда Ребекка привезла его в Ричмонд. Знакомиться с семьей. Он испытывал неловкость – в их отношениях с Ребеккой был легкий привкус неправильности, что-то скользковатое: аспирант завел роман со студенткой из своего семинара – пусть даже он честно дождался конца семестра. Ее отец сам был преподавателем, и Питеру – несмотря на ободряющие слова Ребекки – нелегко было поверить, что “папа не имеет ничего против”.

– Слушай, прекрати, – сказала она ему, когда самолет пошел на посадку. – Перестань дергаться. Сейчас же!

У нее была заразительная убедительность молодости, плюс этот обаятельно самоуверенный южный акцент. Она бы могла быть медсестрой на войне.

Он обещал постараться.

Затем они спустились по трапу, вышли из тесного зданьица аэропорта и – там, у старенькой семейной “Вольво”, их ждала по-фермерски энергичная и дружелюбная Джули.

А потом… потом был дом.

Фотография, которую Ребекка однажды показала Питеру, в какой-то степени подготовила его к дряхлому великолепию самого особняка с глубоким тенистым крыльцом, утопающим в зарослях глициний. Но вот к чему он оказался совершенно не готов, так это к расположению дома в пространстве, к ветхой прелести всего района в целом, череде этих старинных зданий (одно сохранилось чуть получше, другое – чуть похуже), которые никто никогда не ремонтировал и не перестраивал – вероятно, это был не такой район, а Ричмонд – не такой город.

– Боже мой, – пробормотал Питер, когда они подъехали.

– Что-то не так? – спросила Джули.

– Давайте просто скажем: какая чудесная жизнь!

Джули бросила быстрый взгляд на Ребекку. А, понятно, один из этих очень-очень умных мальчиков.

На самом деле он вовсе не хотел показаться циником или, тем более, умником. Ничего подобного. Он просто влюблялся.

К концу уикенда он потерял счет восторгам. Там был кабинет – кабинет! – Сайруса с фантастически удобным креслом (с плавающей спинкой), в котором, казалось, можно было сидеть и читать целую вечность. Была встреченная аплодисментами – увы, неудачная – попытка Беверли потрясти Питера пирогом собственного приготовления (впоследствии именовавшимся не иначе как “этот кошмарный несъедобный пирог”). Было окно верхнего этажа, через которое сестры по ночам вылезали на улицу. Были три важные, вечно сонные кошки; были полки, заставленные книгами, старыми настольными играми, морскими ракушками из Флориды и довольно случайными фотографиями в рамках; был аромат лаванды, смешанный с запахом плесени и каминного дыма; были плетеные качели на патио, на которых кто-то оставил – уже успевшую промокнуть под дождем – “Даниэль Деронда” в мягкой обложке.

Был Миззи, которому в том году исполнилось четыре.

Термин “акселерат” никому не нравился. От него веяло обреченностью. Но как бы то ни было, в четыре года Миззи уже умел читать. Он запоминал почти все слова, произнесенные в его присутствии, и впоследствии употреблял их в речи – как правило, к месту.

Это был серьезный и слегка недоверчивый мальчик, подверженный эпизодическим приступам бурного веселья – хотя, что именно и в какой момент могло его рассмешить, оставалось загадкой. Он был красив, довольно красив: высокий чистый лоб, влажные глаза, четко очерченный нежный рот, – этакий маленький герцог или – с тем же успехом – новоявленный Людовик Баварский с просторным матовым челом в голубых венах и проницательным взглядом сияющих глаз.

К счастью, наряду со своими немного пугающими вундеркиндскими способностями, он обладал и вполне детскими пристрастиями: например, любовью к поп-року и трогательной преданностью синему цвету. Одним из его любимых персонажей был Авраам Линкольн, президент, и – как утверждал Миззи – феноменальный силач, без труда вырывающий из земли гигантские деревья.

Ночью в постели – похоже, Тейлоры приняли эту ситуацию как должное – Питер сказал Ребекке:

– Как же тут потрясающе прекрасно!

– Что?

