Текст книги "Лунный свет"

– Что?

– Кто тебе велел сидеть два часа на холоде?

– Я.

– Ты?

– Да.

– Потому что ты плохо себя вела.

– Угу.

– Ты себя наказываешь.

Она кивнула.

– И что же ты такого плохого сделала, что себя наказываешь?

– Мама сказала, я говорила невежливо.

– С кем?

– С раввином.

– И что же ты ему невежливого сказала?

– Я спросила, почему он душится теми же духами, что наша соседка снизу, миссис Полякофф.

– Ох-хо.

– Что?

– Какими духами душится миссис Полякофф?

– «Джангл гардения».

Дед рассмеялся. Через секунду осторожно рассмеялась и девочка.

– Это смешно, – предположила она.

– Мне смешно. Очень.

– Да, это очень смешно.

Дверь снова отворилась, и вышел еврей в большой меховой шапке, китайском халате и с бородой Санты из магазина «Все по десять центов».

– Ну вот, все плохие дети уже здесь.

Моя мама перестала смеяться и отвела глаза.

– Знаешь, я почти уверен, что Рэй душится «Джангл гарденией», – сказал дед бабушке. – Мне кажется, гражданка искупила свою вину перед обществом. Может, разрешим ей вернуться из Сибири?

– Я уже три раза выходила и звала ее в дом! – воскликнула бабушка. – Она никого не слушает! Я ей говорю: «Ты грубо себя ведешь, поди и посиди две минуты на стуле». В комнате, не на улице! Две минуты! А она мне: «Нет, я такая плохая, что буду сидеть на улице два часа». Я умоляла, вернись, пожалуйста, ты схватишь воспаление легких! – Она повернулась к моей маме, затрясла бородой. – В больницу хочешь? Умереть хочешь? – В голосе звучало раздражение, даже злость и в то же время некоторая театральность, словно бабушка только играет доведенную до ручки мамашу. А может, так казалось из-за комедийной бороды. – Этого ты хочешь?

– Нет, – ответила моя мама.

– Рада слышать, потому что, если умрешь, мне придется убить себя, а я хочу жить.

Дед подумал, что она слегка перегибает палку, но не был уверен в своей правоте. Его мама, когда доходила до ручки, вроде бы прибегала к сходной риторике. И вроде бы такие мамины сцены ему не нравились – он точно не помнил, – однако эту женщину надрыв скорее украшал. Казалось, ей доступен более широкий диапазон чувств, область спектра, невидимая обычному глазу.

При упоминании самоубийства моя мама с интересом посмотрела на свою мать:

– Почему тебе придется убить себя?

– Потому что без тебя у меня никого не будет, я останусь одна-одинешенька, и зачем мне тогда жить, лучше уж умереть.

– Ладно-ладно, – сказал дед. – Никто себя не убьет, и никто не останется один. – Он глянул на мою маму. – Я с довоенного времени говорю раввину, что он пахнет, как миссис Полякофф. А ведь я ее даже не знаю. По-твоему, я тоже должен сидеть здесь с тобой два часа, чтобы себя наказать?

– Нет, – ответила моя мама. – Я войду.

– Тогда и я войду, – сказал дед.

Он открыл дверь и протянул маме руку. Вряд ли ему прежде случалось вот так протянуть руку ребенку. Дед хотел, чтобы бабушка видела: он может взять ее дочку за руку и та не откажется. И убедить малышку, чтобы та ушла с холода, – его первый шаг к восстановлению разрушенного войной.

Секунду-две мама раздумывала, взять ли его за руку, потом просто встала и шмыгнула внутрь. Дед расстроился, но огорчение придало ему решимости. Он будет работать с девочкой. Сделает все, чтобы заслужить ее доверие и, надо надеяться, любовь.

– Извини, – сказала бабушка.

Нелепая шапка и накладная борода не могли скрыть, что бабушка изучает его лицо, что от нее не ускользнули его огорчение и его решимость. Никто прежде не глядел на деда так внимательно, разве что с намерением начистить ему рыло. И от мысли, что его впрямь видят, что-то в груди деда раскрылось, как парашют.

– Ничего страшного, – ответил дед и указал на ее бороду и одеяние. – Что это?

– Я играю роль Мардохея. В пуримшпиле.

– Это объясняет туфли.

– Твой брат – Астинь.

Рэй красовался перед входом в молельный зал, властный и самовлюбленный, как царица Персии.

– Роль как раз для него. Послушай. – Дед взял ее за локоть и даже сквозь китайский халат ощутил электризующее соприкосновение. – Тебя не смущает?

Он указал на шапку. Ему помнилось, что настоящий штраймл шьют из хвостов мелких пушных зверьков, норки или куницы.

Бабушку вопрос озадачил.

– У тебя на голове штук восемнадцать куньих хвостов.

