Текст книги "Подозреваемый"

7

Насколько я помню, я не напивался с самого рождения Чарли, когда Джок взял на себя обязанность накачать меня до бесчувствия, потому что именно так поступают интеллигентные, благоразумные и сознательные отцы, когда небо благословляет их ребенком.

Купив новую машину, перестаешь пить, приобретя новый дом, не можешь себе этого позволить, но, получив нового ребенка, необходимо «обмыть младенца» или, как в моем случае, проблеваться в кебе, едущем по Марбл-Арч.

Я не напился даже тогда, когда Джок сказал мне о болезни Паркинсона. Вместо этого я пошел и переспал с женщиной, которая не была моей женой. И никакого похмелья. Однако чувство вины не проходит до сих пор.

Сегодня за ланчем я выпил две двойные водки – в первый раз. Я хотел напиться, потому что не могу выкинуть образ Кэтрин Макбрайд из головы. Я вижу не лицо, а ее бесстыдно обнаженное, ничем не прикрытое тело. Я хочу защитить ее. Я хочу укрыть ее от циничных взглядов.

Теперь я понимаю Руиза – не его слова, а выражение его лица. Это дело не стало страшным итогом диких страстей. Не было оно и повседневным кухонным убийством, вызванным жадностью или ревностью. Кэтрин Макбрайд страдала ужасно. Каждый порез отнимал у нее силы, как копье бандерильеро, вонзаемое в шею быку.

Американский психолог по имени Дэниел Вегнер в 1987 году провел знаменитый эксперимент по подавлению мыслей. В тесте, который мог бы придумать Достоевский, он попросил группу людей не думать о белом медведе. Всякий раз, когда белый медведь возникал в их мыслях, они должны были нажимать на звонок. Как испытуемые ни старались, ни один из них не смог избежать запретной мысли дольше нескольких минут.

Вегнер сделал вывод о двух мыслительных процессах, противоположных друг другу. Один состоит в попытке думать о чем угодно, только не о белом медведе, а другой исподволь выводит на первый план ту самую вещь, которую мы пытаемся забыть.

Кэтрин Макбрайд – это мой белый медведь. Я не могу выкинуть ее из головы.

Надо было пойти во время ланча домой и отменить вечерние приемы. Вместо этого я ждал Бобби Морана, который опять опаздывал. Мина встречает его очень холодно. В шесть она хочет уйти домой.

– Не хотел бы я быть женат на вашей секретарше, – говорит Бобби и сразу же спохватывается: – Она ведь не ваша жена?

– Нет.

Я указываю ему на стул. Его ягодицы заполняют все сиденье. Он дергает себя за рукава пальто и выглядит рассеянным и обеспокоенным.

– Как поживаете?

– Нет, спасибо, я только что выпил.

Я молчу, проверяя, поймет ли он, что ответил невпопад. Он не реагирует.

– Вы знаете, о чем я вас сейчас спросил, Бобби?

– Хочу ли я чаю или кофе.

– Нет.

На миг его лицо омрачается сомнением.

– Но потом вы собирались предложить мне чаю или кофе.

– Значит, вы читаете мои мысли?

Он нервно улыбается и качает головой.

– Вы верите в Бога? – спрашивает он.

– А вы?

– Раньше верил.

– А что случилось потом?

– Я не смог Его найти. А ведь считается, что Он повсюду. То есть я хочу сказать, не может же Он играть в прятки. – Он бросает взгляд на свое отражение в темном стекле.

– А какой бы Бог вам понравился, Бобби: карающий или милосердный?

– Карающий.

– Почему?

– Люди должны платить за свои грехи. Не следует прощать их только потому, что они сожалеют или раскаиваются на смертном одре. Когда мы поступаем плохо, нас надо наказывать.

Последняя фраза звенит в воздухе, как медная монетка, брошенная на стол.

– О чем вы сожалеете, Бобби?

– Ни о чем.

Он отвечает слишком быстро. Все в его поведении красноречиво свидетельствует об обратном.

– Что вы чувствуете, когда выходите из себя?

– Как будто мой мозг кипит.

– Когда вы чувствовали это в последний раз?

– Несколько недель назад.

– Что случилось?

– Ничего.

– Кто вас рассердил?

– Никто.