– Все! Вообще все: каждый человек, каждая вещь!

– Это просто мое безумное семейство и наш старый разваливающийся дом.

Она не кокетничала, она действительно так думала.

– Ты просто не понимаешь…

– Чего?

– Насколько нормальны большинство семей.

– А моя, по-твоему, ненормальна?

– Ну, может быть, “нормальны” – не совсем точное слово. Заурядны. Обыкновенны.

– А мне кажется, что заурядных людей вообще не бывает. Просто есть более странные и менее странные.

Милуоки, Ребекка, Милуоки! Порядок, умеренность и приверженность к чистоте, буквально разъедающая душу. Достойные люди делают все от них зависящее, чтобы вести достойное существование, их не в чем упрекнуть. Они честно выполняют свой служебный долг, занимаются хозяйством, любят детей (большую часть времени), ездят всей семьей в отпуск, навещают родственников, украшают дом к праздникам, тратятся на одни вещи и копят на другие; они хорошие люди (большинство из них, большую часть времени). Но если бы ты была мной, юным Питом Харрисом, то почувствовала бы, как вся эта размеренность иссушает, убивает тебя. Все радости какие-то слишком незначительные, все какое-то ничтожное, чересчур мелкое: ни героизма, ни гения, ни отчаянного порыва к чему-то невероятному и недостижимому. Если бы ты была Питом Харрисом, прыщавым юнцом с прямыми волосами, ты бы тоже мечтала вырваться из этой тихой гавани, где безраздельно властвуют здравый смысл и протестантское поклонение простоте и обыденности, эта извечная убежденность истинно верующих, что яркость и риск не только небезопасны, но – хуже того – неинтересны.

Стоит ли удивляться, что Мэтью бежал из родительского дома на третий день после школьного выпуска. И вскоре переспал с половиной мужского населения Нью-Йорка.

Нет, замолчи, так нельзя говорить, это неправда. Не Милуоки погубил твоего брата.

– Если бы ты сам здесь вырос, – сказала Ребекка, – твой романтический энтузиазм сильно бы поубавился.

– А я не хочу, чтобы он убавлялся! Понимаешь, совсем не хочу. Перед ужином Миззи рассказал мне про Авраама Линкольна.

– Он всем рассказывает про Авраама Линкольна.

– По-моему, он его перепутал с Суперменом и Джонни Эпплсидом.

– Да. Ему обязательно нужно что-нибудь присочинить. Мы все разъехались, и мама, не знаю… как-то перебарщивает… она слишком его любит. Впервые в жизни она, по-моему, не справляется со своими материнскими чувствами. Когда я росла, у меня были Роуз и Джули. Они мне читали, помогали делать уроки…

– Джули я не нравлюсь, верно?

– С чего ты взял?

– Не знаю. Мне так кажется.

– Понимаешь, она меня охраняет. Вот и все. Это забавно, потому что вообще-то она довольно безбашенная.

– Серьезно?

– Ну, может быть, сейчас уже не так… Но в старших классах…

– Она была безбашенная…

– Угу.

– То есть?

– Ну, не знаю. У нее было много мальчиков.

– Расскажи.

– Тебя это возбуждает?

– Немного.

– Мы говорим о моей сестре.

– О’кей. Расскажи всего одну маленькую историю.

– Все-таки все мужчины – извращенцы.

– А женщины нет?

– Так уж и быть, Чарли. Одну историю.

– Чарли?

– Сама не знаю, почему я так тебя назвала.

– Ладно, давай рассказывай.

Ребекка лежала на спине, подложив руки под голову – худенькая, изящная, немного похожая на мальчика. Их поселили в так называемом “чулане”, единственном месте в доме – кроме спальни Сайруса и Беверли, – где стояла двуспальная кровать. Когда-то это была гостевая, но выяснилось, что всякого хлама у Тейлоров больше, чем гостей, и этот хлам жалко выбрасывать. А в крайнем случае сюда вполне можно было поместить и редкого гостя – с соответствующими извинениями.