Она не испугалась. Не забилась, как в лихорадке, от воспоминаний о кричащих лошадях и содранных шкурах. Вместо этого лицо у нее стало… Дед не мог описать. Ему легко было бы задним числом, после всего, что случилось позже, вспомнить бабушкин взгляд как смущенный, сконфуженный – взгляд женщины, которую поймали на вранье. Но в конце концов он остановился на слове «нетерпеливый». Она вытянула губы трубочкой и на французский манер легонько пожала плечами, словно он и сам должен понимать, отчего она терпит прикосновение смерти к своей коже.

– Это для пьесы, – сказала бабушка.

X

За пять минут до конца следующей смены Девона дед явился на пост охраны в болотных сапогах поверх старых хэбэшных штанов и с пустым гермопакетом. За спиной у него был синий детский рюкзачок с эмблемой НАСА, куда он положил термос с лимонадом, аптечку и полевой определитель змей из местной библиотеки. В правой руке у него была прогулочная трость, которую Салли Зихель купила своему мужу Лесли, когда тому из-за болезни стало тяжело ходить, и которой тот ни разу не воспользовался. До вчерашнего дня набалдашником трости служила серебряная утиная голова. В хозяйственном магазине Фонтана-Виллидж дед (с разрешения Салли) заменил ее на трехфунтовую кувалду. По пути от дома к посту охраны дед помахивал тростью, не обращая внимания на удивленные взгляды и два прямых вопроса. Однако Девон сразу угадал его замысел.

– Я бы лично взял мачете. – Девон рубанул правой рукой по запястью левой. – Отсечь голову быстро и чисто – самое милое дело.

Дед сделал мысленную пометку зайти к главному садовнику Перфекто Тьянту и попросить у него мачете. Он показал гермопакет:

– Вы сказали, что видели его помет. Поможете мне добыть?

– Прям щас? – Девон глянул скептически.

– У вас разве не в восемь смена заканчивается?

– Да, сэр, в восемь. Но потом у меня личное время.

– Да? И что вы делаете?

– В личное время? – Девон возвел глаза к потолку, словно читая там длинное меню занятий и развлечений. – Могу сказать, чего точно не делаю. Не собираю змеиные погадки в пакетики.

– Никогда?

– Никогда, сэр.

Два старика смотрели друг на друга в упор. Стрелка настенных часов с громким щелчком перескочила на следующую секунду их жизни.

– Я мог бы вознаградить вас за труды, – сказал дед.

Девон улыбнулся. Ему приятно было видеть прижимистость в еврее. Он был убежден, что дед – миллионер.

– Сколько?

– Двадцать пять. Но только если у меня будет что-нибудь в пакете.

Когда пришел ночной сторож, Девон снял кепку с логотипом Фонтана-Виллидж и взял нейлоновую сумку на молнии. Дед вышел за ним к его «катлесс-сьюприму» 1979 года, который ждал на стоянке для персонала: виниловый верх давно выцвел и облупился под флоридским солнцем. Девон открыл багажник и сунул туда сумку (предварительно вытащив сэндвич с арахисовым маслом и жареной картошкой, который сложил пополам и пальцами затолкал в рот). Затем снял форменную рубашку и повесил ее на плечики в машине. Пузо колыхалось в бурдюке майки. Плечи были цвета слабого чая с молоком и сплошь конопатые, веснушки, волосы и брови – цвета песочного печенья. Девон убрал кепку в сумку и взял с задней полки соломенную ковбойскую шляпу с лихо закрученными полями. Открыл пластмассовый ящик с инструментами в самой дальней части багажника, под задней полкой, и долго там рылся, пока не вытащил мачете, длиной со свою руку, в кожаных ножнах. Балансируя им на раскрытой ладони и продолжая энергично жевать сэндвич, Девон в задумчивости глядел на деда:

– Сегодня утром вряд ли понадобится. Но если хотите, могу одолжить.

– Не люблю одалживаться, – сказал дед. – Возьму напрокат.

– Дело хозяйское.

Дед сел в машину. Там было как в духовке. Он опустил стекло – ручка обожгла пальцы. Засипел кондиционер. Пахло плесенью, арахисовым маслом и жареной картошкой.

– Когда ж я последний раз там был? – проговорил Девон. – Да с Финлеем Гадбуа. Помните Финлея?

Дед вспомнил взбитую соломенную прическу за журналом о мотогонках и две ноги в пижонских ботинках на столе охраны.

– Брат Финлея работал на каких-то риелторов, в общем, ездил все там обсматривать. Как-то взял меня и Финлея с собой, мы через главные ворота въехали. И… э-э-э… помет был по всему крыльцу гольф-клуба.

– Покажите мне.

– Ворота на цепи.

– Покажите.

– Там замóк.