Бесполезно задавать ему прямые вопросы, потому что он просто игнорирует их. Вместо этого я возвращаю его ко времени события, чтобы столкнуть с мертвой точки, как сталкивают валун вниз с холма. Я знаю дату – 11 ноября: именно в тот день он не пришел на прием. Я спрашиваю его, во сколько он проснулся. Что ел на завтрак. Когда вышел из дома. Медленно я подвожу его к моменту, когда он потерял контроль над собой. Он поехал на метро в Вест-Энд и зашел в ювелирный магазин в Хэттон-гарден. Весной они с Арки собираются пожениться. Бобби договорился забрать обручальные кольца. Он поссорился с ювелиром и вышел из магазина в ярости. Шел дождь. Он опаздывал. Он стоял на Холборн-серкус, пытаясь поймать кеб.

Дойдя до этого момента, Бобби снова отступает и меняет тему.

– Как вы думаете, кто победит в схватке между тигром и львом? – спрашивает он ни с того ни с сего.

– Зачем вам это?

– Я хочу знать ваше мнение.

– Тигры и львы не дерутся друг с другом. Они живут в разных частях света.

– Да, но если бы они подрались, кто победил бы?

– Это праздный вопрос. Бессмысленный.

– А разве не этим занимаются психологи: задают бессмысленные вопросы? – Всего за миг его поведение полностью изменилось. Внезапно став самоуверенным и агрессивным, он тычет в меня пальцем. – Вы спрашиваете людей, что бы они сделали в гипотетических ситуациях. Почему бы вам не проделать это со мной? Вперед! «Что бы я сделал, если бы первым обнаружил пожар в кинотеатре?» Разве не такие вопросы вы задаете? Потушил бы я огонь? Или пошел бы к менеджеру? Или эвакуировал бы всех из здания? Я знаю, что делают такие, как вы. Вы берете безобидный ответ и пытаетесь выставить разумного человека ненормальным.

– Вы так думаете?

– Я это знаю.

Он говорит об оценке умственного развития. Очевидно, Бобби раньше уже обследовали, но в его истории болезни об этом не упоминается. Каждый раз, когда я пытаюсь надавить на него, он отвечает мне враждебностью. Настало время это изменить.

– Позвольте мне сказать то, что я знаю, Бобби. В тот день что-то случилось. Вы были на взводе. У вас был тяжелый день. Проблема в ювелире? Что он сделал?

Мой голос резок и беспощаден. Бобби вздрагивает и раздувается от ярости.

– Он лживый негодяй! Он неправильно выгравировал надпись на кольцах. Он неправильно написал имя Арки, а мне сказал, что это я ошибся. Заявил, что я дал ему неверный образец. Мерзавец хотел взять с меня дополнительную плату.

– Что вы сделали?

– Разбил его стеклянный прилавок.

– Как?

– Кулаком.

Он поднимает руку и демонстрирует мне желтые и сиреневые синяки на тыльной стороне ладони.

– А что случилось потом?

Он пожимает плечами и мотает головой. Не может быть, чтобы на этом все закончилось. Должно быть что-то еще. Во время последнего сеанса он говорил, что должен был наказать «ее» – женщину. Видимо, это случилось после того, как он вышел из магазина. Он стоял на улице, разъяренный, его мозг кипел.

– Где вы впервые ее заметили?

Он быстро моргает.

– Она выходила из музыкального магазина.

– А вы что делали?

– Ждал такси. Шел дождь. Она заняла мой кеб.

– Как она выглядела?

– Я не помню.

– Вы говорите, что она заняла ваш кеб. Вы ей что-нибудь сказали?

– Не думаю.

– А что вы сделали?

Он вздрагивает.

– С ней кто-нибудь был?

Он смотрит на меня в замешательстве:

– Что вы имеете в виду?

– С кем она была?

– С мальчиком.

– Какого возраста?

– Может, пяти или шести лет.

– Где был мальчик?

– Она тащила его за руку. Он кричал. Правда, по-настоящему кричал. Она пыталась не обращать на него внимания. Он как мертвый повис у нее на руке, и ей приходилось тащить его. А ребенок все кричал и кричал. И я задумался, почему она не говорит с ним. Как она может позволять ему кричать? Ему больно и страшно. Ни один человек вокруг ничего не делал. Меня это разозлило. Как они могли просто стоять и смотреть?

– На кого вы разозлились?

– На всех них. Меня разозлило их безразличие. Меня разозлила безответственность этой женщины. Я злился на себя, из-за того что ненавидел этого мальчика. Я хотел, чтобы он замолчал…

– И что же вы сделали?