Выхваченные из темноты вирджинской луной, у дальней стены виднелись три пары лыж, зачехленная швейная машинка, груда картонных коробок, помеченных “Xmas”[8]8
  Традиционное сокращение слова Сhristmas (Рождество).


[Закрыть], и целая коллекция разнообразных предметов, требующих починки и смиренно дожидавшихся теперь своего часа: устрашающе розовое бюро с ящиками без ручек, стопка старых стеганых одеял, облупившаяся гипсовая статуя святого Франциска, которой полагалось стоять на лужайке перед парадным крыльцом, и тропическая рыбина (марлин) на подставке (она-то как, а главное зачем тут оказалась?); на полке под самым потолком чернел глобус, похожий на погасшую луну, который мог бы уютно светиться, если бы кто-нибудь удосужился купить и ввернуть специальную лампочку. И это не считая прочих – невидимых – вещей и вещиц, томившихся, как души в чистилище, по пыльным углам, куда не проникали робкие заоконные лучи.

Кому-то – возможно даже большинству – эта комната, а вместе с ней и весь жизненный уклад Тейлоров, могла бы показаться несколько угнетающей. Но Питер был очарован. Тут его окружали люди слишком занятые (учениками, пациентами, чтением книг), чтобы поддерживать идеальный порядок. Тут предпочитали устроить вечеринку на открытом воздухе или ночь напролет играть в какие-нибудь игры, нежели драить зубной щеткой кафель на кухне, притом что – нельзя было этого отрицать – немножко внимания кафелю бы совсем не помешало. Это был мир радикально не похожий на тот, в котором вырос он сам: с мертвой тишиной по ночам, ужином, который заканчивался к половине седьмого, и надо было как-то убить четыре с лишним томительных часа, прежде чем можно было наконец отправиться спать.

А тут рядом с ним лежала Ребекка, для которой находиться в этом доме было так же естественно, как для русалки – на затонувшем корабле с сокровищами.

– Итак, – сказала она. – Однажды, когда я училась в десятом классе…

– А Джули уже заканчивала…

– Да. Родители вечером куда-то ушли, а я где-то болталась с Джо…

– Твоим бойфрендом?

– Угу. И мы с ним поругались.

– Скажи, а ты с ним спала?

Ребекка изобразила оскорбленное достоинство.

– Мы любили друг друга.

– Значит, спала.

– Да. Начиная с лета после первого курса.

– А ты обсуждала ваши отношения с подругами? Перед тем, как?

– Конечно… А может, тебе интереснее послушать про нас с Джо?

– Нет, это уж будет совсем дико… Возвращаемся к Джули!

– О’кей. Джули была уверена, что в доме никого нет. Сейчас я уже абсолютно не помню, из-за чего мы поссорились с Джо, но в тот момент это казалось чем-то невероятно серьезным. Я взбесилась… В общем, мне казалось, что это конец, и я с ужасом думала, как я могла потратить лучшие годы своей юности на этого придурка… Короче, я вошла в дом и сразу же услышала эти звуки.

– Какие?

– Такое постукивание… Кто-то как будто топал ногой на террасе.

– И что ты сделала?

– Я не была полной дурой и знала, как может звучать секс. В общем, если бы мне пришло в голову, что Джули развлекается там со своим парнем, я бы, разумеется, оставила ее в покое.

– Но тебе показалось, что кто-то топал ногой, да?

– Да. И я не понимала, что происходит. Собственно, я вообще не знала, что Джули дома. Наверное, если бы прямо перед этим не было этой жуткой ссоры с Джо, я бы испугалась. Но я была в такой ярости! Помню, я подумала: допустим, ты маньяк с топором, сбежал из психушки, забрался в мой дом и теперь стучишь ногой на террасе – о’кей – так вот, парень, ты даже не представляешь, с кем связался.

– И ты решила посмотреть?

– Да.

– И обнаружила…

– Джули, ее бойфренда Бо Бакстера и его дружка Тома Ривза.

– И чем они занимались?

– Любовью.

– Все трое?

– Точнее было бы сказать, эти два парня с Джули.