Дед пристроил насовский рюкзак на колени и поглядел в окно на Фонтана-Виллидж. Сцена никогда не менялась, ее лишь изредка разнообразили дождь, люди, гольф-кары. Оштукатуренные домики, пальмы, асфальтовые дорожки, газоны, трава на которых, казалось, никогда не подрастала и не жухла. Надо всем – стеклянный колпак неба. Встряхни – закружит метель из блесток. Картина приелась деду настолько, что он гадал: может, с ним правда что-то не так? Бумажка, на которой врач записал телефон специалиста, по-прежнему составляла компанию Хосни Мубараку в последнем номере «Комментария». Ладно, сказал себе дед, вот покончу со змеей и запишусь на прием.

– Когда получу свое, тогда и перестану говорить вам, что делать, – сказал дед. – Покажите.

Девон включил скорость. Они выехали из ворот Фонтана-Виллидж и три раза повернули налево, огибая большой городской квартал. Наконец Девон свернул на дорогу к бывшему загородному клубу. В щелях асфальта росла трава. Довольно скоро дорога уперлась в ворота. Участок был обнесен сеткой, утопающей в зарослях пуэрарии{49}49
  …утопающей в зарослях пуэрарии. – Пуэрария (кудзу) – лианообразное растение с вьющимися плетями и очень глубокими корнями. Завезено в Америку из Китая в 1950-е годы для борьбы с эрозией почв, сейчас – почти неистребимый сорняк.


[Закрыть]. Ржавые таблички справа и слева от ворот, установленные городским советом и неудачливыми преемниками разорившихся владельцев клуба, сообщали, что проход на территорию воспрещен. Сами ворота были замотаны цепью, на ней висел большой замок.

Дед вылез из машины и сунул трость под мышку. Снял ремень, продел в петлю на ножнах мачете и надел обратно. Он не думал, что мачете понадобится сегодня, но кто знает. Иногда охотникам везет.

За воротами дорога продолжалась к арке в розовой стене. Пуэрария завесила зелеными флажками арку, запустила побеги во все трещины на розовой штукатурке. На фризе арки, между двумя картографическими дельфинами, сидел на розе ветров гипсовый тритон, дующий в трубу-раковину. Тритон лишился лица. Ухмыляющиеся дельфины почернели от плесени. Загородный клуб назывался «Мандевилль».

– Вот здесь его надо искать, – сказал Девон, указывая на растресканный асфальт между воротами и аркой. – На теплой дороге в конце дня, когда воздух холодает.

– А где клуб?

– За аркой, дальше по дороге. Его почти не видно. Вон там, розовое. Довольно далеко.

– Вижу.

Клочок розового в зеленой тени. Одинокий, как облезлый фламинго в придорожном зверинце.

– Смотрите!

Девон указывал влево от ворот, на куст рододендрона сразу за оградой.

Дед ухватился за мачете. Рука ныла от желания вонзить клинок в упругое змеиное тело. Но нет, под рододендроном не грелась, свернувшись кольцами, змея. Там было что-то вроде куска диванной набивки, грубое гнездо из серой бечевки и пепла, переходящее на конце в комочек пуха, который, возможно, некогда был Рамоном. Оно лежало по дальнюю сторону ограды, фута на три дальше, чем мог дотянуться мой дед или Девон.

Дед протянул Девону трость Лесли.

– Это что? – спросил тот, взвешивая орудие в руке.

– Змеиный молот.

Девон кивнул с видом знатока, затем лег на живот и просунул трость под оградой в направлении змеиного помета. Сопя и чертыхаясь, он подвел наконечник почти к самой какашке. Оставался дюйм, но дальше дело не шло. Девон разжал руку, и трость скользнула от него дальше. Он обмяк всем телом, ругнулся и глянул на деда, ожидая упрека.

– Приличный змеиный молот обойдется вам дороже двадцати пяти баксов, – сказал дед.

Он занял место Девона и, напрягаясь, дотянулся до трости. Руки у него были длинные в пропорции к остальному телу, но до переваренных останков Рамона ему тоже достать не удалось. Он встал. Голова закружилась. Перед глазами поплыли огненные пятна.

– Дерьмо, – сказал дед.

– Оно самое, – согласился Девон.

Дед сел в машину и, не закрывая дверцу, отпил из термоса лимонада. Небольшой самолет пролетел в сторону Атлантического океана, таща за собой транспарант с надписью красными заглавными буквами. Дед напряженно всматривался в далекую надпись, как будто ему и впрямь важно ее прочесть.

– «Си энд ски»{50}50
  «Си энд ски» («Sea & Ski») – самый популярный и самый массовый лосьон от солнца в 1960–1980-х годах в США.


[Закрыть], – сказал Девон.

Дед кивнул. Вытащил бумажник, отдал сторожу двадцать пять долларов.

– Жалко, что не получилось, – сказал тот.

– Хотите еще столько же? – спросил дед.