Его голос понижается до шепота:

– Я хотел, чтобы она заставила его замолчать. Я хотел, чтобы она его выслушала. – Он резко обрывает фразу.

– Вы сказали ей что-нибудь?

– Нет.

– Тогда что?

– Дверь кеба была открыта. Женщина затолкнула ребенка внутрь. Тот отбивался ногами. Она влезла за ним и повернулась, чтобы закрыть дверь. Ее лицо как маска… пустое, понимаете? Она размахивается и – бац! – бьет его локтем прямо по лицу. Он отлетает назад…

Бобби переводит дыхание и вроде бы собирается продолжать, но останавливается. Повисает тишина. Я позволяю ей заполнить его сознание – до самых уголков.

– Я вытащил ее из кеба за волосы. Я ударил ее лицом о боковое стекло. Она упала и хотела откатиться, но я стал пинать ее.

– Вы думали, что наказываете ее?

– Да.

– Она этого заслуживала?

– Да!

Он смотрит прямо на меня, его лицо бледно как мел. В этот момент я представляю себе ребенка в одиноком уголке игровой площадки, полного, высокого, неуклюжего, носящего прозвища вроде Жирдяй или Мешок с Салом; ребенка, для которого мир представляется огромным пустым пространством. Ребенка, который мечтает стать невидимкой, но обречен выделяться из толпы сверстников.

– Сегодня я нашел мертвую птицу, – рассеянно произносит Бобби. – У нее была сломана шея. Может, она налетела на машину.

– Возможно.

– Я убрал ее с дороги. Тельце было еще теплым. Вы когда-нибудь думаете о смерти?

– Я считаю, что все о ней иногда задумываются.

– Некоторые люди заслуживают смерти.

– И кому это решать?

Он горько смеется:

– Уж точно не таким, как вы.

Сеанс затянулся, но Мина все равно уже ушла домой к своим кошкам. Большинство соседних кабинетов закрыты и погружены во тьму. По коридорам ходят уборщики, опустошая мусорные корзины и сдирая своими тележками краску с бордюров.

Бобби ушел. Но даже сейчас, вглядываясь в потемневший квадрат окна, я легко представляю его потное лицо, забрызганное кровью той несчастной женщины.

Я должен был это предвидеть. Он мой пациент, я несу за него ответственность. Я знаю, что не могу водить его за руку или заставлять приходить на прием, но это не приносит облегчения. Бобби почти плакал, описывая, как его задержали, но сочувствовал он себе, а не женщине, на которую напал.

Мне трудно сочувствовать некоторым пациентам. Они платят девяносто фунтов и за это смотрят в пол или жалуются на то, что, по-хорошему, должны обсуждать со своими близкими, а не со мной. Бобби не похож на них. Не знаю почему. Иногда он кажется мне совсем жалким в своей неуклюжести и все же временами поражает меня своей уверенностью и умом. Он смеется не там, где надо, неожиданно взрывается, а его глаза бледны и холодны, как бутылочное стекло.

Иногда я думаю, что он чего-то ждет, словно горы вот-вот сдвинутся или произойдет парад планет. И как только все встанет на свои места, он объяснит мне, что же происходит на самом деле.

Я не могу этого ждать. Я должен понять его сейчас.

8

Мохаммеду Али много за что надо ответить. Когда он зажигал олимпийский огонь в Атланте, на всей планете не было ни одной пары сухих глаз.

Почему мы плакали? Потому что великий спортсмен опустился до этого – трясущегося, бормочущего, дергающегося калеки. Человек, когда-то танцевавший как бабочка, теперь дрожал, как желе.

Мы особенно остро переживаем за спортсменов. Когда тело отказывает ученому вроде Стивена Хоукинса, мы воображаем, что он продолжит жить своим умом, но атлет-калека – все равно что птица со сломанным крылом. Когда возносишься на самую вершину, трудновато приземляться.

Сегодня пятница, и я сижу в приемной Джока. Я привык к этому прозвищу, хотя на самом деле его зовут доктор Эмлин Роберт Оуэнс; он шотландец с уэльским именем.

Коренастый, почти квадратный мужчина с могучими плечами и бычьей шеей, он больше похож на бывшего боксера, чем на нейрохирурга. На стенах его приемной висят репродукции Сальвадора Дали и фотография Джона Макинроя с кубком Уимблдона. Макинрой написал на ней: «Не может быть!»