– Подробности!

– Ты что, себя трогаешь?

– Может быть.

– В этом есть что-то не то.

– Поэтому это и сексуально.

– Я как будто ее предаю.

– Наоборот, если уж на то пошло, во мне просыпается любовь к Джули.

– Только попробуй пристать к моей сестре!

– Ради бога… Ладно, расскажи, что было дальше! После того, как ты заглянула на террасу.

– Лучше бы я этого не делала.

– Что это были за звуки?

– Ну… Бо топал ногой.

– Почему?

– Не знаю.

– Перестань!

– О’кей. Потому что он трахал ее. Сзади. И, наверное, когда он занимался сексом, ему хотелось так делать.

– А где был другой парень?

– Угадай.

– Джули делала ему отсос, правильно?

– Все. Больше я ничего не скажу.

– Что ты сделала?

– Ушла.

– А у тебя не мелькнула мысль остаться?

– Упаси бог.

– Ты расстроилась?

– Да.

– Из-за того, что твоя сестра участвовала в групповом сексе?

– Не только.

– А из-за чего еще?

– Во всем было какое-то уродство. Джо – придурок. А тут еще родная сестра обслуживает этих двух имбецилов.

– А может, это они ее обслуживали?

– Мы с ней потом говорили об этом.

– И?

– Она сказала, что это была ее идея.

– И ты ей поверила?

– Я пыталась. Понимаешь, она заканчивала школу, уже сдала все экзамены, уезжала в Барнард. Я немножко смотрела на нее снизу вверх.

– И?

– Честно говоря, у меня так и не получилось ей поверить. Просто она невероятно азартная. Мне кажется, я понимаю, как это произошло. И, по всей видимости, даже такой кретин, как Бо Бакстер, тоже был в состоянии сообразить, что после нескольких стаканов он легко сумеет поймать ее на слабо. А после ей ничего не останется, кроме как считать это своей идеей. Придется убедить себя в том, что она полностью владела ситуацией. Что, в некотором смысле, даже хуже.

– Ты была хорошей девочкой?

– Нет.

– Лучше Джули?

– На самом деле, нет.

– Неужели?

– Я переспала с Бо через два дня. Поправка: я трахнула Бо через два дня.

– Ты шутишь!

– Он подошел ко мне на вечеринке. С извинениями. Он пытался изобразить смущение, но я-то видела, что он прямо лопается от гордости.

– И ты…

– Сказала, чтобы он шел за мной.

– Куда ты его отвела?

– В сад. Это был большой дом с садом, в котором часто устраивали вечеринки.

– И…

– Велела ему меня трахнуть. Прямо там, на мокрой траве.

– Врешь!

– Понимаешь, мне все осточертело. Осточертел мой дурацкий бойфренд, осточертела моя сука-сестра с ее идиотской жаждой первенства. Осточертело быть невинной маленькой девочкой, падающей в обморок при виде групповухи на террасе. А кроме того, я тогда все еще думала, что навсегда рассталась с Джо, и к тому же выдула чуть ли не целую бутылку дешевой водки. Короче, мне просто хотелось оседлать член этого безмозглого урода, унизившего мою сестру. Мне он совсем не нравился, но я никогда и ничего не хотела так сильно, как трахнуть его в тот момент.

– Ого!

– Тебе это нравится, да?

– А что было потом?

– Он испугался. Как я и предполагала. Забормотал что-то невразумительное: “Ребекка, ну, ты, ну…” В общем, я толкнула его в грудь и велела ему лечь на землю.

– И он послушался?

– А ты как думаешь? Он еще никогда не сталкивался с одержимыми женщинами. Что он мог сделать?

– Ладно. Продолжай.

– Я спустила с него брюки и задрала ему рубашку. Мне было необязательно, чтобы он был голый. Я вправила в себя его член и доходчиво объяснила, что именно он должен делать кончиком пальца с моим клитором. Похоже, до этого дня он вообще не знал, что такое клитор.

– По-моему, ты все это выдумала.

– Точно. Выдумала.