Девон отвез его в хозяйственный магазин и остался ждать в машине. Дед купил навесной замок, с виду почти неотличимый от того, что висел на воротах. Он некоторое время приглядывался к болторезу, но решил, что штука дорогая, здоровенная и точно напугает Девона. Тот и без того с опаской покосился на бумажный пакет у деда в руках.

Когда они снова подъехали к «Мандевиллю», дед вылез из машины и захлопнул дверцу. Температура была девяносто пять градусов по Фаренгейту{51}51
  Девяносто пять градусов по Фаренгейту – 35 °С.


[Закрыть]. Над заросшим полем для гольфа по другую сторону ограды миллионы насекомых тянули на одной ноте поэму под названием «Жара». Дед наклонился к окну с пассажирской стороны.

– Припаркуйтесь там дальше на улице, – сказал он. – У магазина «Сад и газон». Я через две минуты подойду.

– Что вы собрались делать?

Дед подошел к воротам. Примерился змеиным молотом к замку.

– Нет, – сказал Девон. – Так не пойдет.

– Две минуты.

– Это дурость. Почему не войти со стороны Фонтана-Виллидж?

– Забор.

– Наверняка где-нибудь есть дырка. И собаки с кошками пролазят без проблем.

– Кто я, по-вашему? Болонка или старик?

– Старик.

– Здесь асфальтированная дорога. Вы сами мне сказали, что они любят греться на асфальте.

– И вы собрались туда средь бела дня.

– Мне надо будет прийти еще. Возможно, несколько раз. – Дед показал бумажный пакет. – Я намерен упростить себе дело.

– Нас арестуют, – сказал Девон. – Я на такое не согласен. Я тоже старик, и мне нужна эта работа. У меня нет накоплений, как у всех ваших.

– Две минуты. Если меня поймают, я скажу, что пришел сюда пешком. Вас не упомяну.

– Вас могут посадить в тюрьму.

– Я был в тюрьме, – ответил дед. – Много книжек успел прочесть.

Девон изумленно посмотрел на деда. Скользнул взглядом к болотным сапогам, потом вверх к бело-голубой панаме, привезенной из кибуца, куда дед с бабушкой ездили вскоре после Шестидневной войны.

– Хм, вы растете в моих глазах, – сказал Девон.

Он перегнулся через пассажирское кресло, поднял окно и дал задний ход.

Дед проводил взглядом машину. Затем саданул кувалдой по замку. Удар отдался в руке до локтя. Замок висел крепко. Потребовалось еще семь попыток, чтобы его сбить. Дед толкнул сетчатую створку ворот, но ее держали плети пуэрарии. Орудуя тростью, как рычагом, он чуть приоткрыл ее, однако не настолько, чтобы протиснуться. Тогда он вытащил мачете и рубанул. Стебли щелкнули, как лопнувшая гитарная струна, в плече запульсировала боль. Створка отворилась беззвучно.

Дед взял бумажный пакет с замком. Руки у него дрожали после непривычной нагрузки. Он повесил новый замок, наклонился поднять отлетевшие куски старого и убрал их вместе с самим замком в пакет. Затем вступил в змеиные владения. Он огляделся, прислушался, надеясь различить шуршание в траве, хруст сучка. Ему откуда-то помнилось, что змеи пахнут, и он принюхался. Дважды из-за игры света в кружевной тени у него замирало сердце. Он нагнулся, поднял змеиный молот, подошел к рододендрону и сел на корточки. Концом трости сгреб змеиный помет в пакет.

Он попытался встать, но понял, что колени не слушаются. Тогда дед упер трость в землю и, радуясь, что на него не смотрит глумливо серебряная утка, кое-как встал. Затем вернулся к воротам и запер их снаружи, а ключ и пакет убрал в карман рюкзака. Теперь оставалось только дойти до магазина «Все для сада и газона», расплатиться с Девоном и узнать, какова суточная плата за аренду мачете.

– Зачем это было? – спросил я. – Зачем тебе понадобилась змеиная какашка?

– Профессор в Майами. На биологическом факультете. Герпетолог. Согласился посмотреть.

– И?..

– Он сказал, фекальные массы принадлежат не удаву.

– Так это все-таки был аллигатор.

– Это был питон.

– Питон?! Они же бывают очень большие?

Дед пожал плечами. Мол, что значит «большие»? В сравнении с анкилозавром? Не очень.

– Может питон быть таким большим, чтобы проглотить кота?

Дед высунул язык раз, другой. Я протянул ему кружку с яблочным соком, он отпил небольшой глоток.

– Питон может проглотить оленя.

– Господи, – сказал я.

– Кота проглотить? Питону? Как два пальца обоссать.

Я пересилил желание сказать, что у питона нет пальцев.

– Значит, в прошлом году? Где-то после того, как я приезжал и мы смотрели передачу про домашних зверюшек, захвативших национальный парк Эверглейдс? Ты отправился в джунгли. Охотиться на питона.