Джок велит мне сесть на смотровой стол, затем закатывает рукава. У него толстые смуглые руки. Вот почему мяч с его подачи летит со скоростью реактивного снаряда. Игра в теннис с Джоком на восемьдесят процентов состоит из боли. Каждый удар отбивается изо всех сил и нацеливается прямо в твое тело. Даже на абсолютно пустом корте он пытается всадить мяч в меня.

Мои регулярные пятничные теннисные поединки с Джоком объясняются отнюдь не любовью к теннису. Они – дань прошлому. Они посвящены высокой, стройной студентке, которая предпочла меня ему. Это было почти двадцать лет назад, и теперь она моя жена. Это до сих пор выводит его из себя.

– Как Джулиана? – спрашивает он, светя мне в глаза тонким фонариком.

– Хорошо.

– Что она думает о деле на краю крыши?

– Она до сих пор пилит меня.

– Ты сказал кому-нибудь о своем состоянии?

– Нет, ты говорил, что я могу вести себя нормально.

– Вот именно, нормально. – Он открывает папку и что-то строчит. – Есть дрожь?

– В общем-то, нет. Иногда, когда я пытаюсь встать с кровати или со стула, мой рассудок говорит: «Вставай!», но больше ничего не происходит.

Он делает еще одну заметку.

– Типичное явление! У меня такое случается постоянно, особенно когда по телику идет регби.

Он принимается ходить из стороны в сторону и смотрит, как мои глаза следят за его движениями.

– Как ты спишь?

– Не очень.

– Ты должен купить аудиозапись для релаксации. Знаешь, о чем я? Какой-нибудь парень говорит ужасно нудным голосом и вгоняет тебя в сон.

– Для этого я прихожу сюда.

Джок особенно усердно ударяет меня по коленке резиновым молоточком, заставляя вздрогнуть.

– Должно быть, задел смешливую кость, – говорит он саркастически. Отступает назад. – Отлично, процедуру ты знаешь.

Я закрываю глаза и соединяю руки – указательный палец к указательному, средний к среднему и так далее. Мне это почти удается, но безымянные пальцы соскальзывают друг с друга. Я пытаюсь заново, и на сей раз средние пальцы не встречаются там, где им положено.

Джок ставит локоть на стол и приглашает меня к состязанию в армрестлинг.

– Я потрясен, какие у вас тут, ребята, высокие технологии, – говорю я, готовясь к бою. Его рука стискивает мои пальцы. – Я уверен, что ты делаешь это ради собственного удовольствия. Возможно, это не имеет никакого отношения к процедуре осмотра.

– Как ты догадался? – говорит Джок, пока я давлю на его руку. Я чувствую, как кровь приливает к моему лицу. Он играет со мной. Хоть бы раз одолеть мерзавца!

Признавая поражение, я откидываюсь назад и разминаю пальцы. На лице Джока нет признаков торжества. Не дожидаясь указаний, я встаю и принимаюсь ходить по комнате, пытаясь размахивать руками, как в марше. Левая рука, кажется, висит неподвижно.

Джок снимает целлофановую оболочку с пачки сигар и отрезает кончик одной. Он обводит его языком и облизывает губы, прежде чем прикурить. Затем закрывает глаза и улыбается сквозь дым.

– О боже, как же я всегда жду первой! – говорит он. Он смотрит, как дым поднимается к потолку, позволяя ему заполнить тишину так же, как он заполняет пространство.

– Итак, каков вывод? – спрашиваю я в волнении.

– У тебя болезнь Паркинсона.

– Я это уже знаю.

– Что еще ты хочешь услышать?

– Что-нибудь, чего я не знаю.

Он покусывает сигару.

– Ты же изучал литературу. Держу пари, ты можешь рассказать мне все об этой болезни – каждую теорию, исследовательскую программу, истории знаменитых больных. Ну же, скажи мне. Какие лекарства я должен выписать? Какую диету?

Для меня непереносим тот факт, что он прав. Я могу рассказать ему в стихах и в прозе. Весь этот месяц я часами шарил в Интернете и читал медицинские журналы. Я знаю все о докторе Джеймсе Паркинсоне, английском враче, описавшем в 1817 году заболевание, которое он назвал «дрожательный паралич». Известно, что в Великобритании этой болезнью поражены сто двадцать тысяч человек. Большинство из них – люди старше шестидесяти, но каждый седьмой заболевший моложе сорока. Примерно у трех четвертей заболевших с самого начала проявляется дрожь, у других же она может не развиться никогда.