– Или нет?

– Может, и нет.

– Так это было или не было?

– Неужели тебе это действительно так важно?

– Конечно.

– Так или иначе, история получилась сексуальная, как тебе кажется?

– Наверное… Да.

– Я же говорю, мужчины – извращенцы.

– Это правда.

– Все! Хватит историй на сегодня. Иди сюда, Чарли.

– Откуда взялся этот Чарли?

– Честное слово, не знаю. Иди сюда.

– Куда?

– Сюда. Вот сюда.

– Сюда?

– Угу.

Через полгода он женился на ней.

И вот двадцать лет спустя он сидит напротив Миззи, за столом своей нью-йоркской квартиры. Миззи только что вышел из душа – на нем длинные шорты с накладными карманами; рубашку он надевать не стал. Он похож – невозможно это отрицать – на бронзовую скульптуру Родена: та же ненатужная грация, та же как бы даром доставшаяся мускулатура, ее расточительная небрежность. Глядя на него, можно подумать, что красота – это естественное состояние человека, а не редчайшая из мутаций. У Миззи темно-розовые соски (в Тейлорах есть примесь средиземноморской крови) размером с квотер; между идеально квадратными грудными мышцами – медальон темных волос.

Неужели он пытается его соблазнить? Или просто не думает о своей телесной привлекательности? У него нет причин подозревать Питера в специфическом интересе, и даже если бы такое было возможно, он едва ли стал бы заигрывать с мужем сестры. Или стал бы? (Помнится, Ребекка говорила, что Миззи способен на все.) В некоторых молодых людях живет это неодолимое желание соблазнить всех и каждого.

– Как тебе Япония? – спрашивает Питер.

– Красивая. Несостоявшаяся.

Миззи сохранил южный выговор, который Ребекка давно потеряла. Сейчас – когда он вышел из ванной – Миззи меньше похож на Ребекку. У него своя собственная версия тейлоровского лица: ястребиная резкость черт, крупный нос, большие внимательные глаза, что-то смутно древнеегипетское, заметное, кстати, и в сестрах, притом что ни у Сайруса, ни у Беверли этого нет, определенный настойчиво повторяющийся мотив, возникший из путаницы их ДНК. Потомки Тейлоров, три девочки и мальчик, тема с вариациями, профили, которые не показались бы неуместными на каких-нибудь керамических черепках тысячелетней давности.

Питер смотрит на Миззи, не так ли?

– Несостоявшаяся? Что – целая страна?

– Да я не про Японию. Я про себя. Это у меня ничего не вышло. Я остался туристом. Отдельным от всего.

В Миззи есть эта тейлоровская значительность, некое особое качество, которым все они (может быть, за исключением Сайруса) обладают, сами того не сознавая. Способность привлекать внимание. Быть тем человеком, про которого другие спрашивают: “Кто это?”

Миззи ездил в Японию с определенной целью, так ведь? Он, кажется, хотел посетить какую-то святыню?

Где, черт возьми, Ребекка?

– Япония – очень иностранная страна, – говорит Питер.

– Равно как и эта.

Один-ноль в пользу неиспорченной молодежи. Никаких иллюзий!

– Ты ведь, кажется, хотел посетить какой-то священный камень? – спрашивает Питер.

Миззи улыбается. Ладно, не такой уж он и высокомерный, в конце концов.

– Монастырский сад, – отвечает он. – В горах, на севере. Примерно шестьсот лет назад монахи принесли туда пять камней. Я сидел и смотрел на эти камни. Почти месяц.

– Серьезно?

Миззи, не пытайся обмануть обманщика. Я тоже был когда-то юным романтиком, склонным к чересчур серьезному отношению к собственной персоне. Месяц, ой ли?

– И в результате получил то, что и ожидал. То есть ничего.

Так, теперь лекция о превосходстве восточной культуры.

– Совсем ничего?

– Этот сад – часть созерцательной практики, одна из ступеней медитативной жизни. В общем, оказалось, что нельзя просто так поехать и, не знаю, “посетить”.