Он снова пожал плечами. Мол, надо же было как-то скоротать время.

– И у тебя была такая… петля на палке? – Я показал пантомимой, как в передаче егерь ловил удава.

– Я не собирался его ловить, – ответил дед. – Я его хотел убить.

– Из ружья?

Дед скривил левую половину лица в комической маске, как всегда, когда хотел скрыть, что его огорчает моя глупость.

– Наверное, тебе стоило записывать, что я говорю. – Он протянул мне обратно кружку с соком. – У меня был змеиный молот. Какое еще ружье?

XI

За грехи Дикий Билл Донован рекрутировал Орланда Бака и моего деда в Управление стратегических служб. Их отправили учиться шпионажу и подрывным действиям в зону «Б», тренировочный лагерь УСС в мэрилендских горах, где сейчас находится Кэмп-Дэвид. Американские военные давно отказались от шпионажа и диверсий как неджентльменских методов, унижающих их достоинство, так что большинство инструкторов в зоне «Б» были англичане. Всю жизнь они занимались тем, что внедряли своих людей в ряды повстанцев и разлагали изнутри национально-освободительные движения. Они не требовали всякий раз отдавать им честь. Они считали, что умение стрелять по мишени с вытянутой руки примерно так же полезно, как умение биться на турнире копьем. Они были незаметны и беспощадны. Дед ими восхищался.

Он освоил компас, гарроту и одноразовый шифроблокнот, научился ползти по-пластунски под автоматным огнем. Научился подделывать документы, прятаться по-умному, прыгать с парашютом с девяностофутовой платформы (хотя с самолета ему прыгать не довелось). Поначалу двое антисемитов в группе начали было его травить. Орланд Бак горячо советовал «чуть-чуть увлечься, вот только на один этот раз». На следующий день во время спарринга дед сломал одному из мучителей челюсть, после чего у второго сразу закончился запас шуток.

После выпуска деду и Орланду Баку дали трехдневную увольнительную в Балтимор, где Бак напоил деда настолько, что тот на личном опыте испытал, хоть и не смог бы их описать, некоторые пространственно-временные эффекты, объяснимые лишь с помощью специальной и общей теории относительности Эйнштейна. Они распрощались на Пенсильванском вокзале: Орланд Бак уехал в Нью-Йорк, дед – в Вашингтон. Через неделю Орланда Бака сбросили на парашюте в Италию – сеять разрушения в тылу отступающего противника. Он изобретательно и артистично пускал под откос поезда, продвигаясь на север и на восток, пока в декабре сорок четвертого случайно не подорвался вместе с партизанами-титовцами при уничтожении моста через Кубршницу.

Для второго участника истории с мостом Кея Билл Донован, один из немногих, угадавших потенциал моего деда, приготовил «кое-что другое». В записке заму по спецпроектам Стенли Ловеллу{52}52
  Стенли Ловелл – доктор Стенли Платт Ловелл (1890–1976), химик, изобретатель, владелец собственной химической компании. По просьбе Донована (называвшего его «мой профессор Мориарти») в 1942 году возглавил научно-исследовательский отдел УСС.


[Закрыть] он рекомендовал деда как «способного, возможно, мыслить на уровне гения… спокойного и рассудительного по складу характера, хотя и несколько свирепого».

Наступление в Италии уже шло, лондонский штаб союзного командования готовил высадку в Нормандии. Донован понимал, что ему понадобятся люди, которые пойдут вслед за войсками и обчистят Германии карманы. Добычей станут немецкие разработки, ученые и инженеры, далеко обогнавшие американские во многих областях науки и производства. Идеальный агент должен был обладать техническими знаниями, чтобы опознать полигоны и тайные лаборатории рейха, и оперативными навыками, чтобы найти их и прибрать к рукам все стоящее. Мой дед, по словам Донована, подходил «тик-в-тик», но до начала высадки его надо было «чем-нибудь занять, чтобы не угробил себя от скуки».

С середины сорок третьего года до самого Дня «Д», когда его прикрепили к «подразделению Т» и отправили в Лондон учиться высокому искусству мародерства, дед работал в научно-исследовательском отделе Стенли Ловелла, занимавшем тесный подвал учебного корпуса УСС на углу Двадцать третьей улицы и Е-стрит. Донован поручил Ловеллу, химику и патентному поверенному, обеспечить спецсредствами агентов УСС в Европе, Северной Африке и Юго-Восточной Азии. Ловелл и его сотрудники разрабатывали авторучки-пистолеты, фотоаппараты в тюбике губной помады, пуговицы с цианидом – все то, что потом вошло в арсенал кино– и телешпионов. Они нашли новый подход к инфильтрации, саботажу и тайной связи. Они искали способы уничтожать врага искусно и с шиком, при помощи взрывчатой блинной муки и мышей-поджигателей[17]17
  Летучих мышей, не полевых.