Конечно, я искал ответы. А он чего ожидал? Правда, ответов найти нельзя. Все эксперты утверждают одно и то же: болезнь Паркинсона – одно из самых загадочных и сложных заболеваний.

– А что тесты, которые ты провел?

– Результаты еще не пришли. Я получу их на следующей неделе. Тогда и обсудим курс медикаментов.

– Каких медикаментов?

– Коктейль.

Он говорит, как Фенвик.

Джок стряхивает пепел со своей сигары и подается вперед. С каждой нашей встречей он все больше и больше похож на стареющего политика. Скоро начнет носить цветные подтяжки и гольфы.

– Как поживает Бобби Моран?

– Не очень.

– Что случилось?

– Он избил женщину, которая невольно увела его кеб.

Джок забывается и, вдохнув дым, начинает неистово кашлять.

– Очаровательно! Еще один удачный исход!

Именно Джок послал Бобби ко мне. Местный врач прислал его на неврологические тесты, но Джок не нашел никаких физических отклонений, поэтому передал его дальше. Вот его точные слова: «Не волнуйся, он застрахован. Тебе могут на самом деле заплатить».

Джок думает, что я должен был остаться верным «настоящей медицине», когда у меня имелась такая возможность, вместо того чтобы позволять своей общественной сознательности обходиться мне дороже дома. По иронии судьбы в университете он был такой же, как я. Когда я напоминаю ему об этом, он возражает, что просто в те дни все самые симпатичные девушки придерживались левых взглядов. Он был социалистом «лета любви»: готов на все, лишь бы с кем-нибудь переспать.

Никто не умирает от болезни Паркинсона. Умирают с ней. Это одна из избитых острот Джока. Я буквально представляю ее на автомобильной наклейке, потому что она почти так же смешна, как «Оружие не убивает людей, это делают люди».

Мою реакцию на болезнь можно было озаглавить: «Почему я?», но после встречи с Малкольмом на крыше Марсдена я приструнил себя. Его болезнь тяжелее моей. Он выиграл.

Я начал понимать, что что-то не так, год и три месяца назад. Сначала появилась усталость. Иногда я словно шел по грязи. Я по-прежнему играл в теннис дважды в неделю и тренировал футбольную команду Чарли. Во время наших тренировочных матчей я справлялся с десятком восьмилеток и воображал себя Зинетдином Зиданом, плеймейкером, отдающим точные пасы и совершающим эффектные двухходовки.

Но потом я стал замечать, что мяч летит не туда, куда я его посылал, и, совершив резкий рывок, я запутывался в собственных ногах. Чарли думала, что я дурачусь. Джулиана думала, что я ленюсь. Я винил во всем свои сорок два года.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что все признаки были налицо. Мой почерк стал еще неразборчивее, а петли и пуговицы превратились в постоянную помеху. Иногда мне было трудно встать со стула, а спускаясь по лестнице, я держался за перила.

Затем настал черед нашего ежегодного паломничества в Уэльс на семидесятилетие моего отца. Я взял Чарли на прогулку по Грейт-Ормсхед, выходящую к заливу Пенрин. Сначала мы видели остров Паффин в отдалении, пока не налетел атлантический шторм, поглотивший его, словно гигантский белый кит. Согнувшись под порывами ветра, мы смотрели, как волны разбиваются о скалы, и чувствовали уколы водяной пыли. И вдруг Чарли спросила меня:

– Папочка, почему ты не двигаешь левой рукой?

– Что ты хочешь сказать?

– Твоя рука. Она просто висит.

И точно, она беспомощно болталась у меня сбоку.

На следующее утро рука, казалось, была в порядке. Я ничего не сказал Джулиане и, уж тем более, родителям. Мой отец – человек, ожидавший назначения на пост личного врача Господа Бога, – обвинил бы меня в ипохондрии и высмеял в присутствии Чарли. Он так и не простил мне, что я оставил медицину и занялся бихевиоризмом и психологией.

Предоставленное самому себе, мое воображение разыгралось не на шутку. Мне мерещились опухоли мозга и тромбы в сосудах. Что если меня хватит удар? Что если за ним последует второй? Я почти убедил себя, что чувствую боль в груди.