[Закрыть]{53}53
  Взрывчатое вещество, по виду очень похожее на муку, было разработано отделом Ловелла для отправки в Китай. Оно имело тот же серый цвет, что китайская пшеничная мука, и из него можно было печь блины или галеты, неотличимые по вкусу от настоящих, которые тем не менее можно было взорвать с помощью детонатора. Проект мышиной бомбы заключался в том, чтобы при низкой температуре вгонять летучих мышей в спячку, прикреплять к каждой миниатюрную зажигательную бомбу и на парашюте сбрасывать контейнеры с мышами над Японией. Проект достиг стадии полевых испытаний, но был свернут в связи с приближающимся концом войны.


[Закрыть].

Я записал названия некоторых устройств, над которыми дед работал в УСС. Список получился довольно длинный, с множеством примечаний. Писал я на форзаце книги, которую тогда читал, «Девяти рассказов» Сэлинджера. Много лет спустя, посоветовав старшей дочери прочесть «Дорогой Эсме с любовью – и всякой мерзостью», я отыскал на полке эту книгу, одну из тех, что в студенческие годы были у нас с первой женой в двух экземплярах. Обложка с девятью цветными прямоугольниками сразу воскресила в памяти тот день: подводный косой свет, бьющий сквозь кроны эвкалиптов за окном, бурое лицо деда на белой подушке, его чуть насморочная пенсильванская гнусавость. Но когда я открыл книгу, форзац оказался пуст, – видимо, мы с женой, когда разъезжались, нечаянно спутали экземпляры. По глупой беспечности я утратил единственный документ той недели, которую пытаюсь восстановить. Мне удалось вспомнить лишь пять проектов, которые, по его словам, придумал мой дед:

1. Кристаллический порошок под названием «ссыкит». Смешанный с мочой агента и добавленный в бак самолета, грузовика или танка вызывал отложенную, но кардинальную и неисправимую поломку двигателя.

2. Неправильная стальная пирамидка. Если закрепить ее на рельсе и ослабить (даже не снять) противоположный, всякий поезд, идущий со скоростью меньше тридцати миль в час, гарантированно летел под откос.

3. Гибкая гаррота из куска фортепьянной проволоки, спрятанной в обычном ботиночном шнурке. «Очень надежная», – заметил дед.

4. «Раскладные бифокальные очки», у которых нижние половинки линз были сделаны так, что за счет нескольких поворотов оправы из них получалась неплохая подзорная труба.

5. «Магнитная краска», позволявшая, например, закрепить диверсионную мину на дереве или стекле. «Вот ее я так до ума и не довел, – сказал дед. – Довел бы – натурально б озолотился».

Деду в целом нравилось у Ловелла; он радовался возможности забыться в решении технических задач, которые сыпались на него каждый день. Работа была нужная, хоть и чуднáя. Однако в конечном счете это все была офисная канитель в мировой столице офисной канители – городе, который дед в отместку за бюрократическую нерадивость собирался принудить к позорной капитуляции. Так что известие с Омаха-Бич, что его война, его жизнь наконец-то начнется, всколыхнуло деда, как никого другого.

После концерта Гленна Миллера – одного из последних, которые тот дал до того, как 15 декабря 1944 года его самолет сбили над Ла-Маншем{54}54
  …концерта Гленна Миллера – одного из последних, которые тот дал то того, как 15 декабря 1944 года его самолет сбили над Ла-Маншем… – Олтон Гленн Миллер (1904–1944) – американский тромбонист, аранжировщик, руководитель оркестра, носящего его имя. В начале войны Миллера по возрасту не взяли добровольцем на фронт, и тогда он, распустив свой прославленный биг-бенд, создал большой оркестр ВВС, который постоянно выступал в войсках и по радио. В декабре он вылетел во Францию, чтобы подготовить большой рождественский концерт в освобожденном Париже, но его небольшой одномоторный самолет пропал над Ла-Маншем.


[Закрыть], – лейтенант Элвин Ауэнбах вернулся в номер гостиницы «Маунт-Роял», где его разместили вместе с моим дедом: самый маленький номер на самом высоком этаже. Ауэнбах насвистывал «Серенаду лунного света», а боковой карман кофты, связанной ему сестрой, выразительно оттопыривался. Ауэнбах был сиротой, сестра заменила ему мать. Кофту он снимал только по прямому приказу. Их командир был кадровый военный, но понимал, что ему достались ученые-придурки, так что по большей части Ауэнбах из кофты не вылезал. У нее был шалевый воротник, пуговицы-палочки и пояс, который Ауэнбах не завязывал, поскольку стеснялся своих женственных бедер. В кофте он выглядел тем, кем, собственно, и был: доктором наук в области пищевой промышленности. До войны Ауэнбах занимался массовым производством пончиков, или, как он выражался, «съедобных торов серийного образца». Он говорил по-немецки и по-французски, читал на русском и на латыни и написал уже первые двести страниц поэмы «Змеекольцо-аутофаг» – аналитической биографии Августа Кекуле, которая должна была от начала до конца состоять из лимериков{55}55
  …двести страниц поэмы «Змеекольцо-аутофаг» – аналитической биографии Августа Кекуле, которая должна была от начала до конца состоять из лимериков. – Фридрих Август Кекуле фон Штрадониц (1829–1896) – немецкий химик-органик. В числе других открытий установил циклическую фигуру бензола. Решение пришло ему во сне – он увидел бензольное кольцо в виде змеи, пожирающей собственный хвост.


[Закрыть]. Впервые – если не считать одного-двух преподавателей в Дрексельском технологическом – дед встретил интеллектуала, который не был бильярдным каталой, преступником или раввином.

– Возрадуйся, я принес тебе благую весть, – провозгласил Ауэнбах. – Так что убирай свою порнографию, Рико.

Дед отложил книгу, которую читал, – переплетенную подшивку «Zeitschrift für angewandte Chemie» за 1905 год с основополагающей для истории отравляющих газов статьей Ф. Габера «Über Zündung des Knallgases durch Wasserstoffatome»{56}56
  …«Zeitschrift für angewandte Chemie» за 1905 год с основополагающей для истории отравляющих газов статьей Ф. Габера «Über Zündung des Knallgases durch Wasserstoffatome». – «Журнал прикладной химии», «О воспламенении гремучей смеси атомарным водородом»; Фриц Габер (1868–1934) – немецкий химик еврейского происхождения, лауреат Нобелевской премии по химии за вклад в осуществление синтеза аммиака. Во время Первой мировой войны руководил разработкой отравляющих газов.


[Закрыть]. Он лежал на кровати в форме, только без галстука и ботинок.

– Нашел что-нибудь хорошее?

– Я пью только лучшее, – сказал Ауэнбах. Его пьянство было осложнено морализаторством. Он считал, что пить качественный алкоголь – меньший грех, чем пить дешевое пойло. – Как тебе известно.

С хорошим алкоголем, как и со всем остальным, было то густо, то пусто.

– По возможности, – добавил Ауэнбах. Он вытащил бутылку из кармана кофты, которую связала ему сестра.

– Где добыл?

– Сам гнал. – Ауэнбах свинтил крышечку, поднес горлышко к носу, понюхал. – Из мелко покрошенных бомбой досок и несъеденных фальшивых почек под сливочным соусом.

В унылые часы между сумерками и опьянением Ауэнбах частенько прибегал к деланой веселости. Он был по натуре человек жизнерадостный, но тосковал по дому. По своей собаке, кошке, книгам, грампластинкам, подледной рыбалке, сестре Бити. Мир ухнул в пламя и тьму, а нехватка качественной выпивки угрожала спасению его души. Ко всему этому добавлялась британская военная кухня, со злокозненной изобретательностью заменявшая дефицитные несъедобные продукты еще более несъедобными, зато имевшимися в достатке. Сегодня в буфете на Грейт-Камберленд-стрит, где размещалось их подразделение, роль почек под сливочным соусом играла брюква в крахмальном клейстере.

– Лучшая брюква, какую мне доводилось едать, – заметил Ауэнбах.

– Брюква была первый сорт.

– Я готов был поклясться, что почки натуральные.

– Да, они добавляют настоящую мочу, – сказал дед. – Придает нужный аромат.

Он заложил руки за голову и с удовольствием подвигал ступнями в казенных носках. В отличие от брюквы с крахмалом, зернового кофе и свекольных конфет, эрзац-выпивка Ауэнбаха вполне успешно заменяла настоящую.

– Кстати, о моче, – сказал Ауэнбах. – Твоя очередь пробовать, Рико.

Он тщетно оглядывался, ища, куда налить виски. Фабрику, поставлявшую в «Маунт-Роял» посуду, в том числе стекло, уничтожил самолет-снаряд Фау-1. Стаканы с гостиничной монограммой сперла мимолетная подружка деда из женских вспомогательных войск по имени Меригольд Рейнольдс. Из лаборатории на Грейт-Камберленд-стрит реквизировали мензурки, но их Ауэнбах занял под домашний проект: эксперимент по получению лекарства от укачивания. Всю дорогу из Лэнгли он провел, уткнувшись в пакет и производя звуки, похожие на собственную фамилию, с лицом того же цвета, что его форменная рубашка. О завтрашнем коротком перелете в Париж он думал с ужасом.

– Фу ты, желудь, – сказал он. – Я же хотел притырить в баре пару стаканчиков.