Прошел год, прежде чем я отправился к Джоку. К тому времени он сам кое-что заметил. Мы входили в раздевалку на корте, и вдруг меня начало заносить вправо, так что я преградил ему путь. Он также заметил, что моя левая рука безвольно свисает. Джок пошутил на этот счет, но я чувствовал, что он наблюдает за мной.

Не существует анализов, позволяющих выявить болезнь Паркинсона. Опытный невролог вроде Джока полагается на наблюдения. Существует четыре первичных симптома: дрожание рук, ног, челюсти; ригидность (негибкость) конечностей и туловища; замедленность движений и нарушение равновесия и координации.

Болезнь хроническая и прогрессирует. Она не заразна и не передается по наследству. Относительно ее возникновения существует множество теорий. Некоторые ученые винят свободные радикалы, которые вступают в реакцию с соседними молекулами и вызывают повреждение тканей. Некоторые возлагают ответственность на пестициды или другие отравляющие вещества в пищевой цепи. Генетический фактор тоже не исключен полностью, потому что в семьях, кажется, существует определенная предрасположенность к заболеванию, и, возможно, она связана с возрастом. Правда состоит в том, что причина болезни может корениться в комбинации всех этих факторов, а может заключаться в чем-то совершенно ином.

Возможно, мне стоит быть благодарным. Из моего опыта общения с врачами (а с одним из них я вырос) следует, что они могут дать ясный диагноз без всяких оговорок только в том случае, если стоишь в кабинете, скажем, с пистолетом в руке, приставленным к собственному виску.

В половине пятого я на улице, проталкиваюсь сквозь поток людей, спешащих к станциям метро и автобусным остановкам. Я направляюсь к Кавендиш-сквер и останавливаю такси. В это время снова начинается дождь.

Дежурный сержант в полицейском участке Холборна розоволиц и чисто выбрит, волосы прикрывают лысину на макушке. Перегибаясь через стойку, он макает печенье в кружку с чаем, засыпая крошками грудь девушки на третьей странице. Когда я открываю стеклянную дверь, он облизывает пальцы, вытирает их о рубашку и засовывает газету под стойку. Он улыбается, и его щеки трясутся.

Я показываю ему визитную карточку и спрашиваю, нельзя ли мне увидеть протокол задержания Бобби Морана. Его доброе расположение исчезает.

– Мы сейчас очень заняты, вам придется подождать.

Я оглядываюсь через плечо. Камера задержанных практически пуста. Только подросток в рваных джинсах, кроссовках и футболке с изображением «AC/DC» спит на деревянной скамейке. На полу валяются окурки, пластиковые стаканы совокупляются у металлической корзины.

С нарочитой медлительностью сержант подходит к каталогу с файлами у задней стены. Печенье прилипло сзади к его штанам, розовая крошка тает на крестце. Я позволяю себе улыбнуться.

Согласно протоколу задержания, Бобби арестовали в центре Лондона восемнадцать дней назад. Он признал себя виновным на слушании в суде магистрата Боу-стрит, и ему было назначено явиться 24 декабря в Олд-Бейли. Его преступление подпадает под пункт 20-й – нападение с нанесением тяжких телесных повреждений. Максимальное наказание – пять лет тюремного заключения.

Показания Бобби напечатаны на трех страницах через двойной интервал, на полях указаны исправления. Он не упоминает о маленьком мальчике или ссоре с ювелиром. Женщина нарушила очередь. К сожалению, теперь у нее раздроблена скула, сломаны челюсть, нос и три пальца.

– Где я могу найти информацию о залоге?

Сержант перелистывает документы и ведет пальцем по тексту о решении суда.

– Эдди Баррет взял это дело, – ворчит он с отвращением. – Он свернет его быстрее, чем сосчитаешь до двух.

Как Бобби заполучил такого адвоката, как Эдди Баррет? Он самый известный защитник в стране, прославившийся своим хвастовством и луженой глоткой.

– Каков был залог?

– Пять кусков.

Принимая во внимание обстоятельства Бобби, это кажется непомерной суммой.

Я смотрю на часы. Еще только половина шестого. Секретарша Эдди берет трубку, а я слышу, как он что-то кричит на заднем плане. Она извиняется и просит подождать. Теперь они кричат друг на друга. Это похоже на представление Панча и Джуди. Наконец она возвращается. Эдди может уделить мне двадцать минут.