Желудь. Жозефина Парижская. Желтые ботинки. Всякий раз, как жизнь требовала ругнуться, Ауэнбах выдавал очередной эвфемизм. Их были сотни, и они почти не повторялись. У деда было немного знакомых лютеран. Он гадал, дают ли они детям список таких слов для заучивания.

– Ладно. – Он поставил бутылку на комод и произнес голосом Ч. Обри Смита{57}57
  …произнес голосом Ч. Обри Смита… – Чарльз Обри Смит (1863–1948) – британский актер, снимавшийся в Голливуде, преимущественно в ролях английских офицеров-джентльменов.


[Закрыть]: – Стаканы я нам, положим, добуду. Сделай что-нибудь с твоей треклятой трезвостью.

– Один стакан, – ответил дед, откладывая журнал. В статье Габера было восемь страниц. Он читал ее месяц. Каждая фраза, набитая формулами, была ми́лей битого стекла, по которой предстояло проползти. Сейчас дед был на шестой. – Мне нужна ясная голова. Вдруг придется проспрягать deisobutanisieren{58}58
  Deisobutanisieren – деизобутанизировать (нем.).


[Закрыть] в будущем совершенном.

– Чепуха, старик. Даже слушать не хочу.

Ауэнбах ушел в гостиную номера, где шел эксперимент по созданию лекарства от укачивания. Дед слышал, как он говорит: «Йод твою медь».

– Я бы предложил тебе просто выпить из бутылки! – крикнул дед. – Но не хочу, чтобы цивилизация рухнула.

Зачпокали пробки. Дзинькнула пипетка. Зазвенело стекло, словно влюбленные чокаются бокалами. Ауэнбах вернулся в спальню с тремя мензурками. Каждая была наполовину заполнена месивом густотой и прозрачностью от топленого сала до моторного масла. Приготовление лекарства началось с того, что Ауэнбах прокипятил в старом имбирном шнапсе какую-то траву, выросшую на руинах разбомбленного здания.

– Готово уже? – спросил дед.

– Наверное.

Ауэнбах поставил мензурки на комод рядом с бутылкой. Перелил содержимое двух в третью, оставив на дне блестящую пленку противорвотного.

– Как прошел концерт? Что Гленн?

Всякий раз, оказываясь со своим военным оркестром в Лондоне, майор Гленн Миллер тоже останавливался в гостинице «Маунт-Роял» и ежевечерне давал концерт. За последние несколько месяцев Ауэнбаху раза два-три посчастливилось обменяться со своим кумиром несколькими словами – исключительно о лондонской погоде, о которой, разумеется, лучше вообще молчать. Для Ауэнбаха то были встречи с махатмой. Они скрашивали его существование на много дней вперед.

– Концерт был удручающий, – сказал он. – Честно, не могу объяснить, почему именно.

– Играли плохо?

– Технически безупречно. Аранжировка великого Джерри Грея, короткие энергичные фразы. Все чисто и слаженно, как тогда в «Мейфлауэре». – Ауэнбах налил в каждую мензурку ровно на два пальца виски. – Не знаю, что не так. Такое чувство, будто старина Гленн выдохся. Поговори с ним, Рико. Вправь ему мозги.

В «подразделении Т» дед почти ничего не рассказывал о себе, даже Ауэнбаху. Рассказы о его прежней жизни являли собой смесь четверть правды и домыслов. Якобы он был рэкетиром в нью-йоркских и филадельфийских бандах и при посвящении в гангстеры в качестве обряда инициации прострелил себе живот пулей, натертой сырым чесноком, чтобы было больнее. Он откусывал врагам уши и скармливал бродячим псам. И если он тебе улыбнется – эту выдумку особенно любил Ауэнбах, – это будет последним, что ты увидишь в жизни. Сам Ауэнбах достаточно часто вызывал у деда улыбку, так что мог смеяться над этим преувеличением, и достаточно с ним сблизился, чтобы поддразнивать его мифическим бандитским прошлым. Дедова скрытность могла пугать, а могла не пугать (это уж каждый решал для себя), но когда он все-таки заговаривал или проявлял какие-то чувства, это было очень убедительно. Именно Ауэнбах стал звать его Рико в честь героя Кэгни из «Врага общества»{59}59
  …стал звать его Рико в честь героя Кэгни из «Врага общества». – «Враг общества» (The Public Enemy, 1931) – гангстерский кинофильм Уильяма Уэллмана. Джеймс Кэгни (1899–1986) исполнил в нем роль бандита Тома Пауэрса. Прозвище Рико носил другой киногангстер – Цезарь Энрико Банделло из фильма «Маленький Цезарь» (Little Caesar, 1931), роль которого сыграл Эдвард Г. Робинсон (1893–1973, настоящее имя Эмануэль Голденберг).


[Закрыть]. Насколько я знаю, ни до, ни после прозвищ у деда не было – он бы такого просто не потерпел.