До Чансери-лейн быстрее дойти, чем ехать на такси. Войдя в главную дверь, я взбираюсь по узкой лестнице на четвертый этаж, огибая коробки с судебными документами и делами, которые воткнуты в каждый свободный кусочек пространства.

Эдди, разговаривая по телефону, вводит меня в кабинет и указывает на стул. Чтобы сесть, мне приходится сдвинуть две папки. По виду Эдди за пятьдесят, хотя на самом деле он десятью годами моложе. Когда я смотрю интервью с ним по телевизору, он то и дело напоминает мне бульдога. У него та же чванливая походка: плечи почти не двигаются, а зад виляет из стороны в сторону. У него даже такие же большие резцы, которыми, должно быть, очень удобно трепать людей.

Когда я упоминаю имя Бобби, Эдди кажется разочарованным. Я думаю, он надеялся на дело о медицинских злоупотреблениях. Он разворачивается на стуле и принимается искать дело в ящике стеллажа.

– Что сказал вам Бобби о нападении?

– Вы видели показания.

– Он упомянул маленького мальчика?

– Нет, – устало прерывает меня Эдди. – Слушайте, я не хочу начинать не с той ноги, Розанна, но объясните мне, какого черта я с вами разговариваю? Без обид.

– Без обид. – Вблизи он еще менее приятен. Я пытаюсь зайти с другого конца: – Бобби упомянул, что посещает психолога?

Настроение Эдди улучшается.

– Нет, черт возьми! Расскажите-ка мне.

– Я консультирую его уже почти шесть месяцев. Я также полагаю, что его уже обследовали раньше, но у меня нет записей.

– История душевной болезни – все лучше и лучше. – Он берет трубку зазвонившего телефона и делает мне знак, чтобы я продолжал. Он пытается вести два разговора одновременно.

– Бобби сказал, почему вышел из себя?

– Она села в его кеб.

– Вряд ли это можно считать уважительной причиной.

– Вы когда-нибудь пытались поймать такси в Холборне дождливым утром в пятницу? – хмыкает он.

– Я думаю, там есть что-то еще.

Эдди вздыхает:

– Послушайте, Поллианна,[3]3
  Нарицательное обозначение неисправимого оптимиста, восходящее к одноименной книге (1913) Э. Портер, заглавная героиня которой – девочка-сирота, старающаяся не потерять веселости.


[Закрыть] я не прошу клиентов говорить правду. Я просто вытаскиваю их из тюрьмы, чтобы они могли снова совершать те же ошибки.

– Эта женщина – как она выглядела?

– На фотографиях – настоящее месиво.

– Возраст?

– За сорок. Темноволосая.

– Что на ней было надето?

– Секундочку. – Он вешает трубку и орет своей секретарше, чтобы та принесла дело Бобби. А потом перебирает страницы, бормоча себе под нос: – Юбка выше колена, высокие каблуки, короткая куртка… Овца, нарядившаяся ягненком, я бы сказал. А зачем вам?

Я не могу сказать ему. Это только смутная догадка.

– Что грозит Бобби?

– В настоящее время ему светит тюремное заключение. Управление не соглашается на более мягкую статью.

– Тюрьма ему не поможет. Я мог бы составить для вас психологическое заключение. Вдруг удастся поместить его в группу терапии.

– Что требуется от меня?

– Письменный запрос.

Ручка Эдди уже скользит по бумаге. Не могу вспомнить, когда я в последний раз писал так быстро. Он подталкивает листок ко мне.

– Спасибо.

Он ворчит:

– Это всего лишь запрос, а не почка.

Какая самоуверенность! Может, у него комплекс Наполеона или же он пытается компенсировать свою уродливую внешность. Теперь я ему наскучил. Эта тема его не интересует. Оставшиеся вопросы я задаю быстро:

– Кто внес залог?

– Понятия не имею.

– А кто вам позвонил?

– Он сам.

Прежде чем я успеваю что-то сказать, он перебивает меня:

– Слушайте, Опра,[4]4
  Опра Уинфри, – известнейшая американская тележурналистка, ведущая ток-шоу.


[Закрыть] я должен быть в суде, а мне еще надо в туалет. Этот парень – ваш псих, я просто защищаю его. Почему бы вам не заглянуть в его башку и просто посмотреть, гремят ли там винтики, а потом прийти ко мне? Удачного дня!